Текст книги "Между белыми и красными. Русская интеллигенция 1920-1930 годов в поисках Третьего Пути"

Сменовеховство извне

Значительный интерес для выяснения взаимоотношений Н. В. Устрялова с редколлегией газеты «Накануне» представляет его переписка с близким ему по взглядам Н. А. Ухтомским, выехавшим из Харбина в Берлин. Письмо Н. А. Ухтомского из Берлина от 15 июня 1923 г. раскрывает для Н. В. Устрялова противоречия в редакции «Накануне»:

«Дорогой Николай Васильевич!

Я был несказанно счастлив, получив Ваше письмо, и можете не сомневаться, что, как никто, ценю Ваше ко мне доброе отношение. Вполне с Вами согласен, что в Берлине Вам пришлось бы много труднее, чем в Харбине. Подозреваю даже, что Ваше присутствие здесь привело бы к расколу «сменовеховства», которое здесь невероятно опоганилось. «Дюшеновщина заела», сказал бы, так как в личности нагло-циничного Дюшена как бы персонифицируются все отрицательные стороны так прекрасно начатого Вами движения. «Канунники» так низко пали, что даже в советском посольстве мне откровенно посоветовали не «связываться» с ними и в «Накануне» не работать. Особенно смешны бывают канунники, когда «предостерегают» коммунистов от опасности нэпа. «Я, как старый синдикалист» и т. д. возражал Кирдецов Бухарину, вызвав у того лишь презрительную улыбку и снисходительный эпитет «кузена». Но особенно всем здесь, повторяю, ненавистен Дюшен, щеголяющий вновь заведенными золотыми часами, ухитряющийся совмещать демагогические выпады по одним вопросам и трогательное смирение по другим. Он состоит на службе и получает большие деньги в американской организации «YMCA»[268]268
  Христианский союз молодых людей, международная христианская организация (основана в 1885 г.).


[Закрыть] и настаивал на изгнании Василевского (Не-Буквы) из газеты за его полемическую и вполне уместную статью (в связи с сожжением «Леона Дрея» Юшкевича американцами, Василевский их обстрелял и чуть не поплатился). Поверьте, что я не слишком строг к «Накануне». Мою позицию разделяли бы и Вы. Разделяют ее и лучшие из канунников. Группа Чахотина предрешила свой выход из редакции. Одно время назрело целое coup d'etate[269]269
  Государственный переворот (фр.).


[Закрыть] при ближайшем участии и Бобрищева-Пушкина; он, кстати, осел в Берлине; я ему нашел комнату в соседстве со мной. Он очень часто ко мне забегает; несмотря на многие отрицательные качества, он мне нравится какой-то своей особенной беспомощностью. Бедняга сильно опустился и заслуживает к себе известного внимания. Coup d'etate лишь с огромным трудом удалось предотвратить, тем более что коммунисты делят свое расположение (а вернее, нерасположение) к канунникам поровну. Катастрофе «дюшеновцев» они бы даже, пожалуй, поаплодировали бы. Меня усиленно через Бобрищева, Миркина (ставшего первым человеком в «Накануне») и Василевского втягивали в переворот, но я уклонился. Меня гораздо больше и посейчас интересует возможность развалить «Руль», который жил только немецким издательством «Ульштейн». Мне удалось нащупать деловые немецкие круги, возмущенные этой комбинацией и обещавшие всячески содействовать расторжению неестественного союза антантофильского, нерусского «Руля» со все больше русифицируемой Германией. Вопрос только в том, что нужно подобрать вескую группу, с добрыми именами. Много раз я подумал о Вас и даже заготовил мысль, что в первом же № той новой газеты, которая могла бы выйти и до Вашего приезда, стоял бы аншлаг о Вашем предстоящем приезде и возглавлении редакции. Элементы для подобной группы здесь имеются вроде милейшей княжны Кропоткиной (дочери анархиста), Евгения Лундберга, Сергея Рафаловича, Алексея Дроздова, может быть, Станкевича и Пешехонова, который меня глубоко растрогал своей последней книжкой «Почему я не эмигрировал?». Обязательно ее раздобудьте. Верьте мне, что нюх меня не обманывает, и для новой газеты, которая скоро бы вытеснила все прочие, есть место. Я это чувствую всем своим существом. К сожалению, я в тисках проклятого противоречия, парализующего мою энергию. Ведь я приехал учиться; так пусть же Германия и Россия повременят и останутся пока без органа русско-германского сближения, реального и столь злободневного (!! – У.)[270]270
  Примечание Н. В. Устрялова.


[Закрыть].

В силу некоторых (поверьте, веских) соображений, я занял в Берлине не совсем договоренную позицию, хотя и счел нужным на одном из кусковских диспутов объявить себя сторонником новой России. Я произнес (в присутствии Кирдецова и К^О) речь, в которой прославил благородные источники «сменовеховства» («тоска по родине») и неверный уклон, который оно в Берлине приняло, увлекшись прислужничеством. Как же быть? Нужно или очищать движение это, или начать сначала, но с большим тактом и осмотрительностью. В качестве примера достойного подражания подробно остановился на дальневосточном сменовеховстве; в заключении я предложил высланным из России, морально-полноценным эмигрантским группам, и в частности Кусковой – Прокоповичу, влиться в сменовеховство и тем поднять его моральную температуру. Всю искусственность этого построения я прекрасно видел, но хотел все же найти такую формулу, которая делала бы меня открытым сторонником Москвы. Кстати, от заместителя Нансена, Эд. Фрика, только что вернувшегося из Москвы, узнал, что моими докладными записками о КВЖД очень заинтересовался Карахан и решил меня вызвать в Москву. Я принципиально обещал Фрику при получении приглашения незамедлительно выехать туда.

Преданный Вам Н. Ухтомский»[271]271
  Hoover Institution Archives. Hoover Institution on War, Revolution and Peace. Ustrialov N. V. Box 1. Folder 1. 3.


[Закрыть].

Письмо Н. А. Ухтомского, посланное из Берлина в июле 1923 г., продолжает основные мотивы предыдущего послания:

«Дорогой Николай Васильевич!

Прежде всего, не могу Вас лично не порадовать. На каждом шагу приходится все больше убеждаться в том, что Ваши акции стоят на голову выше всех других «сменовеховцев». Об этом слышу постоянно и справа, и слева. Уверяю Вас, что даже коммунисты Вами сильно интересуются, отдавая должное Вашей искренней и независимой позиции. Я подчеркиваю слово коммунисты, ибо за последнее время особенно близко подошел к этой среде. Правда, и раньше у меня уже были встречи с Крестинским, и даже с Красиным, но то были лишь деловые, не достаточно интимные встречи. Да и мог ли на иные рассчитывать? В. Н. Ксандров, член «ВЦИК» и заместитель Раковского по председательствованию в украинском Совнаркоме, сразу изменил мои шансы. Не исключена возможность, что в скором времени я буду вызван в Москву по одному важному, касающемуся и Вас, харбинцев, вопросу. Не считая возможным передавать в письме все то, что удалось мне за последнее время выяснить о России, я скажу лишь, что жизнь на каждом шагу подтверждает Ваши мудрые прогнозы. Более того, следует более решительно и беззаветно подходить к строящейся России, позабыв чересчур медлительные теории «спусков и тормозов». Имей я Вашу интеллектуальную оборудованность, я бы давно уже строил «там» в России наше новое государственное здание. С местными «сменовеховцами» у меня как-то не налаживаются отношения; убежден, что с Дюшеном и Вы никогда бы в жизни не сошлись. Ключников лучше других, но рядом с Вами поражает своей мелочностью и какой-то подозрительной трусливостью.

Желая с ним раз и навсегда договориться, я ему прочел 2–3 выдержки из Вашего письма. Его это навело на размышление, но сознайтесь, что я не вправе показывать ему все письмо, не имея Вашего разрешения. Кирдецов назначается советником берлинского посольства, а Чахотин (наиболее Вам близкий) выходит тоже из «Накануне». Были бы Вы здесь, могли бы сейчас все прибрать к рукам. Случайно как-то в «унтергрунде»[метро. – А. К.] встретился с Гессеном. На почве ксандровской информации воодушевленно ему развивал свои мысли. Он был растроган. Сказал: понимаю Вас и не осуждаю»[272]272
  Hoover Institution Archives. Hoover Institution on War, Revolution and Peace. Ustrialov N. V. Box 1. Folder 1. 3.


[Закрыть].

Из ответного письма Н. В. Устрялова Н. А. Ухтомскому от 15 июля 1923 г. сквозит надежда на переориентацию редколлегии «Накануне» на точку зрения Устрялова:

«Отрадно, что часть сотрудников недовольна направлением газеты[ «Накануне». – А. К.] и понимает, что она решительно компрометирует, если уже не скомпрометировала, все движение. Хорошо было бы, если бы путем внутренних воздействий удалось изменить облик «Накануне». Без coup d'Etat[273]273
  Coup d'Etat (фр.) – государственный переворот.


[Закрыть] мирным образом…

Заслуживает, несомненно, внимания и Ваша мысль о новой газете (или радикально реформированном «Накануне»). Она непременно должна быть органом русско-германского сближения и в первых же номерах выступить с рядом серьезных и боевых публицистических статей о «России и Германии». Следует даже одну, иногда даже две страницы печатать на немецком языке, помещая там все, что может интересовать немецкую публику. Нельзя ли тогда привлечь какую-либо немецкую группу и в издательство (для финансирования) газеты, с условием, конечно, сохранения независимости за редакционной коллегией. В эту коллегию можно пригласить и кого-либо из немецких публицистов-русофилов…

Не знаю, найдутся ли силы для такой газеты. Разумеется, хорошо бы вовлечь в орбиту подлинного сменовехизма группу Кусковой, но это, наверное, невозможно: все традиции у нас различны. Для редактора нужен твердый, осторожный и вместе с тем авторитетный человек. Я с большой охотою согласился бы стать дальневосточным регулярным сотрудником такой газеты, а в случае действительно солидной и широкой постановки дела ничего бы не имел потом и против переезда в Берлин, хотя, откровенно говоря, вполне пока доволен Дальним Востоком и желания погружаться в европейский кипяток не испытываю»[274]274
  Hoover Institution Archives. Hoover Institution on War, Revolution and Peace. Ustrialov N. V. Box 1. Folder 1. 3.


[Закрыть].

После столь резкого ответа Н. В. Устрялова последовало более критичное в отношении редакции «Накануне» письмо из Берлина 29 августа 1923 г. Н. А. Ухтомского:

«Мало утешают и «наканунники», что в особенности грустно. Ведь еще в пути я совершенно искренне рассчитывал с ними сойтись, если не слиться. И что же – схождение стало возможным только после рекомендации члена ВЦИК, коммуниста Ксандрова, только что гостившего в Киссингене. Председатель украинского Совнархоза и влиятельный член партии Ксандров знает меня с детских лет и не уклонился принять во мне теперь горячее участие, снабдив весьма его обязывающей рекомендацией. Куда же больше широты и великодушия у матерых коммунистов, нежели у местных «сменовеховцев», в большинстве трусливых и в себе неуверенных. Магическое впечатление (как это показательно!) сыграла его рекомендация и среди наканунников, «дюшеновское меньшинство» которых на меня до сих пор косилось. Ссылка на Вас, мной своевременно сделанная, была встречена осторожно. Ведь национализм Ваш считается не только недостаточным, но и опасным. Вы бы видели, с какой снисходительной улыбкой о Вас как-то расспрашивал абсолютная ничтожность Садыкер. Что, дескать, Устрялов, все еще боится оступиться, все еще со своими «тормозами» мучается. Признаюсь, меня такой к Вам подход «с кондачка» порядочно взбесил. Чем больше я в «наканунниках» разбираюсь, тем больше для меня становится ясным, что наиболее из них симпатичным (больше всех он и о Вас расспрашивал) является старик Кирдецов. Ни на какую особую «идеологию» он не претендует, но хоть не кривляется, не позерствует. И на этом спасибо. Уже несколько дней, как он работает в «Унтер-ден-Линден»[275]275
  Речь идет о советском посольстве.


[Закрыть], где его очень любит Крестинский, совмещая пока и руководство «Накануне». У Вас с ним, к сожалению, мало общего, ибо, в конце концов, он только борзописец, прошедший через огонь и воду всяких «деловых закулисных газетных настроений». Повторяю, он хоть не донкихотствует, прост и внимателен. Лукьянов, по словам Бобрищева, после Парижа до неузнаваемости испортился, превратившись в неврастеника чистой воды. В переживаниях его значительную роль играет его жена, красивая и взбалмошная артистка, которую он отчаянно ревнует. О Дюшене лучше не буду распространяться. В этом еще вчера удалом меньшевике-савинковце я лично усматриваю лишь одно отрицательное. Убежден почему-то, что уж с ними-то Вы бы уж никогда не сошлись. Его «выслуживание» шито настолько белыми нитками, что Дюшен претит и неприятен даже самим «советчикам». Очень симпатичен, но совершенно отошел от дел Чахотин, как газетчик едва ли представляющий известную ценность. Садыкер интересен только как «начхоз». Кстати, познакомился с одной очень интересной дамой (см. о ней ниже), близко стоявшей к «сменовеховцам» со дня их зачатия. Она очень близка к Ключникову и считает, что «изгнание» его было сделано главным образом Садыкером, особенно будто бы двоедушным и опасным. Дама эта знатного происхождения и вместе с Ключниковым подвизалась в Парижском Красном Кресте, заявив уже с 21 года подчеркнуто «сменовеховскую» позицию. Мне было небезынтересно поговорить с этой своеобразной личностью (ведь Харбин ни одной активной «сменовеховкой» чистой воды нас не порадовал). Вас она прямо-таки благотворит и подходит к Вам так же «романтически», как Вы подходите к революции. К местным она относится чуть скептически, находясь ближе других к Ключникову.

Милейший, но совершенно опустившийся человек А. В. Бобрищев-Пушкин. Жарится в «девятку» с Василевским и вообще производит впечатление развинченного, чересчур пожившего человека. Но мне он мил. У него есть что-то русское, задушевное. Я рад, что оказал ему перед его отъездом в Москву много услуг и, в частности, нашел комнату, что в Берлине многого стоит. Убежден, что он меня понял и относится ко мне хорошо. Думаю сегодня ему написать в Москву. В общем, как видите, берлинское общество довольно-таки безотрадно и тухловато. Только редко-редко и порой в совершенно неожиданной связи я улавливал бодрящие нотки. Упомяну одну сценку, героем которой оказался старик Гессен (как это ни странно). В приподнятых чувствах я возвращался из Киссенгена, где 3 дня проговорил «как следует» с Красиковым и Ксандровым, которые там лечились. По случайному совпадению при пересадке на «унтергрунде» я попал в один вагон с Гессеном, которого буквально ошарашил пережитыми в Киссингене и полученными от Ксандрова мыслями и настроениями. У старика проснулись заглохнувшие в эмиграции добрые чувства, он ощутил в моих словах подлинный пафос и взволнованно, пожав мне руку, сказал: «Я Вас понимаю и никогда не буду осуждать ту молодежь, которая переживает подобные думы». Ей-богу, минута создалась светлая, редкая для Берлина. И я знаю, что, видя во мне подлинного «сменовеховца», Гессен вместе с тем относится ко мне вполне хорошо. В этом маленьком факте скрываются крупные указания. При чистом, национальном, патетическом, устряловском подходе можно было здесь горами двигать. А между тем «Накануне» по тиражу стоит на последнем месте; даже за «Днями» – пальма первенства. Все это заставляет меня все чаще и чаще возвращаться к мысли о создании органа, для чего мной выработан подход, совершенно совпадающий с Вашим. Нужен орган германо-русского сближения. Нужен больше, чем когда-либо, раз даже между такими полярными величинами, как Радек и гр. Ревентлов, нашелся общий язык, подсказывающий нам нашу линию поведения.

Чрезвычайно легко на этой почве взорвать «Руль», издатели которого – фирма «Ульштейн» – настроены патриотически, а следовательно (что теперь неразрывно), и москвофильски. Аппаратом этим овладеть легко. Практически я вопрос этот обсуждал с очень талантливым представителем делового мира О. В. Фридлибом (он банкир, имеющий огромные связи и в Сов[етской] России, и с иностранным капиталом, особенно немецким и голландским). Его травил «Руль», так что у него особые соображения устроить ему харакири, или перелицовку «Руля» в «Новый Руль».

Словом, обделать все это можно, но нет группы, а вернее, возглавителя. Фридлиб принадлежит к числу Ваших поклонников (за что я ему презентовал комплект «Русской Жизни») и считал бы незаменимым и единственно возможным Ваше главенство, изъявляя, в случае Вашей готовности, приложить все усилия. У меня уже намечены и сотрудники, из которых пока назову проф. Габрилович (Леонида Галич), дочь Петра Кропоткина, талантливую журналистку, и ряд других, с учетом, может быть, и Станкевича с Пешехоновым. Если принципиально согласны – напишите. Только тогда примусь по-настоящему за это огромное и многообещающее дело.

Пишите. В долгу не останусь. Сообщайте новости о КВЖД. Выбирайтесь сюда. Не время по разным Лошаогоу баклуши бить. За работу? Все на национально-сменовеховский фронт!

Привет. Н. Ухтомский»[276]276
  Hoover Institution Archives. Hoover Institution on War, Revolution and Peace. Ustrialov N. V. Box 1. Folder 1. 3.


[Закрыть].

Несмотря на столь шутливое окончание письма, в целом оно наверняка не могло вызвать энтузиазма у Н. В. Устрялова, и уж конечно, ни о каком «воссоединении» его с берлинскими сменовеховцами не могло быть и речи. Наверное, именно это стало причиной того, что он не ответил на данное письмо Н. А. Ухтомского. Тогда тот отправляет из Берлина 18 декабря 1923 г. очень короткое письмо: «В Берлине все протекает спокойно. Ваше молчание удручает «Накануне». Ради тактических целей советую им черкнуть две-три статьи. Особенно строго их не судите. Им здесь гораздо труднее, чем Вам, в Вашем харбинском отшельничестве вести правильную линию. Сердечный привет, Н. Ухтомский»[277]277
  Hoover Institution Archives. Hoover Institution on War, Revolution and Peace. Ustrialov N. V. Box 1. Folder 1. 3.


[Закрыть]. Последнее письмо Н. А. Ухтомского, отправленное из Берлина 30 июня 1924 г., сохранившееся в коллекции Н. В. Устрялова, описывает уже новую ситуацию:

«Наша берлинская сенсация – это закрытие «Накануне», что совершилось, главным образом, в силу совершенно бесхозяйственного ведения дела, Москве же постоянно поддерживать надоело. (Вопрос о московской поддержке вызывал постоянные разногласия в сов[етских] кругах. Любопытно отметить, что все те, кто побывал в Берлине и лично, как, например, Бухарин, познакомились с «наканунниками», те особенно восставали против субсидирований в дальнейшем; тогда как Троцкий и др. отстаивали выгодность «Накануне», как форпост сов[етской] прессы за границей.) Строго между нами говоря, следует признать, что наряду с бесхозяйственностью (неумение собрать объявления, необычайная дороговизна аппарата редакции и конторы, хаотическая постановка распространения, нелепое ухлопывание огромных денег на книжное издательство, которое себя и в сотой доли не оправдало (имели место и злоупотребления). Садыкер оказался беспомощным в подборе людей, так что несколько заведующих конторой должны были за недобросовестные поступки быть сменены. Особенно прославился некий г. Лев. Сами 5 главных редакторов, беспечно рассчитывая на постоянность сов[етской] поддержки, назначили себе царские оклады и жили так, как Вам в Харбине и не мечтается. Жена Садыкера, например, большую часть времени проводила на дорогих итальянских курортах, а хорошенькая куколка – жена Дюшена поражала всех ослепительностью своих туалетов. Я не особенно доверяю версии, весьма здесь распространенной, что отдельные члены редакции, причастные к хозяйству газеты, особенно С[адыкер], нажили кругленькое состояньице на разнообразнейших издательских махинациях. Без доказательств в руках говорить о подобных вещах трудно. Словом, с 15 июня газета приказала долго жить к вящему удовлетворению «Руля» и «Дней». Сбившийся за 3 года аппарат – рассыпался, и большинство сотрудников оказалось выброшено на улицу. Теперь здесь идут серьезные разговоры о создании новой газеты, в создании которой заинтересован сам «полпред» К[рестинский]. Подозреваю, что носить она будет еще более законопослушный характер. В качестве ближайших сотрудников ее называют Миронова (Пинеса), заместителя Кирдецова на посту заведующего отделом прессы при полпредстве (ведь сам Кирдецов на подобном же посту в Италии, у Юренева) и Б. М. Шенфильда (Россова), милейшего человека, выступающего, к сожалению, на моем амплуа политического репортажа. Не исключена возможность, что и я приму известное участие в новой газете. Впрочем, гораздо вероятнее берлинской комбинации комбинация парижская. После своеобразного «Changez vos places» Париж оказался приемлемее Берлина для всяческих сменовеховских возможностей. Не забывайте, что Эррио интимно связан с группой «Накануне», которая его чествовала банкетом при проезде его в Москву. В своих впечатлениях о Сов[етской] России Эррио уделяет несколько теплых слов по адресу «наканунников», которые могут на Сене кое на что рассчитывать. Лукьянов уже несколько месяцев как работает в Париже над открывающимися там возможностями. Лично я могу в парижской комбинации очень хорошо устроиться, ибо среди моих лучших друзей есть интимные приятели Эррио и де-Монзи. Назову Д. С. Навашина, одного из самых выдающихся людей, с которыми я познакомился в Европе, и Л. Е. Габриловича (Леонида Галича), о котором Вы не могли не слышать по его сотрудничеству в рядах партии Каде[кадетов]. Оба представляют своеобразный тип делового, я бы сказал парижского, сменовеховства, исключающего красивые фразы, но, может быть, еще больше, чем берлинские сменовеховцы, сделавшего новой России. Об их работе и достижениях в Париже я, разумеется, в письме говорить не могу. Достаточно будет упомянуть, что без Навашина беспомощный, как дипломат, Скобелев и шагу ступить не мог. В Генуе тот же Навашин делал доклад сов[етской] делегации о положении в Европе и имел блестящий успех. Лично я до того очарован Парижем и имею там столько милых и влиятельных людей, что при первой возможности готов туда перебраться. Со дня на день жду из Москвы Навашина, который не замедлит меня вызвать в Париж в случае надобности…

Преданный Вам Н. Ухтомский»[278]278
  Hoover Institution Archives. Hoover Institution on War, Revolution and Peace. Ustrialov N. V. Box 1. Folder 1. 3.


[Закрыть].

В переписке Н. В. Устрялова сохранились также письма от некоего Н. Р., автор которых – бывший белый офицер, интеллигент, усвоивший в Харбине сменовеховскую идеологию и возвратившийся в Россию. Первое письмо отправлено из Читы от 2 июля 1923 г. В нем, в частности, говорится: «Первые впечатления от России самого лучшего свойства. Прежде всего, потому, что, едва переезжаешь границу, сразу же чувствуешь резкую разницу с Харбином, его эмигрантским брюзжанием, отсутствием настоящего дела, временностью всего, бивачностью, вследствие этого; спекулятивностью и, я бы сказал, глупостью. Здесь живая вода, там мертвая. Эта жизнь, лихорадочная и стремительная, воля к созиданию новых ценностей сразу же бросается в глаза и не может не увлечь за собою каждого. В самом воздухе чувствуется, ставшая общей, потребность строить и созидать. Этот процесс созидания так стремителен, что порою не может не принимать уродливых форм. Одна из них – нэпманство, но за ним уже начинает чувствоваться что-то прочное.

Самое интересное в этом процессе то, что он стремится всегда принимать свои самобытные и оригинальные формы. Былого обезьянничества и преклонения перед Западом теперь не встретить. Мне приходилось говорить со многими представителями власти. Они откровенно говорят, «мы учимся управлять». И надо отдать им справедливость, учатся хорошо. Главное их достоинство в том, что, вовлекая в орбиту своей деятельности всех и каждого, они сумели сделаться настоящим народным правительством. Во всяком случае, проклятый эмигрантский вопрос о признании или непризнании здесь непонятен и смешон. С этой точки зрения, здесь все – сменовеховцы, и не по принуждению.

В смысле внешности жизнь приняла вполне нормальные формы и ничем не отличается от любой «буржуазной» страны. Общая масса материально в среднем обставлена лучше даже, чем в Харбине. Не чувствуется лишь в такой степени, как там, разница положений. Здесь почти все середняки».

В другом письме, уже из Ленинграда, 17 августа 1923 г. Н. Р. пишет: «Пробыв некоторое время в Чите и Иркутске, я попал в Петербург, где обосновался, кажется, довольно прочно. В ближайшее время собираюсь ехать в Москву для устройства своих личных дел; пока не вхожу в местную текущую жизнь, стараюсь ознакомиться с ее проявлениями, а также и завязать знакомства с интересными людьми. Последнее – самое трудное. Все живут крайне замкнуто и сухо. Большая часть интеллигентского населения ушла в скорлупу добывания средств на существование; все разговоры вертятся у вопроса, дешевле сейчас жизнь или дороже, чем раньше; отсутствие интересов к чему-нибудь, кроме нудной личной жизни, поразительное. В этом отношении Петербург отстал даже от такой дыры, как Чита, где люди интересуются окружающим миром. Во многом это объясняется тем, что Петербург всегда был средоточием интеллигенции, главным образом, служивой. Наиболее активная часть ее либо эмигрировала, либо переехала в Москву, где продолжает работать в центральных учреждениях. Остался никчемный будирующий элемент, намеренно не желающий принимать участие в жизни или, по крайней мере, сознательно разобраться в том, что происходит. В этом отношении они точный сколок с харбинских «русскоголосцев». Те же типичные эмигранты, если не физические, то нравственные. Замкнутый круг работников науки, насколько я мог вывести заключение из разговоров с лицами, имеющими с ним общение, занят и весьма интенсивно, благо сейчас возможность уже есть, чисто научной работой, а в сфере политической, по-видимому, мало отличается от интеллигенции бюрократической (бывшей). Мне кажется, что в этом именно заложена причина недоверия советской власти к интеллигенции, хотя мягко, но все еще существующих репрессий в виде увольнения видных профессоров. Конечно, еще играет роль и постепенно сходящий на нет, но все еще очень живой пафос героического периода революции, но все же в основе этого явления лежит здравая мысль, что та часть интеллигенции, которая еще не начала сотрудничать вполне идейно и искренне с существующей властью, так навсегда и останется отрезанным ломтем, в силу своей хотя бы инертности. Говорить о деятельной политической контрреволюции теперь, конечно, не приходится. Она невозможна и вследствие внешней обстановки, и даже просто из-за отсутствия энергии у недовольных, неспособных не только к действиям, но даже к словам, а лишь к нашептыванию из потайного угла. Это прекрасно учитывает и власть. Репрессии, имевшие место раньше, теперь совсем прекратились, и выродились в устранение если не вредного, то в эгоистическом смысле слова бесполезного элемента и в страстном желании образовать собственную интеллигенцию. Проводится это двумя путями: заменой (на этот раз без высылки за границу) состава профессоров, может быть менее талантливым и опытным, но своим, который будет руководить новым поколением в нужной форме, и всяческим развитием рабфаков, наполнением высших учебных заведений представителями пролетариата и крестьянства и затруднением доступа в них лицам, ведущим происхождение от привилегированных классов.

Для многих это, конечно, тяжело и неприятно, нередки и случайные жертвы этого явления, но что поделаешь: лес рубят – щепки летят.

Главная же причина этого явления не во вражде власти к существующей интеллигенции, во что бы то ни стало, а в реальной необходимости создать интеллигенцию, на которую она могла бы опираться.

Мне кажется, что в этом есть и большая логика истории: класс, который с такой легкостью, без всякой борьбы выпустил власть из своих рук, – несомненно, дегенеративен и на смену ему должен прийти новый класс людей, у которых, как говорит Алымов, в жилах кровь, а не лампадное масло, имеется воля к жизни и вкус к борьбе.

Представители же старой интеллигенции, не пережившие самих себя, несомненно, найдут способы с ним ассимилироваться и в новой массе будут играть роль закваски – бродильного начала.

Тех, кто по-настоящему примирился с советской властью, она принимает охотно, несмотря даже на неполное согласие с их идеями и взглядами, и творческая работа, в которой необходимость сейчас крайне велика, сейчас вполне возможна»[279]279
  Hoover Institution Archives. Hoover Institution on War, Revolution and Peace. Ustrialov N. V. Box 1. Folder 1. 11.


[Закрыть].

В третьем письме 2 ноября 1923 г. все тот же Н. Р. продолжал делиться с Н. В. Устряловым своими советскими впечатлениями: «Недавно вернулся из Москвы, и могу поделиться с Вами впечатлениями. Когда Вы попадаете туда из Петербурга, разница резко бросается в глаза. Насколько у нас все вяло, тихо и безжизненно, настолько в Москве жизнь бьет ключом. Недаром ее называют восточным Нью-Йорком. До Нью-Йорка-то, конечно, далеко еще, но все-таки и снаружи и внутри шума много, а также и движения. Это центр во всех отношениях, и политическом, и экономическом, и интеллектуальном. Надо сказать, что город совсем не рассчитан на помещающееся в нем количество учреждений и жителей, и потому все носит характер какого-то временного бивачного расположения. Все живут по комнатам. Квартиры только начинают входить в обиход, и то лишь у крупных нэпманов. Трамваев решительно не хватает. На Театральной площади стоят хвостом, и еле двигаются. Начинают уже поговаривать об устройстве метрополитена. Это, конечно, пока мечты, неосуществимые из-за денег. Перегрузка города вызывает перевод многих учреждений в Петербург. Правда, переезжают еще не крупные.

В Москве я раза два был у Ю. Н. Потехина и часто виделся с А. А. Б-м[Беловым?]. Лежнева видеть мне не пришлось, так как он уехал в Германию (на время). «Россия» прекратилась, но найден капиталист, который должен был субсидировать новый толстый журнал. Предполагалось, что печатание его обойдется дешевле в Германии. Эти вопросы и послужили причиною поездки Лежнева. Возможно, что в связи с германскими событиями это решение отпадет, но пока никаких сведений по этому поводу не имею.

С Ю. Н. [Потехиным] и А. А. [Беловым?] очень много, конечно, говорили о Вас. Оба они выражали большое сожаление, что Вас нет здесь.

И в самом деле, чтобы вполне проникнуться духом современной России, необходимо дышать ее воздухом и, совместно с нею, переживать все этапы ее развития и жизни. Очень трудно сказать, в чем именно, но за границей все представляется как-то немного иначе, чем это есть в действительности. Формы те же и представляются вполне правильно, но освещение их, дух их несколько иной. Касается это, конечно, нюансов, но ведь из нюансов-то действительность и состоит. Правда, не находясь в центре, пекле событий, можно смотреть на них шире, и легче, чем на месте, видеть их общую схему, но чтобы попасть в течение и духовно слиться с ним, надо быть здесь. Все-таки свойство из-за деревьев не видеть леса принадлежит лишь тем, кто, находясь даже и на эмигрантской горе, способен увидеть только выбираемые по личным вкусам и усмотрениям даже не деревья, а отдельные ветки.

Надо сказать, что здесь таких намеренных слепцов много, пожалуй, большинство.

С одной стороны, представители умерших верхов, не способные слиться с новыми ростками жизни и примириться с необходимостью своей моральной смерти; с другой – догматики, запутавшиеся в трех соснах, может быть и антирелигиозной, но все-таки религии. Но среди этих камней преткновения все еще ощупью пробиваются новые ростки жизни. «Камни преткновения» одного толка упорно отрицают их существование, усматривая в них лишь «проедание старых запасов» (должны же они когда-нибудь иссякнуть!) или сплошное безобразие; другой толк упорно их выдает за свое детище.

Ростки же идут своим путем и, теряя, пока понемногу, внешнюю уродливость, начинают приобретать благообразный вид и крепнуть.