Текст книги "Свет мой, зеркало, скажи"

Андрей Ломовцев
Свет мой, зеркало скажи…

© Издательство ООО «Перископ-Волга», 2024

* * *

Все имена и события вымышлены, любые совпадения с реальными людьми и событиями случайны.

Глава 1. Кто ты, бабушка Меликки?

За незаконный оборот запрещенных веществ предусмотрена ответственность вплоть до пожизненного лишения свободы, а их употребление вызывает зависимость и угрожает жизни и здоровью человека.

Зеркало Катерине подарила бабуля по материнской линии. Получилось это весьма неожиданно, последние полсотни лет Меликки не выезжала из Ильме, поселка в Лахденпохском районе Карелии. Жила себе в обветшалом срубе на краю деревни, что рассыпалась горохом вдоль леса, с родней почти не общалась.

В Питер бабуля заявилась в начале сентября. Дело было с утра, в окно стучал мелкий дождь, серым покрывалом висели над городом тучи. Катерина, раскрасневшаяся, в халатике после душа и с кружкой горячего кофе в руке, залипла в планшете на кухне, готовилась к свадьбе. Два месяца бурных отношений с Кириллом привели Катерину к мысли, что успех пора бы и закрепить, двадцать семь не тот возраст, чтобы разбрасываться роскошными мужиками. Владелец бизнеса по ремонту и продаже подержанных автомобилей, рослый Кирилл подходил по всем параметрам. Почти по всем. Она точных не задавала, просто чувствовала, что норм. Ну и решила: вперед – труба зовет, пришла пора действий бескомпромиссных и окончательных. Чего ждать? С Кириллом все обсудили, проговорили, бюджет прикинули. Две недели назад подали заявление в ЗАГС.

Жених инициативу проявлял исключительно в постели, все предсвадебные хлопоты возложил на узкие плечи заботливой Катерины. Правда, выдав невесте кредитную карту с оговоренном бюджетом на счете. Ни больше, ни меньше. И теперь, когда столь важная дата закрепилась на ее жизненном горизонте, Катерина убегала с основной работы пораньше, моталась по магазинам в поисках свадебного платья, которое повергло бы в восторг гостей и уютно вписалось в графу расходов. Оказалось, это невероятно сложная задача: что нравилось ей – грозило оставить гостей без закусок и спиртного, а то, что было по карману, не вызывало желания даже примерить.

Она встречалась вечерами с ведущими. Рассыпалась в извинениях и закусывала обсуждения салатиками, попутно листая предоставленное меню и вздрагивая от цен на горячее. Прихлебывая на ходу кофе, осматривала банкетные залы. Слушала восторженные объяснения управляющих менеджеров и понимала, что половина всего – сладкая ложь. Вечером – усталая, но окрыленная тем, что первый личный проект «свадьба» в принципе идет по плану и ничто не способно его изменить – заваливалась в кровать, задирала ноги на стену: снять нагрузку с вен, и поправляла списки гостей.

Кирилл ночевал не каждый день, так они условились – бурный секс забирал много сил, Катерина сложно восстанавливалась, в отличие от жениха, который с утра бодрячком уезжал по делам. После свадьбы Катерина планировала переехать к мужу, двушку в аренду сдать, а там видно будет. В свои роскошные апартаменты жених Катерину не приглашал ни разу, она знала только район и видела дом с высокими колоннами, арочные окна на четвертом этаже. Место ей нравилось, дом крутой в дорогом месте.

Кирилл пообещал завершить к свадьбе ремонт, который спроектировало для него ведущее дизайнерское агентство города.

Полистав список гостей, Катерина кемарила час-другой, и за полночь присаживалась за ноутбук – просмотреть и поправить второй личный проект под названием «Салон красоты».

Звонок в прихожей прокурлыкал дважды, и Катерина все не могла понять, кому там с утра не спится. На пороге улыбалась невысокая, широкая в кости женщина с грубыми чертами лица, будто выбитыми из камня неумелым скульптором. Мокрая панама болотного цвета, футболка с волчьим оскалом на груди, серый, взбитый дождем рюкзак возле ног.

– Ну привет, внучка! – уверенно шагнула в проем Меликки, дыша влажностью питерской осени, травами и непривычным собачьим духом.

– Привет, бабуля, – удивленная Катерина отступила вглубь коридора. – Какими судьбами, что не позвонила? Я бы встретила.

В деревню Катерина приезжала последний раз лет десять тому назад, а вот когда в школе училась, так ездила почти каждое лето. Местечко ей нравилось, еще бы и комарья поменьше. Изба из темных, в обхват ноги, бревен, заросших мхом до окон, окруженная крапивой, крыжовником, чертополохом да забором из гнутых облезлых жердей выглядела неприветливо-мрачно. Они с матерью обычно спали валетом на узкой скрипучей кровати, возле засиженного мухами окна. Вдыхали терпкий запах полыни, подвязанной к потолку для сушки, слушали песнь сверчка за печкой, да бормотание ветра за окном. По детской наивности Катерина звала вечно нечесаную бабку «Ягой»; та частенько дремала днем на печи, которую подтапливала даже летом. Мать наказывала дочь чтением, заставляя по вечерам читать биографии именитых художников. Меликки на прозвище не обижалась, щурила узкие глаза, улыбалась, собирая вокруг рта паутинку морщин. Годы не изменили облик Меликки.

– А что тут идти, милая, от вокзала рукой подать. Да и беспокоить лишний раз не хотела.

– А если мне на работу?

– Да я знала, что дома. Отдохни сегодня от дел, я гость редкий. Давай уже обнимемся.

Катерина прижалась к прохладной щеке Меликки, пахло от нее будто бы высохшим сеном. Бабуля скинула стоптанные кроссовки, прошла в кухню, оставляя влажные следы на полу, огляделась.

Катерина жила в квартире деда по отцовской линии. Ветеран войны держал квадратные метры в чистоте и опрятности, Катерина присматривала за старичком по мере сил, но пару лет назад сердечный приступ сразил старого солдата мгновенно, как пуля. Здесь Катерина провела детство, ютясь с родителями в узкой комнате, пока матери не выделили квартиру в новомодной башне неподалеку. Катерина организовала косметический ремонт на скорую руку, зарплаты парихмахера-стилиста хватило на покраску потолков, французские обои и недорогой ламинат.

Мать, к тому времени художник с именем и собственной мастерской, посмотрев на преображения, резюмировала: «На первых порах и это неплохо, мы с отцом вообще начинали с общаги».

Потом не скупясь добавила на кухню и добротную испанскую мебель, чтобы и друзей привести не стыдно было.

Кириллу квартирка нравилась. Катерина и вовсе была на седьмом небе от счастья.

Бабуля прошла в кухню, постояла, уткнув руки в широкие бедра, одобрительно поцокала языком.

– Уютно внучка, ничего не скажешь. Приятно душе и глазу. Молодец, есть у тебя вкус к жизни.

Кухня из «Икеи» встала Катерине в весьма приличную сумму, но выглядела стильно, серая с набором золотых ручек и множеством удобных ящиков, незаменимой встроенной техникой.

– Один раз в этой квартире была, когда мать твою замуж отдавала. Будто вчера. А ведь снаружи ничего не сменилось: подъезд, качели, голуби. Асфальт вот свежий, деревья вымахали, света не видно, но вернемся к тебе. Готовишь еду на чем? Огонь где жжешь?

Меликки присела на стул, достала из кармана необъятных штанов трубку темного дерева, кисет с табаком. Она и раньше курила по старинке, не признавала сигарет новомодных.

– В смысле огонь? – переспросила Катерина и показательно включила конфорку. – Газ вот есть.

– Это хорошо. Нужен нам будет, огонь-то. Да ты присядь, милая, не торопись, присядь, – Меликки пристукнула по изогнутой спинке стула широкой словно лопата, ладонью. – Разговор у меня к тебе, не просто так я прикатила из такой дали.

– Случилось что? – Катерина поправила мелкие свои кудряшки и приоткрыла форточку.

Бабуля закурила, подхватила крепкой морщинистой ладонью трубку, кухню окутал пряный аромат табака.

– Чаю поставить? – Катерина припомнила, что кофе Меликки не признавала.

– Погоди чаевничать, успеем. Знаю, замуж ты собралась. Не спрашивай, откуда известно, не от матери, но вопросы не хочу задавать, без надобности мне это, но кое-что скажу.

Зазвонил телефон, и Катерина сбросила вызов очередного претендента на роль ведущего. Меликки пытливо смотрела на внучку:

– Хорошие кудри у тебя, котенок, но больно худа ты в теле, где запасы свои растеряла? Не серчай, сил в тебе мало, вот я к чему: энергия в человеке – как сок в дереве, нет его – и корни сохнут. Куда силушка твоя уходит, а, котенок, не думала? Не гадай, не в работу, и не в заботы житейские. Кожа-то, посмотри, будто ветром иссушенная, румянца нет, серость под глазами, непорядок.

Катерина придирчиво взглянула на тонкие пальцы с аккуратным маникюром и облезшим лаком на безымянном, присела напротив бабули, сунула руки под стол. А ведь и правда, крем надо сменить, пользоваться увлажняющим, ладони сухие и волос последнее время сыплется.

– Бабуль, объясни уже, что ходишь вокруг да около, загадками говоришь. Прости, конечно, что тороплю, у меня дел невпроворот, бежать надо. Ты к матери не собиралась? Можем вечером вместе сгонять, там все и обсудим. Я тортик куплю.

Катерину уже раздражал табачный дым, заполонивший кухню, туманные намеки про худобу и серость. Она не любила темы про свое здоровье и списывала мелкие недочеты – типа мешков под глазами и болей в спине – на сложный период в жизни. Свадьба впереди, и бизнес готовилась запустить, и, собственно работа, которую никто не отменял. Голова кипит, времени не хватает. Поесть – перекусами, рывками, весь день на ногах. Думала, вот свадьбу отпляшет, салон откроет и в Сочи, погреться под южным солнцем, прокатиться по Абхазии, озеро Рица сфоткать, по пещерам пройтись – говорят, красиво. Отдохнуть, поесть шашлыка да рыбки, вина местного выпить. За границу Кирилл не может выехать, что-то у него с паспортом приключилось, она не вникала. Но когда нюансы уладятся, то первым делом – в Париж.

Катерина смотрела мимо Меликки в окно, где по крыше соседнего дома вышагивали важно голуби. Планы на день расползались в сизом мареве неба, медленно и неотвратимо.

– Нетерпеливая ты внучка, с детства не изменилась, – Меликки размеренно выдала густую струю дыма в потолок. – Зажигай огонь. Есть сообщение для тебя.

Меликки, не выпуская трубки из губ, принесла из прихожей рюкзак, вывернула содержимое на пластиковую поверхность стола: кусок рябинового дерева с коричневой сердцевиной, три пучка подсохшей травы, камень малахита размером с яйцо и стеклянные бутыли с маслом. Неожиданно замерла, будто задумалась, затянулась крепко и ткнула трубкой в сторону коридора.

– Подарок вроде как мой привезли, иди, дверь открой. Слышу вона шаги на лестнице.

И вправду, два длинных перелива ворвались из коридора.

– Это что еще?

– Иди, иди, открывай, сама увидишь.

В прихожей Катерина включила камеру. На площадке два небритых мужика с хмурыми лицами в синих спецовках удерживали что-то узкое в рост человека, завернутое в мешковину.

– Кого вам? – распахнула дверь Катерина.

– Доставка. Ерошенкова здесь проживает?

– Я это.

– Куда занести?

В коридор вынырнула Меликки.

– Давайте, сынки, вот к стеночке ставьте, да мешковину с собой заберите, пригодится еще.

Мужики проворно распаковали высокое зеркало в массивной резной, местами облупившейся деревянной раме. Установили у стены. Зеркальная поверхность, словно покрытая налетом пыли, отдавала холодом.

Катерина расписалась в квитанции дрожащей от волнения рукой, вручила тысячу за доставку и закрыла дверь.

– Бабуль, это зачем мне?

Меликки провела нежно по деревянным завитушкам рамы.

– Пойдем, сейчас объясню, и у меня времени-то в обрез, милая, совсем мало по мирским понятиям, так что приступим. Ты мне кастрюльку дай, что не жалко.

Катерина включила конфорку, вытащила алюминиевый ковшик с высоким бортом, который так и не смогла отчистить от подгоревшего сахара. Посмотрела на Меликки, на ее взъерошенный волос.

«Эх, поправить бы ей прическу», – мелькнула привычная мысль.

Волосы было главным, по чему Катерина оценивала людей. Шоколадные пряди бабушки с легким, будто снегом присыпало, налетом седины, говорили, что собиралась их хозяйка в явной спешке. У шатенок стихия – земля, направление – запад. Волосы лесной нимфы, загадочной и неотразимой. Вот и Меликки на природе живет, руку протяни через мост– чаща непроходимая, если перескочить, а тропок не знать – враз заблудишься. Речка, и та лес огибает, словно побаивается заглядывать стремительным течением в набухший среди ветвей сумрак. У шатенок обычно мягкий характер…

На этом теория Катерины разбивалась о жесткий нрав Меликки. За словом бабуля в карман не лезла, шутить не любила, а скорее всего – не умела, но и в помощи никому не отказывала. Потому летом вокруг избы просители светлячками вились. К зиме завьюжит – к деревне не подобраться, а к дому Меликки и вовсе тропу не сыскать. Как она выживает в мороз, никому неизвестно. Зато летом, завидев разноцветные палатки за рекой, ряд машин у кустов можжевельника, что опутал дорогу к мостку, старух в темных платках, молодых парней с испитыми лицами в спортивных костюмах, Катерина интересовалась у матери:

– Что за люди, зачем? Рыбаки? Или за грибами приехали?

Мать отмахивалась:

– К бабуле просители помощи, у каждого свое. Не забивай голову – мала еще.

Деревенские на незваных гостей не ругались, делали мелкий бизнес: сдавали комнаты, обеды готовили. Просили палаточников высоких костров не жечь, да мусор за собой убирать.

Бабуля, между тем, отложив трубку, отстрогала ножиком от деревяшки рябиновой три длинные стружки, подожгла и закинула в кастрюльку, туда же опустила камень, выдернула с каждого пучка травы по щепотке, опустила сверху. Заструился в потолок легкий дым. Попросила Катерину пересесть к зеркалу, а сама зашептала под нос непонятное. От ее слов и запаха полыни и мяты голова у Катерины закружилась, сил встать не было, интуитивно схватилась она за стол, вздохнула поглубже и ухнулась, словно с горки в туман.

Катерина увидела вдруг спальню, забрызганы кровью обои, растерзанную ураганом постель, и себя, сжавшуюся в клубок в углу. Подобрав ноги, в мятой майке, она визжит скрюченная, закрывает локтями голову. Кирилл завис в расстегнутой рубахе, пупок торчит темным пятном. Лицо опухшее, в пятнах от гнева и глаза мутные, словно чужие. Смотрит в сторону и брызжет пьяной слюной;

– С-сука.

И бьет наотмашь, не глядя. Голова Катерины отскакивает мячиком от стены. Вспышка и тьма. В чувство Катерину привели холодные брызги.

– Хрен да полынь, плюнь да покинь.

Меликки держала наготове стакан с водой. Катерину подташнивало, зубы стучали, барабанили о стекло, прохладные капли запрыгали по губам.

– Sekä. Пей, котенок, не спеши, в первый раз всегда не по себе, знаю. Подыши, подыши. Вот удивила ты меня, впервой такое встречаю, к зеркалу не пересела, а все углядела. Вроде как чудеса – со стороны посмотреть, а я-то знаю: способности у тебя. Время пришло, котенок, дар передать полностью.

Не отрывая пляшущих губ от стакана, Катерина прошептала;

– Что это было, бабуль?

Голова отяжелела, темные пятна еще кружили перед глазами.

Меликки словно не слышала, говорила сама с собой, взгляд ее затуманился:

– Я матери твоей твержу, не могу дар не оставить, либо тебе, либо Котенку – выбирай. Мать твоя ни в какую. Не желаю, говорит, чужой жизни, у меня и своя не прожита, муж, дочь, работа, от которой сердце не оторвать. Ну, нет так нет. А вот тебе, котенок, без меня уж совсем никак. Не выдюжишь. Я только почуяла, что жизненный сок твой уходит, ну и давай подпитывать тебя нужным. Оберег помогал до времени, да мирской дрянью забился, как ведро помойное. Ты, котенок, не сомневайся, гони раздумья. Помогать буду на первых порах, ты девка смышленая, быстро одолеешь науку. Начнем с зеркала, предмет простой, как в той сказке, помнишь? «Свет мой зеркальце, скажи…»

– Бабуля! – вскакивая со стула, заорала в голос перепуганная Катерина, и капелька пота скатилась на переносицу.

Она дернула за рукав Меликки, топнула грозно:

– Прекрати! Хватит! Что за сказки, какой оберег, какое зеркало? Объясни, что я видела? Кирилл, спальня, кровь – что это? Что?

Меликки словно очнулась, вскинула удивленно глаза из-под седых бровей – зеленые блестящие, кошачьи:

– Будущее свое ты видела, что орать-то. Неужто не поняла. Думаешь, просто так я примчалась в трудный час бог знает откуда. Какие тут сказки, котенок. Ну так его может и не быть, будущего этого, если оглупела ты от любви своей. Через нее, как через трубочку, силы твои этот вурдалак высасывает. А оберег на груди носишь с детства раннего, да износился, видать, не помогает, значит, вовремя я успела.

Катерина опустилась на стул, зашептала, вцепившись в пластик стола ногтями:

– Да не может быть этого, чушь какая. Какой вурдалак, бабуля, Кирилл – жених мой. Ты в своем уме, он любит меня… Кирилл милый, он, он, он..

– Выплескивай горечь, котенок, говори. Вылей, что на сердце скопила, – продолжила вещать Меликки, покачиваясь подобно метроному. – Полегчает, как от таблетки.

– Любит он меня, а я его, причем здесь горечь? Мы заявление подали, роспись в… в… – Катерина хватала воздух пересохшими от волнения губами, – во… во вторник.

– Да так-то оно так, котенок, конечно, ему бы и не любить. А насчет заявления – так передумаешь, не сумневайся. На вот, еще водички испей.

Бабуля подлила из чайника свежей воды, протянула стакан, но Катерина посмотрела на жест с подозрением, будто бабуля зелья в чайнике замешала. Отстранила руку. Меликки не удивилась, восприняла отказ спокойно, выпила воду до последней капли, облизнула губы:

– Ну не хочешь, воля твоя. Давай уже с зеркалом закончим. Как у вас говорят: последний опыт покажу. Тут, как в телеке вашем, только без пульта, рукавом все делается. Возьми стульчик, присядь-ка напротив.

Колени у Катерины тряслись, ступни замерзли, словно северный ветер гнал поземку по ламинату.

В голове стучало: «Насильник, вурдалак – суженый-ряженый твой».

Она прикрыла глаза, прижала ладони к губам, задумалась. Успокоилась. Мозг анализировал, сравнивал и вычленял, разбирал нюансы, обстоятельства и недочеты в отношениях с Кириллом, начиная с момента встречи. И чем напряженнее шевелились извилины, тем четче вырисовывался неприятный по своей сути вывод. Но принять его она не могла, несмотря на то, что сделала его самолично. Вспомнилась неожиданная грубая несдержанность Кирилла в постели, после которой тело охватывала усталость, словно не наиприятнейшим делом она занималась, а картошку выкапывала с десяти соток. Катерина относила это на темперамент Кирилла, и надеялась, что со временем, процесс как-то урегулируется. А еще вспоминала затяжные до одури поцелуи, от которых шла кругом голова, и она потом долго не могла прийти в себя. И ему всегда мешал ее оберег, он просил снимать его на ночь.

«Да ну, – кричало сердце, – какая-то хрень, не верю, сама себе накручиваю, я люблю его, он меня…»

– Угомонись уже, котенок, – удовлетворенно отметила Меликки, наблюдая, как Катерина хмурится, морщит лоб и растирает вспотевшие ладони. – Sekä. Сильная ты, у другой бы с одного заговора страсть отлетела бы, пылинкой ненужной, а ты все не отпускаешь. Не ошиблась я. Это хорошо. Не вурдалак, говоришь, не веришь? Ну давай тогда с истоков начнем. Где ты познакомилась с красавцем своим, вспоминай-ка, милая, покопайся в памяти.

Катерина усмехнулась, точно неудобное вспомнила:

– Странно прозвучит, бабуль, на похоронах.

То был солнечный, удивительно теплый майский день, совершенно не подходивший для столь скорбного мероприятия. Марина – подруга со школьных лет, с кем просидели долгие годы за партой, бесились на дискотеках и делили парней – хоронила мать. Сердечный приступ или что еще там, Катерина в расспросы не лезла. Марину трясло, приходилось подавать то пузырек с валерьянкой, то фляжку с коньяком. И в какой-то момент Катерина обратила внимание на задумчивый взгляд шатена в темной рубахе. Он сопровождал двоюродную сестру Марины, полноватую Свету с нелепой укладкой под черным платком. Молодой человек смотрел на Катерину и улыбался. Ее пробила дрожь от его роскошной шевелюры, небрежно зачесанной в хвост, легкой небритости.

«Какой типаж, – шепнул тогда разум, – такие шедевры можно создать из этого волосяного богатства!»

В то время она готовила альбомы мужских стрижек, целиком прониклась творчеством, ну и свободна была – в поиске отношений. С парнями не везло, ходила расстроенная, укрывшись грустью, точно платком.

И тут словно искорка пробежала, и ведь Катерина тогда подумала: «Неподходящий момент для знакомства, неправильный».

Он подошел на поминальном вечере в ресторане, будто ненароком положил визитку на край стола. Но позвонил сам спустя неделю – выудил у Маринки номер. Пригласил прогуляться. Цветы, учтивые шутки, ни капли хамства или нагловатости, обаятельный, читал нараспев Есенина божественным баритоном.

Мара, узнав, что подруга увела у сестры парня, лишь пожала плечами: «Без проблем, сама думала замутить, такой красавец».

– Ага, ну вот все сходится.

– Что сходится, бабуль? Не терзай уже, трясет меня от таких откровений.

– Он тебя подманил, словно почувствовал твою неустроенность. Вампиры энергетические, как тараканы, ищут в людях щели в душевной оболочке, залезут и высасывают по глоточку. Ну а когда почувствуют, что жертва ослабла, вот тогда и начнется сущий кошмар. Могут до дна испить. До смерти. Естественно, существуют и натуралы, – бабуля подняла указательный палец. – Во какие слова знаю, а ведь всего раз телевизор у соседки глянула.

Бабуля рассмеялась, и морщины затанцевали на широких скулах, побежали волнами ко лбу и вернулись.

– Разных вурдалаков я повидала – только таких, что крови насосутся, а тело в болото скинут, в этом мире не встретишь, а в зазеркалье сколько хошь, но каждый на особой примете. Хотя вот чем они отличаются, подлецы, сказать не могу. И те, и другие схожи. Энергия в человеке – та же кровь, как без нее. Вот повезло тебе, котенок, я у тебя есть, подпитывала как могла, да ведь сколько можно.

Меликки скривила толстые губы в улыбке, взяла левую руку внучки в ладони, погладила стянувшуюся кожу на месте мизинца:

– Не болит?

– Ну, вспомнила, бабуль, столько лет прошло.

Катерина аккуратно освободила ладонь, завела покалеченную руку за спину, уткнулась в пол взглядом. Мизинец бабуля ей самолично оттяпала. Топором, в жаркий день августа, за избой на рассохшейся деревянной колоде. На которой обычно рубили к зиме дрова.

Катерине было лет десять. Они тогда с рыжей Жанной дружили как ниточка с иголочкой – куда одна, туда и другая. Уговорились на неделю в деревню махнуть, к Меликки; лес, грибы, ягоды, речка. С родителями вопрос утрясли. Отец Жанны на машине подкинул их до деревни. Жара, благодать, с леса еловым духом тянет, с поля клевером, травой скошенной. Жанна не разглядела в бабушке ничего сказочного. Они разобрали чемоданы, натянули купальники, выдули по стакану молока и помчались по тропинке вдоль изгороди, сквозь малинник и жирные лопухи – туда, где меж берез серебром блестит река. И надо было Жанне углядеть на тропе холм, похожий на колокол. Во мху и два отверстия сбоку. Они встали, и Жанне показалось, что в дыре что-то шевелится, и вроде даже жужжит. Она заорала в страхе. Катерина земляной нарыв не припомнила, не было его в прошлом году, но захотела показать подруге храбрость. Она обломала сухую ветку березы и с победным видом воткнула ее в земляной холм, потом еще раз, и еще. Мол, смотри подруга, бояться здесь ничего.

Из разворошенной кучи завоняло гнильем и болотом. Сколько их вылетело, этих шершней – да тьма. Шесть укусов – смертельно для взрослого человека, а худой Жанне хватило и двух. Это еще повезло, потому что Катерина на них зашикала и замахала руками. Шершни улетели. Когда бледная Катерина примчалась за помощью в дом, бабуля раскудахталась, словно курица, слетевшая с насеста, Меликки бормотала непонятное, металась по избе, шарахаясь от печи к окну, собирала травы да мази. Едва успела, но спасла рыжую. Правда, Катерине пришлось пожертвовать левым мизинцем. Бабуля так и сказала: «Плата за проказы твои».

И оттяпала палец под корень.

– Жених про мизинец не спрашивал?

– Всем интересно, бабуль. Особо любопытным отвечаю, трамвай отхватил, когда Аннушку с рельсов оттаскивала, – усмехнулась Катерина. – Те, кто Булгакова читал, смеются, с другими неинтересно.

– Так ведь то знак был, милая, оберег шершни учуяли, тебя не тронули, знали, что своя.

Катерину пробило мурашками, она медленно достала с груди маленький желтый кругляшок на серебряной цепочке. Так вот, про какой оберег бабуля вещает. Сколько Катерина себя помнит – он на шее болтался, желтый камешек этот, мать просила никогда не снимать. А вот Кириллу не нравился, спрашивал, что за камень, а Катерина и не знала толком, думала, янтарь.

– Это, котенок – смола священного можжевельника, хорошо тебе послужила. Сними, почищу в ночь от набравшейся скверны, еще деткам своим передашь по наследству.

Про деток Катерине понравилось, подняла глаза на Меликки, в зрачках плеснулось любопытство:

– Что там с зеркалом, бабуль?

– Вот и чудненько. Созрела, моя ягодка. Вот смотри – травку в миску кладешь, камень-змеевик туда же и щепку рябины, произносишь вслух строки, я тебе запишу. Потом загадывай, чего увидеть желаешь, поверхность зеркала протираешь пучком полыни справа налево и словом «Sekä», что в переводе «Да будет так», в конце закрепляешь. Это первая часть, котенок, самая простая, с нее и начнем.

Катрина понимала мистичность происходящего с момента появления бабули. В семье про нее старались не говорить, и причин Катерина не знала. Нет, ее домашние, бесспорно любили по-особому, молчаливо. Катерине казалось, что Меликки боялись. Мать напрямую не рассказывала, кто бабушка. Кем работала, почему почти в лесу живет? Даже вслух эти вопросы не задавали.

Когда Катерина первый раз в деревню попала, ей и спрашивать надобности не было – Яга, и все дела. Катерине нравилась простота бабкиной избы, кладка печи в трещинках, изогнутые ухваты в углу, ведро колодезной, всегда холодной воды возле окна, крепко сбитый стол, короткие деревянные лавки вдоль стен. Помнится, ей интересно было знать, почему бабушка не купит стулья, как у них на квартире, и что варит она там, такое пахучее в печи да в пяти горшках одновременно. По детской наивности искала она ступу, помело и обязательно кота – желательно, говорящего, чтоб подружится.

Метла стояла в пристройке-дровнице, куда же без помела в деревне, а вот животинку Меликки, кроме петуха, не держала: времени на нее не было. Катерина интересовалась, зачем петух, а бабуля смеялась: дескать, это будильник. Оно и вправду так было, это Катерина наивно считала – живность чокнутая, раз орет с утра и до вечера без перерыва.

И, в общем, только после происшествия с Жанной, пришло в голову понимание, что бабуля у нее колдунья. А что, не зря она дни напролет людей принимает – знахарь местный. Тянулись люди, задавленные горем, молчаливые в своих слезах, а уезжали с просветленными лицами. А еще Катерина помнила, как ближе к ночи уплывала Меликки за реку, не любила мостком пользоваться, лодку с коротким веслом держала. Катерина подглядывала в оконце, как скользит бабуля пятном меж кустов. Куда, зачем – тайна.

Спустя много лет мать, художница-импрессионистка, страстная последовательница солнечной школы Лорана Парселье[1]1
  Лоран Парселье – французский художник и иллюстратор, принадлежащий к плеяде современных экспрессионистов. Работает в созданном им «стиле солнечного света».


[Закрыть], чей стиль странно выглядел на фоне хмурых видов «мокрого» Санкт-Петербурга, втолковывала Катерине:

– Ведунья наша бабушка, знахарка, это сильно отличается от того, что ты нарисовала в своей голове, так что языком не трепи, не наговаривай попусту.

Катерина соглашалась и вспоминала про существование Меликки, лишь попав в мастерскую матери. Та редко писала родных – Катерину раз всего – а бабулю часто набрасывала на эскизах. Катерине нравилась картина, где Меликки в искрящемся желтом платье, похожем на подвенечное, с распушенными волосами, раскинув руки, сидит на черном пне на фоне сочно-зеленых елей. И на вид Меликки словно двадцать, и глаза брызжут радостно зеленью.

Уже в зрелом возрасте Катерина прояснила, что бабуля к творчеству матери относилась снисходительно, считала забавой и пустой тратой времени. Хотя жизнь матери в представлении Катерины являла собой великолепный образец единения увлеченности и высокооплачиваемой работы.

Отец держался от тещи подальше, не ездил в деревню, умело отгораживаясь делами. Вечный инженер запоем читал детективы, не различая имен писателей, и постоянно носил во внутреннем кармане пиджака сканворд для поездки в метро. Катерина не была уверена, знает ли отец адрес мастерской матери. В галерею на «обязательные» – как говорила мама – и наиболее значимые выставки он приходил просто потому, что мать приглашала чету Виткиных.

Главврач крупнейшей в городе больницы, где отец служил инженером-энергетиком, дородный дядька в годах, с седой бородкой а-ля Троцкий, питал искреннюю любовь к творчеству матери, часто не торгуясь покупал ее работы. Вывешивал в огромном холле больницы. Для отрады глаз пациентов – так любил говорить. Мать его обожала. Но по службе Виткин отца не двигал. Тот не расстраивался, тянул работу с удовольствием, лишь мать недовольно сжимала губы. И как-то раз, случилось удивительное: буквально за год отец стремительно добрался до позиции замглавврача по административной части. И с удовольствием взвалил на свои худые плечи заботы о гаражах, складах, охране, пищеблоке и прочем. Отец на глазах расцвел, заиграл на щеках румянец, заблестели глаза. Теперь работа занимала все его свободное время.

Катерина однажды услышала фразу матери, брошенную с легким упреком отцу: «Если бы не Меликки, так и сидеть тебе инженером, мог бы и поехать на недельку, поблагодарить старуху. Заодно рыбку половишь, воздухом подышишь и здоровье поправишь, а то кряхтишь по утрам, словно раненый, со своим ревматизмом. Она уж поверь – восстановит, козликом примешься бегать».

Отец не желал становиться козликом, отмахивался, улыбаясь, бурчал, что, мол не просил никого за должность. Тогда смысл материной фразы Катерина не уловила, а сейчас поняла: бабуля отцу помогла пробиться.

Меликки попросила принести тетрадь и ручку для записи нужных фраз, кои необходимо выучить. Катерина принесла блокнот. Навалившись грудью на стол, бабуля старательно выводила слова, закончив, подвинула исписанные листы внучке.

– Ну вот тебе заговор на зеркало, давай пробуй, котенок.

«В конце концов, чем я рискую, – подумала Катерина, – раз пришло время, почему не проверить, как подарок работает».

Они перенесли стулья в коридор, Катерина уселась, уперлась взглядом в отражение. Зеркало и зеркало, ничего необычного: отражение желтых светильников прихожей и ее задумчивый взгляд.