Текст книги "Запрещенная фантастика"

И их оказалось вполне достаточно. Потому что, конечно, ни танков, ни бронированной техники у тех, кто пытался высаживать десанты вне пределов досягаемости их пушек, не имелось. Имелись лишь наглость, стрелковое оружие, да ручные гранатомёты. Которые крепостным стенам были нипочём.

Нет, пятиметровые крупноблоковые стены крепости отлично защищали их Общину. Но всё равно – Чрезвычайный Комитет, взявший руководство колонией на себя, признал, и принял резолюцию, что воинская дисциплина – единственный способ удержать ситуацию в Общине под контролем. Сохранить Общину так, чтоб не было внутренних склок и разногласий. И не позволить проводить – уже внешнюю, трусливую и гибельную, политику «толерантности». Довольно этого лицемерия, что «все люди равны!»

Не равны люди – и точка! Да это видно и всем: одни, как вот они здесь, пытаются дисциплинированно и кропотливо трудиться и обеспечивать себе и пищу, и одежду, и все остальное.

Другие – хотят просто прийти нахаляву на все готовое. Или еще круче: отвоевать с оружием то, что создали другие. Вот такие, как они.

Собственно, в утрированно-жесткой манере это утверждала и недоброй памяти проповедница сестра Кайса – Бог так захотел! Чтоб одни – работали и процветали! Другие – лентяи! – влачили жалкое существование! Бог и сделал поэтому всех разными: белыми, красными и черными! Умными и глупыми! Похотливыми и Праведниками!

Угодными Богу, и – неугодными.

И главное, что должны теперь делать они, будущие праведники Лонгйяра, чтобы быть угодными – больше молиться! И истреблять тех инакомыслящих и неверных, что не захотят приобщиться к Свету Истинной Веры!..

Вот за эти самые утверждения, да еще за призывы всем слушать только указания этого самого Бога, передаваемого, якобы, напрямую через ее «пророческие» уста, и всячески смирять плоть, и заниматься продолжением рода лишь тогда, когда это надо Общине, а не тогда, когда секса требует похотливое тело, Полковник наконец и велел излишне экзальтированную и брызжущую пеной изо рта старуху попросту… Расстрелять.

В назидание. И для того, чтоб у остальных членов Колонии твердо засело осознание: никакого раскола в веру идеологию Общины, её руководство вносить не позволит! Даже если идеология этого раскола базируется на призывах к аскетизму и строгому соблюдению религиозных Догматов.

Валд отлично запомнил слова, сказанные Полковником на Суде:

– «Никуда и никому мы «Свет истинной Веры» не понесем. Мы – не миссионеры, и не крестоносцы. И нам здесь фанатики, религиозные экстремисты, и уж тем более – «пророки» – без надобности!

Я, пока работаю на этом месте, не допущу ни раскола Общины на «верных и праведных» и остальных «заблудших», ни наглого искажения того, что написано в Библии. Не будет у нас повторения Варфоломеевской ночи! Нас и так слишком мало. И проблем у нас хватает. Мы все – Христиане – и точка!

И Святое Писание для нас теперь – одно.

Это – Устав Колонии! А он гласит, что любого, сеющего смуту, и стравливающего людей – на любой почве! – надлежит немедленно уничтожить. Как язву на теле Общины. Объявляю решение суда: расстрелять спятившую старуху!»

Устав… Да, Устав – сейчас он регламентирует все нормы поведения, и обстоятельства их жизни здесь, в Общине.

И Первым пунктом Устава закреплено навечно: никаких больше смешанных браков!!! Только – те, кто оказался рождён в Общине. И – только с теми, кто рождён в ней же.

Валд прислушался к храпу отца, посапыванию малышки-Лизы, и к чмоканью Алекса – похоже, он один не спит. А надо бы – завтра, и правда, дел невпроворот. Как, впрочем, и всегда. Но…

Заснуть не давала вторая мысль – об Анни.

Сегодня в утреннем полумраке он почему-то снова видел её. Когда выворачивал в приёмный лоток, ведущий к загружаемой дежурной секции отстойника Фермы, свой вонючий бак.

Анни, по-идее, на три года его старше. Значит, вроде, не должна вызывать в нём никаких эротических мечтаний – ему будет разрешено жениться лишь через два года! Именно этот возраст врачи Колонии признали уже не опасным для подростков, желающих начать «пополнение Общины». Да и отдадут девушку только тому, кто на пару-тройку лет старше её… Опять-таки, для получения «полноценного потомства».

Но почему-то он подсознательно, даже когда пялился на улицу через подвальные окошки их пекарни, всё надеялся отыскать взглядом именно её. А ведь знал – она тоже днём работает. Причём – даже в той же пошивочной мастерской, что и его мать. Но расспрашивать…

И вот сейчас его больше всего настораживало то, что она… Вроде бы смущалась, когда видела его. Но…

Но посматривала-то она – не на него!

А на раба Иброхима. Для чего, похоже, и слонялась столь рано вокруг Фермы.

Да, Валд мог себе честно признаться: он пока и ростом не вышел, и фигурой. И лицом.

А у Иброхима как раз всего этого-то… Вот только воняет от него!

Но, похоже, Анни это почему-то не смущает и не останавливает. Странно.

Рассказать о ней? Отцу? Полковнику? Или… Это будет подло?!

Или подлостью будет как раз то, что он, Валд, видя, как нарушается Устав, и уклад жизни его Общины, молчит?! Как сказал отец – они должны беспощадно изгонять тех, кто позволит себе «смешанные браки».

Браки-то – браки… Ну а как – насчёт Любви?!

Может ли Закон, воплощённый в Устав Колонии, запретить Любовь?..

Так и не найдя удовлетворительных ответов на эти мысли, он незаметно уснул.

* * *

Утром проснулся раньше обычного – даже до звонка будильника.

Но лежал.

Думал.

Поутру думается всегда лучше – нет усталости, и мешающих сосредоточиться эмоций. А уж этого добра у него вчера!..

Затем, когда по сигналу встали все, поднялся и он. Да, чёрт его задери, он сделает это – он должен точно убедиться!

К входу на Ферму Валд дошёл ещё в темноте. Тихо забрался по лестнице ближайшей башни до выхода на Стену. Порадовался, что там сейчас нет часовых – необходимость в них отпала после того, как отряд позапрошлогодней экспедиции снял терморадар с боевого самолёта. Там, на военной базе Слидстром. Теперь желтые или оранжевые на общем сером фоне силуэты людей отлично видно за три километра. Хоть в темноте, хоть днём.

Вдоль бойниц по проходу он крался так тихо, что ни один камешек не чиркнул…

Вот и вход на Ферму.

А кто это стоит там, в темноте, словно часовой на посту? Переминается с ноги на ногу – видать, уже мёрзнет на сентябрьском ветру…

Иброхим.

Так. Теперь посмотрим… Ага – вон она бежит: быстрая, как лань, и бесшумная, словно рысь. И красивая, зараза такая, как, как… Богиня! А сколько раз она уже снилась ему, грациозно извиваясь, загадочно улыбаясь, приподнимая игриво край юбки, и заставляя метаться, словно сумасшедшего попугайчика, жившего одно время в пошивочной мастерской в клетке, сердце!.. И стыдливо вытирать утром испачканные штаны.

Ах, вот так, значит…

Они без долгих объяснений сразу принялись обниматься и целоваться. Ну всё.

Он узнал, что хотел.

И это – вовсе не ревность клокочет в груди, подступая к горлу, словно рвота, а, а… Ощущение своей гражданской ответственности! Перед своей Общиной!

* * *

В дверь кабинета полковника Уле Толлефсена Валд стучал осторожно.

Не то, чтобы из соображений субординации, а…

А всё ещё сомневался – правильно ли он поступает?!

Действительно ли в таком деле, как Любовь возможно… Попустительство? Сочувствие? Компромиссы? Или…

Или с их Законами компромиссы – непозволительная пагубная роскошь?!

Однако когда изнутри послышался возглас: «Войдите!», Валд вошёл, прочистил горло, отдал честь.

И чётко, без хождения вокруг да около, доложил об увиденном.

* * *

То, что полковник грамотно руководит Общиной, Валд понял уже на следующий день: спрятавшаяся в засаде группа захвата поймала с поличным Анни и бобара на следующее же утро. Слухи об этом вопиющем факте разошлись еще до обеда…

Анни посадили в обычную камеру, бобара – в карцер.

* * *

Суд над Анни назначили на воскресенье, сразу после молебна.

И проходил он, разумеется, в том же зале, что и служба – другого подходящего, куда могли бы поместиться если не все желающие, то хотя бы большинство членов Общины, не строили. Да и правильно: всё равно такой зал большую часть времени пустовал бы. А зимой такой и без того трудно обогреть, хоть дров у них и полно…

Сегодня даже сестра Серафина, тайная почитательница и последовательница, как были уверены многие, покойной Кайсы, не падала в проходе на колени, и не билась лбом о пол в порыве показной истовости… Чуяла – людям не до ее показухи.

Дух ожидания, предвкушения «шоу», так и витал в воздухе.

– Внимание, граждане Лонгйяра! – голос полковника, взошедшего на Кафедру почти сразу после священника, заставил тут же улечься поднявшиеся было гул и шарканье ногами, – У нас сегодня экстренное заседание. Суда.

Вот уж не думал, что придётся проводить слушание по такому поводу, но… – полковник дёрнул раненным во время одного из первых набегов плечом. – Обвиняемая Анни Педерсен! Выйдите сюда!

Она вышла – маленькая и хрупкая. Однако головка гордо вскинута, словно она собирается не оправдываться, а наоборот – нападать на них. Обвинять. В том, что законы Общины – неправильны. И что есть законы – выше их законов! Человеческие…

Полковник дал всем посмотреть на Анни. Выдержал он для этого огромную паузу.

Своего, конечно, опытный и прожжённый руководитель добился: от горящих взглядов, и злобного шипения-осуждения девушке явно стало неловко. Она словно втянула голову глубже в плечи, а спина невольно ссутулилась. Валд отлично понимал, что чувствовал бы сейчас он сам, окажись на её месте!

Ведь получается – наверняка сейчас она это осознала! – что она предала.

Предала их всех – и мать, и отца, и всю Общину, и их идеалы и принципы… А родителей, что-то явно упустивших при воспитании – ещё и опозорила перед остальными! Так все и подумают, и уж молчать не будут: можно ли оставлять им на воспитание оставшихся троих детей?! Вдруг вырастят таких же… Нравственных уродов. Предателей!

– Обвиняемая Анни Педерсен. Признаёте ли вы, что тайно встречались с рабом Иброхимом, работником Фермы?

Голосок еле слышный, но она, похоже, не собирается ничего отрицать, или оправдываться:

– Да.

– Громче, пожалуйста – чтоб вас слышала вся Община!

– Да!

– Занимались ли вы… сексом с рабом Иброхимом?

– Нет.

Ого, она не покраснела! Значит точно – нет! Может, удастся как-то её… Спасти?

– Для чего же тогда вы встречались с ним, Анни Педерсен?

– Мы… Любим друг друга.

Кто-то фыркнул, кто-то покачал головой, кто-то откровенно заржал. Сержант Расмуссен хохотнул: «вот ещё – Джульетта недоделанная выискалась!»

– Я требую тишины в зале. Мы ещё не закончили допрос. – все заткнулись, как по мановению волшебной палочки. Уж этот грозный рык полковника знали все!

– Обвиняемая Анни Педерсен. Вы знали, что наш Устав и Закон запрещает такие связи и, тем более, браки. Вы знали, что поступая таким образом, навлекаете позор на себя и воспитавших вас родителей. На что же вы рассчитывали? Каким представляли своё будущее?

– Мы… Ну, он… Иброхим сказал, что мы можем убежать, и попытаться выжить где-нибудь там, на материке. Подальше от вашей Общины и от всех вас! – она обернулась, чтоб глянуть на всех, кто сейчас был в зале, и Валда поразили горящие фанатизмом глаза, – Мы только и ждали ледостава. И… – пыл вдруг угас, столь же быстро, как и возник. Девушка, похоже, трезво оценила своё положение, в голосе послышались с трудом сдерживаемые слезы, видно было, как она кусает губы, – Нет, о том, что вы сделаете с моими родителями, я не… думала. Я надеялась, что никто не узнает. – она сглотнула, – О нас.

На этот раз никто не пикнул.

Гнетущая тишина стояла ещё долгих полминуты.

Затем полковник откинулся назад, словно давая людям расслабиться, и поразмыслить – и точно: все словно почувствовали, будто и правда, можно взглянуть на такое и с позиции девушки.

Вот только тяжести преступления их сочувствие не уменьшает. Потому что ответственности общинников перед их будущими поколениями это никак не отменяет!

И от того, насколько точно они будут соблюдать свои же Уставы и Законы, оно как раз и зависит. Выживание этих самых поколений.

Страшный смысл слов Приговора подтверждал, что и полковник целиком понимает, что именно на нём всё бремя ответственности за правильное и законное решение:

– Обвиняемая Анни Педерсен. Вашу вину суд считает полностью доказанной. Подсудимая Анни, бывшая Педерсен! Наш Закон предусматривает за ваше преступление абсолютно адекватное наказание. Прошу всех встать – я оглашу Приговор!

Валд сглотнул, ощущая, как подгибаются и дрожат ноги, на которые ему пришлось подняться. Вокруг он видел только посуровевшие, серые от вечного отсутствия солнца лица, на которых читались презрение и неприязнь к наплевавшей на родных и близких, презревшей дочерний и гражданский долг ради ничтожного и никчёмного чужеземца, и предавшей свой народ ради пресловутой «любви», девушке.

Плохо. Потому что он, да и все они знают, что её ждёт.

– Властью, данной мне Народом Общины Лонгйяр, я объявляю твоё наказание, Анни, бывшая Педерсен.

Ты приговариваешься к высылке из города. Навечно. – все зашумели, задвигались. Похоже, подумали, что это – всё. Конец. Но полковник продолжил:

– Далее. Во избежание повторения подобного, и в назидание остальным девушкам Общины я постановляю: раба Иброхима, присутствующего здесь, – только теперь Валд заметил, что Иброхим в наручниках и правда присутствует: сидит сбоку от кафедры на табурете под охраной двух бойцов из отряда зачистки, – повесить завтра на площади, в полдень. Приказываю всем девушкам и женщинам присутствовать при казни! Мы должны соблюдать свои, и отцов, Законы и Принципы. Пусть знают все общинники и общинницы: любовь к рабу-чужеземцу, а тем более, к бобару, неотвратимо навлечёт на последнего мучительную смерть!

Вот теперь среди женщин раздались крики и ругательства: Анни проклинали и костерили на чём свет стоит! Сама она закрыла лицо руками, и, как казалось Валду, только чудом удержалась, чтоб не бухнуться на колени, чтобы умолять полковника пощадить любимого…

Но сдержалась.

Вместо этого только посмотрела на Иброхима.

Тот, как увидел Валд, кивнул, чуть пожав плечами – словно извинялся за то, что его убьют, и этим он доставит любимой океан тоски и боли…

– Внимание! – голос полковника быстро утихомирил и вернул на место собравшихся было покинуть зал мужчин, – есть ещё один момент. У нас в Законе записано – провинившуюся девушку, если она ещё не вступила в сожительство с чужаком, может спасти от изгнания только… Брак с мужчиной Общины.

И вот я спрашиваю вас, мужчины Общины Лонгйяр: найдётся ли кто-нибудь, желающий взять присутствующую здесь осуждённую Анни, бывшую Педерсен, в жёны?

Наступила такая тишина, что, кажется, было бы слышно, если б упало пёрышко бедняги давно почившего попугая.

Валд взглянул на Хольма: это тот частенько говаривал, что не прочь бы жениться на Анни, будь он сам хоть на год постарше…

Хольм, стыдливо потупив глаза, густо покраснел – почуял его взгляд. Да и без взглядов друзей старший Ульден, похоже, стыдился того, что раньше чуть ли не на всех перекрестках трубил!

Валд, почувствовав, что сейчас полковник скажет, что решение об изгнании вступает в силу, поднял руку. Сглотнув пересохшим горлом, вначале выдавил, но к концу фразы справился с собой, и произнёс громко и внятно:

– Я! Я, Валд Трюгг, хочу взять Анни бывшую Педерсен в жёны!

Гул не то – одобрения, не то – негодования, прошёл по залу. Валд кожей затылка почуял сотни недоумённых взглядов: как?! Это же… Почти бунт?!

Валд специально отвернулся от матери и отца: боялся смотреть им в глаза.

– Тихо! – голос полковника как всегда быстро успокоил всех, – Я правильно расслышал? Валд Трюгг?

– Да, господин полковник! Я – Валд Трюгг.

Полковник подался теперь вперёд:

– Насколько я знаю, Валд, тебе ещё нет пятнадцати?

– Так точно, господин полковник, нет.

– Хм-м… Пожалуй, мы создадим так опасный прецедент. Ведь ты ещё несовершеннолетний! И не можешь вступить в брак.

– Я… готов подождать два года, господин полковник!

– Нет. Дело не в том, готов ли ты подождать. Дело в том, что ты пока не являешься полноправным Гражданином. Ты – юноша под опекой родителей. Так что давай спросим у твоего отца: как твой опекун, согласен ли он на твой будущий… брак?

Валд теперь взглянул на отца. Он знал, что выглядит, наверное, как затравленная крыса: сопляк, отважившийся вмешаться в игру взрослых! Отец…

Наверняка сердится на него. Но, может быть, он?!..

Отец же?!

Отец говорил чётко и внятно: словно по Уставу:

– Я, как опекун моего пока несовершеннолетнего сына… Согласен на его будущий брак с Анни бывшей Педерсен. Потому что, как член Комитета по планированию семьи, считаю, что нам вовсе незачем терять ценный генный материал. А раз девушка осталась девушкой, подождать два года будет нетрудно. Спасибо, господин полковник, спасибо, господа общинники. – отец поклонился полковнику и всем остальным.

Полковник, чуть ухмыльнувшись, (похоже, он не сердился на Валда) сказал:

– Анни бывшая Педерсен. Согласна ли ты вступить в брак с Валдом Трюггом?

– Согласна! – бедняжка! Её благодарный и блестящий от слёз взгляд заставляет словно когтистую лапу сжимать его сердце! Ведь она ещё не знает, что это он её… Их… Впрочем – на полковника-то можно положиться! Он – никогда никому не расскажет!

– Внимание, Община! Властью, данной мне, объявляю состоявшейся свадьбу Анни Трюгг и Вадла Трюгг! Анни Трюгг! Отныне ты являешься законной женой Валда Трюгга.

Валд заметил, что и в этот момент она нашла взглядом лицо своего возлюбленного, всё ещё сидевшего у кафедры.

И – странное дело! – на лице того, когда он кивнул, была улыбка, и выражение…

Счастья?

Или, скорее – огромного облегчения!

Чёртова любовь!

Похоже, «презренный» бобар и правда, готов, чтоб его возлюбленная досталась другому, чем – чтобы её обрекли на верную, да ещё и мучительную, голодную смерть!

Валда покоробило. Но внешне он никак этого не проявил.

Он постарался изобразить то, чего по-идее, от него ждали все – радость от предстоящей женитьбы. Создания молодой семьи.

И затем – выполнения их Семьей главной задачи. Цели. Обязанности перед Общиной.

Рождения собственных детей. И надлежащего их воспитания. В Духе Общины.

Вот только…

Как он сможет этим их будущим детям вдолбить, что человек, жертвующий собой ради любимой…

Меньше достоин уважения, чем те, кто обрекает на смерть согрешившую против бесчеловечного Закона, беспомощную любящую женщину?!

И что чужак, раб – менее достоин уважения и жизни, чем эта…

Стая гиен?

Мачеха
Рассказ

«… и я считаю недопустимым такое положение вещей, когда звери в облике людей, ублюдки и садисты, (Да простит мне Бог, что я так называю этих детей… Вернее – эту нелюдь!) продолжают, как ни в чем не бывало, ходить по земле, рядом с нами! Разве можем мы быть спокойны за своих детей, за их Будущее, если знаем, что рядом – эти мерзавцы, эта мразь, распоясавшаяся и почувствовавшая свою фактическую БЕЗНАКАЗАННОСТЬ?! Кто может гарантировать, что они не захотят найти себе новую жертву? И кто может гарантировать, что это будет не ВАШ ребенок?!

Поэтому я требую немедленного пересмотра этих статей: Уголовная ответственность за такое преступление должна наступать не с четырнадцати, а с десяти лет! А если и это не поможет – то хоть с семи!..»

(Из выступления на 45-й Сессии внеочередного пленума Законодательной Палаты России, депутата от Уральского избирательного Округа, С. М. Матвиенко.)

Все имена и события вымышлены. Любые совпадения являются случайными.

Вездеход остановился.

Митяй был рад этому – от жёсткой тряски и пронзительного гудения моторов болел зад и глохли уши. Так что передышку он воспринял скорее с облегчением, чем с любопытством.

Однако не прошло и двух минут, как моторы снова взревели, и машина двинулась вперёд, немилосердно подскакивая и переваливаясь, словно неуклюжая утка, по отвратной дороге.

Через пять минут она, вроде, сделала разворот, и остановилась. Похоже, надолго.

Митяй услышал, как открылась дверца со стороны Контролёра, и обрывок разговора: тот, кажется, рассказывал анекдот водителю, и сейчас закончил его. Донеслось ржание – если так можно назвать смех из прокуренных глоток.

Раздался хлопок – почти как от пробки шампанского, и что-то зашипело, удаляясь…

Затем кто-то спрыгнул на землю – она сочно чавкнула – и обошёл машину сзади. Послышалось лязганье замков и скрежет плохо смазанных петель. Дверь распахнулась, и мрак в пространстве клетушки три на три, где Митяй провёл последние шесть часов, сменился полумраком, с непривычки всё разно заставившем прищуриться.

– Вылезай. Приехали. – в голосе Контролёра не было ничего, кроме усталости и равнодушия. Митяй, отвалив тощую спину от стенки, поднялся на затёкшие от тряски ноги, и сделал пару неуверенных шагов вперёд, к двери, моргая на свет. Контролёр отошёл от проёма и буркнул:

– Спускайся. И – без глупостей.

Митяй и не думал ни о чём таком – боль от электрокнута ещё отдавалась в полупарализованной руке острой занозой. А в затылке боль сидела уже тупой занозой: все от тех же вездесущих паров солярки… Так что он, чуть не поскользнувшись, спустился на землю по двум стальным перекладинам, заменявшим лестницу, и привычно развернулся лицом к проёму выхода.

– Ноги – на ширину плеч. – равнодушный голос взрослого не сулил ничего хорошего. Контролёр после выполнения команды снова загремел связкой ключей. Митяй почувствовал, что наручники с его кистей сняли, и с облегчением уставился на них – нет, руки на месте, и даже не протёрты до крови, как он опасался в кузове.

Пока он рассматривал и растирал вмятины на запястьях, Контролёр закрыл и запер дверь.

– Всё. Иди. – кивком он указал Митяю направление.

Косясь на торчащие из кобуры кнут и пистолет, Митяй медленно, а потом быстрее, двинулся куда указали. Оглянувшись шагов через пятьдесят, он увидел, что Контролёр спокойно смотрит на него, прислонившись к борту гусеничной машины, и сунув большие пальцы за ремень.

Отойдя ещё шагов на сто Митяй услышал звук взревевших двигателей, и оглянувшись, убедился, что машина очень быстро удаляется.

Странно. Он-то считал, что его довезут прямо до места, и он хотя бы поймёт, с кем и как ему предстоит провести «новую» жизнь. Ну и ладно. Значит, придётся топать до места самому.

Старательно обходя огромные лужи в прорытой гусеницами неширокой колее, он двинулся дальше.

Теперь, когда бензиновые пары немного выветрились из глотки и головы, он обнаружил, что сосны и ели, оказывается, ещё и пахнут по-особому. Хвоей, смолой. А земля – чем-то прелым и… грибным. Кусты и папоротник достигали в высоту метра, кое-где краснели и ягоды.

Через пять минут тайга как бы расступилась, дорога сделала поворот, и он увидел Лагерь.

Серые, почти чёрные одноэтажные бараки. Огромное здание бывшей перерабатывающей фабрики в центре. Бетонные панели, из которых оно было набрано, словно конструктор Лего, от времени и непогоды сильно выкрошились, как бы покосились, и кое-где зияли сквозные дыры.

Внутри было черно – не светился ни один проём. Впрочем, ничего не светилось вообще нигде – даром что стояли сумерки.

Туда ли его привезли? Есть ли тут вообще кто живой?..

Как ни вглядывался Митяй, ни колючей проволоки, ни вышек охраны, ни высоких стен, как в пересылочном Лагере, нигде не заметил. Вздохнув, и зачем-то ещё раз оглянувшись, он двинулся вперёд: если он хочет дойти до строений до темноты, нужно поторопиться – впереди ещё добрый километр.

На то, чтобы дойти до ворот, ушёл почти час – он неверно оценил расстояние. Наверное, из-за того, что здания оказались куда выше и больше, чем с первого взгляда.

Над воротами, распахнутыми настежь (причём одна из створок держалась на единственной петле), какой-то шутник намалевал надпись по железной перемычке: «Оставь надежду всяк, сюда входящий»*. Митяй не знал, почему здесь эта надпись, но нутром чуял недоброе.

*Данте. «Божественная Комедия».

Пройдя дальше по дороге, он обнаружил, что внутри Лагеря она ещё сохранилась: асфальт покрылся трещинами и зарос травой, но хотя бы не чавкал и не пылил под ногами.

Пока Митяй шёл к ближайшему строению, дверь в его торце внезапно распахнулась, и он увидел хоть кого-то живого в этом странном, столь непривычно тихом и зловещем до сих пор, месте. Так, что всё напоминало скорее кладбище, чем место проживания трёхсот с чем-то заключённых, как ему «в порядке информационной справки» сообщили перед перевозкой.

Из открытой двери вышел подросток. Он был, похоже, ещё моложе Митяя, и выглядел… Плохо. Рваная одежда, стоптанная обувь. Нечесаные и давно не стриженные волосы. Вместо приветствия он просто махнул рукой, приглашая внутрь. Полный нехороших предчувствий, прибывший замедлил шаг, за что был награждён сердитым окликом: «Быстрее!»

Первое, что сказал подросток, когда Митяй оказался внутри, и дверь захлопнулась:

– Снимай одежду и обувь!

На это наглое требование Митяй не нашёл достойного ответа, что сразу поставил бы наглеца на место. Зато соорудил большой кукиш, поднеся его к самому носу идиота.

Обжигающая боль в печени сказала ему, что приёмами карате здесь владеет не он один…

Когда Митяй смог, наконец, вдохнуть, оказалось, что его раздолбанные ботинки уже расшнурованы и сняты, и гад встречающий, ухватив за штанины, вовсю вытряхивает его из собственных штанов.

Попытка подсечки кончилась разбитыми губами, и добрым пинком в… то место, что лучше вслух не называть при девчонках. Так что отлежавшись, перестав выть, и смахивая невольно выступившие слёзы, Митяй куртку и рубаху снял сам.

После чего одел на себя тряпки, «любезно» оставленные ему ветераном. Однако на этом церемония встречи не закончилась. Подвернув чуть длинноватые рукава, подросток буркнул:

– Иди вперёд. Руки – за голову. Резкое движение, шаг в сторону – бью по почкам. Пошёл!

Митяй, шмыгая носом, и поминутно оглядываясь, двинулся вперёд по длинному тёмному проходу – туда, где неверным маячком мигал слабый огонёк.

Огонёк происходил из печки-буржуйки, одиноко стоящей у стены, труба её сквозь жестяной щит в окне выходила на улицу. Освещали сполохи колоритную группу подростков пятнадцати-шестнадцати лет, сидящих прямо на полу, на матрацах и одеялах. В центре явно был главный. Пахан.

«Пахан» встретил Митяя равнодушным взглядом. Вернее, даже не встретил, а просто скользнул, вновь уставившись в засаленные рваные карты в руке.

Митяй, повинуясь команде конвоира, молча стоял, ожидая, когда подойдёт его очередь.

Наконец кон закончился, и Пахан сказал, подняв хитро сощуренные глазки:

– Имя? – Митяй замешкался, и тут же получил то, что обещал конвоир. Скривившись от боли, выдавил:

– М-м-м… Дмитрий.

– Ах, М-м-дмитрий… – Пахан криво ухмыльнулся, затем помолчал. – А как тебя звали дома?

– Митяй! – сразу выпалил Митяй. Пахан поднял глаза к потолку, но, очевидно, ничего путного и вдохновляющего там не найдя, снова вперился в новоприбывшего.

– Ладно, … с ним, будешь Митяй. Идёшь к Пильщикам. – сказано было сквозь полусжатые губы, и последовал кивок одному из партнёров, – Жбан! Раз сегодня фарт не твой, покажи мальцу его место, и скажи дежурному, чтоб разместили.

Жбан, здоровенная туша килограмм под восемьдесят, явно нехотя встал, с трудом разведя ноги, сложенные так, как это делают азиаты. По виду он был лет пятнадцати – то есть, года на три старше Митяя.

Пройдя к двери, он молча кивнул, приглашая за собой. Митяй было повернулся, но вдруг снова получил по почкам. «Попрощаться». – прокомментировал новый хозяин его шмоток.

– До… свидания. – сквозь боль еле выдавил Митяй, судорожно пытаясь вдохнуть, и устоять на ногах. Однако, не желая новых неприятностей, от Жбана в очередном тёмном коридоре старался не отставать. Хотя инстинктивно держался, как научили в пересылке – в двух метрах позади.

Жбан вышел из двери в противоположном конце барака, и они двинулись по заросшей бурьяном территории. Через сотню шагов Митяй решился спросить:

– Жбан! А почему… – Жбан остановился и отвесил Митяю солидную затрещину. После чего прокомментировал свои действия:

– Во-первых, малец, не «Жбан», а – Мистер Жбан! А во-вторых, никогда не обращайся к ребятам из Свиты, и вообще, Старшим, первым. Хочешь чего спросить – подними руку, но – молчи. Ясно?

– Да… мистер Жбан.

– И не – «Да», а – «Так точно!» Ясно?..

– Так точно, Мистер Жбан!

– Ну… – смилостивился провожатый наконец, и сменил официальный тон на более ворчливый, – Чего там у тебя?

– Мистер Жбан… Я… не ел с утра. У вас бывает ужин?

Жбан покудахтал. Очевидно, это должно было обозначать смех.

– Нет, ужина у нас не бывает. И остальные дурацкие вопросы задашь своим новым «коллегам» – уже там, внутри. А сейчас пошли-ка, некогда мне тут с тобой валандаться!

Уже почти в полной темноте он довёл Митяя до самого дальнего барака. Постучал в дверь.

– Кто там? – вопрос изнутри последовал только после второй серии могучих ударов.

– Это Жбан! Открывай быстро! – внутри лязгнул засов, и дверь распахнулась.

– К вам новенький. Кличка – Митяй. Определите ему место, где спать. Остальное – завтра.

– Так точно, Мистер Жбан!

Войдя в абсолютную темноту, Митяй споткнулся обо что-то, но не упал, уперевшись руками в стену. Дверь захлопнулась, лишив его даже слабого света звёзд. В ноздри резко ударил специфический запах этого места! Пахло потом, аммиаком, плесенью…

Митяй невольно вздрогнул.

Тонкий детский голос сказал равнодушно:

– Вытяни руку! – Митяй так и сделал. Однако его просто взяли за кисть тоненькой ладошкой, и куда-то почти нежно потащили. Медленно ступая, и поднимая ноги повыше, Митяй прошёл куда-то по коридору, затем его ввели в гулкое большое пространство. Наверное, комната.

Они пересекли её почти всю. Митяй почувствовал, а затем и снова уткнулся в стену. Запах мочи стал почти нестерпим. Они остановились, и голос сказал:

– Ложись и спи прямо здесь. И не вздумай ссать под себя! Протяни руку. Это – параша!

Митяй брезгливо отдёрнул испачканную ладонь, затем, подумав, решил воспользоваться.

Теперь он понял, где он, и – кто он.

Он – в самой низшей касте. Его место – у параши.

И завтра выяснится, какие ещё унижения он должен испытать за свою злобную дурь…

* * *

Утро пришло к нему в виде здоровенного сапога, пнувшего прямо в ребро. Огромный (как показалось на первый взгляд) парень повторил приветствие, хмуро буркнув:

– Ну-ка, быстро – встал и вынес! Яма – слева!

Митяй, наученный горьким опытом пересылочной тюрьмы, вытащил, стараясь не пролить – а то сам же будет убирать! – омерзительно вонявшее ободранное ведро из-под стульчака, и медленно пронёс по коридору. Засов пришлось отодвигать самому. Яму он нашёл быстро, и убедился, что до дна её не так уж много – с полметра. Значит, автоматически отметил мозг, скоро надо будет копать новую…