Текст книги "Региональная идентичность: сущность, характер, опыт изучения"

Андрей Мурзин
Региональная идентичность: сущность, характер, опыт изучения

РОЛЬ РЕГИОНАЛЬНОЙ ИДЕНТИЧНОСТИ В СИТУАЦИИ СОВРЕМЕННОЙ РОССИИ (к постановке проблемы) 11
  Статья написана в соавторстве с И.Я. Мурзиной


[Закрыть]

«Региональность» России – постоянно действующий фактор ее развития. Он выражает себя прежде всего в многообразии составляющих ее территорий. Это породило своеобразный феномен «двойной идентичности» в части регионов, особенно на востоке страны (Урал, Сибирь, Дальний Восток). Человек, ощущая себя гражданином страны (россиянин), осознает свою связь с локальной целостностью, которая для него репрезентирует большое целое. Возможно и обратное, он ощущает свою принадлежность локальному как составному элементу единого целого. В обоих случаях, эта связь видится как неразрывная и взаимообусловленная, дающая представление о «двойной идентичности».

Можно говорить о двух уровнях: идентичности первого порядка – региональной, и идентичности второго порядка (принадлежности большей общности) – общероссийской. В ряде регионов с этнически относительно однородным населением идентичность региональная может совпадать с этнической (двухступенчатая система); в тех регионах, где население этнически разнородно, региональная идентичность занимает более «высокий этаж», чем этническая (трехступенчатая система). В любом случае идентичность, соединяющая региональный и общероссийский уровни, в сознании современного человека присутствует.

В конце 90-х гг. ХХ в. в ситуации кризиса общенациональной идентичности в постперестроечной России был отмечен мощный подъем регионального самосознания. Однако «региональность» современного российского сознания (в отличие от того, что имело место в XIX–XX в.) в условиях значительной унификации социальных и культурных стандартов, особой роли средств массовой коммуникации опирается скорее на такие моменты, как чувство общности исторической судьбы, традиций, переживания специфики положения своего региона внутри страны. Регионы сегодня воплощают себя не только как географические или социально-экономические образования, но и в значительной степени как исторически сложившиеся культурные целостности, реализующиеся в устойчивых социокультурных, духовных и политических связях, прочно укоренившихся в сознании.

Но в этом превращении региональной идентичности в часть локальной культурной традиции кроется определенная проблема: на конкретные формы проявления этой идентичности могут оказывать влияние привходящие факторы, в том числе и связанные с политической конъюнктурой. Так, в предшествующее десятилетие опорой региональной идентичности стали во многом квазиисторические представления о дореволюционном прошлом России и ее регионов как о «золотом веке».

Это породило массовое региональное мифотворчество. Проблема заключалась в том, что стремление каждого отдельно взятого региона добиться утверждения своей значимости в культурном пространстве современной России (включающая пересмотр его отношений со столицей, положения среди прочих регионов) проблематизировало всю систему внутрироссийских отношений. Место и роль в ней каждого из регионов превращалось в вопрос борьбы за влияние. Выражением этого стал т.н. «парад суверенитетов», опасное усиление центробежных тенденций, угрожающих государственной целостности России. Получалось, что региональное самосознание играет только негативную роль, хотя в истории России оно не раз становилось важнейшим ее ресурсом, опорой государственного строительства, служило источником культуротворчества.

Проблема заключалась в том, что политики и исследователи рассматривали вопрос о региональной идентичности исключительно сквозь призму противопоставления столицы и провинции, видя в ней некую константу, данность, не изменяемую во времени. Не было уделено должного внимания самой анатомии феномена региональной идентичности, тому, что она сама трансформируется во времени под влиянием определенных факторов, механизм которых не становился предметом анализа.

В этом отношении особый интерес представляет Урал как один из российских регионов. Положение Урала внутри российского пространства в ХХ в. лучше всего выражает формула «Урал – опорный край державы». Это породило особый этатизм сознания уральцев, стало одной из отличительных особенностей идентичности. Здесь региональная идентичность воспитывала и культивировала дух патриотизма, особую вовлеченность в общегосударственные дела (крайним выражением которого можно считать особую политизацию уральского сознания).

Важно отметить, что это положение не сложилось само по себе (достаточно вспомнить, Урал в начале ХХ в. только начинает осмысляться как часть культурного пространства России). Современный образ края был создан в результате целенаправленных, государственно-организованных усилий в 30-е гг. в период индустриализации, когда Урал был превращен во «вторую оборонную базу страны» (огромное значение имело не только преобразования экономики региона, но и масштабное культурное строительство, подчиненное в том числе задаче создания образа современного Урала). Ему было определено место внутри единого советского пространства. А для региональной идентичности, которая в широком смысле понимается как связь, ощущаемая жителями определенной территории с местом их жизни, принципиальное значение имеет представление о месте и роли региона внутри страны в целом.

Именно этому не было уделено внимания в строительстве постсоветской России, в региональной политике правительства этого периода. Это же обусловило фрустрированность и уральского сознания, потерявшего прежние ориентиры, ощущение внутренней точки опоры. Для региона в целом это обернулось неопределенностью в перспективах долговременного развития, необходимостью поиска себя в условиях современной России, напряженностью в отношениях со столицей и другими субъектами федерации.

В настоящее время региональное самосознание по инерции продолжает рассматриваться как потенциальная угроза единству страны, в то время как она может служить ее надежной опорой. В условиях современной России это диктует необходимость формирования нового отношения к региональной идентичности. Именно на уровне регионального сознания должны сочетаться наиболее естественным образом региональные и общенациональные интересы. В историческом сознании регионов должны быть акцентированы центростремительные начала, способствовавшие консолидации страны. По существу, это вопрос о необходимости активного влияния на характер региональной идентичности и средствах этого влияния как конкретных форм реализации региональной политики.

Сегодняшняя преувеличенная забота об имидже столицы, ее самопрезентации в культурном сознании в ущерб поддержке образов российских регионов не может служить укреплению государственности в долговременной перспективе. Актуальной представляется задача целенаправленной организации современного российского культурного пространства, создание условий для установления взаимных диспозиций для обновляющихся российских регионов и столиц. Однако эта задача не только не решается, но и остается не осознанной.

В этой связи принципиальное значение для социологии духовной жизни российского общества приобретает всесторонний, системный анализ региональной идентичности, форм ее выражения, механизмов формирования, влияющих на нее факторов, прежде всего культурных. Это будет способствовать тому, что современные социологические исследования проблемы идентичности окажутся поставленными на прочную историческую почву, обретут необходимую контекстуальность, позволит создавать социологические теории, адекватные современному состоянию российского социума.

Для социологии культуры анализ региональной идентичности уральцев:

− в теоретическом аспекте позволяет содержательно раскрыть понятие региональной идентичности;

− дает необходимый фактический материал для понимания механизмов формирования данного феномена и его конкретно-исторических особенностей;

− позволяет уточнить роль духовной составляющей в бытии региональной культуры;

− создает методологическую основу для конкретно-социологических исследований.

Согласно авторской концепции, заключающейся в том, что региональная культура понимается как вариант национальной культуры и в то же время как специфический способ жизни людей на определенной территории, продуцирующий определенную систему ценностей, создавая условия для самоидентификации людей, исследование региональной идентичности уральцев дает возможность содержательно уточнить одну из важнейших философско-культурологических категорий, раскрыть ее эвристический потенциал, обнаружить связь общего и особенного (идентичность россиянина – региональная идентичность уральца – этническая идентичность), проанализировать состояние идентичности современного россиянина, жителя региона.

ТИП УРАЛЬЦА: РОЖДЕННЫЙ ИСТОРИЕЙ И СОЗДАННЫЙ СОВЕТСКИМ МИФОМ

В массовом сознании прочно укоренено стереотипное представление о характере уральца. Традиционно ему приписывается набор стандартных черт: суровость, немногословность, несколько грубоватую силу, открытость, прямоту, переходящую в прямолинейность, некоторую наивность, граничащую с простоватостью, убежденный коллективизм и сверхсоциализированность (погруженность в дела державы, ощущение личной сопричастности им).

Несмотря на деидеологизацию и демифологизацию, не подвергалось сомнению, что данный человеческий тип по-прежнему олицетворяет Урал и всю уральскую историю в целом. Игнорируется то, что этот человеческий тип не просто мало связан с известными описаниями уральцев XVIII–XIX и начала ХХ вв., но и не дает оснований, чтобы по-настоящему считать его генетически восходящим к этим характерам.

С другой стороны, сохраняющееся представление о том, что существованием одного единственного человеческого типа ограничена вся история Урала последних столетий обладает несомненной близостью (чтобы не сказать больше) с воззрениями на уральскую историю, сложившимися в советский период. В соответствии с принятой идеологемой их содержание сводилось к тому, что демидовский Урал как «цитадель крепостничества» с его «каторгой казенных заводов», по существу, долго оставался как будто вне истории и был пробужден к жизни только большевистской революцией 1917 года, закономерно превратившись в надежный «оплот большевизма». «У этого города нету традиций», – писал В. Маяковский в 1928 году о «новорожденном городе Свердлова», – и этими словами начинались в советское время все городские путеводители. При таком подходе разговоры о генезисе уральского характера, конечно, теряли всякий смысл, становились попросту невозможны.

Эта отчетливо просматривающаяся связь между представлениями о типе личности уральца и концептуальным видением уральской истории заставляет сегодня поставить вопрос о том, насколько стереотипный, растиражированный образ уральца, прочно прижившийся в массовом сознании, действительно представляет всю уральскую историю?

Объективная трудность состоит в том, что формирование уральского самосознания исторически происходит довольно поздно. Его ростки становятся заметны лишь к концу XIX века, когда завершается массовая колонизация Урала. Но то, что можно назвать уральским характером, проявляется раньше. Жизнь при заводах, специфический быт горнозаводского Урала стали как бы общим знаменателем, универсальным объединяющим началом для живущих здесь людей – потомков переселенцев, имеющих разные исторические корни.

На это обстоятельство обратил внимание Д.Н. Мамин-Сибиряк, характеризуя тип «заводского мастерового», «тагильского мастерка»: «…Вот подстриженные в скобку кержацкие головы, с уклончивым взглядом и деланной раскольничьей ласковостью. Вот открытые лица великороссов-туляков, вот ленивая походка, упрямые очи и точно заспанные лица хохлов…

Но все эти особенности исчезают, переплавляясь в один тип прожженного и юркого заводского человека», – писал он.

В другой статье, развивая тему, писатель утверждал: «Тагильского мастерка вы узнаете из тысячи – это совершенно особый тип, выработанный на бойком промысловом месте. Одним словом – настоящая рабочая гвардия – народ все рослый, здоровый… – встретите – всегда и невольно залюбуетесь. Других таких молодцов не найти. Лица смышленые, движения уверенные» [1].

Кроме этого, есть еще целый ряд широко известных наблюдений людей, посещавших Урал или живших здесь, характеризующих тип уральца. Чтобы лучше понять, в чем им виделась специфичность этого типа, следует помнить, что сравнивать его они могли лишь с образом, олицетворявшим в то время крестьянскую Россию. Такой взгляд диктовался коренным условием бытия горнозаводского Урала.

Начиная с XVIII века, вследствие так называемой петровской индустриализации, край существовал внутри страны (население которой и к началу ХХ века до 90 % составляли крестьяне) в качестве некоего промышленного анклава. «Государство в государстве» – так в конкретный исторический период описывал положение горнозаводского Урала внутри крестьянской России Д.Н. Мамин-Сибиряк. Главную «отрасль» экономики здесь составляла горнорудная промышленность, основной тип поселения – города-заводы. Тут сложилась своя горная система управления, оформилось особое сословие мастеровых.

Не менее разительными были отличия и в духовной жизни края. Не случайно, в последние время аргументировано выдвигает тезис о возникновении на Урале самобытной горнозаводской культуры как особого культурного типа, занимающего промежуточное положение между традиционной народной культурой и культурой индустриального общества. Уральские мастеровые (представлявшие собой к началу ХХ века скорее сословие, чем класс) по многим признакам отличались как от рабочих-пролетариев, так и от крестьян.

В записке, характеризующей хозяйственное и культурно-бытовое своеобразие Урала, подготовленной в 1918 года Временным областным правительством Урала во главе с П.В. Ивановым говорилось об этом так: «Особые условия жизни огромного большинства уральских рабочих отличают Урал от других фабрично-заводских районов. Уральский рабочий, обычно – местный уроженец из бывших заводских крепостных и, работая в промышленном предприятии, связан с его территорией собственным домом, огородом, покосам и т. п. Он является одновременно и рабочим и земледельцем, имеет подчас свой лесной участок или арендует землю. На Урале оставление работ на заводе во время покосов или уборки хлебов – совершенно нормальное явление. Углежжение играет для Урала не меньшую роль, чем добыча каменного угля для южнорусских металлургических заводов. На Урале имеется целая армия углежогов, условия быта которых в лесу чрезвычайно своеобразны. <…> Своеобразные условия труда создались также на Урале в области добычи золота и платины» [2].

Еще в начале ХХ века в ходе широких дискуссий признавалось, что уральский рабочий – «не пролетарий в европейском смысле слова» (Л. Воеводин), что он «со страдой, землей, крестьянскими взглядами» имеет «специфически уральский тип» (А. Митинский). Уральское сознание существенным образом отличалось от традиционного крестьянского, выпестованного общинной жизнью, для которого характерны были ориентация на авторитет, консерватизм форм поведения, почти полное отсутствие проявлений автономности личности. В этом отношении закономерно, что в уральском типе современники в качестве основных черт выделяли такие отличительные черты, как независимость, сметливость, предприимчивость, силу и внутреннюю красоту.

Среди прочих сохранившихся свидетельств о характере уральцев интересно привести еще одно мнение безусловного «знатока» своего дела (правда, знающего действительность со специфической стороны) шефа жандармов, главного начальника III отделения А. Бенкендорфа. В записке 1828 года к министру финансов Е. Канкрину, курировавшему Горную администрацию, шеф жандармов предупреждал, что уральские мастеровые «люди ума хитрого, напитанного духом своеволия и неповиновения начальству» [3].

Что же служило основой твердости, самостоятельности и независимости в характере уральца?

Один из ответов будет связан с прочными традициями самоорганизации и самоуправления на Урале. Сохранявшиеся на уральских заводах традиционные артельные способы организации труда привлекли внимание Д.И. Менделеев, который в 1899 году совершил поездку на Урал. Существуют яркие примеры успешной деятельности артелей во второй половине XIX века на Горноблагодатских заводах, Екатеринбургском механическом заводе. Учитывая ту роль, которую заводские артели уральских рабочих играли в организации производства, ученый высказал мнение о возможности передачи многих из заводов артельно-кооперативному хозяйству.

Другим экономическим основанием самостоятельности уральцев являлась развитость кустарной промышленности на Урале, к которой относились и известные уральские народные художественные промыслы. К началу ХХ века в кустарных промыслах (заметное место среди которых занимали художественные) на Урале было занято не менее 300 тысяч человек.

По замечанию Бажова: «Случалось и так, что в одной избе у печки ножи да вилки в узор разделывают, у окошка камень точат да шлифуют, а под полатями рогожи ткут» [4].

Духовную атмосферу Урала отличало влияние, которое имели в крае старообрядцы. Эти строители уральских заводов, «крепкие телом, но дерзкие духом», составляли едва ли не половину населения «демидовской империи». Благодаря им Урал, превратившись на несколько веков в один из главных центров раскола (чье влияние распространялось на огромную территорию от Вятки до Тобола), и в начале ХХ века, несмотря на усилия светских и церковных властей, сохранял это свое значение. Вопреки тем, кто полагает, что для духовного облика жителей горнозаводского Урала были свойственны антиклерикальные тенденции (что всегда иллюстрировалось отношением к официальной церкви), следует сказать, что, напротив, край в силу указанных причин отличался особой напряженностью духовной жизни (так, по меткому замечанию одного из современников, религиозное противостояние в Невьянске в середине XIX века своей остротой напоминало больше борьбу политических партий).

Автор «Хозяйственного описания Пермской губернии», созданного в 1802– 1803 гг., Н.С. Попов указывал на то, что хотя староверы, например, в Нижнем Тагиле живут довольно замкнуто, культурное их влияние столь велико, что «прочие жители подражают им по большей части». Подобным обстоятельствам край был во многом обязан сохранением ощутимой связи с допетровской культурной традицией, некоторыми чертами патриархальности в образе жизни, духовной атмосфере народного Урала, в самой человеческой природе.

Сохраненность культурной традиции, самого народного типа на Урале была заметна даже при беглом знакомстве с жизнью края. «Мы проехали лучшие губернии центральной России, -писал сопровождавший в путешествии по Уралу в 1837 году будущего императора Александра II флигель-адъютант С.А. Юрьевич, – и не видели ни такого доброго, богатого, видного, настоящего русского народа, как по нашему тракту от Екатеринбурга до Тобольска; женщины решительнее красивее и здоровее ярославских и костромских, даже одеты ближе к настоящему национальному костюму… Наше воображение о Сибири было совершенно ложное» [5].

Сложившийся в этой среде тип Мамин-Сибиряк именовал «старорусским», обнаруживая его черты у своих современников в конце XIX века. МаинуСибярику словно вторил очеркист В.И. Немирович-Данченко в 1890 году, путешествовавший по Каме и Уралу: «Совсем оригинальный тип пошел отсюда, – писал он. – Рослый, сильный, очень похожий по складу своему на поморов архангельских. Женщины тоже более самостоятельны, чем в России…» [6].

До сих пор мало обращается внимания на то, что некоторые из подобных замечаний и суждений отделяет между собой немалый промежуток времени – полвека и более. Речь, очевидно, должна идти о том, что житель Урала обладал определенным обликом, узнаваемым характером, чертами, выделявшими его среди прочего населения России. Подобное является признаком возникновения в крае особой культурной матрицы, с которой воспроизводился данный устойчивый тип.

После всего вышесказанного не может не возникнуть вопрос: откуда же мог взяться распространенный до сих пор и в массовых представлениях, и в литературе, и в кино тот стереотипный образ уральца как сурового, замкнутого, немногословного увальня? Очевидно, что должно было произойти нечто чрезвычайное, чтобы образ уральца мог так резко «трансформироваться». Со всей определенностью можно утверждать, что в истории Урала ХХ века обнаруживается принципиальная граница. Связана она даже не с 1917 годом, а с созданием так называемого «сталинского Урала». Более конкретно – с периодом индустриализации конца 20-х – 30-х годов.

Если посмотреть на эту вторичную индустриализацию Урала шире, то можно прийти к выводу, что в истории Урала в данный период происходит настоящий переворот. Речь идет даже не о смене технологической базы промышленности края. Нет, изменяется буквально все: происходит новая колонизация Урала (край стал главным районом в стране, куда ссылались подвергшиеся раскулачиванию, сюда было направлено свыше трети всех спецпереселенцев), создается новая поселенческая сеть (строится 28 новых городов), создается новый образ жизни, культурный уклад, декларативно отрицающий какую-либо связь с прежним укладом горнозаводской жизни.

Традиционные «демидовские гнезда» оказались просто затоплены нахлынувшей разношерстной людской массой, маргиналами. Рушатся созданные столетиями традиции и культура уральского труда. На глазах менялся сам тип уральского рабочего-мастерового, со свойственным ему мироощущением, отношением к заводскому делу, к «своему» заводу.

Процесс формирования нового облика уральской жизни сопровождался столь же радикальными изменениями в состоянии массового сознания. Но стихийность здесь была недопустима. Новую реальность надо было «открыть», сделать видимой и придать ей самоочевидный характер. Следовало показать, что у этой новой жизни новый хозяин, что строителем социалистического Урала является руководимый компартией рабочий класс.

Казалось бы, нет недостатка в приходящих на память образах созидателей нового Урала этого периода. Но, во-первых, сразу обращает на себя внимание одна деталь – абсолютное превалирование среди них художественных изображений, образов, представленных картинами, литературными произведениями, кинофильмами. А, во-вторых, возникает резкое ощущение двойственности: настолько непохожи растиражированный образ «пионера-героя» Павлика Морозова на реального деревенского подростка из Тавдинского района, также как изображение принарядившихся уралмашевок в ложе оперного театра (с известной картины Ю.Пименова) на реальных первостроителей Уралмаша или Магнитки из землянок и бараков. Глядя на панорамы Березниковского химкомбината (художник Ф.Лехт), не может прийти в голову, что их главные строители – не энтузиасты-комсомольцы, а заключенные вишерских лагерей.

Нет нужды думать, что эти несоответствия – случайность. Напротив, все, что мы знаем о 30-х гг., заставляет говорить о том, что оно носило принципиальный характер. Показательно в данном отношении как изображается теперь главный герой уральской истории. Основной решаемой задачей было изобразить уральского мастерового классическим пролетарием, носителем революционных традиций. Вехой на этом пути стало появление ставшего классикой соцреализма полотна Б.Иогансона «На старом уральском заводе» («Урал демидовский», 1937).

Для изображения прежних «хозяев жизни» черной краски не жалели (так, в путеводителе по Свердловску 1939 года «бывший» Екатеринбург, «жалкий уездный городишко, наделенный отвратительными чертами капиталистического города», представлен как «город тупой бюрократии, невежественных промышленников, лабазников и авантюристов, город бескультурья и мракобесия…» [7]). Историческому прошлому Урала назначено было иметь отталкивающий вид картины, от которой как от кошмарных воспоминаний новый человек должен был хотеть избавиться всеми силами.

Одним из символов разрыва с прошлым на Урале становится образ Павлика Морозова. История о юном мученике за коммунистическую веру, погубленном врагами советской власти, усилиями литераторов (прежде всего присутствовавшими на суде корреспондентами московских газет) приобрела широкое политическое звучание. «История подвига пионера-героя» из «глухой сибирской деревни» становилась удобным поводом для утверждения классового понимания морали, критерием которой объявлялись не какие-то абстрактные «вечные ценности», а политическая целесообразность и практические нужды советского государства.

В Центральном Комитете комсомола и Наркомате просвещения был разработан специальный план пропаганды «подвига» П. Морозова, призванный обеспечить написание сценария для кинофильма и пьес для детских театров, издание книг и плакатов о «пионере-герое». Однако чем больше появлялось произведений о Павлике Морозове, тем меньше они сохраняли общего с реальными обстоятельствами случившегося в уральской деревне. По сути, мы сталкиваемся здесь с формированием уральского мифа внутри становящейся советской мифологии [8].

В отличие от традиционного, архаического советское мифотворчество не было рождено историей, а активно создавалось и насаждалось партийными идеологами. Актуализирована прежде всего оказывается способность мифа задавать сам тип современного мирочувствования, определять способ восприятия происходящего в стране. Социальное мифотворчество было лишено глубинного бытийственного содержания, миф выхолащивался и политизировался, его персонажи и сюжеты пополняли арсенал официальной пропаганды.

Подчас невыносимые условия существования миллионов людей, превращаясь лишь в отдельный момент процесса преодоления косной действительности, словно бы уже теряли свою реальность, отступая перед самодовлеющей реальностью коллективной Великой мечты, ожидания чуда. Все это служило мощным средством создания того, что призвано было стать «новой исторической общностью людей», существование которой целиком должно было быть подчинено достижению целей и задач, устанавливаемых властью.

Наряду с вниманием к уральской истории, «выправляемой» с «верных» идеологических позиций главное внимание было обращено, конечно, к изображению современности, происходящей социалистической реконструкции Урала. 30-е годы – это время организации объявленного в стране массового «культпохода на уральские стройки», охваченном индустриальным строительством.

Перед писателями, художниками, композиторами, режиссерами ставилась цель «отобразить в своем искусстве <…> новые формы социалистического труда, новый быт наших социалистических новостроек, нового человека, растущего в энтузиазме социалистического строительства» [9], добиться «высокохудожественного воплощения благородных, героических характеров и патриотической жизни людей сталинской эпохи, строителей сталинского Урала» [10].

Одновременно с видами строящихся уральских заводов появляются многочисленные портреты рабочих и работниц, передовиков производства «на стройках», «в цехах», «на рудниках (шахтах)», «у станов (прессов, кузнечных молотов)» и так далее. Темой романов «Время, вперед!» В. Катаева, «Люди из захолустья» А. Малышкина, «Пленум друзей» Н. Богданова, так же как и появляющегося огромного множества спектаклей, картин, музыкальных произведений, становится изображение борьбы «нового» и «старого» в современной действительности, «перековки человеческого материала».

Полотна художников наполняют здоровые, сильные, обязательно жизнерадостные, преисполненные оптимизмом типажи рабочих, свято верящие в правильность выбранного курса, всегда погруженные в работу, захваченные коллективным трудом, почти лишенные индивидуальности, чьи образы сливаются в единое «лицо класса».

Ни один строй или политический режим, насколько бы репрессивным он ни был, не может держаться на одном насилии, принуждении, сознательной лжи. В конечном счете, он всегда опирается на искреннюю и непосредственную веру. Настоящий драматизм времени скрывался в том, что тысячи людей были действительно захвачены неподдельным трудовым энтузиазмом, проявляли подлинный героизм на уральских стройках тех лет, не жалея сил во имя решения стоящих перед страной задач.

Задавая общие стереотипы социального поведения, советский миф действовал как сила, порождающая единомыслие и утверждающая единство людской веры. Это давало ему возможность аккумулировать и направлять огромную социальную энергию, объединяя разрозненных индивидов в сплоченные коллективы.

Добиваясь того, чтобы социальная энергия все время находилась в «возбужденном состоянии», «била ключом» и была послушна ее направляющей воле, партия стремилась искоренить возможность какого-либо обособления для отдельной личности. Были созданы все предпосылки, чтобы духовный мир, а за ним и душевный мир отдельного человека «обвалились» вниз в психосоматическую индивидуальность. Внутреннее пространство бытия личности как пространство свободного проявления ее экзистенциального «я» оказалось раздавлено. Индивид тем самым низводился до набора своих социальных ролей.

«Освобождение» человека от внутреннего суда совести, личной нравственной ответственности за происходящее, придание статуса абсолютного императива только массовой, государственно-организованной деятельности заставляло индивида искать способа полнее слиться с коллективным «мы», и когда это происходило, он получал в качестве компенсации за свою обезличенность ощущение невиданной силы этого «мы», его, казалось, безграничных возможностей. «Коллективное лицо» становилось источником невиданной социальной энергии.

Однако уже современниками была подмечена угроза индоктринации советского человека, превращения его убежденности в догматизм, знаний – в веру. Главным «достижением» режима можно считать успешную «селекцию» «нового человека», принимавшего свое положение за естественный порядок вещей. Его сознание, постоянно натыкаясь на запретные зоны и темы, как бы сжимается, все больше принимает доступные ему формы общественного опыта за естественные условия человеческого бытия.

Таким становился он – новый герой индустриального Урала. Примечательно, что историко-этнографический описания уральского типа, сменяют прежде всего социально-классовые характеристики. Соответственно, никаких собственно уральских черт в образе «строителя социалистического Урала» не обнаруживалось. Это был в первую очередь советский человек, не уралец, а скорее житель советского Урала.