Текст книги "Скифская история. Издание и исследование А. П. Богданова"

Автор «Скифской истории», как и любого крупного исторического сочинения, использовал обширный комплекс методов, начиная с приемов отбора и критики частных сведений и кончая их историософским обобщением. Поскольку представление об этих приемах в отдельности и методической основе передовых для своего времени исторических произведений конца XVII в. в целом еще далеко не утвердилось в историографии, рассмотрение их лучше вести от простого и традиционного – к все более сложному и изощренному, начиная с чисто археографических и источниковедческих подходов автора к текстам использованных им произведений.

Наилучшим показателем отечественного происхождения русской исторической науки является использование в первом обобщающем ученом труде методов древнерусских книжников практически в чистом виде. Приемы составителей летописных сводов, совершенно проигнорированных в качестве источников, не только были хорошо известны Лызлову, но применялись им с изрядной сноровкой ко всем без исключения русским и иностранным источникам «Скифской истории».

Летописный свод подразумевал обычно полное (или почти полное) использование текстов старых летописей составителем нового памятника с минимальными изменениями, как правило, литературного, но, зачастую, и оценочного характера, со временем все более явными. Развитие жанра несло с собой изменение приемов. В XVI–XVII вв. обычными были вносимые в текст уточнения и пояснения, а главное – тематический отбор сведений и все более сложное сочетание выписок из разных источников, постепенно превращавшее классический свод в компиляцию.

При этом источники становились все более разнообразными. Помимо летописей текст насыщался повестями, сказаниями, житиями, притчами, документами (как в старину, вспомним «Повесть временных лет»), а кроме того – стихами, орациями и массой переводных памятников, от хронографов до газетных сообщений. Ко времени создания «Скифской истории» некоторыми летописцами использовалось такое количество тщательно подобранных выписок из массы источников, что компиляция приближалась к исследованию, а обычно скрытые элементы критики выносились в текст, на суд читателя.

Лызлов использовал весь спектр традиционных для его современников приемов, начиная от полной передачи текста источника, наподобие летописного свода. Прежде всего, конечно, бросается в глаза почти целиком помещенный в «Скифской истории» профессионально выполненный перевод книги Симона Старовольского[422]422
  С сокращениями, рассмотренными ниже в очерке: Работа А.И. Лызлова над источниками.


[Закрыть], переданный с допустимыми (и даже рекомендуемыми летописцу, в отличие от простого переводчика) изменениями.

Уже в первой фразе текста (л. 305) к словам «двор султана турецкаго» Лызлов добавляет: «с ним же мы, россияне и поляки, ближнее соседство имеем». Однако почти каждое вторжение в текст выделено квадратными скобками или перенесено на поля: прием, известный летописцам, но употребляемый Лызловым с необычной последовательностью.

Большинство вставок представляют собой пояснения для читателя. Например: «сарай [то есть дом]»; «акведуктум [то есть привод воды подземными трубами]»; «по пяти аспр турецких [аспра – 3 деньги российских]» (тут автор не удержался и приписал прямо к тексту: «аспры суть денги серебряныя, подобны денгам московским»); «четыренадесять миль италийских [то же и верст российских]»; «дыван [то есть общее слушание]»; «к началнику сарая султанскаго [или, по-нашему, к казначею двора его]»; и т. п. (л. 305 об. – 306, 313 об., 322 об. – 333, 338–338 об).

То же касается и замечаний на полях: «Фонтана – сосуд, из него же вода емлема, нимало убывает»; «Суть то пирамиды яко башни или паче градки деланы над гробами царей Египетских»; «Милион – тысяча тысящей». Лызлов поясняет читателю слова «фрамуга», «мозаика», «прокуратор», «ковалер», «алхимия», «библиотека», «перспектива» и мн. др., вошедшие со временем в русский язык (л. 306–307 об., 308 об. – 309 об., 320, 321, 322, 324, 326 об. – 328 об., 333 и сл.).

На полях отражены также результаты историко-географических разысканий (л. 331, со ссылкой на Ботеро), исторические пояснения (л. 308 об.), делавшиеся и в тексте (л. 310). Немало оценочных добавлений в тексте имеют антикатолическую направленность (л. 308, 336, 359 об. и сл.), причем Лызлов приводит в квадратных скобках и ряд характерных для католической дидактики обличений паствы, сделанных самим Старовольским.

Другой крупный пример работы автора как сводчика относится к переходному памятнику: переводной «Повести о Царьграде» Нестора Искандера, давно усвоенной русской книжностью и позаимствованной Лызловым из Хронографа Русского. Текст Повести вполне соответствовал задаче описания заключительного этапа борьбы османских завоевателей против Византийской империи и в общем не требовал особых дополнений. Тем не менее, приводя Повесть в «Скифской истории», Лызлов не ограничился сокращениями и поновлением ее языка.

Прежде всего, автор последовательно очистил текст от благочестивых размышлений Нестора о предрешенности свыше Цареградской погибели, а также от многочисленных молитв. Одновременно Лызлов усилил эмоциональность повествования другими средствами, подчеркнув наиболее драматические эпизоды вооруженной борьбы за город. Таким образом, как уже не раз показывала Е.В. Чистякова, провиденциальные мотивы в историческом труде усиленно вытеснялись прагматическими.

Это наблюдение подкрепляется множеством мелких дополнений, которые Лызлов счел необходимым внести в основной источник. Подавляющее их большинство составляют фактические подробности из Степенной книги и иностранных источников, позволяющие лучше понять реальный ход событий, рассуждения о роли флота и артиллерии в осаде города, о низкой боеспособности византийской армии и т. п.

Дополнения дидактического характера – вроде рассказа о казни перебежавшего к туркам византийского «Гертука» (Луки Нотары) или замечания А. Гваньини о «сокровищах», которые, не будучи потрачены на оборону, даром достаются врагу, – также имеют мало отношения к божественному предопределению и церковной морали. Легкими касаниями Лызлов меняет направленность Повести, выделяя в ее содержании военно-политический трактат.

Среди источников русского происхождения автор наиболее бережно отнесся к тексту «Истории о великом князе московском» А.М. Курбского (далее – История). Учитывая малодоступность памятника, Лызлов часто предпочитал не извлекать из него отдельные сведения, а приводить довольно близкие к тексту источника выдержки, как правило, хорошо вписанные в контекст книги. В меньшей степени это относилось к Казанскому летописцу, который также временами использовался для компилирования.

Тексты Истории и Казанского летописца органично соединены в описании похода русских войск к Туле и к Казани в 1552 г.: из сочинения Курбского добавил к летописцу отрывок о походе 13‑тысячного полка от Мурома к Свияжску по диким полям, рассказы об изобилии в Свияжске, о затаившихся при подходе русской армии жителях Казани и «крепости» города[423]423
  Л. 79–83, 84–84 об.; Сочинения князя Курбского. T. I. С. 175–181 (далее – История).


[Закрыть].

Смена источников компиляции производилась Лызловым исключительно логично и даже остроумно. Так, вместо знаменитой среди источниковедов фразы Курбского об инженерных «хитростях» русских: «сие оставляю, краткости ради истории, бо широце в летописной русской книзе о том писано», – в «Скифской истории» помещен обширный и подробный текст, составленный из сведений Казанского летописца и самой Истории[424]424
  Л. 94–95 об.; История. С. 193.


[Закрыть].

В то же время традиционная компилятивная работа Лызлова никогда не заставляла его забывать о своей задаче историка. Проверялся по всем доступным источникам и уточнялся при необходимости любой текст, включая вышеупомянутые. Например, в заимствованном из Истории описании боя Ертоула (авангардного полка) с вышедшими на вылазку казанцами вместо слов: «княжа Пронский Юрей и княжа Феодор Львов, юноши зело храбрые», справедливо исправлено: «князь Юрье Пронской и князь Федор Троекуров, юноши зело храбрые», поскольку на самом деле речь шла о Федоре Львовиче Троекурове. При описании расположения русских полков во время осады, указание Курбского: «мне же тогда со другим моим товарищем» – верно уточнено: «Правая рука, в нем же бяху воеводы: князь Петр Михайлович Щенятев, князь Андрей Михайлович Курбский»[425]425
  Л. 85, 85 об.; История. С. 181, 182.


[Закрыть].

Уточнение сведений источника при компилировании особенно хорошо заметно. Так, вместо «княжа суздальского Александра, нареченнаго Горбатаго»[426]426
  История. С. 187; ср. Казанский летописец. Стлб. 417: «посла … князя Александра Борисовича Горбатаго да князя Семена Ивановича Микулинъского».


[Закрыть] в «Скифской истории» назван этот знаменитый русский воевода: «князь Александр Борисович Шуйской-Горбатой» (л. 90)[427]427
  Что Александр Борисович был именно Шуйским, Лызлов уточняет при цитировании и в иных местах, ср. напр.: Л. 115 об.; Казанский летописец. Стлб. 271.


[Закрыть]. Вторым же объявлен, исходя из представлений автора о значительности фамилий, «Данило Романов, соплемянен сущи самому царю… и иные мнози воеводы» (л. 90 об.). Это не означало пренебрежения к С.И. Микулинскому-Пункову, бывшему на деле вторым воеводой: вместо «Семена Микулинского» Лызлов не преминул написать: «Семена Ивановича Микулинскаго»[428]428
  Л. 91 об.; История. С. 189.


[Закрыть].

Сравнительно широко используя при описании Казанского взятия литературно исправленные и фактически уточненные цитаты из Истории и Казанского летописца, автор сочетает фрагменты текста столь умело, что текстология, разработанная для древнейших летописных сводов и при исследовании текстов Нового времени обыкновенно не корректируемая[429]429
  Богданов А.П. Типологические признаки и группы в русском летописании конца XVII в. С. 197–220.


[Закрыть], попросту бессильна.

Например, говоря о начале штурма Казани, Лызлов описывает приготовления по Казанскому летописцу, а время, прошедшее с начала осады, указывает по Истории; и наоборот: в рассказе о грабежах сведения Истории расширяются по летописцу. Башня, на которую, согласно Курбскому, казанцы вывели своего хана, названа, в соответствии с Казанским летописцем «Збоилевые ворота», а описанную в Истории сдачу хана, вновь по летописцу, принимает полк Дмитрия Палецкого. При этом в цитатах из Истории, поскольку речь идет о делах российских, мили переводятся в версты, аспры – в копейки и т. п.

Широко используемый в описании казанских войн специально посвященный им Казанский летописец переделывался более энергично. Текстологические параллели прослеживаются в случаях, когда речь идет о передаче оценок и определений, которые Лызлов мог рассматривать с фактической стороны. Вот для наглядности один из таких не слишком частых примеров (дополнительные сведения «Скифской истории» восходят к 4 главе 14‑й степени Степенной книги):

Летописец. Стлб. 221

И тот царь Улуахмет велию воздвиже брань и мятеж в руской земли, паче всех первых царей казанских, от Саина царя бывших, понеже бе многокознен человек, и огнен дерзостию, и велик телесем, и силен велми: отвсюду собра к себе воинственную силу, и многи грады руския оступи, и всяко им озлобление тяжко наведе. И до самаго доиде града Москвы, на другое лето Белевского побоища, июля в 3 день пожже около Москвы великия посады, и христианского люду иссече, и в плен сведе. Града же не взя, токмо дань на воя своя взяша, и прочь отиде. И умре в Казани.

Скифская история. Л. 55

Ибо той злочестивый царь Улуахмет велия воздвиже брани на землю Российскую, паче всех царей, бывших последи царя Саина в Казани, понеже злокознен и огнедыхателен яростию и дерзновением бяше, телом же велик и силен. И отъвсюду собрав воинственную силу, в третие лето по Белевской брани, иже имать быти 6947, устремися на пленение Российскаго царствия. Великий же князь не успе собратися с воинством, уклонися за Волгу, на Москве же остави воеводу Юрья Патрекеевича со множеством народа. Царь же пришед под Москву июня в 3 день и стояв десять дней, посады пожегши, возвратися в Казань.

Как видим, текст Лызлова не просто констатирует, но объясняет бедственное положение Москвы и, кроме того, умалчивает о позорной дани. Если статья Казанского летописца заканчивается лапидарным сообщением о смерти хана, то «Скифская история» рассказывает далее о походе Улу-Махмета на Нижний Новгород и Муром и набегах его сыновей на Русь.

Уточнения и дополнения такого важного источника о казанских событиях, как Казанский летописец, делались постоянно. Так, в Степенной книге Лызлов нашел более точные сведения о набеге царевича Ектяка на Муром и походе князя Юрия Дмитриевича «воевати град Казань» в 6904 г. (в летописце – 6903 г., в Казанской истории – 6900 г.), при этом исключив из рассказа Казанского летописца[430]430
  Л. 53 об.; Казанский летописец. Стлб. 211.


[Закрыть] нелестное для Руси, на взгляд автора, упоминание, что поход был совершен «по совету крымского царя Азигирея». Далее Лызлову пришлось отказаться от использования Казанского летописца при вычислении даты смерти хана Зелед-Салтана. Согласно «Скифской истории», она произошла в 6929 г., через 14 лет (по летописцу через 40, а по Казанской истории – 30 лет) после упомянутого взятия Казани князем Юрием Дмитриевичем, или за 10 лет до бегства хана Улу-Махмета от Едигея, которое произошло, по вычислению Лызлова, в 6939 г.[431]431
  В шестое лето княжения Василия Васильевича, начавшего править, по Хронографу, в 6933 г. Ср.: Л. 54 об.; Казанский летописец. Стлб. 211–212.


[Закрыть]

Рассказывая о казанском походе князей Д.И. Жилки и И.Ф. Бельского по Казанскому летописцу, автор «Скифской истории» имя последнего и точную дату прихода русских войск к Казани обрел в Степенной, а дату смерти хана заимствовал из Засекина летописца[432]432
  Л. 59 об. – 64; Казанский летописец. Стлб. 233 и сл.


[Закрыть].

Впрочем, чаще Казанский летописец использовался не для компилирования, а в качестве источника отдельных сведений. Фактический материал летописца лег в основу третьей и четвертой глав третьей части «Скифской истории», повествующих о событиях XVI в., предшествовавших решительному походу русских войск на Казань в 1552 г. Лызлов отдает предпочтение этому источнику перед Степенной книгой, в которой имелись отличающиеся сведения[433]433
  ПСРЛ. Т. 21. Ч. 2. С. 596–597 (далее – Степенная книга).


[Закрыть], поскольку сообщения последней недостаточно четко говорили о последовательности и взаимосвязи событий.

По Степенной автор лишь исправляет имена ханов, упоминая Махмет-Гирея вместо Менди-Гирея, Сафа-Гирея вместо Сапкирея, Сапа-Гирея вместо Махмет-Гирея, Эналея вместо Геналея, русского воеводу правильно называет Семеном Микулинским вместо «Семиона Никулинскаго», Василия Пенкова генеалогически справедливо именует князем ярославским и т. д. Сведения Казанского летописца уточнялись и дополнялись по всему кругу источников, а из его многословного повествования выбирались и располагались в ином порядке лишь наиболее ценные для Лызлова сведения. Разумеется, все относительные даты источников заменялись точными указаниями годов.

Если даже непосредственно ориентированный на одну из тем рассказа «Скифской истории» Казанский летописец сравнительно редко обрабатывался традиционными методами свода и компиляции (даже в этом случае подвергаясь критике), то другие, более крупные и многоплановые русские и иностранные сочинения использовались Лызловым преимущественно как источники сведений, нуждающихся в проверке. Среди критериев, определявших отбор сообщений, на первом месте стояла научная целесообразность. Из обширных произведений выбирались и сопоставлялись, подвергались уточнению, интерпретации и оценке именно те материалы, которые требовались Лызлову для понимания и описания событий.

В ряде случаев автор «Скифской истории» использовал более или менее обширные пересказы русских и близкие к тексту переводы иностранных источников. Точные цитаты были, безусловно, важны при сопоставлении различных мнений. В этих случаях приемы Лызлова, находившие аналогии в работах современных ему летописцев и компиляторов, соответствуют принятому в исторической науке.

Цитата и пересказ высказывания предшественника об определенных событиях, не противоречащего другим сочинениям и нашим собственным представлениям, широко используются поныне. Лызлов в ряде случаев цитировал с буквальной точностью, приводя даже изречения от первого лица там, где они согласовались с его задачами и взглядами.

Он разделял, например, склонность многих предшественников к рациональному объяснению «загадочных» явлений (не говоря уже о евгемерической традиции «рационального» толкования мифологических сюжетов, столь полюбившейся Игнатию Римскому-Корсакову в «Генеалогии»). Например, о таинственно явившемся на груди мусульманского фанатика изображении имени пророка Мухаммеда Лызлов заметил: «Мню, яко некою водкою (кислотой. – А. Б.) учинено» – использовав выражение из трактата Ботеро: «wodka jakai mocna rozumiem, abo czim innym podobnym»[434]434
  Л. 178; Baronius C. Relacie jowszechue. Ч. 4. С. 147–148.


[Закрыть].

В основном автор и в избранном тексте передавал главное, опуская второстепенное. Описание образа жизни и обычаев татар, заимствованное из Хроники Гваньини, является типичным примером использования в «Скифской истории» иностранного источника близко к тексту. Если Гваньини писал: «кони татарские, которых они зовут лошаками, невелики» – то Лызлов переводил: «кони татарския невелики суть»[435]435
  Л. 129–135; Gwagnin A. Kronika Sarmatyej Europskiej. Ч. 8. С. 8–12. Цит. л. 131 об. и с. 11.


[Закрыть].

Этот пример относится ко вполне нейтральному тексту, приведенному в повествовании вне связи со стоявшими перед русским историком острыми проблемами достоверности и оценки сведений. Однако именно такие проблемы занимали внимание Лызлова почти на всем протяжении его обширного повествования.

К концу XVII в. даже наиболее приверженные традициям летописцы вплотную подошли к осознанию проблемы уточнения сведений своих источников. Характерен пример Сидора Сназина, считавшего совершенно необходимым устанавливать точную датировку события в каждом летописном памятнике, несмотря на свой принципиальный отказ от решения вопросов их сравнительной достоверности (благодаря чему статьи об одном и том же событии неоднократно повторялись им под разными «летами», как в простых популярных памятниках вроде «Летописца выбором»).

Однако и он вместе с иными сотрудниками патриаршего летописного скриптория вынужден был заняться установлением абсолютных дат событий в Чудовском справочнике путем сопоставления сведений и реконструкции общей хронологической сетки[436]436
  ГИМ. Музейное собр. 1499.


[Закрыть]. В результате Сназин, как ранее его коллеги по новгородскому Софийскому скрипторию, неизбежно пришел к выводу о необходимости критики содержания источника, уклонившись лишь от оценки сравнительной достоверности исторических сочинений в целом[437]437
  См. очерк «Летописец Исидор Сназин» в моей книге «Летописец и историк конца XVII века». С. 14–62.


[Закрыть].

Пример Сназина подтверждает предположение о существовании психологического барьера между реконструкцией древних событий путем сопоставления все большего числа сведений разнообразных источников – и осмыслением каждого из этих источников как единого целого, наложившего отпечаток на все содержащиеся в нем сведения, более того, определяющего, что, как и почему рассказывается в тексте.

Строго говоря, подтверждать существование этого барьера примером из XVII столетия вовсе не обязательно, поскольку он благополучно сохраняется и в современной науке. В области летописания ярким показателем его актуальности является то вспыхивающая, то едва тлеющая полемика о необходимости анализа сводов или же комплексов сведений, умозрительно возводимых к летописанию того или иного политического центра. А в источниковедении в целом перманентные обличения так называемого «потребительского подхода к источнику» ясно демонстрируют неувядаемость последнего.

Сама продолжительность конфликта между подходами «от факта» и «от источника» свидетельствует, что противоречие сих системообразующих методик имеет реальное основание (и, соответственно, взаимные обвинения оппонентов в недостатке разумения не суть истинны). В конце концов, наидетальнейшее решение вопросов происхождения источника само по себе не работает вне расширяющегося, как круги на воде, контекста: отношения повествования к описываемым событиям, их версиям в документах и литературе, течениям общественной мысли и т. д. и т. п. Как и продемонстрировано во всем вышеизложенном, автора мы узнаем по его повествованию не менее, чем осмысляем текст через личность сочинителя.

А поскольку то же относится ко всем без исключения источникам о каком-либо событии, нескончаемый путь источниковедения напоминает змею, пожирающую свой хвост. Новые знания о событии или явлении уточняют представления об источниках, те – об историко-культурной среде, позволяющей лучше понять источники, анализ которых корректирует наше понимание события и так далее, если по дороге сбитый с толку ученый не впадает в агностицизм[438]438
  Подробнее представление о схеме исследовательского процесса см.: Богданов А.П. Системный анализ источников по социально-политической истории предпетровской России // Комплексные методы в изучении истории с древнейших времен до наших дней: Тезисы докладов совещания. Москва, 20–22 февраля 1985 г. М., 1984. С. 143–145.


[Закрыть].

Историкам XVII в. благодаря господству схоластики, декларировавшей метафизическое единство и взаимозависимость явлений всего духовного и материального мира, живущего по четким богоустановленным законам, справляться с гносеологическими проблемами источниковедения было легче. В предисловиях царя Федора Алексеевича к так и не написанной обобщающей истории России и Игнатия Римского-Корсакова к «Генеалогии» вопрос об истинности повествования в источнике неразрывно связан как с его происхождением, так и с согласованием различных источников между собой.

Требование избирать сведения от правдивых предшественников в изложении царя Федора Алексеевича тесно увязывает проблему авторства[439]439
  В частности, бесстрашие автора в похвале добродетели и осуждении злодеяний, значение которого особенно подчеркивал Сильвестр Медведев, а царское «Учение историческое» утверждало авторитетом самого Публия Корнелия Тацита (Замысловский Е.Е. Царствование Федора Алексеевича: Ч. 1. Приложения. C. XXXV–XLII).


[Закрыть] с непротиворечивостью частных сведений и стройной причинной последовательностью общей картины событий, полученной в итоге исследования. Истинность отдельных сообщений источника, по оценке государя, была связана, во‑первых, с взаимосвязью их в повествовании и, во‑вторых, – с происхождением автора (подразумевалось, что единоплеменник способен правильнее понять события в жизни своего народа). У Игнатия же сам подбор авторов, «которые в различных царствах жили, и не во едино время, и не мздою закуплени», подразумевает, что достоверность сведений лучше всего выявляется в сопоставлении: «егда толико много историков о едином деле повествовали согласно»[440]440
  Игнатий Римский-Корсаков. Генеалогиа. Ч. 1. Гл. 3.


[Закрыть].

Как видим, неразвитость специализации в век схоластов-энциклопедистов века научной революции[441]441
  Ее премудро датируют и XVI–XVII, и XVII–XVIII вв., но уж во времена А.И. Лызлова она совершалась в европейской науке несомненно. См.: Кирсанов В.С. Научная революция XVII века. М., 1987.


[Закрыть] сама собой вела к ощущению неразрывности факта с контекстом повествования, источника – с исторической и историографической средой. При этом выдвигая требования относительно обобщающего труда, ученый россиянин конца XVII столетия более заботился о достоверности частных сообщений как основе будущей внутренне логичной конструкции, а автор узкотематического исследования – об уже сложившейся в историографии картине[442]442
  С чем связано и стремление Римского-Корсакова опираться на существующие, проверенные временем толкования множества неясных сведений.


[Закрыть].

Очевидно, что, принимаясь за обобщающее исследование, А.И. Лызлов должен был понимать соотношение происхождения источника и сопоставимости сведений разных авторов ближе к точке зрения царя Федора Алексеевича. Это вытекает из всей системы точных ссылок в «Скифской истории» и подтверждается достаточно наглядными примерами внимания историка к соответствию источника месту и времени объекта повествования.

Например, говоря о значении победы Руси на Куликовом поле, Лызлов подчеркивает, что свидетельство международного признания этого значения принадлежит иностранцу – крупному имперскому дипломату Сигизмунду Герберштейну, достаточно осведомленному (ибо он дважды побывал в России) и уверенному в своей правоте (поскольку оценка отражена в его книге «О Московском государстве»)[443]443
  Имеется в виду изд.: Herberstein S. von. Rerum Moscoviticarum commentarii. Basilieae, [1556].


[Закрыть]. В ссылке на полях автор «Скифской истории» отметил, что эти сведения выбраны им из польской хроники: «О сем Стрийковский, лист 749, лето 1516, лист 748» (л. 27–27 об.).

О знаменитом авторе «Универсальных реляций» Джованни Ботеро Лызлов отзывался лаконично: «итальянин, всего света описатель». Однако далее, приводя сведения Ботеро об отношениях Руси с Казанью при Василии III, историк связывает их содержание со временем создания источника: «знать в то время писал Ботер книгу свою, егда была Казань под московскою державою, ибо многажды отступоваху и одолеваеми бываху» (л. 51 об.)[444]444
  Догадка, логически вытекающая из текста Ботеро, но ошибочная. Итальянский иезуит писал свои «Универсальные реляции» в 1591–1595 гг., когда Казанское царство навсегда закрепилось за Россией. Он просто ошибся, приписав взятие этого царства отцу Ивана Грозного, а ему оставив лишь взятие Астраханского ханства.


[Закрыть].

Преимущество более ранних исторических сочинений над позднейшим трактатом Гваньини «О Польше» продемонстрировано при датировке вторжения монголо-татар в польские пределы. Лызлов (как и мы) считает правильной дату – 1241 г. – из книги «О начале и истории польского народа» М. Кромера, который приводил в свое «свидетельство» сочинения Я. Длугоша и М. Меховского. Гваньини же писал, что нашествие случилось при короле Болеславе Пудике, а его воцарение относил, как выяснил Лызлов, к 1243 г.

«И по сему свидетельству прибыло два лета приходу татарскому, – отметил автор «Скифской истории», – обаче не довлеет един он в свидетельство против трех вышеимянованных старых летописцов» (л. 18 об. – 19. Выделено мной. – A. Б.). Старина в данном случае важнее, чем количество свидетельств, поскольку Хронику Стрыйковского, также содержащую (согласно ссылке) дату Длугоша, Меховского и Кромера, Лызлов не учитывает в числе сочинений, опровергающих Гваньини, который писал примерно в одно время со Стрыйковским.

Оценка источника в связи с его происхождением проявляется и в предпочтениях, которые автор делает для русских сочинений относительно иностранных. Такие предпочтения не абсолютны и, как правило, имеют дополнительные логические обоснования. Например, используя материалы Стрыйковского, Лызлов счел необходимым объяснить сообщение, будто хан Седахмет разорил Подолие, а затем, разгромленный крымским ханом, «бежал в Литву, яко к своим приятелем».

Согласно «Скифской истории», поляки подозревали, что набег хана на Подолие был инспирирован Литвой. Если это так, осторожно пишет Лызлов, то понятно, почему хан искал спасения в Литве, где был схвачен властями, желавшими опровергнуть польские подозрения, и затем «уморен» в угоду более сильному соседу – Крымскому ханству. Впрочем, Лызлов отдавал себе отчет, что все в этой истории строится на предположениях, и посчитал более надежным опереться на сообщение Степенной книги, по которому Седахмет был побежден Эди-Гиреем как союзник Литвы во время своего похода на Русь (л. 34 об. – 35).

Проигрывал в сравнении с русским источником и рассказ Стрыйковского о сражениях на Угре. Он наполнен домыслами, будто хан Большой Орды был чуть ли не слугой польского короля (а тот, в свою очередь, боялся русского войска) и что великий князь московский смог избавиться от Ахмата только подкупом. Лызлов предпочел изложить события по Засекину летописцу, а рассказ Стрыйковского привел в качестве одной из менее вероятных версий, подчеркнув, что «сия суть истинныя словеса вышепомяновеннаго летописца» (л. 38–38 об.).

Только как дополнение к тексту, основанному на русских источниках, помещен в «Скифской истории» и рассказ Гваньини о казанском хане Ибраиме. При этом, цитируя польско-итальянский трактат, Лызлов имя Ибраимова сына – Machmedi – передает в транскрипции русских текстов (Махмет-Аминь)[445]445
  Л. 56 об. – 57; Gwagnin A. Kronika Sarmatyej Europskiej. Ч. 8. С. 13.


[Закрыть], согласно общему для «Скифской истории» принципу цитирования и пересказа: все имена, термины и понятия приводились в соответствие с принятыми в России второй половины XVII в. Так, турецкий krol польских хроник именуется султаном, hetman – воеводой, gospodarstwo – домостройством и т. п.[446]446
  Отмечу в скобках, что Лызлов знал меру в русификации, так что поляки у него не измеряют расстояние верстами, а турки не считают деньги копейками: мили, аспры, лета от Рождества Христова и т. п. автор отдельно переводит для читателя на привычный счет.


[Закрыть]

Весьма интересно доказательство заблуждения Стрыйковского при датировке битвы у Синих Вод 1333‑м годом. «Имать быти 1361‑го, – заявляет Лызлов, учитывая ошибку польского хрониста в датировке другого мероприятия Ольгерда, – ибо Стрийковский пишет сего князя Олгерда имуща брань с великим князем московским Димитрием Ивановичем лета 1332, его же государствование началося по известным российским летописцем лета 1362‑го» (л. 26). Очевидно, что в русских летописях вокняжение Дмитрия Донского датировалось правильнее. Неясно только, почему Лызлов указал 1361, а не 1363 г. (учитывая ошибку Стрыйковского ровно в 30 лет). Возможно, историк имел в виду то обстоятельство, что о битве с татарами Стрыйковский рассказал прежде, чем о войне Ольгерда с Москвой, и Лызлов заключил, что битва произошла перед восшествием Дмитрия Ивановича Донского на престол великого князя владимирского в 1363 г. Так и было, только разрыв между событиями был меньшим[447]447
  Сражение у Синих вод произошло в конце 1362 г. По русскому летосчислению это был 6871‑й (1362/1363) г., в котором св. митрополит Алексей венчал юного Дмитрия на владимирский престол.


[Закрыть].

Предпочтения источников, которые на поверку точнее, полнее и логичнее описывают взаимосвязь событий, прослеживаются по всему тексту «Скифской истории» (Степенной перед Хронографом, Засекина летописца перед Степенной и т. д. и т. п.), справедливо варьируясь от темы к теме: ведь использованные Лызловым сочинения были многоплановыми и сами основывались на целом комплексе источников разной степени достоверности. В итоге главным критерием установления истинности сообщений оставались для Лызлова результаты их сопоставления по конкретным, достаточно узким вопросам, с учетом логики развития событий.