Текст книги "Затмение (стихотворения)"

Колыбельная

Бежать? куда? Беда повсюду,

железным дразнит языком.

Усни, дружок; с трудом, но буду

настаивать, что незнаком.

Прикинься, что уснул: у света

четыре целых стороны.

И столько же у тьмы: нелепо

отказываться от билета

туда, где все – и мы – равны.

И шансов нет. Никто их, впрочем,

не требует. Зелёный свет!

За час, как водится, подскочим,

засуетимся, захлопочем

и всё равно вернём билет.

Поэтому – поспи: кочевье

не навсегда. Усни, беда!

Утрачивающий значенье

маршрут, сквозь сон, как приключенье

из ниоткуда в никуда.

2011

Зодчий

За призраком звёздного дома —

такой же неприбранный дом.

Теснясь в берегах окоема,

он хочет на волю – внаём

бессрочно сдающийся случай,

счастливый ли, нет ли – тоска

упрямо волхвует над кучей

тягучего века-песка.

Из пены, и глины, и тины

на этом – земном – берегу

мы строим и сводим руины

в уютную арку-дугу:

быть может, заглянут дельфины

и все, перед кем я в долгу?

А мокрые эти крупицы —

как звёзды, как весь небосвод.

Ко мне собираются птицы,

когда позади перелёт,

и учат молчанью, и крику,

и ровной посадке крыла —

и прячу свои, как улику,

что всё на дорогу дала,

что всех подготовила, – я же

из мёртвых жуков и стрекоз

на полузаброшенном пляже

убежище строю – от слёз.

– От ливней и гроз! От капризов

погоды! – Нахмурились: блажь!

Для тех, кто не приняли вызов,

даны в утешение пляж

и слёзы. А звёзды – за кряжем,

за этой – не веришь? – грядой.

Все в глину когда-нибудь ляжем,

но кто-то – с попутной звездой.

И прочь улетают. И в гневе

своё рукоделье топчу.

Стемнело.

Неведомый в небе

кому-то затеплил свечу…

Последний дождь

Ещё не вечер. Лица – навсегда.

Ещё лопочет затхлая вода,

сбегая по ступеням бородатым.

Ещё шуршит опавшая листва,

ещё не раззнакомились слова,

ещё грохочут жёлуди по скатам.

Но дождь идёт. И лица – всё мутней.

И вереница календарных дней

дымится во дворе, у ржавых баков.

И баба Маня, с вечера пьяна,

последние сгребает ордена

с торцов. А дождь повсюду одинаков.

И все уподобляются ему:

позволь, на память с варева сниму

последнюю малиновую пенку.

Ты отстранился – нет, не ты, другой,

но слушай, если флейта под рукой,

чего хандрить и биться лбом об стенку?

Ещё светло, всех можно перечесть

по именам… Колотится о жесть,

грохочет батальон дубовых шишек.

И головни чадящего костра

подмигивают, кажется: «Пора

уснуть, забыться, выплеснуть излишек…»

Просто сбыться…

Молока или смеси «Малютка»

я, вкушая, вкусил не сполна? —

только жизнь – непристойная шутка,

носом тычется утлая шлюпка

в обшлага, да не те времена:

из обмолвки не выпрясть поступка,

и душа – не того полотна.

Я хотел бы уйти самоволком

из своих добровольных силков,

не слезиться зеркальным осколком,

убедиться, что мир не таков,

как его расписали хабалки,

и, не клянча отсрочки у прялки,

просто сбыться – без обиняков,

недомолвок, ненужных загадок:

так на вкус соблазнительно-сладок

каждый шаг, так покладист на вес,

если смотришь на мир из тетрадок,

с колокольни спесивых небес: —

не ломая ни стульев, ни шапок,

лишь объявишь, что «можешь и без

посторонней…» – и валишься набок,

как в глупейшей из кукольных пьес.

2011

И звёзды

Нет, ни слова, ни звука, ни всплеска, —

это небо, не роща, не пруд,

это небо, как ветхая фреска —

столько света, а спичек не жгут.

Это всё, что, конечно, не вспомню,

даже если с собой унесу, —

в небо входят, как в каменоломню,

керосинку держа на весу.

Это небо, и редкие звёзды,

даже реже, чем зубья гребня,

как уродливые наросты

на коре одинокого дня,

одичавшие эти погосты,

где, наверно, заждались меня.

Я люблю это стылое небо,

этот звёздный серебряный мох,

снова день – удивляться нелепо —

на корню, как осина, иссох.

Я простёр онемевшие руки

полумесяцу, полухребту:

в купола, как в надбровные дуги,

где, как летопись, жизнь перечту

и, ни строчки знакомой не встретив,

изготовлюсь – и с красной строки

поспешу бормотаньем согреть их,

не нащупав ответной руки.

2011

Стихи с бромом

Не лезь на рожон; не спорь; уступи дорогу: —

земля спеленает тоску твою и тревогу:

на лбу ледяном топорщится флёр корней…

Сюда не войдут; но и ты не вернёшься, если

когда-нибудь передумаешь… Да, воскресли;

да, «новое небо»… – да мало ли ахиней!

Смежай же скорей ресницы! – один барашек,

второй… девяносто девятый… Не чуешь ляжек?

лодыжек? промежности? – Ты-то чего хотел?!

«Всего»? Замечательно!.. – Медленными глотками

смакуют хвощи прикорнувший в отхожей яме

«венец эволюции». Финиш её. Предел.

Уютно ли дремлется? Что же мы замолчали?

Обидно, что Слово только, видать, в начале

и было. В конце – дробь капель: с крышки на лоб.

Раз «точит и камень», то скоро просверлит дырку;

но ты охладел – говоришь, к сожаленью?

– к цирку: —

а я до сих пор кувыркаюсь под «але-оп!»…

2010

Ошибка

Нет, боже мой, нет!.. Но тебя застегнули, выносят,

молчат и несут, как поникшее знамя, трясут

и бьют об углы… Кто же знал, что меня и не спросят?

А если б спросили?.. Ещё на пятнадцать минут?

на сутки? на месяц? но слишком пестро и зловонно.

Я шторку отдёрну, открою окно и замру:

бригада тебе поправляет, как добрая бонна —

питомцу, чехол. И колонной идут по двору

к машине с мигалкой… Мне хочется крикнуть: не надо!

Но я замечаю ошибку, и тихо смеюсь.

Тебя унесли. А исток разноцветного смрада

стоит у окна. Увозите! А я остаюсь,

ничьих не смущая ноздрей и очей, на кровати,

спелёнутый туго, с безградусной ртутью во рту.

Машина с мигалкой сдвигается с места. Догнать и

отнять? обменять?.. Я лежу. Я смотрю в темноту

внутри и вовне. И не вижу особых различий.

Они спохватятся, и ты ужаснёшься: зола

и пепел. И сделаешь всё, что печальный обычай

велит. Невзирая на то, что уже умерла.

2009

Пусть…

Пусть будет смерть: кресты, венки, агенты

в крахмале и с четой гвоздик в петлице;

пусть будет смерть, – но сердце будет биться

за нас двоих (твоё, моё – неважно):

немножко больно, но совсем не страшно;

и где-то вдалеке – аплодисменты

зелёного кленового партера…

И смерть пройдёт, как мы прошли по хлипкой

дощечке над рокочущим провалом;

в нас теплилась любовь, надежда, вера: —

для жизни, оказалось, слишком мало; —

достаточно, чтоб встретить смерть с улыбкой.

2010

Прощание

Пришла пора расстаться. Не ропщи,

что ничего и не успели толком.

И ангелы. Их серые плащи

и тёмные очки. В морозе колком

как будто бледный марганец разлит.

Такой я эту землю и запомню.

Ты спрашиваешь, больно ли? Болит

лишь боль, в живом нащупывая ровню,

а я – уже не здесь. А где – бог весть.

Вязальный луч прокалывает шёрстку

морозную. И ты смахнула блёстку

с ресницы. Значит, что-то было? есть?

останется?.. Прости, но как-то не до

тебя. Себя. Следа. А слёзы – дань

обряду… Соскочу с велосипеда

у грани, и шагну за эту грань.

2008

Эпилог

Отхожее Сердце

Дарю тебе Брукнера, Мойку, Фонтанку,

Гомера, бессонницу, парус, лазурь

под ним и над ним. Собираюсь в загранку.

В Америку. Как Свидригайлов. Понурь

строптивую чёлку. На четверть минутки.

И ждать оставайся урочной попутки.

Дарю тебе всё, чем богат был и беден:

каморку под крышей и рифму «любовь-

буровь». Извини, что бисквит недоеден

и что недопролита чёрная кровь.

Но это неважно. Тем паче – не нужно.

Давай и не-жить постараемся дружно.

Дарю фолианты, полотна, стату́и

и в Летнем, и в Зимнем, и в нижнем, и без;

дарю марципановые поцелуи

застенчивых принцев и бледных принцесс.

Бери! знаменитые всё персонажи.

А нашей никто не заметит пропажи.

Составлена опись, реестрик, ката́лог.

К сему прилагаю. Себе же возьму

пяток прибауток да пару считалок,

да Твой неразборчивый очерк, Кому

я смог расточительный сделать подарок,

рванув Магометом к упрямцу-холму.

2009

Дорога

О том, что малодушье – смертный грех;

о том, что смерть подстерегает всех,

куда бы ни вошел ты или вышел.

О том, как относиться к ней всерьёз,

как будто за тобой бегущий пёс —

всего лишь тень, но голос твой расслышал.

О том, дружок, что нет семи дорог,

о том, как неизбежно одинок,

кто словно поперечина в колёсах.

Лишь ты да я, а прочее – прими

как есть, и позабудь о всех семи:

она одна, как тень твоя, как посох.

Ты любишь, знаю, истины плести,

и здесь я не могу тебя спасти,

поскольку растранжирил всё до нитки.

Как зайчик от оконного стекла,

тебе на плечи истина легла —

уймись, оставь бесплодные попытки: —

шнуруй потуже лапти: путь далёк,

шагая по любой из тех дорог,

которых нет, и всё-таки ты вправе

свой выбор, как котомку, пронести

и к финишу с неслышным «пропусти!»

прийти и всё как есть увидеть въяве.

Лестница Иакова

В небеса упирается лестница,

на земле атакует пролёт

околесица и гололедица,

и в ладонь, как сосульку, берёт,

и кружком заглядится оконное

(до небес продышал мальчуган) —

и склоняется личико сонное

ковылём на горбатый курган.

Мы взойдём, только мальчик-и-девочка,

в облаков недотрогу-нугу,

и не скажет никто, чьё же дело, что

наши косточки – гроздь на снегу.

Что рябина, что ива, что ижица —

я к престолу тебя вознесу:

не беда, что со скрипом, но движется —

мы очнёмся в прозрачном лесу,

там, где лесенка в облако тычется,

где по деткам расплакался дрозд;

обойми, Пресвятая Владычица,

белым кружевом пенным погост!

Там по травке, от сопочки к сопочке,

поставцы запорошил апрель,

и баранкой свернулся в коробочке,

в ноздреватой груди – коростель.

Ничего, что всё пропито-прожито:

есть у нас тростниковый трезвон,

оттого-то и тленье положено

четырёх на пороге сторон;

оттого-то и в люди не вывести,

и от стужи земной не спасти,

что по щиколотку ноги в извести

да рябиновый пепел в горсти.

Ни словечка не будет услышано,

не оборвано ни лепестка —

но стекло ледяное продышано

наизлёт, в небеса, в облака.

Мальчик, девочка, взялись-ка за руки

и вперёд, по спирали пурги, —

и поёт-заливается зябликом,

отвечая на чьи-то шаги.

Глядь – уже и дорожка протоптана,

и крылатые хлопцы снуют

вниз и вверх – и застойная, топлая

покидает излюбленный пруд,

где мальчишки пускают кораблики:

меньше парус, ещё, и исчез,

и не ангелы – спелые яблоки

в облетающей кроне небес.

Заклинание

Я вернусь к тебе ветром в кирпичной щели,

я вернусь к тебе пригоршней кислой земли —

щекотать и слюнявить ржаное подчревье.

Я вернусь к тебе певчим морозным ключом,

я вернусь к тебе солнечным пыльным лучом,

просочившимся сквозь облака и деревья.

Спеленай меня в дудку, цевницу, свирель:

я взъерошу на мшелом пригорке сирень

и всем пчёлам кувшинки пыльцой перемажу!

Я вернусь к тебе звонкой зуделкой дождя —

об одном попрошу: не забудь, восходя

по ступенькам, стереть с переносицы сажу.

Я люблю тебя снова, вчера и всегда, —

не забудь, доверяясь ладоням пруда,

камышину сорвать или срезать – исполнишь?

Я вернусь телеграммой с угрюмой каймой,

но вернусь!!! – в меховые ладони, домой,

на колени, и вверх по… – но помнишь ты, помнишь!

Или примус остыл, и цветок голубой

над конфоркой гундосит мохнатой губой

о «каких там свирелях?! джакузи – и в койку!»

И тогда я вернусь – одичавшей грозой,

давшей волю трехтысячевольтной борзой —

целой своре! – прорвать, как плотину, надстройку

и пробиться к корням: всё нежней, всё ржаней,

и уже не сдержать ошалевших коней,

и счастливей тебя и меня… – Выйди, кликни —

на просторы любых социальных сетей —

чингачгукский свой клич! —

Загрусти, опустей

и опять в непросеянный пепел поникни.