Текст книги "Затмение (стихотворения)"

Паяцы

Wir spielen weiter. Bang und schwer Erlerntes

hersagend und Gebaerden dann und wann aufhebend…

Rilke

Мы свернули знамёна и сходим со сцены.

Мы плохие актёры, зато драматурги —

хоть куда; алкаши, завсегдатаи дурки,

от наитий которых потеют безмены —

что мы видели в жизни? ну, жрали, ну, ждали

от фортуны сюрпризов, топтали котурны,

блин в сметану макали, манда ли, елда ли —

брали всё, но роптали и пели лазурны

небеса, солнце ясное, тихие воды,

и весенний мандраж, и осенние бзики.

«Заебали гнусить! убирайтесь, уроды,

подобру и святой не поганьте музы́ки!

Дурки плачут по вас, обезьянники, зоны…» —

Мы уйдём, мы скатаем штандарты в рулоны, —

и, давясь монологом, тирады глотая,

мы уходим, ушли, и звезды запятая

рассыпает по следу лучей макароны.

2008

Ночной арест

город пришёл за мной а я не открыл дверь

город царапался, дермантин

скрёб; я – как обложенный вепрь,

и я понимаю, что мне кранты.

город, укравший мою звезду,

в наждак истолокший её алмаз,

я же не знал, что сюда войду,

оцеплен стрелка́ми, в последний раз

город, снаружи меня запри,

чтоб не узнал я, как пахнет плоть

дохлая… прячется за драпри

кто-то до боли знакомый, хоть

и неразличимый в кромешной тьме

город! я серенькой рыбкой – в шлюз

что ты имеешь поставить мне

в минус, когда я, куда ни плюнь, плюс?!

«брысь!» – и, раскрошена в щепы, дверь

кажет просторный и полый мрак

самому придётся себя в подвал

отвести, самому обагрить тесак…

2007

Соната № 5 неоконченная

в петрополе прозрачном патрули,

лоснящиеся лимузинов дверцы,

и те, кто земляное обрели

блаженство здесь, из деревянных секций

смеются нашим хлопотам; авто

проносятся, разбрызгивая грязи,

и с гордостью, что звать тебя Никто,

в круговорот тебе подобной мрази

вмешаться легкокрылыми стопы:

гашиш, вино, дежурный венеролог, —

а те, счастливцы, ржут из-под щепы,

гнилья, трухи: над верхней – с нижних полок.

2007

На день своего рождения

Есть у меня пирог на тридцать пять свечей,

и ветер, чтоб задуть: сквозняк, старик-астматик;

и, вписанный в двора асфальтовый квадратик,

гость – силуэт, я сам, чужой себе, ничей.

Я буду много пить, и снова пить и спать,

и, чокаясь с собой, припомню всё, что прежде

и нынче; а пирог на ровно тридцать пять,

чтоб в каждом – по свече, пожалуйста, разрежьте.

И можно приступать; я – только шов и шрам

меж тридцатью пятью, я – линия разрыва,

бесплотный силуэт, навынос, по дворам,

по клеткам лестничным – настырно, неучтиво,

но всюду – аноним; а если слепок – Твой,

мой нежный, мой родной, не молвивший ни слова,

не глянувший и вскользь!.. Не мальчик, не впервой;

отламываю, пью и наливаю снова.

2009

Примечания к трупу

Слюни – тоненькой ниточкой изо рта:

жёлто-табачная тускло смешалась с алой.

Пуговичный взгляд утверждает, что мир – тщета,

полная чепуха, галиматья, – пожалуй,

следует согласиться. Если верно, что полнота

бытия – это когда закорючки вошли в пазы,

и получился пазл. А иначе – кучка

пластика. Может быть, в следующие разы? —

не обещаю. Бесспорно одно: отлучка

из дорогих очей от силы две-три слезы

выжмет – и то по долгу… Признайтесь, что помянуть —

несравненно приятней. Народной русской горилкой.

Ради этого я бы и за могилкой

поухаживал. Осушить, занюхать, рыгнуть,

перекрестить уста. Или выматериться (не суть), —

главное, чтобы с чувством. С сентиментальной жилкой,

как говорится. Что же вы? выньте же, кто-нибудь,

девушку из петли! Ей, понятно, плевать

на всех нас с высоты откинутой табуретки, —

нам же здесь жить да жить, в этой комнате, жрать,

совокупляться: – снимите же дармоедки

труп, наркоманки! – как вишню с плешивой ветки;

положите куда-нибудь – на кровать

или на стол – и айда бухать!..

Лично я бы выбрал таблетки.

2009

Пепел

Забрезжил день, а я сгорел дотла,

до угольев – вернее, без остатка,

без цели и следа; ах да, зола

ещё тепла, исписана тетрадка,

но… Ни копья в кармане, ни кола.

Что ж, пусть… Пока мой пепел не остыл

(покуда в заднице свербит и в брюхе),

я буду славить – в истине и в духе,

без устали, из предпоследних сил —

твои, Судьба, затрещины и плюхи.

А может быть, бухая и брюзжа,

откину в местном хосписе копыта: —

для Страшного проснувшись Правежа,

отговорюсь, что классный был пиита,

да что там – гений в рубище бомжа.

2010

Путник

Город оставь за спиной. С выхлопной пургой,

шинной додекафонией. Путь свободен,

гулок и пуст. Самый близкий и дорогой

человек тебе – ты. Ни домов, ни родин,

ни семьи, ни любви. Покой.

И движенье – куда глаза глядят, на закат,

прочь от дымного города, дома, семьи, комфорта,

от надежды, любви и веры… Хмуро молчат

верстовые столбы. Это вроде большого спорта.

Только сам ты – снаряд.

Не оглядывайся. Самый близкий, самый родной

через месяц начнёт обходить тебя стороной,

не подавая виду, что было что-то.

Ты ускорил шаги. За твоей спиной

запирают ворота.

2010

Как я стал собакой

Сначала я прочно встал на свои четыре.

Сомкнулись ряды и забыли о дезертире.

Потом появился пушок, а за ним и шерсть;

и слово одно в лексиконе осталось: «жесть» —

но больше похоже на «тяф!», если ещё на что-то

похоже; но, Боже, впервые так жить охота,

и жрать, и пить из канав!

Есть запахи злые и добрые ароматы.

Собратья мои шелудивы и вороваты,

и только мне не забыть, кем я был вчера.

Меня обижает проклятая детвора,

но кормит одна карга, дай Господь ей тыщу

лет жизни: нисходит с небес к моему гноищу;

я вижу, впрочем, и в ней врага.

Могу укусить, но обычно хвостом виляю

и руки лижу; прихрамывая, ковыляю

от свалки к помойке: люблю суповой набор.

Особенно мне один приглянулся двор…

Там есть сорванец – голенастый такой брюнетик…

Ночами на месяц вою – на анальгетик

собачьих сердец.

2010

Мелкий Бес

Камиларту и Ему подобным

Там, где проволока вместо занавесок —

то же солнце, те же звёзды, та же тьма, —

плачет в наволочку маленький подбесок,

недотыкомка, самара-кострома.

Только, чур, не подходи к нему: заразный,

дышит ненавистью к жизни, ко всему,

что не разуверилось… Пусть давится спазмой

слёзной, бедный выродок, влюблённый в тьму.

Мой добрый, честный мальчик, кто ему поможет? —

он довольно хихикает, когда тебя несут

с размозжённым черепом… – И вновь плаксиво морщит

чумазую мордочку, балбес и баламут.

Мой добрый, честный мальчик, канай отсюда на-хер:

сосчитаны все косточки, и кровь идёт на вес,

и как бы ни корпел казённый парикмахер

над лапками, – он хнычет и просится в лес.

2011

Asylum

I

* * *

Ты спрашиваешь, каково оно там, в аду?

Довольно неплохо: трёхразовая кормёжка;

по кафелю бегает бойко сороконожка;

сосед скрежещет зубами в полубреду.

Короче, всё заебись. Заходите в ад

с гранатовым соком, конфетами и «Нарзаном»!

Как жаль, что пока во двор выходить нельзя нам:

ремонт, говорят. Через месяц-другой, говорят.

* * *

Ты спрашиваешь, каково оно там, в раю?

Довольно прилично: бывает и масло с сыром.

Я, правда, случается, близких не узнаю,

зато наслаждаюсь полнейшим душевным миром:

смотрю телевизор, играю в шашки с братвой,

флиртую с сестричками; ток применяют редко.

Короче, всё заебись: нелады с головой,

зато у каждого – фирменная этикетка.

II

Не надо, не беспокойтесь! я сяду сбоку,

я с краешку примощусь; хлопотать не надо.

А сколько каналов? один? всё, небось, эстрада?

Конечно, конечно!.. Эх, яблочного бы соку! —

раз дело такое… Святое дело – пилюля!

Прогресс, так сказать; в том числе и в вопросах мозга.

Далась же кому-то, скажите, судьба обноска,

отброса!.. Ну, разумеется! хам, грязнуля,

бездельник и сластолюбец… Ах, процедуры?

С моим удовольствием! Я и в огонь и в воду…

Друзья мои! жизнь прекрасна! а вы понуры,

как будто не сами просрали свою свободу.

2010

Ты сам…

А. К.

От губ твоих до моих – десять лет пути.

Ты сам говорил, что тебе ничего не нужно.

Поэтому мне хорошо. Но немного душно

и хочется плакать. Возьми меня. Отпусти.

Широкая, грубая, загорелая кисть.

Ты сам говорил, что не любишь «этого дела».

И я опечален. Но что тебе за корысть

затылок мне гладить – растерянно, неумело?

Откинь занавеску: весна как-никак. Ты сам

сказал, что тебе от меня ничего не надо.

…Мы сбились с пути.

По привычке шепчу «сезам»,

хотя и уверен, что нет никакого клада.

2010

Мармеладный Псалом

Жевал неживыми губами

Пречистое Имя Твоё.

Тебя с нежилыми богами

в убогое втиснул жильё.

А благообразные выси

и тинистую глубину

я вымел из комнаты, вынес

за дверь – и резину тяну,

куренья курю – истуканам,

кумирам вино возлия.

Мерещится полным стаканом

Верховная Воля Твоя.

Так пусть, как из про́клятой чаши,

прольётся на про́клятый лоб

проклятье, которого краше

ни пидор еще не проёб

своей оборотной гортанью,

ниже богословы – прямой!

За душу мою тараканью

пусти меня, Боже, домой!

Пусти меня, Господи – зябко,

на улице морось и мга!

За то, что я, Господи, тряпка,

не верю в Тебя нифига!

За то, что не ради корысти,

не прибыли ради продам:

из низости! – Боже! почисти!

Пройдись со скребком по рядам

и выдави гной!.. Вазелином

пропах вожделенный покой.

Увы! не Возлюбленным Сыном —

рабом: подержать за щекой!

2011

Стрелка

Стрелка бежит по кругу, бежит по кругу,

видя одни и те же, одни и те же

цифры, насечки, деления. Мы друг другу

в круп упираемся, как рысаки в манеже.

Стрелка бежит по кругу, бежит как стая

волчья – за собственной тенью на циферблате;

кружится, как сумасшедшая по палате,

вечно сбиваясь и снова – шаги считая.

2011

Пофигист

Череда неудач – знаменатель дроби.

Можно было встряхнуться бы, но лениво.

Между жизнью и смертью я выбрал обе,

ибо жаден и трус. Потому не диво,

что ни жизни, ни смерти, а что-то вроде

паутины и пыли на всём, к чему ни

прикоснётся рука. Но поскольку в моде

сплин, без тени стыда распускаю нюни

и других призываю к тому же. Хором

и цвести веселей, и сочиться гноем.

Да ещё с безразличием, над которым

поразмыслив, себя только зря расстроим.

А расстройство – беда для таких штуковин,

как рояль и душа. Особливо наша.

Не ломай себе голову: час неровен,

осознаешь, какая кругом параша.

2012

Если бы радугой…

Чёрное – это чёрное, как его ни бели.

Только я не от этого на мели:

в том и беда, что они не вступили в сплав.

Я не хочу быть прав.

Если бы радугой – всеми её семью..!

Только вот белого с чёрным не разолью.

Чёрное, белое – как ни крути, серо,

скука, тупик, зеро.

Даже если ты белый, белей, чем пух

или там снег, – согласись, маловато двух.

Если бы радугой – всеми её семью..!

Не просыхая пью.

Родина-мать не позвала… Кровь веселей,

чем запятая с очередью нулей.

Нежный румянец, вспоротое нутро…

Жизнь – на зеро!

Не посчастливилось… Впрочем, смотря кому.

Чёрным по белому, чёр-ным-по-бе-ло-му

(это не больно, а снег заметёт шаги):

НЕ БЫЛО РАДУГИ.

Смерть

Я задремал…

Я задремал. Ты плакала над гробом.

С чего бы это? я не навсегда.

Мой мозг и сердце съедены микробом,

в артериях – зловонная вода,

но я живой! я лишь заснул. Не стоит

сутулиться и всхлипывать в платок.

И для кого верзила этот роет

могилу? Почернел я и размок,

но это от усталости. С восходом

я буду снова весел, бодр и свеж.

Не плачь! Я сплю – всё крепче с каждым годом,

и вижу сны – увы, одни и те ж.

2008

На Смерть Друга

Тебя взгромоздили на дроги и увезли.

Теперь ты в гостях у неба и в милости у земли.

И я провожаю взглядом пластмассовый черный свёрток.

Скули не скули,

ты, юный и свежий, мёртв, как

сухое полено, как телеграфный столб,

вчера ещё бывший клёном. Уймись, заказная скорбь:

ты раза четыре видел его на фото;

теперь Гавриил к груди его стетоскоп

прикладывает. Тихо. Наверное, вышла квота

эфирного времени. Может быть, догоню?

Хотя б напоследок потискаю пятерню,

прижму, расцелую… Зачем? он – в пернатом хоре,

вступает на облачную лыжню

и ласково щурится: дескать, memento mori!

Но я не хочу о смерти! ты слишком свеж

и юн! и любвеобилен! Поэтому за рубеж

могильный тебя провожаю завидуя, а не с грустью,

тому, что ты век коротаешь меж

пернатых парней, спиной (или задом) к предгробному захолустью.

2008

Железнодорожная элегия

Ни следов на траве,

ни чернильных шагов на бумаге:

так и надо идти,

с бритвой, Блоком и парой банкнот

сторублёвых… Всё было «не так» —

Разве «всё»? – а казармы? тюряги?

только «надо ли»? —

Чёрт его знает! Но время идёт.

Прямо скажем, не красит.

Но и мудростью – той, что с годами —

не похвастаться; в восемь пятнадцать

по московскому времени – рейс.

Я не знаю, но надо ж когда-то

порвать со «следами»

на траве, на бумаге, в «сердцах

и веках» – и сорвать эдельвейс!

Сколько было буффонства

и снобизмом прикрытого хамства!

Сколько было маразма

в камуфляже красивых цитат!

«Пять минут до отправки» —

в никуда, в нулевое пространство,

что не терпит следов,

и откуда, похоже, возврат

под вопросом; – но это

персонажа чужого шарада,

парадокс: притворимся,

что этого я не писал.

Не «не так» не бывает,

но пойми, мой хороший, так надо!

Извини, что без спросу;

что тайком улизнул на вокзал —

«не поставил в известность»:

на хрена обрывать у ромашки

лепестки, если знаешь,

что ответ исключает вопрос?

Если что-то «не так» – бритва, две сторублёвых бумажки,

Блок, билет – и вперёд! Чтоб тебе… —

одному из нас крепче спалось.

2009

Соната № 1

как просто клеить строчки, если клей

не выдохся и пахнет парадизом,

нирваной, кайфом! плюнь и пожалей,

но спёкшейся тоски не береди! сам

воткну свирель в дырявый частокол:

сирени из обугленного хлопка

черпнуть, – ничуть! накрой меня на стол

меж килькой маринованной и стопкой

пшеничных слез; омой меня, отмой

от сальных пятен страннической ризы;

я, видишь, пьян: пусти меня домой,

не укоряя за багрово-сизый

отёк; ты видишь, я уже в пути, —

продень его в эмалевые прутья

и, выбив хмель смиренья, отпусти

на облачные дрогнуть перепутья.

2007

Маленькая Чёрная Месса

Продаётся душа. Недорого: – двести грамм

коньяку. Или два стакана просто сивухи.

Слишком чую, как труп облепили мухи;

как ползёт, почернел, распух и гноится шрам,

положивший конец… Страшно, Авва. Только не сам…

Продаётся душа. Подержанная. В закладе

побывавшая – раза три как минимум. Хлам.

Не хотевшая, сука, играть и резвиться в стаде

и теперь, в результате, пошедшая по рукам —

или по облакам?.. Страшно, Авва. Только не сам…

Отдаётся задаром, – разве что за доставку:

пару стопок «Столичной». Двести грамм коньяку.

Слишком видно, как, брошенный в переплавку,

я – покамест не вспыхнул – ещё теку,

истекаю сукровицей… «Страшно?» – Угу.

Страшно, Авва… Берите же! Задарма!

Безо всяких напитков. Ну, разве что чашку кофе —

«на дорожку». «На посошок». За бывшего профи

по части выпивки, траха, чтения и письма!

– «Прошу никого…» – берёте? – «она сама…»

– ПРОДАНО!

2010

Солиссимо из Jordan-Passion

Во чистом поле крест, которое столетье;

а может, это шест, и пугало на нём?

Не знаю. Помню зной. Саднящее предплетье.

«Лама савахфани!» – но это было днём.

Вороны воронят укачивают в люльках.

Мне некого пугать. И нечего стеречь.

Ночные небеса в серебряных сосульках —

за столько тысяч лет! – горой свалились с плеч.

Ни звука. Ни души. Ни веры. Ни надежды.

Ни гнева. Ни любви. Ни радости. Ни слёз.

Пусть думают, что Бог. Я сам так думал. Где ж Ты

теперь, когда Я мёртв, соломенный Христос?

2009

Лицом к лицу

Вот – наконец-то! – мы и лицом к лицу.

Старый алкаш – похотливому пацану:

«Выйди на улицу! Выйди на улицу!

Выйди…» – Да ну!

«Здесь всё давно уже кончилось. Только там…»

– Кто ты такой, что орлу понаставил вех?

«Да, узнаю́: самовлюблён, упрям,

это – я сам: один против всех!»

– Вот и расслабься: мы победили. Здесь

тихо и сумрачно; мыши и чучела

честолюбивых фантазий… Усни и грезь

жизнью – КАКОЙ БЫ ОНА МОГЛА..!

«Так…

Но тебе ведь четырнадцать?..

Стой, баклан,

смирно, когда с тобой говорит старшо́й!»

Слишком старательно мы расчертили план.

Слишком побрезговали —

ДУШОЙ…

2011

Пешеход

1

Смотри в плоскодонку неба; глотай протухший желток

позднефевральского солнца; считай ворон на берёзах,

торчащих охапками вымокших в соли розог; —

признайся, и ты бы не прочь разок

встряхнуться, – но длань бойцов устала колоть

и лезет в штаны за порцией расслабона.

И с ветки взвилась несосчитанная ворона

с пронзительно-хриплым возгласом «жив Господь!».

2

Смотри, как в зыбке гранитной на запад бежит река.

Тормозни пешехода; вкрадчиво-хищным тоном

попроси папироску: пусть небо пахнет ментолом

и облака почернеют от табака.

Сплюнь в воду: река донесёт кислый твой плевок

до финских студёных скал и дальше, до Альбиона.

Поблагодари прохожего мудозвона

за щедрость… Февральское солнце – как в проруби поплавок.

3

Сначала взгляни налево, пересекая вброд

Великую Реку Жизни. Потом посмотри направо.

Над самой твоей башкой гомонят картаво

вороны, взмывая из тощих чёрных бород.

Видишь низкое небо – колыбель сквозняка?

Видишь снег, испещрённый борзописью дворняжек?

Лучше не останавливайся: уж больно тяжек

воздух – того и гляди, прихлопнет, как тарака…

2010

Детство Гробовщика

Двор мастерской. Поставлены на попа́

деревянные чушки. Быть может, чуть жестковато,

но – «на века». Разваренная крупа

заметает входы и выходы… – Сдвоенная скоба

по бортам. Под эквивалент набата

в магнитофонной записи… Во дворе

мастерской: сколько чурочек! сколько стружек!

…Так проходят десятилетия. – Всё в пюре

грязно-белом. И быстро желтеющем. В мутных лужах

отражается небо – с построенными в каре

легионами перистых – может быть, кучевых,

только явно не ангелов. Некому сбросить трапа.

Со двора мастерской никто ещё из живых —

заживо! – без «предварительного этапа» —

не выходил. И ты, похоже, привык.

Вдоль заготовок – вдоль строевой сосны —

маршевым шагом, – впрочем, можно по кругу.

«Кто о них позаботится, если мы

предпочтём, эгоисты, грозу и вьюгу?

Если секрета не завещаем внуку

и т. д. – паковать их в подпочвенные челны?

Оставайся!..» – Остался. – Во дворе мастерской

строй деревянных чурок, сосновых брёвен,

коим пора – под твоею рукой – в покой

превратиться. – Естественно!.. Всякий иной – условен.

Призрачен. Ибо мы все – под ТВОЕЙ рукой.

2010

Утешение

Не плачь! Я не умер. Не весь. Безыскусные строчки,

бездарные даже, остались – вон там, на столе.

А значит, остались реснички, и чёлка, и щёчки,

ночная сорочка, и в полупрозрачном чехле…

Зачем это мне? в этой темени, в этом болоте…

А стол остаётся тебе, и терпенье, и труд.

Пускай ты с другим, и сейчас вы азартно дерёте

друг друга, – вы тоже умрёте. Они не умрут.

А значит, и вы. Эти мочки, сосочки, реснички…

Мы ляжем бок-о-бок, мы станем быльём и ботвой, —

останутся строчки. А значит, горячие стычки

ночные, и случки, и нимб над твоей булавой.

2008

Реквием-Буфф

Господи! ниспошли мне покой – или вечный сон

«с мультиками»… – нет, я не сторонник клея;

но я готов попробовать, не жалея

«живота» и здоровья… – Так и быть, без «сторон»:

только глоток морфея! —

беспамятства; безрассудства; бесстрастия – словом, сна,

и можно без сновидений: и так насмотрелся лишку;

без колоколов; без воска – только сосна,

глухой шестигранник; и Ангела бы на крышку —

какого-нибудь пацана.

– Бесчувствия; пробирающего насквозь

могильного холода, – и стойкости к этой стуже:

надеюсь, последней; а чтобы крепче спалось, —

не надо (каков соблазн!) никого снаружи:

как следует заморозь!

– Покоя вечного, Господи! – Ты, говорят, не жмот;

не глядя (закрыв глаза) на любовь к скандалу,

на хамство и блядство; по милости – от щедрот, —

а не по довольно убогому номиналу; —

и наоборот.

2010

Ars poetica

When forty winters shall besiege thy brow…

W. Shakespeare

Когда стужа четырёх десятков февралей

нанесёт на кожу «роковые письмена» —

очини перо гусиное; налей

двести – в рюмку, слёз – в чернильницу, и на-

веки что-нибудь запечатлей:

солнце, море, звёзды (если помнишь); дребедень

«нежной юности», пронырливый курсор,

мел и аспид, инь и янь, «раздвинь» и «вдень»

(например); дорогу, дерево и двор,

Млечный путь и заплутавший метеор;

набивающийся в чоботы кремень

лермонтовской пустоши болтливой, пустыря

бродского; пролей слезу, занюхай рукавом

и валяй, пиши, для вящей славы букваря

русского (к примеру): полумёртвый – о живом,

о когда-то (или ком-то) юном… Якоря

подняты; из виду скрылся волнолом…

2009

Флейта

Если ты флейту нашёл, а родник потерял,

следуй за ней, за её переменчивым плачем.

На-слово только не верь ей: как будто мы значим

что-нибудь, а не овчинка, сырец, матерьял:

от неудач – ни на шаг от неё! – к неудачам.

Вот и гора, на которой деревья сажал

мальчиком, вот и скамейка, два имени, кольца,

равенства знак… – Так Кааба ведёт богомольца,

чтоб насмеяться в конце: «а Земля-то ведь – шар!»

Нет, не к добру, не ко злу, не к благам, не к убыткам —

так, от зарубки в коре до креста на полях,

чтобы в конце ощутить себя тлеющим свитком

в пальцах, изъеденных плесенью… – Просто приляг,

просто представь себе флейту в начале маршрута,

лист разверни, заостри притупившийся стиль;

ты мне не верил – и правильно: верить кому-то —

значит, вернуться, отчаявшись, в эту же пыль.

Флейта поёт – умерла… – Ни угла, ни приюта…

2011