Текст книги "Вынос мозга. Рассказы судмедэксперта (сборник)"

Я отодрал кусок светло-голубой клеёнки и красиво расположил матку. Разрезал, как художник, чтобы показать аборт в ходу. Сфотографировал, отобрал немного биоматериала на случай, если придётся устанавливать отцовство. Что ещё мне пригодится? Ничего. Я кинул матку в глубину пустого распахнутого тела, и она, прыгнув мячиком, улетела куда-то под рёбра к горлу. Да какая разница куда. Следом кинул сердце и мозг, а потом сверху завалил остальной требухой со столика. Рядом возник Серёга со здоровым иглодержателем и толстой чёрной ниткой.

– Все, Серёж, ушивай. А потом отмой её хорошо. Чтобы ни пятнышка! На ней будет очень красивое подвенечное платье.

Аспирин

Вообще-то, над этим трупом чуть подумать пришлось. Да нет, что причиной смерти являлся страшный передоз обычного аспирина, мы догадались быстро, – ну не совсем же дураки у нас работают, плюс анализы. Некоторую проблему составило определить непосредственную причину смерти. А вернее, даже не так: причина – острое кровотечение – была тут ясна. Оставался вопрос, какое кровотечение, так как их было два. Одно маточное, из-за выкидыша, а другое желудочное, из-за острой обширной эрозии слизистой, сопровождавшейся множественными изъязвлениями, – типично аспириновая смерть. Ну сколько крови вытекло из матки, мы уже измерить не могли, а вот то, что вытекло из желудка, – запросто. Получается, что желудочное кровотечение было более тяжёлым, а маточное просто помогло ему приблизить смерть. Вообще, аспирин штука серьёзная, каким бы пустяковым лекарством его в обиходе ни считали. Аспирин свёртываемость крови заметно нарушает, особенно в больших дозах. С ним надо бы на «вы», вместо того чтобы жрать его по любому поводу.

Что беременна, Жанна поняла неделю назад. Одно сомнение её мучило – это месячная беременность или двухмесячная? По идее, даже меньше месяца, хотя прошлые месячные были какие-то странные – короткие, но в две серии, в первый день помазало чуть-чуть, а потом три дня ничего, затем, правда, ещё пару дней что-то такое непонятное текло. Всё же, наверное, это была менстра, у неё такое частенько случалось – то циклы собьются, то за два-три дня всё пройдёт, и не обильно так, почти сухо, то, наоборот, как ливанёт – и на целую неделю. Слышала она, что иногда даже при беременности бывает, что мажется; вон Светка из их группы до третьего месяца всё думала, что не залетела. Но сейчас-то Жанна точно знает, что к чему: двухнедельная задержка очень соответствовала одному моменту в её жизни… Хотя и за месяц до того был моментик. Но, похоже, тогда обошлось чисто, не то что в этот раз.

…Последним экзаменом шёл матмех – самый тяжёлый экзамен в летней сессии. Штудирование дикой смеси математики и физики, приправленной инженерным делом, окончательно вымотало Жанну А ещё добавьте панический страх, который она испытывала перед этим предметом, пять бессонных ночей, постоянно крепкий кофе и сигареты, и вы поймёте силу Жанкиного стресса. Затем был экзамен, где она чуть не грохнулась в обморок от перенапряжения. Принимал Интегралыч, старичок доцент. На удивление, она ответила очень прилично, а видя её крайнее волнение, Интегралыч разжалобился и буквально за красивые глазки избавил от серьёзных дополнительных вопросов, спросив для вида какую-то очевидно элементарную ерунду. Итого – отлично! Она так боялась завалить эту сессию, а снова вышла среди девушек лучшей в группе.

«Завалить» для Жанны отнюдь не значило не сдать и пролететь со степухой. Она давно сидела на повышенной, а уж за обычную и вовсе не переживала.

По Жанкиным понятиям, «завалом» считалась четвёрка. Среди девушек бесспорный лидер, да и среди парней, пожалуй, тоже, ну разве за исключением Димки. Он вон хорохорится своими пятаками автоматом по матанализу, а посмотри в зачётку, там то же самое, что и у Жанны…

Невзирая на усталость, с последнего успешного экзамена вылетаешь буквально на крыльях. Ад позади, а от сессии до сессии живут студенты весело! Жанна хоть была и отличницей, но не исключением из правил. Она, буквально пританцовывая, вышла из главного корпуса и уселась перекурить на парапете. Блаженный миг. Тут рядом оказался Димка. Он сдавал Биссектрисе – профессору-злючке, которая недолюбливала слишком амбициозных мальчиков и вообще слыла феминисткой. Однако судя по сияющему Димкиному лицу, с экзаменом у него получился полный порядок.

– Привет, Жанет!

– Привет, Димон!

– Ну как дела у нашей Софьи Ковалевской?

– Похоже так же, как и у нашего Альберта Эйнштейна!

Обменявшись комплиментами, они ещё потрепались немного о том, что досталось в билетах, какие были дополнительные вопросы и как пришлось выкручиваться. Затем перешли к более насущной повестке оставшегося дня. Как отметить конец сессии? Оказалось, что отличники самые несчастные люди: все остальные давно распланировали этот счастливый день, а умники, сидючи за своими книжками, об этом забыли.

Пойти в кафе и сожрать там по порции цыплёнка табака, запив его бутылкой сухого рислинга или ркацители, казалось самой естественной необходимостью.

Жанна почувствовала, как Димка обрадовался, когда она согласилась составить ему компанию. У него подруги вообще не было. Ни одной – с самого первого курса. Он был, как казалось, излишне целеустремлённым, с нулевым вниманием к собственной личной жизни. Вёл какую-то комсомольскую работу для галочки, а в основном отирался на кафедрах от СНО – студенческого научного общества. Частенько заглядывал и на «взрослые» научные семинары и конференции. Однокурсницы считали Димку бездушным карьеристом, но Жанна так не думала – она видела, насколько искренне тот увлечён наукой.

Жанну в науку не тянуло, она полагала, что с неё вполне хватит отличной учёбы. До последнего времени у неё был хороший парень, и в плане ухаживаний она считалась девочкой невакантной. Он был старше её, и это лето для него оказалось последним – диплом, госы и распределение. Их отношения, казалось, выходили на серьёзный уровень, но перед распределением почему-то у них всё расстроилось. Нет, ссоры не произошло, просто обоим стало понятно, что продолжения романа не будет, а с выпуском у молодого специалиста начнётся новая страница его жизни. Финита ля комедия, Жанна становилась вакантной. Были кое-какие сомнения насчёт того, чисто ли она с ним распрощалась, но Жанка считала по дням, и выходил безопасный период. Хотя с её часто плавающими циклами за такое поручиться сложно. По крайней мере, на сессии она уже об этом не думала: прошли малюсенькие странные месячки, которые она списала на свои обычные нервные переживания перед экзаменами. Во всяком случае, когда она сидела с Димкой в «Орбите», треская за обе щеки сочного цыплёнка и запивая его кисленьким «сухариком», проблема залёта её уже совершенно не волновала.

Димка оказался весьма галантным и уверенным в себе ухажёром. Вот чего от него она совершенно не ожидала. После обеда они решили пройтись пешочком до общаги студгородка, а по пути разузнали о ближайших планах друг друга. Никаких планов. Оба через день уезжали: Жанка в свой студенческий отпуск, а Дима в стройотряд. Так получилось, что они выбрали разные потоки, Жанна в стройотряд отправлялась после отпуска. Обоим завтра предстояло сдать книжки и подписать бегунок. Но это завтра. А сегодня необходимо было развлечься.

Димка жил в комнате с какими-то арабом и первокурсником. И тот и другой сдали свои сессии парой дней раньше и уже свалили. Дальнейшее виделось весьма просто, пусть и несколько прозаически. Купить бутылку коньяка на вечер, а потом уединиться в пустой Димкиной комнате, чтоб «спокойно посмотреть телевизор».

Но был тут неприятный момент: Жанка на пике залётных дней, а у Димки не оказалось презервативов. Вот что значит полностью посвящать себя учёбе. Обцелованные и раздетые, они уже и мысли не допускали, чтобы тащиться в аптеку за этой вещью. Оставалось только уповать на мужские хладнокровие, выдержку и сознательность, – Жанка попросила, Дима пообещал. Но не сделал. Не успел. Жанка попросила его отвернуться, а сама выдавила туда капельку шампуня и как могла протёрла уголком простыни. О том, чтобы тащиться в мужской общаге в душ, и речи быть не могло. Там неприятно пощипало, – может, действительно мыло защитит? Не стоит сильно переживать, и Жанка блаженно уснула до утра в Димкиных объятиях.

Утром Жана проводила Диму до стадиона, где собирались стройотрядовцы, все в форменных куртках и с рюкзаками вместо привычных чемоданов. Пока не подошли автобусы, весь поток с интересом разглядывал новоиспечённую пару. А потом подали транспорт, и студенчество с песнями уехало строить коровники. Жанна помахала рукой и загрустила: вновь встретиться с Димкой она могла только через долгих три месяца. Вечером она села на поезд и укатила домой, к любимым папе и маме. А к концу отпуска окончательно поняла, что залетела. Сделать что-либо за оставшиеся пару дней она уже не могла, а как только вернулась из отчего дома, сразу оказалась в стройотряде в далёкой для неё и холодной Ленинградской области.

О своей проблеме она рассказала по страшному секрету Валентине, своей лучшей подруге. Дело получалось скверное. Димка, конечно, хороший парень, очень умный и серьёзный. Но встречалась с ним Жанна всего два дня. Вроде они друг другу понравились, но только и всего – никакими обещаниями они себя не связывали и расстались пусть приятными друг другу, но свободными людьми. То есть впереди сплошная неопределённость. А ещё хуже, если она залетела от «бывшего». Тогда беременность уже больше двух месяцев. Жанна была очень честная девушка и считала, что шантажировать Димку чужим ребёнком недопустимо. Но где же выход? К кому тут обратиться, да и можно ли вообще здесь сделать аборт? Скорее всего, нет.

И тогда Валька дала ей один простой совет – аспирин. Две пачки на кишку и одну в дупло.

Странно, как такие умные девушки могли пойти на такую глупость. Видать, медицина и прикладная математика вещи из разных измерений, без пересечения в нашем трёхмерном пространстве.

Жанна выпила две упаковки аспирина, а одну упаковку запихала себе в место оное. Без бумажки-конвалютки, конечно, одни таблетки. Для простоты решения мы задачку упростим: слишком уж необычная фармакокинетика «переваривания» во влагалище, поэтому посчитаем просто: аспирин идет по ноль целых пять десятых грамма на таблетку, в упаковке двенадцать таблеток, итого восемнадцать граммов ацетилсалицилата на шестьдесят килограммов живого веса. Сразу же скрутило живот и появилась страшная изжога, а потом развилось салициловое опьянение – весьма прикольное и эйфорийное состояние. Токсикоманы, с которыми мне доводилось беседовать, описывали аспириновую интоксикацию как куда более приятную, чем алкогольная или барбитуратная. Жанке не было плохо, ей было хорошо. Рвотный рефлекс слегка подавлен, болевой порог заметно понижен. Когда ацетилсалициловая кислота разъедала желудок, она особых неприятных ощущений не испытывала. А вот когда сломалась тонкая биохимическая машина регуляции агрегатного состояния крови, то есть кровь стала сочиться через стенки сосудов, было уже поздно. Блок простагландин-простациклинового комплекса «запустил» матку, и та стала работать на выкидыш, что добавило темпа кровопотере, ведь кровь уже и так вовсю хлестала из слизистой желудка.

Жанна похихикала, немного потащилась и умерла.

Кстати, зря она так. Срок её беременности оказался всего чуть больше месяца. Соответственно Дима был папой. Хорошая пара могла бы получиться, а какие были бы дети с такой наследственностью! Эх, замечтаешься…

Спица

Ну вот мы наконец и дошли до неё, до главной героини народного фольклора: легендарной исполнительницы криминальных абортов – Одной Бабки! Ну, знаете: «И тогда пошла она к Одной Бабке…»

На самом деле «одни бабки» такое дело практикуют крайне редко, и даже их консультативно-методическая помощь зачастую оказывается совершенно не такой, как говорит молва. Молодая женщина от этих старушек куда чаще слышит: «Да рожала бы ты, милая, не бери грех на душу, не губи ребятёночка…»

Исторически, конечно, мы вполне допускаем, что во времена Ивана Грозного «одни бабки» только этим и занимались, в перерывах между нормальной повитушьей деятельностью и снятием порчи. Но в наше время «одни бабки» полностью переквалифицировались в мирных пенсионерок, озабоченных уничтожением колорадского жука на огородах, а не человеческих зародышей в матках.

Хотя кое-какие носительницы этого средневекового ремесла всё ещё живы.

Это был труп молодой женщины. Если не смотреть на striae gravidarum – специфические растяжки кожи на животе, говорящие о перенесённой беременности больших сроков, то можно сказать, что это была девушка: ей шел всего двадцать четвёртый год, а выглядела она и того моложе. Эти белесые зигзагообразные линии сформировались около двух лет назад и к данному делу никакого отношения не имели. Зато на вскрытии обнаружился весьма интересный синдром тромбоза печёночных вен, или синдром Budd-Chiari. Печень при этом напоминает мускатный орех – у того похожий рисунок на срезе. Вообще-то, этот синдром – идиопатическая редкость, то есть причину тромбоза установить невозможно, однако в этом случае причина была, хотя и не совсем обычная по теориям патогенеза. Причиной тромбоза стал едва начавшийся восходящий из малого таза перитонит, или воспаление брюшины, а вот первопричиной этого воспаления явился криминальный аборт, неудачно выполненный Одной Бабкой.

…Тамара вышла замуж три года назад за мужчину весьма старше себя. В их селе Василия прозвали Кулаком. В свои тридцать пять он умудрился отгрохать единственный здесь двухэтажный дом, всегда имел относительно новую машину, вёл солидное хозяйство. К удивлению и зависти селян он занимался «цветочной выгонкой», чрезвычайно трудоёмким и кропотливым делом: ездил на юга за тюльпанной луковицей, скупал её мешками от пяти до пятнадцати копеек за штуку, а потом по несколько раз в год к нужному празднику «выгонял» в своей теплице разом по несколько тысяч тюльпанов. Маленькая луковка дарила людям прекрасный цветок, который тут же перепродавался цветочникам-лоточникам из Ленинграда по цене от полтинника до полутора рублей за штуку. Ну а те ставили от рубля до трёх. Цепочка производитель–продавец считалась в Союзе абсолютно нелегальной, но была при этом абсолютно непреследуемой: «частники» обеспечивали, наверное, 99% цветочного рынка.

Числился Василий колхозным сторожем. Наверное, зарплату за него получал председатель колхоза. Не нуждался Кулак в казённой копейке, ему и своих рублей хватало.

Понятно, что в колхозе Василий был мужиком видным, но не в плане внешности: маленький, щуплый, веснушчатый и белобрысый, с большими залысинами и серыми, казавшимися прозрачными глазами, на звание первого парня на деревне он явно не тянул. Однако будучи холостым, непьющим и самым богатым, становился весьма завидным женихом. Мать Василия пилила его почти ежедневно: кому он это всё строит, на что деньги копит, если ни семьи, ни детей у него… Жениться надо! Жить по-людски надо, счастливо и весело, а не одними трудами. Что ей толку от соседской зависти, если стала уж вон какой старой, отца его, мужа своего схоронила, а тот и внуков не увидел. Наверное, и сама уже такого счастья не дождётся… Василий у неё был единственный сын: давным-давно она сильно застудилась, и детей у неё больше не было. Оттого так и хотелось внучат…

Наконец Василий сказал долгожданное: «Ладно, мать». В их колхозе были одинокие женщины его возраста или чуть моложе: в основном или оставшиеся в девках дурнухи, или женщины с детьми, «овдовевшие» из-за постоянных отсидок своих экс-мужей на зонах. Мужики туда залетали частенько, в основном из-за глупых преступлений по пьяной лавочке. Брать разведённую или дурнуху ему не хотелось. Тут-то и сосватали молодую Тамару. До этого момента Тамарка сама смотрела на свою перспективу весьма мрачно: оставшись работать птичницей в своей деревне, она ежедневно крутилась среди баб, мужиков вокруг было немного, а свободных и достойных претендентов не было совсем. Дельные парни предпочитали после армии подаваться на жительство в города. Деревня пустела и «старела». Тамара не пошла бы за Василия из-за денег, если бы у неё была хоть какая-то другая любовь. Но любви не было и не предвиделось.

На сватовство подрядилась Игнатьевна – известная деревенская сплетница и сводня. Она мало уделяла внимания своему хозяйству, и муж её, дед Карасик, тоже предпочитал сельскому труду рыбалку и возлияния. Сажали они меньше чем пол-огорода картошки. Другая половина была покрыта многолетним девственным бурьяном и высокими кустами бузины. Свиньи у них часто дохли от недосмотра, зато Игнатьевна умудрялась за день оббегать кучу дворов, собирая и разнося «новости». О решении Василия она узнала от его матери первой и тут же подключила свой конструктив в виде предложения взять Тамарку. Через час она уже была на птичнике с бутылочкой своей бражки. Такое предложение для Тамары оказалось полной неожиданностью. Нет, никаких сватов не надо, дай месячишко подумать, да и лучше бы было, если бы он сам пришёл… Как-то уж отвыкли от такого посредничества, не крепостное же право на дворе, ей-богу. Так вот ему и передай!

Игнатьевна передала, добавив от себя, что девка, мол, не спит, не ест, так Василия любит и о свадьбе мечтает. Был май, самое затишье в цветочных делах, давно уже пошёл тюльпан с открытого грунта, и тепличникам можно было немного отдохнуть. В ближайшую субботу Василий отмыл до блеска свой «жигуль» и предложил Тамаре съездить с ним в Ленинград. Просто так, без цели, прогуляться, отдохнуть. Она согласилась, отстирала свои единственные джинсы и новую ветровку, импортную, яркую. Рано утром они поехали.

Сходили в Эрмитаж, потом прошлись по магазинам Невского. В переходе Гостиного Двора какой-то спекулянт, опознав селян из глубинки по одежде, предложил импортные сапоги за двести рублей. Зарплата птичницы была около сотни. Она уже была готова протестно замахать руками, но тут вступил Василий. Зашли в боковой коридор Гостинки, где Тамара сунула ногу в сапог – он подходил. Спекулянт стал умолять поторопиться, оглядываясь по сторонам, нет ли ментов… Нет, продолжения не было. Василий без всяких комплексов спросил: «Ты фарца или кидала? Второй-то сапог при тебе?» Фарцовщик достал из коробки второй сапог, а Василий из кармана – две коричневые бумажки с Лениным. Торг совершился, и Тамара стала обладательницей вещи, о которой и мечтать не могла. На танцах в клубе все девчонки помрут от зависти! Пообедали в простой кафешке, выкидывать деньги на рестораны Василий считал глупостью: наедаешься так же, а дерут вчетверо. К вечеру купили ещё красивую кофту для Тамаркиной мамы и спиннинг для отца. Похоже, дело серьёзное, раз прям так сразу подарки родителям.

Приехали домой поздно, уставшие, но довольные. Родители не спали, и подарки пришлось вручать тут же. Выслушав благодарности и получив приглашение к завтрему на обед, но отказавшись от чарки на посошок, Василий поехал домой. А на следующий день к трём часам, в новой белой рубашке и добротной кожаной куртке, он снова пришёл к ним в дом. Будущий тесть не обычный самогон поставил, а достал «беленькой казёнки», бутылку водки. Василий признался, что пьянеет быстро и пить особо не любит, но под уговоры потенциальных родственников бутылка вскорости опустела. Под пельмени появилась вторая и тоже быстро опустела. А тогда уже самогон.

Через минуту после самогонной стопки Василий вылетел во двор, на свежий воздух. Земля крутилась, его тошнило. Будущего зятя бережно подхватили под руки и повели в дом на кровать. Но как только он принял горизонтальное положение, головокружение усилилось, к горлу подкатил комок, и через секунду Василий громко блевал фонтаном в заботливо подставленный тазик. Официальное знакомство с семьёй состоялось.

Ему было так плохо, что домой он не пошёл, с благодарностью приняв предложение полежать до утра. Утром неистово болела голова, хотелось пить и было страшно открыть глаза. Но вот появился будущий тесть со стаканом «самгарита». Самогонка показалась сладковатой – признак перепоя, однако подействовала; головная боль утихла, а на старые дрожжи быстро развезло до умеренно пьяного состояния. На поговорку тестя «Один день пить что воду рубить», прозвучавшую как команда к продолжению банкета, Василий ответил решительным отказом и отправился наконец домой. На все вопросы матери ответил одной-единственной фразой: «В тот дом ходить нельзя, если сдохнуть не хочешь», – и снова завалился спать.

В понедельник, окончательно отойдя от пьянки, Василий подъехал к Тамаре на птичник, встретил её и отвёз к себе домой. Старушка-мать старомодно спросила, знают ли Тамаркины родители, что она здесь, а то чего люди скажут… Василий обнял её и просто сказал, что его меньше всего волнует, о чём говорят люди.

Тамара впервые переступила порог дома Василия, и он поразил её не только размерами. Дом был полностью кирпичный, с громадными окнами, стены с моющимися обоями, везде на полу паркет, кухня и санузлы в кафеле, кругом батареи водяного отопления, как в городе. Василий гордо водил её по своему хозяйству, рассказывая про чудо-котёл, которому хватает трёх вёдер угля в сутки, про туалеты, ванну и душ с горячей водой, про стиральную машинку и отдельную канализацию, которая заканчивалась в громадной крытой яме в огороде. Ей, привыкшей к насквозь продуваемому теремку с вонючей дыркой, к еженедельным походам в сельскую баню, к корыту для стирки и гремящему рукомойнику со льдом по утрам, всё это все казалось чудом. Но главное – там не было печи! На кухне стояла обычная городская газовая плита, ясно, что от баллона, а в зале первого этажа был большой красивый камин девственной чистоты, который, по признанию Василия, они никогда не топили. Василь ничего не врал, рассказывал, что когда дом строили, то сам он делал очень немного – добывал материалы, платил работягам и кормил их, ну иногда помогал в черновой работе – замес цемента сделать или кирпичи поднести.

Они зажгли камин, уселись на мягкий диван, и Василий достал книжки по цветоводству. Оказалось, это целая наука, тонкости которой он постиг в совершенстве. Сорта и земляные смеси, температурный режим, специфика отопления и поддержания влажности… Всё это настолько отличалось от привычного ей «вскопали-посадили»…

И ей захотелось здесь жить. Ей захотелось, чтобы её будущие дети играли у камина, а не у грязной растрескавшейся «голландки», дающей копоть и сырость. Ей захотелось по субботам ездить в Ленинград, а не отыскивать своего мужа по дворам и оврагам. Ей очень захотелось, чтобы деньги шли вот так – от каких-то малознакомых людей, а не авансом и зарплатой из окошечка сельсоветовской кассы. Много денег. Она не полюбила Василия, но она полюбила его жизнь. Заговорили о том, как жить, и Василь вдруг сказал:

– Ты знаешь, Тамара, а ведь самое дорогое слово – это «нет». «Да» – это дешёвое и плохое слово…

Тамарка испугалась, подумав, что Василий намекает ей на ответ, который, если всё пойдёт хорошо, ей придётся давать ему.

Однако всё оказалось сложнее. Василий научился говорить «нет» всему тому, что его окружало. «Нет» пьянкам и лени, «нет» дружкам и «нет» просьбам со стороны о чём-нибудь за просто так. Он бережёт своё время, свой труд и свои деньги – и поэтому «нет» перекупщику с плохой ценой. Он торгуется, он не боится, что о нём плохо подумают. Он никогда не скажет «да», если какая-нибудь мелочь ему до конца не ясна. Он никогда не скажет «да», если есть хоть малейший риск, что его «обуют». Пусть он жадный, но он честный, и это его деньги и его дело. Он не любит говорить «да». Но ей говорит…

Вот и вышла на улицу их помолвка. Сорока Игнатьевна споро разнесла её по дворам. К Тамаре стали подходить, с чем-то поздравляли, на что-то намекали. От людей в возрасте она постоянно слышала поговорку: «Старый конь борозды не портит». Ту же самую поговорку она слышала и от сверстниц, правда, с дополнением: «…но и глубоко не вспашет». Она смирилась. Она взяла пример с Василия, её перестало волновать, что про неё скажут люди.

Скоро сыграли свадьбу. Тамара не была девочкой, и любовные утехи были ей сладки, хоть и случались крайне редко. Однако до свадьбы она с Василием в постели не побывала. Да и после свадьбы, став полноправной хозяйкой в доме, она с трудом воспринимала себя его женой. Она очень уважала его, но скорее как отца, как старшего брата. В близости с ним она была скованна. Он быстро делал свои простенькие дела, а она лежала под ним с закрытыми глазами. Ей не было противно. Ей было никак. Она быстро забеременела и родила малыша, такого же щупленького и худенького, с жиденькими белесыми, как лен, волосиками и полупрозрачными серыми глазками. Бабушка во внуке души не чаяла, постоянно сравнивала его с Василием и говорила, что так похож, что сама бы с родным сыном перепутала. Мальчик был не капризный, хорошо брал грудь и особых хлопот не доставлял. Тамара считала себя вполне счастливой. А когда сыну исполнилось полтора года, Тамара решила, что насиделась дома достаточно, оставила внука бабушке и вышла на работу на свой птичник.

За время Тамаркиного отсутствия все молодые птичницы поуходили, кто на ферму, кто в контору, а кто вообще в город уехал. Остались только сорокалетние. Месяца три шла обычная размеренная сельская рутина, а потом появился Гришка-цыган.

Вообще-то, о происхождении Григория ходило много легенд. Самая реальная гласила, что вроде как мать, сама чернявая, со значительной примесью цыганской крови, нагуляла его не то от грузина, не то от азербайджанца, когда ездила по путёвке куда-то на юга в дом отдыха. Муж у неё сидел, а по освобождении к ней возвращаться не стал. Она была одинокой женщиной без родни, вот и оставила себе нагулянного ребёнка как опору на старость. Так кличка Варька-цыганка породила кличку Гришка-цыган. А он действительно этой кличке соответствовал на все сто: озорной, бойкий, чернее смоли! Единственный такой среди умеренно русого населения их деревни.

Тамарка его прекрасно знала, ещё со школы-восьмилетки. Он был младше почти на три года, но шалопай, известный на всю школу. Потом ушёл в сельхозучилище, когда Тамарка уже на птичнике стала работать. В училище был хулиганом и двоечником, вечно влетающим в какие-то неприятные истории, и девчонки на него никогда серьёзно не смотрели. И вот теперь он вернулся и устроился к ним механиком.

Армия Гришку много чему научила. Он не только не забыл своё оборудование, но научился и понял, как его сносно чинить, чего до армии никогда не делал, спихивая всё на дядю Антона, второго механика. Но Антон уже год как работал с трактористами и на птичник заходил редко. Оборудование старело и ломалось, ремонтировать его было некому. С появлением Гришки дело несколько наладилось – пошли, казалось, замершие навеки транспортёры, зашумел кормоцех с его «рушалками» для зерносмеси и комбикормов. Бабья работа заметно облегчилась, стали выдавать больше яиц и птицы, повысилась зарплата. Однако Гришку не уважали. Несмотря на свои дельные руки, он оставался тем же шалопаем – мог прогулять без причины, а получив заплату, вовсю подражал «старшим по сроку службы», напиваясь до потери равновесия. Правда, запоев не допускал и остаток зарплаты отдавал мамке Варьке, чтобы сохранила от греха подальше.

И вот этот Гришка стал к Тамарке клеиться. Она ему раз чётко сказала, что по сравнению с её Василем Гришка просто никчёмное дерьмо. Странно, но задиристый Гришка не обиделся. Он поджидал её у двери, а когда она входила, прыгал на неё и хватал за сиськи или за задницу, ну прям как семиклассник. Тамара злилась, но не так чтоб сильно. Она никогда серьёзно на него не смотрела. Списывала все эти выходки на то, что она единственная молодая птичница и ему заигрывать больше не с кем. Потом она начала внаглую его использовать: по её приказу Гришка таскал мешки с комбикормом, вывозил помёт, дробил мел и выполнял другую тяжёлую работу. Она стала в шутку позволять ему подержаться за сиську или легонько взять за ягодицы. И вдруг в один момент поняла, что нестерпимо хочет его. Пару дней она страшно боялась этого желания, а потом…

И случилось то, чего никогда с нею не было. Случился страшный кайф! До замужества у неё пару раз бывали оргазмы, но какие-то быстрые и поверхностные. Похоже, роды что-то перестроили в её организме. Чувство было настолько сильным и долгим, что дрожь переходила в конвульсии; ей казалось, что она проваливается в океан удовольствия, и страшно хотелось орать. Это было самое приятное ощущение, когда-либо случавшееся в её жизни. Она просто не знала, не представляла, что такое возможно. Нет, реально, такого не может быть! Но оно было.

На следующий вечер она намекнула своему мужу, не хочет ли он чего. Закрыла глаза и стала ждать возвращения своего блаженства. Ничего не произошло. Абсолютно ничего. Всё получилось, как всегда с самой первой брачной ночи. Никак. У неё на глаза навернулись слёзы разочарования. Однако воспоминания о вчерашней сладости ничуть не изменили её отношения к мужу – она нежно обняла его, отца её ребёнка, свою единственную и такую прочную опору в этом мире. Вздохнула и заснула спокойной.

На птичнике она больше всего боялась, что все догадаются. Боялась, что Григорий сам сболтнет по пьяни. Боялась, что их элементарно застукают за этим делом. Боялась, но давала ему всё чаще и чаще. Один раз, в редкий момент, когда они оказались на птичнике совершенно одни и вдоволь насладились друг другом, она откровенно рассказала Гришке о своей проблеме с мужем и спросила, в чём же секрет. Ведь Григорий не делал ничего особенного. Она ведь просила то же самое делать своего мужа! Григорий сидел голый на мешке с комбикормом и пытался понять проблему:

– Знаешь Тамара, бабу, оно ведь любить её надо… А бабa не должна бояться. Ты мужа своего боишься! Ты же с ним как с отцом родным спишь. А я кто? Я же тебя с любовью… И ты меня выше себя не ставишь, вот и разрешаешь себе подо мной кончать на полную.

И до Тамарки дошёл смысл этой деревенской сексологии, её непробиваемая логика и правда. Плевать, что она с Гришкой как сучка с кобельком, куда страшнее было ощущение, что она не сможет переломить своё отношение к Василию. Семейная жизнь, комфорт, уют и достаток значили для неё слишком много, пожалуй, куда больше, чем возможность испытывать оргазм. Она действительно ставит мужа на недосягаемую для себя высоту. В мыслях она с ним не спит. И она обняла своего сладкого Гришу-шалопая и попросила его уволиться. На следующее утро он уже сидел в правлении и, высунув язык, писал заявление о переводе из птичника к механизаторам, мотивируя это низкой зарплатой и сварливым бабским коллективом, где ему совершенно невозможно работать. Председатель просьбу удовлетворил, и Гришка исчез из её жизни, отправившись чинить трактора.