Текст книги "Комплект книг: Дух времени. Введение в Третью мировую войну / Четвертая мировая война. Будущее уже рядом / Складка времени. Сущность и критерии"

Главный герой фильма – отвергнутый обществом Артур Флек. Клоун-неудачник, которого увольняют с грошовой работы, и психически больной человек. В своём клоунском наряде он убивает трёх мужчин, которые издеваются над ним в вагоне метро. Самый богатый человек Готэм-Сити миллиардер Томас Уэйн выступает с видеообращением. Трое погибших – сотрудники его компании, которым отомстили за их успешность. Он называет убийцу «клоуном», и это даёт старт мятежу.

В одной из последних сцен фильма Артур появляется в прямом эфире на шоу Мюррея, который прежде высмеивал его в своей программе и даже назвал «Джокером». Они начинают спорить о том, что смешно, а что нет. Артур смеётся, рассказывая Мюррею в исполнении Роберта Де Ниро о своих убийствах. Тот в ответ, символизируя собой всю прежнюю культуру, отказывается продолжать этот разговор.

«А хочешь другую шутку, Мюррей? – спрашивает его Артур напоследок, пока они всё ещё в прямом эфире. – Что ты получишь, если смешаешь психически больного одиночку с обществом, которое игнорирует его и обращается с ним, как с мусором?! Я скажу, что ты получишь. Ты получишь то, что заслужил!» И стреляет Мюррею в голову.

После этого нам показывают Готэм-Сити, охваченный бунтом, – крики, погромы, насилие, выстрелы, всполохи пламени… И всё это делают люди в масках – в таких же, как клоунский грим Артура. Джокер переживает абсолютный триумф.

Часть вторая. Политика метамодерна

Я всё меньше и меньше понимал, что вокруг творится. Неужели современное общество превратилось в широкоформатный порнофильм под открытым небом? А может, я просто стал прекрасен собой?

Фредерик Бегбедер

Для того чтобы понять сущность политики, нам придётся начать с биологии, а точнее с открытия, которое было сделано в начале 90-х годов прошлого века оксфордским профессором, антропологом Робином Данбаром.

В своей революционной работе «Размер неокортекса как ограничение размера группы у приматов» Р. Данбар привёл расчёты процентного соотношения объёма неокортекса 38 видов приматов и тех социальных групп, которые они образуют в природе. Выяснилось, что эта связь, по сути, прямая: чем больше неокортекс примата, тем большие по числу социальные группы он способен создавать.

После оставалось лишь экстраполировать эти данные на объём неокортекса человека, чтобы получить «число Данбара» – размер предельно возможной для нас (то есть эффективно функционирующей) социальной общности. Это число равняется для человека, в среднем, 150 особей (хотя в зависимости от психотипа у конкретного лица может быть и 80, и 220 «внутренних соплеменников»).

Примечательно, что это число соответствует антропологическим исследованиям: численность племён первобытных людей, первых поселений редко когда была выше 120–150 человек. Кроме того, в этих же пределах оказывается большинство церковных приходов и среднее подразделение в коммерческих компаниях, а также это численность воинской роты – ключевого функционального подразделения в большинстве армий мира.

Наконец, активные связи пользователя в социальных сетях также находятся в пределах до 150 человек или меньше этого, причём и здесь они разделяются по так называемым «слоям Данбара»: ближний круг – 5 человек, группа психологической поддержки – 15 человек, приятели – 50, знакомые – 150 человек[69]69
  Традиционно при расчёте «слоёв Данбара» каждый следующий слой включает предыдущий, поэтому среди 150 человек «знакомых» содержатся и все остальные члены индивидуальной «внутренней стаи».


[Закрыть].

В естественных условиях, как только количество людей в группе превышает 150, начинают вспыхивать сначала мелкие конфликты, из-за чего напряжение между отдельными группами внутри системы нарастает и приводит к её разделению. Можно сказать, что исходная группа делится методом почкования на две или три группы меньшего размера, и начинается их естественный рост.

Однако появление языка создало принципиально новые возможности для развития человеческих сообществ. Если силой удержать более 150 человек невозможно, то с помощью языковых инструментов – вполне.

Язык позволил нам накапливать и передавать знания, что способствовало специализации разных подгрупп внутри группы – уже не по родовому признаку, а по профессиональным компетенциям. Стали возникать новые способы ведения хозяйства и различные способы обмена ценностями между различными подгруппами внутри большой группы.

Всё это оправдывало и даже делало необходимым увеличение численности исходной группы. При этом её стабильность обеспечивалась тем, что сами по себе эти подгруппы (условно-профессионального свойства – охотники, воины, собиратели, служители религиозного культа и т. д.) становились, по сути, самостоятельными сообществами внутри исходной группы – со своей внутренней иерархией, знаниями и профессиональным жаргоном, а также целями и задачами (своего рода «бизнес-единицами»), – оставаясь внутри себя, по крайней мере на начальных этапах развития, в границах естественного объема социальности, свойственного человеку (число Данбара).

Таким образом, язык справился с проблемой «предела» нашей природной – биологически, нейрофизиологически обусловленной – социальности. Можно сказать, что язык позволил нам транскрибировать «физическую власть» (установление порядка через прямое насилие) в разные виды «символической власти», включая представителей (лидеров) отдельных подгрупп в общие органы управления исходной группы (условный совет племени, руководство гражданской общины).

Естественное преобразование гражданских общин в города-государства – полисы происходило по мере усложнения отношений между отдельными социальными объединениями – родовыми, территориальными, профессиональными и т. д., что требовало введения первых «социальных институтов» (армия, финансы, должностные лица или магистратуры, законы, гражданство, верховная власть, например в виде архонта[70]70
  Например, в Афинах место царской власти архаической эпохи заняли пожизненные архонты, но постепенно и их статус изменился – архонт избирался уже на год, число архонтов увеличилось до девяти, а право на доступ к этой должности получили все аристократы.


[Закрыть], и т. д.).

И несмотря на это, система продолжала нести в себе прежние черты управления и организации, свойственные нашей естественной социальности: относительно небольшие общности людей вкладывались друг в друга как части большого пазла, при этом каждая из них, словно фрактал, была организована так, как предполагает биологическая природа нашего мозга.

«Так, весьма интересным, пока ещё недостаточно изученным представляется вопрос о подразделениях полиса, – пишет один из ведущих российских специалистов в области политической и культурной истории Древней Греции профессор Игорь Евгеньевич Суриков. – В Афинах такими подразделениями были, прежде всего, демы – в некоторых отношениях своеобразные „мини-полисы”, если не считать отсутствия политического суверенитета. […]

Дем может быть определён, хотя и не без оговорок, с одной стороны, как административно-территориальный округ, а с другой – как локальная община, естественно выросшая или искусственно созданная. В четырёхчленной системе „дем – триттия – фила – полис“ он являлся, говоря формально, низшим, так сказать, „первичным“ звеном. Однако это его кажущееся низким положение не должно вводить в заблуждение. Для реального функционирования афинского государства дем имел, пожалуй, большее значение, нежели фила или триттия. По своим ключевым параметрам это низшее звено, как ни парадоксально, в наибольшей степени приближалось к высшему, то есть полису в целом. […]

Кстати, тем самым Афины в целом парадоксальным образом приобретали некоторые характеристики федеративного государства. Дем обладал функционировавшим на постоянной основе штатом выборных магистратов во главе с демархом, наделённым довольно значительными полномочиями. В демах регулярно созывались народные собрания, на которых принимались псефисмы, кипели такие же страсти, как и в „большой“ экклесии. Таким образом, на уровне дема существовала своя политическая жизнь, развёртывавшаяся параллельно общеполисной, складывалась своя политическая элита – в известной мере „кузница кадров“ для политической элиты полиса».

Иными словами, в нашей истории стали постепенно появляться новые формы управления достаточно большими человеческими массами. При этом биологическая составляющая нашей социальности оставалась прежней. Но поверх неё складывалась структура, в которой по всем направлениям происходила, с одной стороны, дисперсия «физической власти», не позволявшая системе развалиться под действием чьих-то личных интересов, а с другой – концептуализировалась, выкристаллизовывалась система «символической власти», скреплявшая систему через габитус и социальное давление.

Возможно, одним из ярких воплощений такой концептуализации стала знаменитая «Политика» Аристотеля.

«В особенности велик был вклад, сделанный Аристотелем, крупнейшим философом позднеклассической поры, чьё творчество подвело итог более чем двухвековой работе греческой философской мысли, – пишет советский и российский историк, антиковед-эллинист, профессор Эдуард Давидович Фролов в книге „Рождение греческого полиса”. – В Аристотеле полис нашёл подлинного своего теоретика, который в „Политике“ глубоко раскрыл историческую и социальную природу этой древней общественной организации.

Для полисного грека, каким был Аристотель, одинаково естественным, „от природы”, было как объединение мужчины и женщины в семью, так и соединение господина и раба в рамках одного домохозяйства. Дом, или семья (οίχία), выступает у него элементарной общественной ячейкой. Объединение нескольких семей в селение (χώμη) является следующей ступенью, а объединение нескольких селений в город, или государство (πόλις), обладающее необходимой территорией и населением и способное к самодовлеющему существованию и процветанию, объявляется высшей, совершенной формой человеческого общества (χυριωτάτη, τέλειος χοινωνία) – постольку, конечно, поскольку жизнь объединённых в это государство людей опирается на соответствующие социально, т. е. на гражданство, ориентированные принципы добродетели (αρετή), справедливости (διχαιοσύνη) и права (δίχη) (Pol., I, 1). Но если в плане историко-типологическом полис у Аристотеля выступает как завершающая ступень в системе человеческих сообществ, то в другом отношении, собственно политическом, он оказывается просто сообществом граждан (χοινωνία πολιτών) – свободных людей, обладающих правом участия в законодательной и судебной власти (ibid., III, 1).

Это определение полиса как вида политического сообщества, представленного коллективом граждан, естественно согласуется у Аристотеля с признанием нормативности некоторых характерных черт современного ему греческого общества, которые могут быть объяснены только его полисною природою. Так, в делах собственности он признаёт естественным и наилучшим известное сочетание принципов общественного и частного, из которых первый должен обладать относительным, а второй – безусловным значением. В противовес идеальному проекту Платона (в „Государстве”), предусматривавшему запрет частной собственности для высшего сословия граждан в совершенном государстве, Аристотель, со свойственным ему реализмом, с одобрением ссылается на укоренившийся у греков порядок, гибко сочетавший два названных противоположных принципа. „Немалые преимущества, – заявляет он, – имеет поэтому способ пользования собственностью, освящённый обычаями и упорядоченный правильными законами, который принят теперь: он совмещает в себе хорошие стороны обоих способов, которые я имею в виду, именно общей собственности и собственности частной. Собственность должна быть общей только в относительном смысле, а вообще – частной (δει γάρ πώς μέν είναι χοινάς [sc. τάς χτήσεις], ολως δ’ ίδίας)“ (Pol. II, 2, 4, ρ. 1263).

С другой стороны, показательно определение и заглавной политической тенденции. Аристотель усматривает известную связь между ростом правоспособной гражданской массы и видоизменением политических форм – переходом от патриархальной царской власти через аристократию, олигархию и тиранию к демократии. Последняя и признаётся наиболее естественным видом государственной организации для современных философу разросшихся полисов».

Эта достаточно объёмная выдержка из работы Э. Д. Фролова показывает нам последовательное восхождение к идее государства и процессе формирования его институтов, которые сами, в свою очередь, становятся элементами его иерархической структуры. Например, семья, поселение, город, или отношение гражданина и раба, где только первый имеет право принимать участие в управлении.

Кроме того, мы видим здесь дискуссию с Платоном по поводу прав на частную собственность, оценку возможных политических систем – аристократии, олигархии, тирании, демократии. И наконец, возможно, главное – набор «культурных абстракций», облекающих собой сложную систему отношений внутри социума («укоренившийся у греков порядок»), делает правомочным оказание социального давления группы людей на отдельного человека: «принципы добродетели (αρετή), справедливости (διχαιοσύνη) и права (δίχη)».

Эти принципы «добродетели», «справедливости» и «права» становятся предметом постоянных дискуссий и проблематизации в обществе, котором естественная социальность («число Данбара») конкретного человека перестаёт определяться территориальным и родовым признаками, превращаясь в полиморфную сеть взаимосвязей с людьми, с которыми человек контактирует в рамках своей повседневной жизни.

Тот же Платон в своём «Государстве» проблематизирует не столько систему управления обществом, сколько концепт «справедливости». Тем самым он, по сути, объясняет необходимость некого общего понимания ключевых ценностей внутри социума (полиса), что позволит ему, за счёт данной культурной надстройки, избегать внутренних распрей и конфликтов.

В современных реалиях концепты «добродетели», «справедливости», «права», которые ещё недавно красовались на знамёнах где-то левых, а где-то правых партий, выглядят, мягко говоря, странными – словно из другой жизни. Они и так-то были достаточно абстрактными, что позволяло толковать их самыми разными способами («добродетель частной собственности», «классовая справедливость», «религиозное право» и т. д.), а сейчас они и вовсе девальвировались.

Но проблема глубже, рассыпаются не только эти «надстройки», но и сама социальность на уровне, так сказать, естественных значений: мы наблюдаем тотальную коррозию социальности как таковой.

Коррозия социальности

Цифровая цивилизационная волна производит не только нового – цифрового – человека, но, соответственно, и новый формат социальных отношений. По сути, можно говорить о новой социальности, контуры которой становятся понятны при анализе вроде бы разрозненных, но складывающиеся воедино актуальных тенденций. Прежде всего, изменился формат межличностных отношений.

В 2017 году профессор психологии Университета штата Сан-Диего Джин М. Твенге опубликовала книгу с говорящим названием: «Поколение I. Почему поколение Интернета утратило бунтарский дух, стало более толерантным, менее счастливым – и абсолютно не готовым ко взрослой жизни и что это значит для всех остальных».

В ней она обобщила огромный массив актуальных социопсихологических исследований и определила целый ряд особенностей поколения, взрослеющего в условиях цифровой среды:

• сам процесс взросления происходит у них дольше – молодые люди не спешат брать на себя ответственность за свою жизнь и готовы жить с родителями неопределённо долго;

• основную часть своего времени они проводят онлайн, причём речь не идёт даже об онлайн-общении, а больше о пассивном потреблении цифрового контента;

• если возникает необходимость социальной коммуникации, то они предпочтут общаться виртуально, причём желательно даже не голосом, а письменно, непосредственно общение – лицом к лицу – даётся им с большим трудом;

• молодые люди чаще представителей прежних поколений в их возрасте не уверены в себе, своих силах, чаще страдают от депрессивных расстройств, больше думают о суицидах и т. д.;

• также у них утрачиваются переживания, которые традиционно относятся к сфере «духовной жизни», они не задумываются о том, в чём смысл их жизни, не испытывают религиозных чувств и т. д.;

• они комфортно ощущают себя в одиночестве, а необходимость офлайновой коммуникации вызывает у них стресс;

• они не ставят перед собой цели добиться финансового успеха в жизни и рассматривают работу просто как средство выживания, а не то, что может позволить им получать какие-то дополнительные удовольствия от жизни – путешествия, покупки и т. д.;

• они не считают, что брак необходим, реже занимаются сексом, не хотят заводить детей, у них изменилось отношение к сексуальному поведению в целом, представления о гендере;

• в политических пристрастиях они тяготеют к социалистическим идеям.

Профессор социальных исследований в Массачусетском технологическом институте Шерри Теркл, автор книги «Одинокие вместе: почему мы ожидаем большего от технологий, чем друг от друга», которая более двадцати лет изучала влияние цифровых технологий на человека, говорит о новом типе одиночества – «глубоком и безнадёжном». Однако не следует думать, что современный человек тоскует о социальных отношениях.

Нет, соцсети и даже социальные искусственные интеллекты (например, голосовые помощники) становятся для нас средством имитации социального общения. Ш. Таркл считает, что современный человек, утрачивающий социальные навыки, даже чувствуя себя одиноким, боится близости. Технологии же дают ему ощущение контроля за социальным взаимодействием: «Мы надеемся, что с помощью технологий сможем поддерживать общение и в то же время быть независимыми от него», – говорит она.

Особый акцент Ш. Таркл делает на том, как изменяется в этих условиях отношение человека к самому себе. Уединение имеет большое психологическое значение – это, по её мнению, то состояние, в котором у нас рождается способность к самоанализу, настоящая тяга к отношениям, ощущение ценности других людей. Однако в цифровом мире у нас больше нет такого уединения, потому что мы «всегда на связи».

Ещё в 1996 году Ш. Таркл написала статью для Wired «Кто мы такие?»: «Мы движемся от модернистских расчётов к постмодернистскому моделированию, где „я“ представляет собой множественную распределённую систему», где она ещё до появления социальных сетей предсказала их последующее влияние на нашу психику и социальность. В завершение этой статьи Ш. Таркл писала: «Императив самопознания всегда был в центре философского исследования. […] Наша потребность в практической философии самопознания никогда не была так велика, а мы изо всех сил пытаемся найти смысл нашей жизни на экране».

Как следствие этого изменения социальности, брак перестал быть ценностью в прежнем смысле этого слова. Например, только 30 % миллениалов в США считают для себя брак необходимостью, тогда как среди представителей «поколения Х», когда они были в столь же юном возрасте, таких было более 47 %.

В моде – временное, ситуативное партнёрство. Иногда даже очень временное и очень ситуативное. Неслучайно в 2019 году Tinder заработал больше, чем любое неигровое приложение. В сумме на все приложения для знакомств было потрачено 2,2 млрд долларов, что вдвое больше, чем всего лишь пару лет назад.

Уже сейчас 125 млн американцев (а это 50,3 % из числа совершеннолетних) не женаты и не замужем. Тогда как в 1976-м таких было всего 37,4 %, а в 1950-м – и вовсе около 20 %. Половина шведских домохозяйств – это одинокие и бездетные взрослые. В Мюнхене, Франкфурте и Париже одиноких уже более 50 %.

Набирают силы новые форматы отношений – «открытые браки», полиаморные союзы, «гостевые браки», отношения в виртуальном пространстве и прочее. Судя по всему, на современных скоростях, в условиях информационной перегрузки и общего стресса у людей просто не остаётся душевных сил на построение долгосрочных отношений.

Автор бестселлера «Жизнь соло» Эрик Клиненберг сравнил душевное состояние «синглов» (людей, сделавших осознанный выбор в пользу одиночества) и людей, состоящих в традиционных парах. Его выводы не в пользу брака – синглы и в самом деле чувствуют себя лучше.

Поэтому неудивительно, наверное, что в североевропейских странах, по данным исследования, опубликованного в British Medical Journal в 2022 году, минимальный уровень людей, воспринимающих одиночество как проблему. Проще говоря, одиночки адаптируются и перестают переживать из-за отсутствия социальных контактов, эмоциональной близости и т. д.

К этому осталось добавить отношение к детям. Да, есть новомодное «чайлд-фри» (осознанная бездетность), но есть и общая тенденция: согласно исследованиям Pew Research Center за 2021 год, 44 % американцев в возрасте от 18 до 49 лет, не имеющие детей, говорят, что маловероятно или вообще маловероятно, что у них когда-нибудь будут дети, по сравнению с 37 %, которые сказали то же самое в 2018 году.

Если ещё раз вспомнить формулу естественной социальности, обусловленную особенностями нашего мозга и реконструированную Робином Данбаром, следует признать, что она – на каком-то базовом уровне – словно бы распадается. Как следствие, это ведёт индивидуального субъекта к утрате чувства собственной идентичности.

И эта же самая идентичность торпедируется, с другой стороны, самой множественностью личности современного человека, который всё больше дефрагментируется своими противоречивыми аватарами, разбросанными по социальным платформам – от Facebook[71]71
  Принадлежит компании Meta, запрещённой на территории РФ.


[Закрыть] и LinkedIn до Tinder и персонажа внутри сетевых онлайн-игр.