Текст книги "Затмение (стихотворения)"

Андрей Небко
Затмение (стихотворения)

Предисловие

Андрей Небко – литературный псевдоним Андрея Александровича Анипко. Годы жизни 15.09.1976 – 08.07.2012.

Автор книги ушёл из жизни рано, стремительно и непоправимо. Книга, которую вы держите в руках, составлена не им самим. Издатели взяли на себя смелость включить в неё те произведения, которые в силу своей скромности и требовательности сам Андрей решительно бы «забраковал». Но «большое видится на расстоянии». Смерть автора многое расставила по своим местам. Он, бесспорно, талантлив в каждом из своих стихотворений, которые мы разделили на четыре тематических плана – Любовь, Затмение, Смерть, Эпилог. Деление стихов на главы знаменует четыре важные вехи в жизни автора.

Любовь – вера в её спасительные свойства, жажда её испытать, горечь разочарования ею – ведь любовь и жестока! Душа поэта ранима, открыта миру, непосредственна в своей искренности. Андрей Небко – вечный ребёнок, хрупкий Ангел с замирающей флейтой Крысолова в руках. Затмение – результат разочарования и боли: солнце зашло… Но оно же – Затмение – прекрасно своими приглушёнными акварельными красками, чуткой меланхолией, магией нетленной красоты. Автор поэтической книжки выражал себя, свою внутреннюю духовную жизнь и бесстрастную литературную Игру в Слове. Смерть оборвала жизнь, трагически подытожила судьбу. Но уход – не конец всему. Эпилог – обещание вернуться, продолжиться в памяти друзей, найти своего настоящего читателя.

Много стихотворений А. Небко останутся пока ещё неизданными. В силу разных причин. Всему своё время. В этой книжке всего 70 произведений. В каждой главе – по 22. Именно этому числу автор придавал особое нумерологическое и, видимо, сакральное, значение. 4 текста знаменуют собой Эпилог.

Публикуемые стихи философичны, глубоки по содержанию. Их с удовольствием и пользой прочитает филологическая элита. Но в то же время в «Затмении» есть тот смысл и тот нерв, который не оставит равнодушным каждое человеческое сердце, в котором отчаяние сменяется верой, а вера вновь и вновь подвергается сомнению. Андрей Небко прожил свою короткую жизнь трудно, но красиво. Он знал толк в Высокой Игре.

Его желанием было, чтобы каждый нашёл отражение своей жизни в его творчестве и позволил себе грусть, которая нынче не в моде, но так часто посещает всех нас, тех, кто жив и способен думать. Читайте! Хочется верить, что вы испытаете истинное наслаждение. А если сочтёте, что «Затмение» достойно ваших аплодисментов, – аплодируйте! Поэт услышит…

Издательство благодарит за помощь в сохранении творческого наследия Андрея Небко Е. Анипко, Л. Иванову, А. Горина.

Любовь

Число Страсти

студёный рай в твоих глазах, в твоих

застуженных, финифтью тонких игол

инеевых… который из двоих

тебе милей? – вон тот! – глядишь, и выиграл

всю пару их, студёную чету,

в которых рай, и пчёл стеклянных зуммер…

который из..? – а не плевать ли? в сумме

мне дорог каждый: в яблочном цвету

горит хрусталь; люблю, желаю оба:

качнётся занавес, взовьётся лёгкий газ,

и жизни за какой-нибудь из глаз

не жаль, и губы – узницы озноба.

Сеньору Вольфраму № 3

ты не создан для песен, для сказок —

ощутимый, домашний, земной;

но из пёстрых лирических красок

не найду для тебя ни одной.

синий? серый? но в час обладанья

на камнях разгорается мак,

и скольжу, замирая, за грань я,

в рукотворный малиновый мрак.

и восходит малиновым дымом

узкий, тесный, как Золушкина

туфля, месяц, – и с грустью о близком

на валун набегает волна.

захлестнет – расколышет – отхлынет:

горяча и влажна борозда,

и на взморье малиновом стынет

расточительной ртути звезда.

2008

Лунный Танец

один только месяц в моих небесах

висит загогулиной спелой,

один только месяц… на шатких весах,

на скользких – танцует с венерой

амур, кучерявый, лобастый шалун,

с венерой, кудрявой и влажной;

над ними – сиянье лунейшей из лун,

такой же роскошной, распашной,

в которой, держась за кривую, тону,

за скользкую ручку дверную.

как месяц без промаха входит в луну,

кудрявой межи не миную,

и лягу с луной, и на зыбких весах

с амуром венера возляжет,

и влагой, и негой потянет в низах,

и в небе ночном – простоквашей

захлюпает свет, и незримая связь,

сырая, меж верхом и низом,

и, влагой и негой захлебываясь,

корячусь, на месяц нанизан.

2008

Соната № 9

а здесь трава, и лилии, и маки,

и мальчик лет двенадцати – большой! —

глядит, как диск над ледяной межой

круглится, тускл, и вспыхивает паки,

и канет в ночь; глядит, как светлячок

несёт в траве дозорный свой фонарик;

и кто-то шляпу на кривой сучок —

там, высоко – повесил, – нет, рогалик

обкусанный! и колется кунжут,

рассыпавшись по скатерти-простынке;

и обо всем, привидевшемся тут,

рассказывает мальчик без запинки

и тридцать лет спустя, и пятьдесят

таким же мальчикам, тихоням и задирам,

и ледяные вишенки висят —

всё те же! – над ручным и робким миром.

2007

Тихая Заводь

ты хотел тишины? получай тишину:

ветра вой и бубнилка дождя.

ты ушел с головой в эту тину и тьму,

но забыл рассказать, уходя,

как прекрасен закат над сутулым мостом,

как ты счастливо было, дитя.

из душистого ила, зеленых истом

летней влаги вставала, хотя

громкой жизни, заря, – но, годами соря,

ты судьбу свою протанцевал,

и теперь ты одет в чешую пескаря,

и дрожит, и мерцает металл

драгоценный; ты сам себе рыл западню

с первых дней, первых лет, первых лун —

был ты юн? а теперь в золотую броню

бьется рокотом сонным бурун,

и уже далеко до зари, до росы,

и часы остановятся вот-

вот, – а сизый закат отошёл за мысы, —

значит, кто-то увидит восход,

и чужая забота взлелеет ростки

золотые… а здесь – тишина,

ветра вой; спи и грезь, будто недалеки

первый день, и заря, и луна!

2008

Голубая Горячка

Предо мной, подо мной голубой Океан,

я, наверное, пьян, но уже не поможет

ЛТП и т. д.; день мучительно прожит;

я полярный буран наливаю в стакан.

Эта стопка метелей, чекушка пурги

голубой, и буран надо мной, подо мною;

мне уже не поможешь, да я и не стою

чьей-то помощи, но всё равно «помоги!»

умоляю, а сам наливаю в стакан

вьюги сто пятьдесят, осушаю, и снова

наливаю, и снова в плену голубого

забытья; полынья, а под ней – Океан

голубой; чарка вьюг, забытья полуштоф

да нытья поллитра́, да метель по стаканам;

мне уже не помочь – но влюблённым и пьяным

я прошу твоих слёз, я хочу твоих слов…

2008

Антисонет

не перепрыгнуть рва, и шанса только два,

и робко ручку дергаю дверную,

и к прошлой нерешимости ревную

созревшие к свершению слова —

к свержению: исходов и начал,

и полустершиеся по ночам

твержу обеты: Ты, Кто днесь и присно!

обрекшего на скуку и повтор

себя – отчаль из обжитых портов

в открытую ночь, звёзды, соль и бриз!.. на

столе пылятся веером сердца

и спутники – засаленной колодой;

две запонки – солёных озерца,

слепых – томятся жаждой за оградой, —

но даже близящейся непогодой

не образумить парус беглеца!

2007

Только для тебя

Сегодня только пятница. Три дня

мы не увидимся. Три ночи – в разных

постелях. В голове – туман бессвязных

видений, праздных мыслей трескотня.

Ты помнишь ночь, машину и вокзал?

Ты уезжал, но обещал вернуться.

И ты вернулся. Помнишь, как проснуться

нам зверский холод в комнате мешал?

И вот – три дня. И я не знаю сна.

И я пишу. Куда? Мне дела нету.

Трясущимися пальцами дискету

вставляю. Здесь мы вместе. Помнишь, на

безлюдном пляже? Лето, дюны, сосны…

Ведь ты приедешь? Три каких-то дня!

Легко сказать! Три этих дня несносны!

Как можешь ты прожить их без меня?!

2008

Соната № 8

над плоскостью – булавочной головкой

в мохнатом тельце бабочки – звезда

любви, беды, бездомной и голодной,

горит, блаженна тем, что не видна

самой себе, что сам себе не ведом

свет, всех уловок слаще и слепей,

счёт закрывающий победам, бедам,

пульсирующим – бабочка! – слабей,

слабей на шпиле сладкого соблазна:

одним собой в инополярной тьме

(вином разбавленной!) насытить глаз – дна

не ведая, не думая о дне,

где погребён его источник; ночь и

свет, и любовь в обнимку спит с бедой, —

а он глядит, слепой и светлый ловчий,

в свой, чуждый, чудный очерк над собой.

2007

Сеньору Вольфраму № 2

В дорогие не укутаю тебя джемпера,

в джинсы фирменные не запеленаю

долгих ног – как у аиста… Говоришь, пора?

до свидания, не удерживаю – мысленно догоняю

на площадке лестничной, чтобы что-то еще сказать,

что забыл, когда сидели друг насупротив друга, —

и в ответ на неска́занное протягиваешь мне пять

музыкальных пальцев; не могу опомниться

от испуга —

сладострастного? – почему же суеверно

ряжу в слова

плечи острые, ломкий стебель талии —

не распеленаю

даже мысленно? – обернувшись, на прощанье

протянешь два

серых яблока; усмехнешься снисходительно:

«обнимаю»…

2007

Смерть Нарцисса

О, как давно!

И. Анненский

Покоен омут; облачко плывёт

у самых ног, лукаво и покорно;

чета виол, мятежно и минорно,

роняет влажный жемчуг томных нот.

Я расстегну, робея, ремешок:

ползут к стопам завистливые ткани,

и в млечном разгорается тумане

ответный взор… И противопоток

сквозные переплёскивает грани.

Так, значит, Ты? И зря я столько лет

кого-то, где-то – мял, томил и маял?

Но смутный очерк плавился и таял,

дробясь, как отголосками – дуэт

четыре-, нет, пятиждыпарных струн:

мелодия запуталась в кулисах

кальсон, – и, недовыплеснувшись, высох

в броню гробницы бившийся бурун.

2009

Экспромт

Эта ненависть с привкусом соли и йода;

эта нежность почти – не без ссадин, не без

боли; эта невинность с рубцом на скуле;

неизбежность блаженства в багровых бороздках.

Синева, синева, и вчерашней листвы

подмороженный хруст – словно фунтик с поп-корном.

Ничего, ничего, вот подъедет трамвай,

переедет обоих и, не просигналив,

как ни в чём не бывало проследует в парк; —

но на зеркале заднего вида – румяна

октября (кто сказал «ДТП»? это лес

свой багряный роняет убор; это осень

подметает дворы)… Я хочу за Урал,

за Байкал!! но забыл её классе в девятом,

эту карту – ложись! я на шерсть нанесу

коридоры любви, погреба вожделенья: —

лишь бы в парк, не оглядываясь, шёл трамвай,

переехавший нас, в царскосельский, чугунный,

лебединый, арапчатый, с хрустом песка

на зубах, с облаками в дымящейся клюкве…

2009

Подростковый депресняк

Сесть в автобус, и на край света, до кольцевой;

пусть выходят и входят россияне, этруски, инки:

всё равно никому нет дела, что я – живой,

что со злости рисую маркером хуй на спинке

впереди… Контролёр, парнишка лет двадцати,

злобно сплюнет и станет выматывать душу штрафом:

подавись, гандон! Всё равно уже не сойти:

я ошибся автобусом, бункером, батискафом!

Я себя узнаю в пассажире напротив; тот

притворяется, сука, что видит меня впервые.

…Неужели конечная? Товарняк замедляет ход,

пробивается свет… Блядь, а если мы все – живые?!

2009

Арифметика

За вычетом тебя – деревья.

За вычетом деревьев – камни.

За вычетом камней – пространство.

За вычетом пространства – Бог.

А Бог и есть тот самый вычет:

приплюсовал к Себе пространство,

чудак, к пространству – камни, к небу —

деревья, а ко мне – тебя.

2011

За гранью стекла

За гранью стекла, за космической пылью

твой тёплый, твой нежный, твой взгляд

и руки твои, полоумные крылья,

терзают меня и казнят.

Я из лесу вышел: всё было багрово,

но в щель просочилось тепло,

и я уронил бесполезное слово,

и ветром его унесло.

И я обхватил сумасшедшие руки

раскрошенной известью губ.

Мой голос был как покосившийся флюгер,

и дым поднимался из труб.

На склоне холма, в камышах лукоморья,

за краем известных земель

я был добровольным глашатаем горя,

дудя в обомшелую щель.

И сколько ни били меня, ни бранили,

сквозь все тупики я пронёс

колючую пригоршню уличной пыли,

извёстку космических слёз.

За гранью стекла, за нечаянной гранью,

где столько непрошеных рук,

я был чем-то вроде травы, или тканью,

похожей на вышитый луг.

Но эти твои полупьяные руки

в лохмотьях чужого тепла…

Зачем ты, богиня, на горе и муки

из пепла меня извлекла?!

2011

Лети!

Сухая и чёрная ветка

над серым и пасмурным днём.

Лети, золотая нимфетка!

Страничку не перевернём.

А жаль!

– Без напрасных попыток.

Отпустим – забудем – уснём…

Осеннего золота слиток

ненастным и горестным днём.

2011

Сад

Калитка скрипит, и сливово-сиреневый сад

впускает меня, обнимает, целует, щекочет

и ласково, но неразборчиво что-то бормочет,

щебечет – приземист, всклокочен, сутул, глуховат.

И я прохожу по извилистым скользким дорожкам

в дощатый сарай – эту виллу советских времён.

Но кончится лето, и небо с алмазным горошком

брезгливо возьмут за углы и скатают в рулон.

И вместо солёного пота, геройства и чванства

пацаньего: сила, сноровка, смекалка, успех

у девочек, – сплюснутый кубик жилого пространства,

ужастики, грёзы, невроз, изнурительный грех.

Нежданные взлёты, паденья, – а стёжка всё уже,

кустарник всё глуше, всё меньше сирени и звёзд,

и снится всё реже, как ты всё идёшь по тому же

мосту, и дрожишь, и не веришь, что кончится мост.

2009

Ручеёк

Дай перепрыгнуть через палочку,

через рябиновую веточку,

упасть в слезящуюся скважину,

в окоченевшую ладонь;

я наблюдаю через щёлочку,

как прыгают через верёвочку

нагие мальчики и девочки

и превращаются в стволы,

и – нагло выпрыснули веточки,

и почки рдеют, листья ло́снятся,

а ты – ручей, пустой, серебряный,

сквозящий полым, нежилым,

необжитой плешивой звёздочкой:

они выпрастывают щупальца,

щекочут склизкие присосочки

твою надмирную тоску,

твою бесплотную серебряность,

твою охрипшую проскваженность

навстречу этим глупым чурочкам,

звенящей этой пустоте,

обросшей ягодами-листьями:

они лопочут как бубенчики,

перемножаясь в тщетной полости

на вздувшуюся пустоту;

на вздувшуюся – склизкой прелестью,

чреватую бескровной робостью,

беременную пленной тяжестью

ороговевшего тепла;

вернись, вернись, родник, ракушечка,

в свою тоскливую двустворчатость,

не распахнувшуюся вовремя,

и слишком поздно – запахнуть,

проклеить скользкими и вязкими,

блудливыми прикосновеньями,

вернись, замкнись во мрак колодезный,

не смеющий поднять бровей

на эту пряную, пахучую,

на распахнувшуюся замкнутость,

на искренность с тугими икрами,

на мякотью обросший всхлип.

2011

Три Танка

* * *

Снова деревья в снегу.

Снова завистливый мех

прячет улыбку твою.

Смерклось —

так рано?

* * *

Ивовый куст побелел.

Скоро затянутся льдом

реки.

Ребята – смотри! —

катятся с горки.

* * *

Нехотя солнце встаёт.

Снег оседает в душе

болью отложенных встреч.

Ветку зацепишь плечом —

сыплются искры!

2011

Нарцисс

Когда, почистив зубы и пробор

соорудив, ты изменяешь нашей —

с какими-нибудь Лёшей или Сашей —

любви, – я растворяюсь, хмур и хвор,

в подручной бездне, в ракушке речной,

но ты напрасно ищешь мне замену

в чужих постелях – Анадиомену

под неотполированной волной,

из пены тёплой, свежего белка…

Как для мечты действительность мелка!

И как жалка мечта пред этой зрячей

прозрачностью! – Блазня самоотдачей,

друг с друга глаз не сводим, и рука

берёт аккорд пахучий и горячий.

Постой на пороге. Помедли. Теперь оглянись…

Постой на пороге. Помедли. Теперь оглянись.

Мы не были парой – мы были сиамской двойчаткой

Но ты, окунаясь в небесную серую слизь,

не вспомнишь, и чёрт с ним: халва не бывает несладкой,

а память о ней не умеет, увы, не горчить.

Тебя потянуло домой, я же трудноподъёмен.

Мы пили бадягу одну, но из разных соломин.

Теперь их не хватит, боюсь, чтобы нас разлучить.

Всё – слово, приблудное имя: по слогу на рот.

Тебе недосуг, и съестного из них мы не сложим:

мы только слегка разминёмся – прохожий

с прохожим —

чтоб с этого берега вовремя смыться на тот.

Никто нас не встретит; пожмут, соболезнуя, руку;

найду себе пару – замену – считай, опохмел:

с такого-то пира!.. Но в койке расслышу по стуку

под рёбрами слева: ты рядом… Ты сам так хотел.

Соловей: далеко ещё до рассвета!

Соловей: далеко ещё до рассвета! —

как сказал устами Ромео трагик.

А ведь нежностям только открыта смета:

ни одной не успели ещё истратить!

Не согрелась еще от дельфиньих салок

простыня, подушка не смята толком, —

глядь, а ночи на дне все бледней осадок

и рассветная пена ползёт по шторкам.

Затмение

Реванш

столбы, решётки, будки, фонари

твоих не помнят утренних прогулок

так вейся над страницей, юмори,

туши о стол зазубренный окурок

луны! кудрявый сад твоих шагов

не вспомнит: мимо, мимо, не достоя

и мельком! из цивильных пиджаков

пускай иное вырастет – пустое,

но властное, – сомнёт кудрявый сад,

не помнящий шагов твоих, решётки

заставит под свирель твою плясать,

орфей! под метроном твоей походки

вытягиваться в струнку! стороной

ограду, зелень, мостик и канавку

минуя, что и сам ты – не иной,

как этот сад и серп, забудь; отставку

прими с холодным сердцем, головой

серебряной: плевать, что ЭТОТ – зелен

по веснам; обделённый гробовой

доской, как бесполезен он, бесцелен!

Соната № 2

он вышел в сад и снедь посыпал солью

и сад молчал, и солонела снедь

он предал воздух сонному безволью

и скучно ждал, когда наступит впредь

слова на хлеб, и сонными губами

жевал рассказ – без соли и зерна

сад облетал, – и сорными хлебами

под серп жнеца ложились письмена

жевал, зажмурясь – пресен хлеб, и солон

пустынный сад – как лист, как чёрный клюв

над ним; он хочет пить, взахлёб, как ворон —

кровь, но вокруг протягивает клюкв

осклизлый бисер; на губах его усмешка:

соль впитана зерном, устам покорен вес,

но чёрной ягодой куда хрустит тележка,

когда журчит руда на жернова небес?

С того берега

с того берега не доносятся голоса,

ветерка не дохнёт, ни луча с того берега

как в проёме дверном – непроглядная полоса,

изо мрака во мрак мельтешащая колыбелька

я на том, ты на этом – а вместе в гостях у реки,

и смывает песок за волною волна, и наносит,

и горчит глубина, и, разбужены галькой, круги

с ледяным горизонтом скрестили незрячие оси

и пронзен горизонт, и течёт изумрудная кровь

в непроглядный проём, отворённый на ровно мгновенье

осознать, что слепая вода, как её ни багровь

вздохом, возгласом – круг тем косней, чем крикливей каменья…

Соната № 3

хор порхает, забился в угол

хор – лохматая, жирная моль

я в портьерах его застукал,

но не помню уже, само ль

сердце ёкнуло, или в горке

дробным смехом звенел фарфор

задохнулся в зелёной шторке

сердце мне прояснивший хор

я заплакал, фарфор зазвякал

плачем жалобным…

в коридор

равнодушный валил зевака

помянуть хлебосольный хор

потроша шерстяное брюшко

и пушистым крылом шурша,

капельмейстер рыдал в подушку,

не дождавшийся барыша.

Аполюция[1]1
  В пояснение заглавия. – Базовое значение слова – «движенье-прочь-от-света» (apo luce – др. греч., лат.) + все наслаивающиеся акустические интерпретации. А. Н.


[Закрыть]

Нет, светел столь же лик, и стан мой гибок,

как восемнадцать лет назад, и липок

могильный сон, как сок на простыне…

в какой, о, вязкой тине! тишине

зловонной! присоединяйтесь, леди,

любовник, лох пленительный, эбен

облупленный! и, лягшие бок-о-бок,

мы вместе же пробудимся из гроба

в чертополохом затканный Эдем

(а рифма к «леди»? – в склепе ль, туалете —

мы счастливы взаимностью тепла

тлетворного, плодящего когорты

вредителей…) – но сон вздувает шорты

несбыточным: мой отдых неделим,

и уда, охладев, не утолим

в потьмах, не возмутимых мудаками,

и зоркая труха под медяками

не насладится затхлой наготой;

я ухожу в разгаре конферанса,

и горько плачет верный Санчо Панса

над падалью, коварно понятой.

Пассажир

я помню скалы, и валы,

и перламутровые зыби,

и крылья нежного Каллы; —

о, что мне в сей руде и рыбе! —

я здесь, и под ногами грязь,

и грязь над головой – о, фреска!

и кондукто́р, кричащий «слазь!»

уничижительно и резко.

а я ль не оплатил проезд?

но в зыбь туманную вагоны

летят, и нет вакантных мест:

здесь только ждут и чтут законы.

а тот, кто сам себе закон,

катись пешком, в метель и слякоть,

и будет мутный небосклон

над головой осями звякать.

2008

Колыбельная

Я, канатный плясун, Заратустра, уездный буффон,

обожаю вас всех, ненавижу вас всех, проклинаю

первом делом себя, но и вас, и тебя, мой бутон,

мой тюльпан, мой роза́н, скромно так примостившийся с краю

ветхой койки моей, страшный скрип, невозможно уснуть,

обожаю тебя, ненавижу вас всех, проклинаю

эту бедность и грязь, это гаерство, это чуть-чуть

не уродство – люблю тебя, мальчик мой, баюшки-баю,

не ложись на бочок, серый волк под охапкой ракит,

он не спит, сторожит, хвать-похвать, только рожки да ножки,

эти рожки-кудряшки, колючие смушки… он спит,

мой хороший, он спит, сырный месяц в алмазном горошке,

я придумал тебя, захолустный буффон, я ползу

по канату над площадью, делая разные штуки-

номера – и толпа затаила дыханье внизу,

скоморох, обожаю тебя, умираю в разлуке —

мой хороший, он спит, он не видит, как падает вниз

Заратустра, канатный плясун, трёхгрошовый ковёрный…

Спи, мой маленький, спи, я не верю в тебя, ты каприз

ядовитой души и тоски одинокой и чёрной!

2008