Текст книги "Скифская история. Издание и исследование А. П. Богданова"

В отличие от наших современников, отягощенных научной специализацией, А.И. Лызлов при всем его уважении к источнику не мог забыть, что именно исторический синтез является конечным (по крайней мере в рамках одного из повторяющихся циклов исследования) критерием оценки источника в целом и его сведений в частности. Так же естественно он использовал в работе приемы, из которых позже получили развитие источниковедение и специальные исторические дисциплины.

Хотя наиболее важной формой работы Лызлова с источниками был анализ их фактического содержания, читатель «Скифской истории» не раз встретит в ней подробные экскурсы в вопросы происхождения сведений, включая характерные для источниковедов ядовитые замечания о путанице, внесенной в этот предмет предшественниками, и о несогласии их заключений с источниками. Например, относительно спорного мнения М. Бельского: «Паче же и сам той историк противится сему, приводящи на свидетельство инаго историка» (л. 193 об.).

Рациональный ум и источниковедческое чутье Лызлова позволяли ему демонстрировать на страницах книги целые клубки противоречивых мнений, оценок, сведений, выявленных в сочинениях двух, трех, пяти и более авторов, а затем аргументированно разрешать эти противоречия, разматывая их клубки в стройное повествование. Оно-то и было главной целью автора, которую он достигал порой сложным путем, однако без намеренного усложнения, более свойственного эпигонам. В конце концов, именно ясность повествования, т. е. понятность для читателя причинного развития событий, была названа царем Федором Алексеевичем важным критерием оценки исторического труда.

Лызлов был в этом вполне солидарен с царственным мыслителем, и благодаря столь простому на поверхностный взгляд критерию нередко достигал замечательных результатов. Если историк, случалось, изрядно ошибался вместе со своими источниками, то и возможности лучше объяснить ход событий на основании более подробного и точного источника не упускал. Весьма ярко это проявилось при выборе Засекина летописца как основы описания событий, непосредственно предшествовавших походу Ивана IV на Казань в 1552 г. (л. 75 об. – 77 об.).

Рассказ начинается с сообщения о посольстве от казанского князя Чапкуна и других мурз к астраханскому хану Касим-Салтану и призвании на казанский престол его сына Эди-Гирея. Сообщения о борьбе казанцев и Эди-Гирея с русскими воеводами в Свияжске свидетельствовали о том, что в Казани взяла верх антимосковская группировка – и существовавшая еще недавно возможность мирного решения конфликта отошла в прошлое.

Следствием этого, согласно «Скифской истории», было расширенное совещание в Золотой палате Ивана IV и его «братии» (князей Юрия Васильевича и Владимира Андреевича) с Боярской думой, митрополитом Макарием и освященным собором, а также вельможами, весьма сходное в сочинении Лызлова с Земским собором[481]481
  Не отмеченным даже Л.В. Черепниным, тщательно фиксировавшим совещания, хотя бы отдаленно приближающиеся к соборной форме (Черепнин Л.В. Земские соборы Русского государства в XVI–XVII вв.).


[Закрыть].

В Истории о Казанском ханстве это событие было описано лишь как «совет з боляры своими царя и великого князя», на котором присутствовали, однако, «вся князи местныи, и вся великия воеводы, и вся благородныя … велможи». Сам ход «совета» представлен как единоличное решение государя, одобренное «рабами», и приведен с целью демонстрации силы и авторитета самодержавной власти. Решение о грандиозном военном походе мотивировалось лишь тем, что казанцы после бегства Шигалея в отчаянии «град затвориша» перед русскими воеводами[482]482
  Казанский летописец. Стлб. 379–386; Казанская история. С. 113–116.


[Закрыть]. Вместе с тем некоторые наблюдения показывают, что составители и редакторы Истории о Казанском ханстве отдавали себе отчет, что реальный «совет», в том числе и с духовенством, имел место. Это следует учитывать, оценивая рассказ «Скифской истории», который выглядит логичнее и в других аспектах.

Перед представительным собранием в Золотой палате царь, по мнению Лызлова, опиравшегося на Засекин летописец, обоснованно поставил вопрос: «Како бы [он] возмог поганым таковое их свирепство возразити?» Участники совещания «седше начата советовати», оценивая несчастья, приносимые Казанским ханством Руси. Затем в своей «продолжительной речи» царь выразил готовность последовать примеру славных предков и «подвигнутися сам, и со всеми своими воинствы государств Российских, на исконных своих врагов – поганых казанских татар», отметив в соответствии с проведенным обсуждением: «зело бо стужают и досаждают мне погании».

Это намерение было поддержано «всеми», и затем не единолично Иван IV, а все участники совещания «многоразумным советом утвердиша таковое дело, еже неотложно быти ево государеву шествию на Казанское царство». Деваться царю, которого, по его собственному позднейшему посланию и согласно мнению Курбского, бояре и воеводы чуть не силой поволокли в поход, было некуда.

Однако прежде организации столь дорогостоящего мероприятия в Казань были посланы «милостивые грамоты» с предложением «прощения» казанцам всех «вин» при условии их подчинения России по прежним договорам. Лишь получив отрицательный ответ из Казани, «царь … начат совокупляти премногое воинство». Интересный рассказ Лызлова о посольстве в Казань косвенно подтверждается Казанским летописцем (с. 388–389), а сведения не использованной историком Никоновской летописи позволяют заключить, что продолжение совета Ивана IV с боярами и воеводами имело место в апреле 1552 г., уже после вызванного казанской воинственностью решения о походе[483]483
  Казанский летописец. Стлб. 388–389; Никоновская летопись. ПСРЛ. Т. 13. Ч. 1. С. 177–179. Любопытно, что летописец отразил страхи перед отправлением царя в поход («бяше много различьных слов, еже бы государю не самому быти»), приписав их, правда, боярам.


[Закрыть].

Именно отмеченной в «Скифской истории» надеждой царской думы на сравнительно мирное урегулирование конфликта можно объяснить тот факт, что решение о государевом походе действительно состоялось только в апреле 1552 г., разряд похода был составлен в мае, а затем последовало еще одно совещание при участии специально вызванного Шигалея, на котором речь пошла о перенесении похода на зиму. И только уже отправленные суда с запасами и артиллерией заставили Ивана IV все же выступить к Казани[484]484
  По Никоновской летописи: ПСРЛ. Т. 13. С. 177–178, 184.


[Закрыть].

Следует отметить, что и описание составления плана штурма Казани представлено в «Скифской истории» лучше, нежели в Истории о Казанском ханстве и Никоновской летописи. Последние сообщают об этом мероприятии как единоличном распоряжении Ивана IV, что совсем не вяжется с нашими представлениями о его правлении периода «Избранной рады» (была ли она как государственный орган, или нет)[485]485
  Там же. С. 214–215; Казанский летописец. Стлб. 434; Казанская история. С. 146–147.


[Закрыть]. По мнению Лызлова, план был составлен представительным военным советом во главе с царем.

Учитывая, что, не располагая Засекиным летописцем, историки обычно преувеличивают завоевательный порыв россиян, стремившихся якобы любой ценой захватить «подрайскую землицу» (как советовал Иван Пересветов), можно констатировать, что Лызлов отлично использовал предоставленную ему источником возможность более взвешенно подойти к одному из важнейших вопросов отечественной истории XVI в.

При рассмотрении творчества Игнатия Римского-Корсаковы мы видели, сколь легко русский автор усваивал возможности, предоставляемые еще не выделившимися из общеисторического исследования, но уже ощутимыми элементами специальных дисциплин[486]486
  Богданов А.П. От летописания к исследованию. Изд. 2‑е. С. 120–122.


[Закрыть]. В силу характера толчка, данного развитию гуманитарного знания Возрождением, наибольшие успехи имели к концу XVII в. историко-филологические вспомогательные области знания.

В «Скифской истории» обращает на себя внимание серьезная работа автора с топонимами. Лызлов не только привлекает сведения многих источников для точной локализации историко-географических пунктов (Мингрелии, Бенгалии, Калки, Козельска, различных Белградов, Дамаска, Каира и мн. др.), но внимательно следит за происхождением и изменением названий. «Где бы сия страна Арсатер обреталася, различно о том списатели домышляются, – указывает автор. – Неции утверждают, яко то была страна Колхийская, яже ныне зовется Мингрелиа» (л. 6 об.). Султан Баозит (Баязид II), по справедливому замечанию Лызлова, взял «град Килию, иже от древних греков Лифостротон назван мнят неции быти; такожде Монкаструм, иже и Белъград Волосский называется, стоящий на устиах Днестра реки» (л. 248 об.). И таких примеров в тексте немало.

В области исторической географии автор пользовался не только письменными источниками, но и собственными довольно обширными географическими знаниями. Приведенное им описание днепровских порогов и их окрестностей отражает личное знакомство с местностью. Оно отличается от множества подобных описаний, начиная с Константина Багрянородного[487]487
  См.: Развитие этнического самосознания славянских народов в эпоху раннего Средневековья. М., 1982. С. 272.


[Закрыть]. Специальные знания военного проявились в описаниях Очакова, Шах-Кермена и других турецких крепостей, которые русские войска громили в Крымских походах. Лызлов еще не видел укреплений, прикрывавших Азов, но уже хорошо представлял их, как бы готовясь к Азовским походам (л. 139–140 об.).

Краткими сведениями топографического характера дополнены в «Скифской истории» рассказы иностранных источников о Бахчисарае и Перекопе, подробнее перечислены города Крыма, как бы между прочим сделан ряд мелких историко-географических дополнений. Например, рассказывая легенду о змее, жившем в Крыму под скалой, Лызлов в дополнение к Гваньини указывает, где – «в горах»[488]488
  Л. 125–126; Gwagnin A. Kronika Sarmatyej Europskiej. Ч. 8. С. 27.


[Закрыть].

Лызлов учитывал, что историко-географическая информация его источников частично устарела, и следил за ее поновлением. Так, Гваньини при описании границ «Татарии» отмечал, что на севере она соприкасается «с землей русской польского короля». Согласно «Скифской истории», границы «полагаются с полунощныя страны – области московских великих государей, Малороссийское и прочие… от запада, мало от полунощи наклоняяся – земля русская, иже под областию кралевства Полскаго»[489]489
  Л. 127 об.; Gwagnin A. Kronika Sarmatyej Europskiej. Ч. 8. С. 29.


[Закрыть].

Поновления требовали и этнографические сведения. Если Гваньини, совершенно справедливо для своего времени, писал о неупотреблении хлеба татарами, то Лызлов отметил, что они «прежде мало хлеба знали. Ныне, обаче, паче же крымские, от пленников российских зело изучишася земледелству. Сами обаче не пашут, но пленники их. Идеже хлеба … зело много родится. Сих же пленников употребляют ко всякому домостройству»[490]490
  Л. 134 об.; там же. Ч. 8. С. 11–12. Достоверность этой информации подтверждается: Мыцык Ю.А. Записки иностранцев как источник по истории Украины (вторая половина XVI – середина XVII вв.). Днепропетровск, 1981.


[Закрыть]. При этом белгородские и очаковские татары «домостройство имеют лучше крымских», а из Приазовья даже вывозятся в Стамбул продукты питания (л. 125 об.).

Внимание к проблемам этногенеза и генеалогии сопровождалось в «Скифской истории» интересом к происхождению имен государственных деятелей. Это было немаловажно, в особенности для правильного соотнесения сведений разных авторов. Например, говоря о Тамерлане, Лызлов указал, что он и есть Темир-Аксак русских летописей, кроме того, «сего всесветнаго страшила летописцы называли Темир-Кутлуем, а татарове Темир-Кутлу, то есть Счастливое Железо; латинския же списатели называли его лютым Темерланом, яко же и непрелстишася в том»[491]491
  Л. 29–29 об. Увы, «прельстился» как раз автор, напрасно отождествивший золотоордынского хана Тимур-Кутлука с Тамерланом.


[Закрыть].

В названиях народов можно было усмотреть и источник их изучения. «Так, – заметила о Лызлове Е.В. Чистякова, – приведя путаные объяснения польских хронистов о происхождении половцев и готов, он вполне реалистически пытается объяснить название половцев: живших в полях, занимавшихся ловлей зверя, “полеванием” и “полоном” – грабежом»[492]492
  Л. 14; Чистякова Е.В. «Скифская история» А.И. Лызлова и вопросы востоковедения. С. 39.


[Закрыть].

Вслед за авторами иностранных источников историк пришел к пониманию значения не только лингвистических, но и этнографических материалов. Среди его рассуждений нередки, например, такие: «Начало народа турецкаго вышеписанными и иными многими свидетельствы утверждается быти от скифийскаго, то есть татарскаго народа, еже показует единако наречие, единакий обычай, единакий порядок военный; аще в наречии и разнство имеют, то невеликое, яко московское от полскаго» (л. 185 об.). Действительно, турки были ветвью обширной тюркской общности с довольно близкими языками.

Опыт зарубежных историков подсказал Лызлову, как уже отмечено Чистяковой, и значение археологических памятников. Толкование смысла каменных баб и древних развалин в Диком поле показалось бы сегодняшним археологам не менее наивным, чем топонимические, ономастические и этнологические рассуждения 300‑летней давности. Однако не следует забывать, что еще в середине прошлого столетия подобного рода рассуждения были в чести, особенно при погружении в темные проблемы этногенеза, и применялись даже большими знатоками источников[493]493
  См.: Богданов А.П. Александр Вельтман – писатель-историк. Комментарии // Вельтман А.Ф. Романы. М., 1985. С. 458–524.


[Закрыть].

Не только к специальным дисциплинам, но и к самой развивающейся и меняющейся из века в век исторической науке в высшей степени применимы классические афоризмы о необходимости сознавать пределы наших познаний и сугубой пользе сомнений («Я знаю только то, что ничего не знаю»; «сомневаюсь – значит существую»; «подвергай все сомнению» и т. п.). К чести Лызлова следует отметить, что он понимал принципиальную ограниченность исторического знания и стремился в своих поисках истины не пересекать границу, разделяющую историческую реальность, источник и исследователя, – за которой лежит уже литературный вымысел[494]494
  Зарождение его в русской исторической книжности XVII в. справедливо оценивается как отход от средневекового принципа историзма и важный шаг в развитии отечественной литературы: Лихачев Д.С. Семнадцатый век в русской литературе // XVII век в мировом литературном развитии. М., 1969. С. 299–328.


[Закрыть].

В «Скифской истории» немало прямых высказываний о пределах познания, начиная с древнейших времен, когда многие народы остались «потаени и незнаеми греком и латинником», а об иных сохранились рассказы столь странные, что «о сем летописцы сумневаются и глаголют, что бы то за дивы были? И мнят повесть ту быти лживую или басни в себе содержащую». Также и в письменный период русской истории сведений о многих событиях «не обретается в летописцах скудости ради их, браней ради и пленений непрестанных от татар».

О своих сомнениях в истинности тех или иных сведений и выводов Лызлов пишет весьма часто. Он неоднократно признается, что не может достоверно решить тот или иной вопрос. «О каком убо Козелцу старыя летописцы московский пишут, – замечает автор относительно задержавшего монголо-татар русского города, – не вемы: о том ли, иже обретается от града Калуги в пятидесяти верстах, его же ныне, мало отменивши слово, Козелском называют, или о том, иже в Малой России от Киева в шестидесяти верстах, его же и ныне Козелцом называют?» (л. 17 об.)

Это примечание сделано в скобках, как комментарий к основному тексту. И иные сомнительные сообщения автор старается не включать в текст, например: «О сем взятии Казани от крымскаго хана не описася при описании царей казанских того ради, яко болшая часть летописцев о том умолчаша». Однако имеющиеся данные, как пояснил Лызлов, позволяют использовать эту версию при характеристике политики крымских ханов (л. 144 об.).

Очень важно в исследовании правильно определять область, на которую распространяется сомнение. Например, рассказ Засекина летописца об убийстве хана Большой Орды Ахмата (Ахмеда) его шурином противоречил, по наблюдению Лызлова, указанию Степенной книги, что хан был сражен на четыре года позже «ногайским царем». Автор заключил, что это противоречие не препятствует общему выводу: «или сице, или тако, обаче от сего времяни прииде Орда в конечное запустение» (л. 37 об.).

Одну из наиболее часто встречающихся проблем – выбора правильной транскрипции имен и названий – Лызлов старается решать определенно, но в сомнительных случаях приводит, с указанием источников, варианты к наиболее точному, на его взгляд, чтению[495]495
  См. например, о царице Сеюнбук и ее сыне. Л. 69; Казанский летописец. Стлб. 319–320; Казанская история. С. 92; и др.


[Закрыть].

Наконец, среди бросающихся в глаза при анализе текста «Скифской истории» особенностей выделяется «ускромнение» преувеличений, наполнявших источники (в особенности по военной истории). Так, вместо слов Казанского летописца о 60 тысячах убитых при штурме города войсками Василия III Лызлов осторожно отмечает: «до 60 000 поведают быти» – констатируя уверенно только факт, что «бысть тамо велие падение нечестивым» (л. 64).

Бережное отношение к историческому факту, столь отличающее Лызлова от составителей фантастических повестей (вроде «Сказания о начале Руси» или «Повести о Мосохе») и крупнейших летописных сводов или от автора знаменитой Латухинской степенной книги Тихона Макарьевского, все более свободно пользовавшихся литературным вымыслом[496]496
  Богданов А.П. Русь от Новгорода, Новгород от Ноя: новгородский вклад в общерусское летописание XVII в. // Novogardia. Международный журнал по истории и исторической географии Средневековой Руси. 2019. № 2. С. 252–279; Он же. Сила легенды: Повесть о Словене и Русе в общерусском летописании XVII в. // Studia Litterarum. 2022. Т. 7. № 1. С. 162–179.


[Закрыть], вовсе не означало отказа от личных оценок. Скорее наоборот: в «Скифской истории» собственная позиция автора выделена и подчеркнута, а не замаскирована под «древние сказания» или неизвестные летописи.

Лызлов отнюдь не отказывает себе не только в прямых оценках, но и в праве на толкование фактов и сообщений, которое Игнатий Римский-Корсаков склонен был оставить только за общепризнанными авторитетами. Для того чтобы выражать собственное отношение к событиям и явлениям, историк уже не нуждался в дополнительных основаниях, которые столь старательно приводил Сильвестр Медведев. Однако в области формы Лызлов не был оторван от традиции.

Использование литературных средств оценки событий тесно сближает «Скифскую историю» с современными ей русскими произведениями. Например, его не удовлетворяла краткая статья Хронографа «О взятии Москвы» в Батыево нашествие:

«Татарове же пришедше взяша Москву и великаго князя Юрья, сына Владимеря, руками яша, а воеводу Филиппа Нянка убиша и вся люди иссекоша и поплениша».

Лызлов должен был привести сожжение татарами небольшой деревянной крепости в соответствие с представлением о значении Москвы в истории Российского государства:

«Окаянный же Батый со многим воинством прииде под Москву и облеже ю, начат крепко ратовати. Сущии же во граде христиане много противишася им, биющеся исходя из града, обаче не могоша отбитися им до конца. Взяша град погании и великаго князя Юрья сына Владимера плениша, а воеводу имянем Филиппа Нянка и прочий народ посекоша. И пролияся кровь их яко вода по стогнам града; и град пуст оставльше, отъидоша ко Владимеру граду»[497]497
  Л. 15 об. – 16; Хронограф Русский. С. 40.


[Закрыть].

Нетрудно заметить, что часть материала трансформировалась в передаче Лызлова под влиянием чисто литературных требований. Так, описание битвы на р. Сити, начиная с «плача» о бедствиях Российской земли и кончая деталями сражения[498]498
  «Падают трупи убиенных семо и овамо … идеже ужас бе видети дерзновения обоих воинств…»; «плещи вдав бегати начата; погании же поле обретают, усты меча гонят» и проч., «и тако прият победы венец прекрасный…».


[Закрыть], есть своеобразный компендиум излюбленных выражений русских историков-публицистов первой половины XVII столетия[499]499
  Л. 16 об. – 17 об. Ср.: Памятники древней русской письменности, относящиеся к Смутному времени // РИБ. СПб., 1909. Т. 13 (3‑е изд. Л., 1925).


[Закрыть].

Тут мы видим и влияние более новой, ораторской публицистики: «Погании бишася славы ради и богатств обрести хотяще. Христиане же хотяще оборонити любимое Отечество, дерзновенно в густыя полки поганых впадающе, множество их побиваху», – пишет Лызлов, как бы припоминая речь Игнатия Римского-Корсакова, которую слышал, выступая в Крымский поход 1687 г. «Сии татарове грядут к нам во множестве клятвы беззакония, еже расторгнута нас, и жены нашя, и чада нашя, еже покорыстоватися нами. Мы бо, христианское российское воинство, ополчаемся за святыя Божия церкви, и за православную веру, и за пресветлых наших царей… и за все государство…» – и т. д[500]500
  Игнатий Римский-Корсаков. «Слово благочестивому и христолюбивому воинству» 14 марта 1687 г.: Памятники общественно-политической мысли в России конца XVII века. С. 1335–173. Ср. его же «Слово к православному воинству о помощи пресвятыя Богородицы» не ранее 21 февраля 1687 г.: Там же. С. 174–182.


[Закрыть].

Но и здесь заимствование Лызлова не слепое, не безоговорочное. Игнатий мог забыть свое боевое прошлое и в поэтическом взлете предать забвению военные реалии, доказывая (согласно Ветхому завету), что «несть разньства пред Богом небесным, спасти во мнозе и в мале, яко не во множестве вой одоление брани есть, но от небесе крепость!»[501]501
  Там же. С. 158–159 и др.


[Закрыть]. Тут Лызлов должен был остановиться в своем «последовании», отметив решающую роль численного перевеса в битве на Сити: «Но убо погании пременяющеся бишася, христиане же едини, и того ради вельми утрудишася».

Продолжая повествование хронографическим рассказом о походе Батыя на Новгород, историк божественное спасение города принимает как некое мнение: «И оттуду восхоте поити к Новугороду Великому, но возбранен, глаголют, от пути того грозным воеводою архистратигом небесных сил Михаилом». В Хронографе вмешательство архангела также изложено как версия: «Глаголют же, яко (Батый. – А. Б.) виде архаггела стояща со оружием и возбраняюща ему» – но это версия лишь постольку, поскольку выше составитель прямо утверждал богоспасенность Новгорода: «заступи бо его Бог и святая Богородица»[502]502
  Л. 17 об.; Хронограф Русский. С. 42.


[Закрыть].

Неслучайность осторожного подхода Лызлова к провиденциальному объяснению причин исторических событий подтверждается последовательным исключением многочисленных сообщений Хронографа, Степенной книги и других источников о событиях церковной жизни и деяниях церковных деятелей, святых, имевших касательство к русско-ордынским отношениям и весьма известных, как, например, князь Михаил Черниговский. Количество чудес в «Скифской истории» сравнительно с источниками радикально уменьшилось: отсутствует даже знамение при нашествии Тохтамыша, не говоря о менее знаменитых небесных явлениях. Не то, чтобы русский дворянин вовсе не верил в них – некоторые чудеса и видения, о коих «свидетельство неложное положено есть во многих верных российских историях», специально выбраны им из разных сочинений[503]503
  Например, чудесные явления, характеризующие духовное состояние российских воинов накануне Казанского взятия. Л. 96–98. Ср.: Степенная книга. С. 643–646; Казанский летописец. Стлб. 422–427; ГИМ. Синодальное собр. 804. Л. 327–328 (Милютинская минея).


[Закрыть]. Просто историк не нуждается в них для объяснения причинной связи событий, которая составляла прагматическую основу всего повествования.

В оценках Лызлова важную роль играли его историко-патриотические взгляды. «Скифская история» должна была, елико возможно, пробуждать у читателя гордость за героическое прошлое России, чувство единства со всеми славянскими народами и в особенности православными, воспитывать в традициях борьбы с чужеземными поработителями. Даже небольшие отступления от сей «красной нити» в отечественных источниках, вроде замечания Казанского летописца о «боязни» русских воевод, воспринимались историком болезненно. Лызлов поспешил оспорить это замечание, выдвинув на первый план бегло отмеченную в летописце занятость московских войск длительной войной с польско-литовским государством. И последовавшую шестилетнюю передышку в борьбе с Казанью «Скифская история» объясняет не тем, что великий князь «возложи на Бога упование свое», а необходимостью «опочинути утружденному … воинству»[504]504
  Л. 62 об. – 63; Казанский летописец. Стлб. 246–247, 251; Казанская история. С. 67–68.


[Закрыть].

Тенденциозно переданные в иностранных источниках сообщения о связанных с Россией событиях политической истории часто оспаривались Лызловым открыто, но в ряде случаев просто перелицовывались на вкус автора. Например, используя рассказ Гваньини о поражении русских войск на р. Оке от орды Аслам-Салтана, историк представляет сражение победным для соотечественников (л. 150). В другом месте он расширяет сообщение о борьбе донских и запорожских казаков с татарами, усмотрев в лаконичном известии Гваньини замалчивание роли казачества (л. 129 об.).

Передавая свидетельства о завоевателе Константинополя султане Махмете II, который «един сам хотящи всего света обладателем быти, не хотящи никого слышати обладателя или равнаго себе», Лызлов (не чувствуя в своих словах иронии) с гордостью добавляет, что султан «с московским же великим государем князем Иоанном Васильевичем дружбу хотящи имети, слышащи о великой славе его, и мужестве, и победах над окрестными супостаты, лет[а] 6990‑го посла к нему послов своих о мире и любви с подарками немалыми» (л. 246).

Если польские хронисты оправдывали действия короля Александра, заточившего в темницу своего потерпевшего поражение союзника хана Шахмата, то в «Скифской истории» этот момент представлен как акт предательства польского короля[505]505
  Л. 30 об. – 51; Stryjkowski М. Kronika… T. 2. S. 324; etc.


[Закрыть]. В политическом отношении историк безусловно стоит на московских позициях, что не только не мешает ему старательно анализировать действия своих государей, но, пожалуй, даже способствует объективности анализа, поскольку автору не приходится извращать ситуации, чтобы сделать впечатление о российской политике более благоприятным.

Непримиримо относился Лызлов к религиозным оценкам в трудах католиков. Православие русского историка и военного было связано не только с духовными, но в немалой мере с политическими убеждениями. Религиозное объединение православного славянства и его политическое воссоединение под крыльями двуглавого «Московского орла» было для него двумя сторонами одной медали, а потребность в союзе с католической Польшей и империей Габсбургов не заслоняла опасности наступления католицизма на Правобережье Малороссии, в Белой России и, в меньшей мере, на Балканах.

В «Скифской истории», например, отсутствует всякое упоминание о бывшем киевском митрополите Исидоре, подписавшем в 1439 г. Флорентийскую унию церквей, несмотря на то что Исидор сыграл видную роль в обороне Константинополя от турецких завоевателей, о чем подробно рассказывал Стрыйковский[506]506
  Op. cit. Т. 2. S. 205, 235.


[Закрыть] и некоторые другие хронисты, согласиться с которыми в религиозных вопросах Лызлов не мог принципиально.

В «Хронике всего света» М. Бельского было презрительно сказано, что во время осады Константинополя султаном Баязидом II посольство византийского императора Мануила прибыло в Рим и во Францию «zebrać pomocy», выпрашивать помощи, словно нищие[507]507
  Bielski М. Kronika wszitkiego swiata. S. 177.


[Закрыть]. Лызлов, напротив, сочувствует православному монарху и обвиняет католиков: «Царь же Мануил, видев таковое бедство, понудися сам ити из Константинополя во Италию, в Рим к папе, и во Францию, просящи помощи ко избавлению Константинополя. Но ничтоже обрете помощи», – заключает историк, вопреки сведениям, что именно действия западных государств помогли тогда отстоять Царьград[508]508
  Л. 200 об. Ср.: Рансимен С. Падение Константинополя в 1453 году. М., 1983. С. 47–48.


[Закрыть]. Зато, продолжает автор «Скифской истории» на основе известия Степенной книги, денежную помощь единоверцам оказали великий князь московский Василий Дмитриевич, митрополит Киприан «и многи князи уделныя, и чин духовный».

В другом случае, передавая рассказ М. Кромера о судьбе претендента на стамбульский престол Джема, скончавшегося в Италии, возможно, вследствие отравления его Римским папой Александром VI Борджиа, Лызлов нисколько не сомневается в папском злодействе. Более того, он приписывает папе Иннокентию VIII приказ отравить Джема и, вольно толкуя известие Бельского, подчеркивает, что преступление было совершено в папской резиденции (л. 248). Чистый домысел, впрочем, не увядающий в литературе и искусстве.

Воинственность Лызлова по отношению к католицизму не следует преувеличивать: сии «схизматики» были в его историческом сознании все же союзниками против главного врага. А вот антимусульманскую и, в частности, антитурецкую направленность источников автор еще более заостряет. Так, султана Мехмеда II Фатиха историк склонен именовать «кровопийственным зверем», Баязида II – «хитрым лисом», самих турок – «нечестивыми безверниками», а пророка Мухаммеда – «проклятым прелестником дьявольским». Это риторика идущей войны.

Монголо-татарские завоеватели, естественно, называются «мучительным народом», при этом нейтральное именование tatarowie из Хроники Гваньини в «Скифской истории» нередко переводится как «нечестивые». Примером усиления обличительной направленности текста сравнительно с источником является характеристика Батыя в рассказе о походе монголо-татар в Центральную Европу: «Нечестивый Батый не удоволися толикими безчисленными христианскими кровми, яко кровопийственный зверь, дыша убийством христиан верных… иде в Венгерскую землю» (л. 18 об.).

Однако при всей нелюбви к «скифам» вообще и направленной против них тщательно продуманной исторической концепции Лызлов ни коим образом не склонен их окарикатуривать или изображать монстрами. Историк вполне довольствуется тем, что периодически обзывает врагов басурманами и т. п., рассматривая их сильные и слабые стороны вполне объективно.

Он первым из русских историков высоко оценил рассказ Курбского о достойной всяческого уважения стойкости казанцев в решающем сражении за город в 1552 г., отмечал, что, несмотря на многие свои недостатки, крымские татары «мужественны обаче и смелы», признавал за ними и другие положительные качества. Немало сильных сторон находил Лызлов у турок – наиболее опасного противника христианских стран Восточной и Центральной и поработителя Юго-Восточной Европы (не говоря об Иерусалиме и всей Святой земле). Эти «поганые» просто заставляли относиться к себе с уважением – в противном случае невозможно было бы объяснить их победы. А уж «незнаемыми» соседями считать турок было давно нельзя.

Таким образом, свободные оценочные суждения историка-дворянина, участника продолжающейся войны (1686–1700) накладывают заметный отпечаток на эмоциональную окраску текста «Скифской истории». Но они не мешают автору достаточно хладнокровно рассматривать реальный ход событий и многочисленные обстоятельства (вплоть до происхождения и основных положений мусульманской религии), определявшие вековое развитие конфликта кочевников с земледельцами.