Текст книги "Свет мой, зеркало, скажи"

Взяв пучок травы Катерина зачитала фразу из блокнота, показавшуюся запутанной и нелепой, зажмурилась и провела ладонью справа налево.

– Sekä.

Подождала чуток и открыла глаза. Откинулась в шоке на спинку стула. На нее исподлобья взирало бледное, осунувшееся лицо, темные круги под глазами, кровоподтек на скуле, искусанные губы и сожженные перекисью волосы. Невеселый портрет.

– Вот блин… – она загадала увидеть себя, после трех лет брака с Кириллом.

– Peili on sinun alaisesi, – всплеснула руками Меликки. – Сильна ты, котенок, и слова неправильно произнесла, а все одно получилось. Ну вот, убедилась. Теперь веришь? Вот и размышляй тогда, готова ли принять мою силу. Только учти – это на всю жизнь, и поверь: станут крайне интересными твои дни. А я помогу – не сомневайся. Думай, котенок, думай, шевели, как у вас говорят, извилинами.

Катерина заерзала, поджала тонкие губы, лоб вдруг покрыла испарина. Сложный выбор, ведь то, что предлагала внезапно свалившаяся на голову бабуля, не просто мистический дар – это бремя, некая миссия, которую несла Меликки, а теперь тащить ей, Катерине, а ведь она даже смысл ее не знает. К чему ей готовиться?

Катерина вздрогнула, будто укололась, в голове заметались образы один другого мрачнее, на языке крутилось слово, от которого поползли по спине мурашки – «ведьма». Теперь и ей предстоит? Лес, горшочки, корешки, шершни, люди…

И как этим даром распоряжаться? И нафига оно ей?

Меликки ждала, наблюдая противоборство на лице внучки. Подобрала в резинку выбившиеся седоватые волосы, раскурила по новой трубку, и дымок лениво потянулся в окно, оставляя на сей раз более легкий запах.

– Типа мое наследство, так я понимаю, – усмехнулась Катерина, поднимая глаза.

– Можно и так сказать, кому, как не тебе, – кивнула благодушно бабуля. – Такое на сторону не отдашь.

Предложение шло вразрез с личными планами Катерины, расстаться с давней мечтой о собственном салоне красоты было неимоверно сложно. Да и потом, у нее есть соучредитель-партнер Марина. Бросить ее? Помимо внесенных в проект денег, Мара помогала с бизнес-планом, научила рассчитывать прибыль, расходы и зарплаты сотрудникам. Катерина буквально по ночам составляла альбом женских причесок и мужских стрижек, планировала выйти на рынок с ошеломляющим предложением. И теперь от всего отказаться?

Четыре года учиться парикмахерскому искусству, войти в полуфинал Национального конкурса, много лет терпеть прозвище «Стриж» – она знала, под каким именем забит в телефонах подруг ее номер. Все псу под хвост? Стать непонятно кем, ведь и профессии такой нет: подсматривать в зеркале чужие жизни. Ее терзала потеря времени: только прайс-лист она разрабатывала более месяца. Объездила с десяток салонов, сравнивала, сопоставляла, анализировала. Ощущала радостный трепет, когда Мара нашла через мужа подходящее помещение на Московском.

Остановиться на полпути? Нет… Никогда. Она не согласна скинуть в корзину времени свои амбиции, цели и планы. Она не готова…

Хотя, с другой стороны. Если подумать рационально… Предложение Меликки лежит настолько в иной плоскости, что сложно представить открывающиеся перспективы. Это ж она такое сможет!

Эго, замаскировавшись под червя сомнений, усердно подкидывало ей новые аргументы – за.

Бабуля пыхтела трубкой, словно заправский моряк, растягивала в улыбке широкие скулы:

– Что тебя тревожит, котенок, с чем не можешь расстаться?

Смотрела при этом строго.

– Да бизнес хочу открыть, бабуль, – выдохнула Катерина горестно, рассматривая поверхность стола.

– Чего открыть, прости, не поняла?

– Салон красоты, парикмахерскую по-простому. Работать на себя хотела, а не на дядю. Людей стричь, прически там, завивки, укладки, колорирование, ламинирование волос. Ну и маникюры, педикюры, то есть ногти в порядок приводить. Массажи параллельно, эпиляцию.

Меликки взглянула на когтистые морщинистые пальцы, длинные ногти, желтоватые и блестящие, точно слюда, с каймой серости. Усмехнулась, поджав кончики пальцев.

– Ну и прочее разное, маски омолаживающие, – тут Катерина запнулась, замолчала растерянно.

– И что мешает? Дело твое только в пользу, скольким людям помочь сможешь, а?

Бабуля со вздохом откинулась на спинку стула, и та возмущенно хрустнула.

– Помню, тоже работала. В большом городе. Думала, ведь взрослая теперь, умная. Давно это было, в богатом доме жила, почти дворец. Золотые канделябры, лакеи на изломе. Молода была, горяча, своенравна, либо, по-моему, либо никак, ну прямо как ты сейчас. Знала – не просто так сила дана, а пользовалась неумело, глупо, дров наломала. Потом война вроде как исправила, но…

– Это какая же война, бабуль? – не удержавшись улыбнулась Катерина.

По ее расчетам Меликки около восьмидесяти, если считать от матери, которой в прошлом году пятьдесят два справили. Хотя бабуля и выглядит на шестьдесят, ну это спишем на мистическую составляющую.

Меликки не обиделась:

– Здрасьте! С немцем наши вступили, не учила будто историю. В августе началась, помню, лето холодное выдалось, дождливое. Я уже в деревне жила, с города съехала, тогда во всеуслышание царь-то объявил: вступает мол, Россия в войну с немцами.

Меликки замерла, рот прикрыла рукой, поняла, что сболтнула лишнего. Катерину слова в ступор вогнали, сердце бешено застучало – это ж сколько бабуле лет-то… Вот дела. Ну или старческий маразм.

– Сколько ж тебе было? Выкладывай про истоки. Если наследство мистическое, то я предысторию его знать обязана. Как получилось, что тебя выбрали, почему?

– Больно ты прыткая, котенок, ни к чему тебе это, рано. Молодая я была, говорю же. Давай к зеркалу вернемся, к посвящению – если готова. От тебя терпение требуется и внимательность. Время займет немало, настройся.

Катерина отбросила последние сомнения, втянула воздуха, словно готовилась в прорубь сигануть, спину выпрямила. Раз суждено невероятному в судьбе сотворится, так и быть тому.

– Не, бабуль, условие есть, сначала расскажи, как тебе дар передали.

Меликки помолчала, грубые черты дрогнули, уголки губ подтянулись:

– Ох, и дотошная ты, котенок, расскажу, коли просишь. Не все так просто, как думаешь.

Глава 2. История Меликки. Первая

– Первые заговоры помнится, я услышала в три года от бабы Локки, что с карельского будет «чайка». Во дворе пурга хороводы водит, за слюдяным оконцем тень налегла, намело снега по пояс. Просителей у Локки нет: не добрались в непогоду, а обычно два-три ходока на крыльце от ненастья трясутся. На столе огарок свечи расплылся, огонь дрова лижет, песню тянет, печь березовым духом исходит. От стен лесным разнотравьем парит, веники подсыхают, что заготовлены для отваров. Локки их водицей в полдень сбрызгивала – от пересушки. Бабка старая, беззубая уж почти, заберется на лавку, хлеб в водице горячей размочит и сосет вместо ужина. Глаза ее к тому времени дневного света не видели, зато душу просителя просвечивали насквозь, в будущем блуждали, высматривали опасности.

И вот сидим мы на лавке, я ногами босыми болтаю, Локки мне молитвы да заговоры шепчет, то на русском, то на финском бубнит, то мешает с карельским. Требует запоминать. А я, глупая, не пойму, к чему это мне, зачем, да и скучно. Смотрю в оконце, где мороз узоры выкладывает – интересно. Тогда Локки другое придумала. Прошла на ощупь к печи, накидала трав в горшок, заварила отвар, заставила до капли испить. Тепло от печи, на полу шкуры оленьи, об оконце снежинки бьются, словно мотыльки на свету. Я и задремала.

И вот, котенок, снится мне, как сижу я на поляне лунным светом залитой. Трава жесткая, что медвежья шерсть, вокруг ели мохнатые – просвета не видно. Неба серого круг и луна, как лампа, ну тогда электричества, понятное дело, не знали, но сравнение хорошее. И запах густой, хвойный, терпкий – нос сводит и в горле першит. Тут вдарил гром, и враз покрылось небо разводами, молнии во все стороны побежали, и дед на поляну вышел. В зеленой рубахе, борода седая по грудь, в волосе искорки пляшут, скулы от взгляда сводит. И запах. Словно дождь летний прошел – свежо и на сердце радостно. Потом узнала, что Укко[2]2
  Укко – «прародитель», «дед», «старец». Верховный бог, божество неба в карело-финской мифологии.


[Закрыть] в родном обличье приходит к провидицам, а мне и не страшно вовсе, ждала, может, чем угостит.

Он словно услыхал мою просьбу, вытащил из шаровар чудо неземное – петушка красного на палочке, края белые, серебром сахарным обсыпаны. Сунул мне в руку и говорит:

– Дам тебе, девонька, две судьбы на выбор, ты хоть и мала ишшо, но сообразишь, что выбрать надобно. Перва судьба твоя…

А я уж леденец зализала, язык онемел, нетерпеж на укус испробовать, да зубов ряд нестройный, подобного вкуса не испытывала – матушка только корень лакричный давала по праздникам, а тут – неизведанное. Все мысли о петушке осели в голове сахарной пенкой. Дед рукой леденец от моих губ отвел:

– Обожди, милая, успеешь налакомиться, слушай судьбу перву.

Я спохватилась, от слова незнакомого листом вздрогнула, спрашиваю:

– Что такое судьба, дедушка?

– Жизнь твоя будуща, покажу как на ладони.

Я кивнула, не сильно уразумев, о чем говорит старик. Ладно, думаю, пусть гундосит. Леденец вкусный, сил нет, то и дело язычок к нему вскидываю.

– Первая жизнь твоя, девонька, протянется на сорок шагов, на сорок первом оскользнешься. Бабой станешь обычной, как все соседи твои в деревне. Двадцать два шага с мужем проживешь, четырнадцать деток в свет принесешь, десять земле отдашь. Горести и тяготы людские познаешь: голод, что брюхо выворачивает; болезни, что нутро вытряхивают половиком; обиды жгучие да незаслуженную неверность; труд с утра до ночи, от которого кости, как опосля бани ломит; смерть родных, что душу иссушит, как травку – солнце палящее. Все пройдешь.

Он говорит, а у меня картинки перед глазами прыгают, резкие, неприятные до тошноты. Точь-в-точь по его словам. А дед все вещает, голос ровный, но аж внутренности от него вздрагивают:

– Но и радости чуток жизнь плеснет, с любовью – как без этого, немного да будет: когда первенец криком зайдется, ласточка на рассвете песню споет, когда наешься досыта, да после трудов вечерней свежести на крылечки вдохнешь, когда муж приголубит. Радости, они в малом проявляются, как дуновенья ветра: раз – и снесло их, будто и не было вовсе.

Я вздрагиваю, мурашки по спине ползут муравьями, щекочут, половину слов не поняла, но схватила одно, ясное, как солнце в зените: хорошего мало предвидится. Молчу, жду продолженья, с петушка глаз не спускаю: как бы не исчез, не растворился в синеве воздуха.

– Вторая судьба покрасивше, с виду как твой леденец: царское угощенье, да на вкус перемешана с солью, человеческой болью разбавлена. Долго идтить придется, шагов не посчитано, пока не народится та, что силой подобной напитана, только ей уменья передать сможешь, тогда и отдохнуть смогешь.

– А что ж там интересного в другой жизни, дедушка? – спрашиваю, а сама думаю, когда уж сказки закончит сказывать, страсть как леденец охота в рот сунуть.

– Много чего проживется, не перечесть, все вперемешку: во дворцах царских гостить да в лесу ночевать; любимой быть да самой не любить; детишек нянчить да со зверьем беседовать. Но главное – шаги других видеть да подсказывать правильные, от болезней предупреждать да от бед. Нелегко придется, душа пополам порваться захочет, одной ногой в людском мире, другой в моем, но так небом подсказано, мной лишь поведано. Ну?

Тут он косматые брови вскинул, искорки вспыхнули, в небе железом звякнуло. Я леденец едва не выронила со страха, показалось, в глазах его молнии пляшут.

– Выбирай, Меликки, судьбу, да не прогадай, иного раза не будет.

Я слюну сглотнула, говорю ему:

– Не Меликки я, дедушка, прогадали вы, Акилинкой меня кличут, Андреева дочь я.

Вот, думаю, сказки мастер рассказывать, а имени маво не знает, попутал, старый, сейчас и леденец отнимет.

– Акилинкой до встречи со мной звалась, Меликки станешь, коль правильный выбор сделашь.

А что выбирать-то, девоньке лет трех от роду, мож, постарше, но я и разговаривала-то с немалым трудом, а тут такое. Понравилось про «чужие жизни высматривать» да про дворцы, хоть и не знала, что оно значит, вот головкой чернявой кивнула.

– Не желаю, дедушка, сорок шагов жить, хочу во дворцах.

То ли гром в клочке серого неба грянул, то ли бабуля по щекам в избе обходила – очнулась я. Темно уже, лучина едва теплится, пурга пуще прежнего о стены бьется, Локки склонила лицо сморщенное, улыбнулась беззубым ртом:

– Ну что, родненькая, как звать-то тебя?

Я вздрогнула телом, сейчас бы сказала – током ударило, тогда судорогой изошла в коромысло, а руки липкие, расцепить не могу, взглянула: бог ты мой, леденец держу, расчудесное чудо.

– Меликки теперича звать, – говорю, а сама дрожу от радости, язык к петушку тянется.

– Вот и случилось знаменье, – выдохнула старая Локки, воды из снега натопленного отпила и спать легла как ни в чем не бывало.

Вот так, котенок, бабушка Локки передала мне свои полномочия, выражаясь на сегодняшний лад. Ученичество катилось, как колесо смазанное, от малого к большему. Обряды осваивала: пастушеский «обход» зарывать около воды; снимать землю с копыт коровы купленной; втыкать грамотно можжевеловую ветку за притолоку двери; выносить больного ребенка к окну; сливать воду через дверную скобу; гасить пожар молоком черной коровы и многое другое, что исполнялось только – «знающими».

Локки ту науку играючи передавала, а может, я готова была, подошла к тайным знаниям с рожденья. Все у меня получалось. Сколько воды утекло, а первый заговор до сих пор помню. У пастуха Тапани корова по лету пропала, на лугу паслась в стаде. Пока он водицы из ручья испил, глядь – корова исчезла. Полдня искал – без толку, хоть волком вой. Прибежал к вечеру к Локки, в дверь барабанит, руки трясутся, с носа сопли летят.

– Помогай, – говорит, – Локки, что делать, не знаю.

Локки хмурится, в душегрейку овчинную кутается: мерзла в любую погоду и накидку не снимала, спала в ней и народ в ней принимала, кожей срослась. В ней и в лес, за черту ушла.

Так вот, баба Локки и говорит: «Вот тебе, Тапани, помощница моя малая, Меликки зовут, враз корову твою найдет, дай время».

Пастух так и замер, усы плетью обвисли.

– Не смышлена, – чешет он усы, – девка твоя, разве по силам ей такое?

Бабуля цыкнула, и он согласился.

Шептала я трижды заговор, в ночи у шестка печи: «Лога раннашша оне кюлю, кюлюшша мушта кюуга, мушошша кюугошша истух валги тюттё, пюхку и пухаштах нечести, кайкишта паганушто золатухах шюхюштах грызистех вилух кужой вилуй куйвай харакка».

Вот ведь, до сих пор от зубов отскакивает. Все чихнуть, помню, боялась, дым от печи нос щекотал. Тапани-пастух у дверей ждет, едва не плачет. Так я белую коровенку в бурых пятнах как наяву разглядела – та у болота в тине увязла, морда едва торчит. Вовремя успели, вытащили.

Понравилось мне. Радостно, когда получается, мураши до макушки бегут да обратно гурьбой валятся. Говорю Локки:

– До сильных дел пора, баба, видишь – справилась.

Поинтересней пошло, училась уже на просителях: «грыжу кусать» – разными способами; останавливать и пускать «черную кровь»; сводить семьи; искать людей и скот попавших на «худой след»; лечить от призора да «полуночницы» и другое, разное. Завертелась, закружилась веретеном жизнь; года смутные настали – в Олонце егерский полк формировался, ополчение по деревням собирали, француз на Москву ступил. Годы праведные, времена военные да голодные, разно было, всего не перевспомнишь. И звали меня по-разному, каждый период времени свой слог имел: «книжница», «знающая», «провидица». Кто и колдуньей кликал, а кто и ведьмой. Со многими шаги мои пересекались: со знатью, в чьих домах судьба пристанище уготовила, с крестьянами без роду и племени, с убийцами, ростовщиками, со святыми да некрещеными. Все судьбы просматривала, как открытую книгу, но это уж потом, когда в силу вошла.

Меликки улыбнулась:

– Это ты у меня «небесами рожденная», дар твой в нашем роду – первый подобной силы, в народе человек, кому без обучения все дается – талантом называется. Поправь, коли неправа.

– Не знаю, бабуль, – разволновалась Катерина, краснея и пряча руки в карманы джинсов. – Не мне судить о способностях.

Но от рассказа бабули мураши и у Катерины по спине побежали, отбросила она последние сомнения. Раз суждено невероятному в судьбе сотвориться – так и быть тому.

– Ну хорошо, бабуль, выкладывай свои подробности, готова я к посвящению.

Глава 3. Свадьбы не будет

Меликки уехала спустя трое суток, и все это время Катерина отменяла клиентов, не обращала внимания на бесконечный поток СМС и негодующих вопросов в WhatsApp, и полностью выпала из соцсетей. День отъезда выдался солнечный, безветренный, после ночного ливня в лужах отражались деревья. Бабуля встала рано, быстро собрала рюкзачок, натянула отглаженную панаму и категорически отказалась от провожаний.

– Нечего время терять, котенок, сама доберусь, не впервой. Будем на связи, как ты говоришь.

Катерина накануне купила телефон, зарегистрировала сим-карту, и невдомек было, что Меликки он без надобности.

– Зеркало, котенок, лучше новомодных штучек, поверь мне. Ты думаешь, как я с твоей матерью всю жизнь общаюсь?

Катерина только сейчас про мать вспомнила, надо было на чай пригласить, как-то сразу не догадалась. Показалось, что Меликки мысль ее услышала, засмеялась, скрипуче, будто сахар в ступке перетирала.

– Мамка твоя в Москве, выставка у нее, недосуг. Так вот, когда твоя мать собралась в город по молодости, в деревне не было телефона, до райцентра сорок километров почти. Так-то.

Про Москву Катерина не удивилась, интересно стало другое:

– Так ты говорила, мать отказалась от дара?

– Отмахнулась от посвящения. А зеркальце, я для общения подарила, научила пользоваться. Дочь, как-никак, да и удобно.

Катерина припоминала ручное овальной формы зеркало в ажурной медной оправе, мать не оставляла его в комнате, запирала на ключ в ящичке стола в спальне. Надо же, мать и молчала.

Про такси Меликки и слышать не захотела. Чмокнула в щеку внучку оставив после себя запах клевера и ромашки и вышла к лифту. Двери с лязгом захлопнулись, тросы заскрипели металлом. Катерина долго смотрела из окна кухни на влажную крышу подъезда, но Меликки так и не появилась. Черная ворона выпорхнула из-под металлического козырька и тут же потерялась в кроне деревьев. Часы на стене отбили семь, зевая, полусонная Катерина решила, что работа подождет и сегодня.

Встала поздно, за окном накрапывал дождь, В теле разлилась бодрость, перемешенная с азартом, словно гончую вывели на тропу, руки так и чесались попробовать в деле дар, проверить еще раз работу зеркала, потренироваться. Вопрос, на ком? Просителей нет, помощь никому не нужна, она еще ученик, без опыта. Меликки за эти дни наговорила «нужного» на три зеленых тетради неровным почерком, что лежали теперь в ящике кухонного стола.

Не тетрадки, а целые манускрипты, в которых предстояло еще разобраться: заговоры от болезней, на исцеление и удачу, описания обрядов, составы мазей, назначения и свойства трав. Все необходимое под рукой, как сказала Меликки, и просила Катерину назубок выучить содержимое толстых тетрадей. Сколько же всего навалилось за эти три дня…

Катерина и вправду почувствовала сопричастность к мистическому, а бабуля говорила, к «чудесному». А как иначе о назвать ощущение свободы, избавление от любви к такому важному еше вчера человеку, жениху, предложившему руку и ….

Она наморщила лоб: «Что именно предлагал Кирилл помимо руки с безукоризненным маникюром? Точно не сердце, и не долю в своем автосервисе».

Теперь, заглянув в «зеркало судьбы» – так Катерина окрестила мистический прибор в коридоре – она знала, что помимо руки предлагались: боль, слезы, семейное ложе в крови, сломанное ребро и перебитый нос. Она предполагала, что далее могли последовать унижения в сексуальном плане, и эмоциональное опустошение, как без этого. В итоге поломанная судьба в круговерти судебных и больничных коридоров. А может, и самоубийство. Катерина задохнулась от внезапной догадки. Или смерть от истощения на больничной койке. Никто не знает. И спасло ее все-таки чудо.

Кирилл пришел утром следующего дня. Долго звонил, покачиваясь с носка на пятку в остроносых модных ботинках. Посматривал по сторонам блуждающим взглядом.

«Красив», – подумала Катерина, наблюдая за ним в экран монитора.

Хвост небрежно стянут резинкой, щеки небриты, у бородки размылся контур. Катерина не почувствовала ни злости, ни радости. Навалилась тоска. Запершило в горло, и она хлюпнула носом – вот тряпка, не раскисать, ты же лично видела, что будет дальше.

«Держаться, – скомандовала себе, – все будет хорошо, жизненный план „номер один“ накрылся медным тазом, или железным. Пофиг»

Она распахнула дверь и вынесла на порог чемодан и два раздутых от его тряпок пакета. Выставила, словно защитный барьер, через который невозможно пройти. Пограничная полоса. Проход воспрещен.

Отдельно подала костюм в целлофане. И встала, прижавшись к косяку двери, колени вдруг ослабли и норовили согнуться. От Кирилла исходил кислый запашок перегара и одуряющий аромат «Эгоиста». Сунув руки в карманы бежевого плаща, он непонимающе смотрел на распухший чемодан. В него Катерина уложила, запихнула, утрамбовала: джинсы, майки, рубашки, носки, трусы, галстуки. Его куртки, кроссовки, ботинки, шлепанцы, и прочие мелочи сложила в пакеты. Выдохнула. И он выдохнул непонимающе перегаром:

– Солнышко, а я не понял, че за хрень?

В голове ее будто воробей чирикнул – наглый, взъерошенный, с этим вот развязным «че»:

– Прости Кирилл, только вчера поняла окончательно, не люблю тебя. И замуж не хочу. Прости еще раз, нам надо расстаться.

Она говорила и не верила, что это ее собственные мысли и голос. Бог ты мой, на туалетном столике еще лежал исчерканный список гостей. Только вчера его длинные пальцы ласкали ее тело, а пронизывающий насквозь баритон шептал что-то нежное в ухо, И теперь она его не увидит. Никогда.

А может, появление Меликки, кровь на стене в спальне, испуганное и забитое существо в зеркале – все приснилось? Бывают такие сны, где все будто взаправду, настолько реалистичные, что человек не осознает, проснулся он или еще спит.

Катерина обернулась и заглянула в коридор, зеркало пряталось под белой шалью. Значит, не сон.

– Вурдалак, – зашептал в форточку ветер.

– Вампир, – проскрипел лифт опускаясь на первый этаж.

– Гони, – хлопнула дверь наверху.

Катерина будто очнулась: тьфу ты, какое-то наваждение. Кирилл все стоял, его лицо выражало недоумение.

– Малыш, ты в своем уме? Я не понимаю, объясни, что случилось-то. Мы же в з-загс собрались, с-свадьба там, гости, бюджет.

Заикается, значит начал злиться, Катерина знала его недостаток, но в данную минуту, это прозвучало предупреждением. И еще. Вот ведь странная штука, она прежде не замечала, как его длинные пальцы, словно у музыканта, сжимаются в побелевшие от напряжения кулаки. Как в такт с его заикающейся речью наливаются кровью глаза.

«В какой момент, – подумалось вдруг Катерине, – этот кулак полетит мне в лицо, как в той картинке из будущего. Не хочу. Никогда. Ни за что».

Она протянула ему кредитную карту:

– И это забери. Все, что потратила, верну. Свадьбы не будет, ты плохо слышишь. Ничего не будет.

На его небритых щеках проступил румянец, Кирилл ударил ее по ладони, карта шлепнулась на пакеты.

– Т-так не надо со мной г-говорить, я тебе не п-пацан с улицы. Я товарищ особенный. П-пожалеешь ведь.

Катерину пробил озноб, Кирилл уже походил не на воробья, а больше на коршуна. Но и она отступать не собиралась: выбор сделан.

– Прощай, Кирилл. И не смей мне угрожать.

Вот и вся любовь. Она с силой хлопнула дверью, едва штукатурка не отлетела. Замерла у стены, прикусила язык – вот дура, какой смысл был так открыто показывать эмоции.

Поклялась же себе, быть более сдержанной, но на сердце от этого надрывного «по-пожалеешь» заскребло и заныло. Слышала разные истории про бывших, про насилие, преследование.

«Ладно, – она вытерла слезы, которые все равно набежали, – в конце концов, я внучка ведьмы, и на каждого упыря, если что, кол найдется».

После всех событий, когда улеглась на сердце печаль и укатила бабуля, у Катерины чесались руки опробовать дар. Пальцы зудели, словно наэлектризованные, кончики покраснели. Такое у нее случалось перед стрижкой «важных» людей – из мэрии, например, или известных артистов – но стоило ей прикоснуться к волосам клиента, и руки творили истинное волшебство. М-да. Меликки показала ей, что она способна на большее, на невероятные вещи, о которых не могла и помыслить. Успех требовалось закрепить. С кем сыграть в игру «Загляни в будущее», она знала. В кругу близких друзей вращалось три человека: неудержимая Мара, заумная Жанна, и веселушка Надя.

Они дружили со школы, ссорились, мирились, влюблялись. Все, как у всех. Лидером в их компашке считалась Мара. В школе ее прозвали «Бешеной» за взрывной темперамент, она терпеть не могла критики в свой адрес, дерзила учителям, а однажды даже выбила кирпичом стекла в спортзале, отомстила физруку, за сделанное замечание. Маре показалось, что неприличное. В классе знали, с «Бешеной Марой», лучше не связываться, но Катерине нравилась ее неординарность, с ней было весело. И как потом оказалось, подругой, Мара была надежной. Катерина выбрала в списке быстрого набора двойку – Мара,

– Абонент занят или временно недоступен, – вещал в трубке бездушный голос.

Жанна. Рыжая поклонница разума, аккуратная и расчетливая. Пять раз подсчитает, выгодно ли брать кожанку в «Снежной королеве», или дождаться поездки с матерью в Турцию, где сможет сторговаться дешевле. С правильными сложно дружить, Катерина просидела с Жанной за одной партой все младшие классы и удивлялась ее целеустремленности. Жанна единственная из всех выбрала профессию еще в школе, решила, что будет врачом. Катерина, списывала выбор Жанны на семейную составляющую, отец – гинеколог, мать – дантист, попробуй тут выпрыгнуть из круга.

После случая в деревне они стали меньше общаться, после окончания школы даже и не созванивались. Только спустя годы общая подруга Мара наладила с Жанной контакт, и общение постепенно возобновилось. В телефонном списке Жанна значилась под номером три. Катерина посмотрела на часы и звонить не решилась: одиннадцать дня, Жанна врач-офтальмолог, может быть занята или пациент на приеме.

Оставалась толстушка Надежда. Обаятельная говорунья, любительница танцев и языков, которые не давались ей в школе. Тогда Надя уверяла подруг, что у каждого в голове хранится саркофаг с языками, надо лишь подобрать ключи. И пока с подбором у Надежды имелись явные трудности, она не отрывала глаз от шпаргалок – будь то английский, физика или любой другой предмет. Катерина не верила в языковой ящик, а Мара, глядя на потуги Надежды, смеялась, что та, вместе с отцом заперта в границах, выстроенных ее матерью, суровой работницей Минкульта.

Зато потом Надя удивила их всех, закончив универ с красным дипломом и заговорив на английском и китайском не хуже носителей. А ведь в школе едва тройки вытягивала. Надежда в списке шла первой, и Катерина решительно набрала номер.

– Абонент временно недоступен, – сообщил в трубке голос.

«Вот ведь, – Катерина взглянула на подарок Меликки застывший в коридоре под белой накидкой, – магический инструмент есть, а желающих его опробовать не собрать».

Как-то раз, уже обучаясь в Академии парикмахерского искусства, Катерина обзвонила подруг и они встретились в ресторанчике на Итальянской улице. Веселая, не в меру располневшая Надежда, сосредоточенная и строгая Жанна, и Мара, приехавшая на новогодние каникулы из Лондона. Вспомнили школьные «золотые денечки». совместные приколы, загулы. Посмеялись. Родилась идея завести негласный обычай раз в две недели тусить по пятницам. Позже собирались – правда, уже без Мары, что укатила доучиваться. Засиживались допоздна, часто перетекая в какой-нибудь ночной клуб. Ритуал прожил недолго, выскочила замуж Надежда, нашла суженого Жанна, и все само собой завершилось.

Воспоминания разлились теплом в груди, Катерина посмотрела в окно, хорошее было время, легкое, как небо в июне над Питером. Заверещал телефон, с экрана надменно взирала яркая брюнетка с точеными скулами. Мара, ну наконец-то, Катерина улыбнулась и ответила.