Текст книги "Субъект. Часть третья"

Глава 3. Абсолютное оружие

Я всегда боялся любой ответственности. Избегал. Я был слишком ответственным человеком, чтобы ее на себя брать – ведь мне доподлинно была известна цена ее исполнения. А как же я ненавидел чужие ожидания, неистовые и ничем не неподкрепленные, которые так любили взваливать на мои плечи родственники, однокурсники и вообще все кому не лень, кому было хоть какое-то дело до моей жизни… Да даже от одних лишь предположений о направленных на тебя ожиданий посторонних людей уже становилось неуютно. Конечности и язык сковывало от чужих представлений о том, каким ты перед ними должен быть…

Чего уж говорить о произошедшем с незнакомкой, для которой, готов поспорить, подобный исход оказался настоящей неожиданностью. Неожиданностью вдвойне, так как сразу после случившегося я исчез из виду. Ведь я не хотел, чтобы она ждала от меня чего-то дальше. Но бегство не освобождало от ответственности. Ответственность не оставалась там лежать, брошенная. Она следовала за мною по пятам, с укоризной глядя навстречу моим мыслям. Я был в ответе за эту девушку.

Кто знает, быть может, ее народ традиционно такое не приемлет и для них она теперь опороченная… а вдруг у нее была помолвка с ранних лет… Что если из-за меня она теперь не найдет себе места под солнцем… В ответе за это буду только я и моя проклятая минутная слабость.

Эти мысли ежесекундно терзали меня, и я пытался себя отвлечь приглушенно играющим магнитофоном. Переезжать я не стал. Послонявшись по лесу несколько дней, я убедился, что охоту на озабоченного отшельника никто не объявил. Девушка исчезла, от нее остался только развороченный ковер из опавших сосновых иголок. Постепенно я успокаивал себя мыслью, что все забылось, а молодая саамка осталась цела и невредима, и вообще у нее хватило робости запереть то происшествие в сокровенных покоях своей души. Как будто ничего и не было. Дышать становилось легче.

Вскоре я продолжил свои вылазки в близлежащие окрестности, тренировки мозга возобновились. Синергетический эффект воздействия на моторную кору стал сглаженным, его я отточил до такого автоматизма, что уже сходу мог заставить небольшое взгорье дрожать, но при этом осмотрительно не обсыпаться.

Вместе с этой практикой я неизбежно заинтересовался и соседними участками своего мозга. Ковыряние в собственных мозгах действительно нагоняло жуть, раньше даже от одной мысли об этом можно было поперхнуться, но сейчас я бесстрашно ощупывал вниманием все эти бугры и извилины, на одном участке даже надолго залип, отслеживая раз за разом странную, рекурсивную закономерность накатывающего внутри меня удивления точь-в-точь в момент, когда вспыхивал этот самый участок.

Также мне показался любопытным перешеек между полушариями. Кажется, его называли веретенообразной извилиной, и он отвечал за распознавание человеческих лиц. И не только… Именно благодаря нему нам чудились лица в облаках, жуткие гримасы в темной листве и неявные улыбки в россыпи горных пород. Мощный инструмент для опознания себе подобных. Его я на свой страх и риск решил изолировать.

Какого же было мое удивление, когда на обложке кассет среди пестрых и сочных красок я не смог вычленить взглядом лицо самого певца. Я узнавал детали одежды, широкий воротник, волосатая грудь, гитарный ремень… стало быть, выше находилась голова и я различал ее черты, видел крючковатый нос, угадывал большой, выпяченный подбородок… Но мне не удавалось свести это воедино. Будто я смотрел на узоры, а мне предлагали изобличить запрятанный в них портрет. Но тщетно.

Вспомнив про сверток газеты в шкафчике, я ее достал, нетерпеливо расправил, пролистал и опять-таки не увидел нигде лиц. Но они определенно должны быть, я видел прямоугольники фотографий, что играли черно-белыми цветами, узнавал геометрические очертания ландшафтов, зданий, одетых и сидящих фигур, но все были безликими. Абсолютно незаметными, пока случайно не наткнешься и не узнаешь какую-нибудь деталь, подозрительно свойственную человеку. А ведь в сломанной душевой трейлера, кажется, было зеркало…

Еле сдерживая волнение, я метнулся туда, наскоро протер стекло ладонью и стал вглядываться. То, что я видел, не было ни на что похоже. Нечто отдаленно напоминающее бровь шевельнулось. Я дернулся от неожиданности… я не думал, что это… это будет моим лицом. Раз здесь бровь, значит тут… Зеленые пятнышки задвигались в такт моему бегающему взгляду. От изумления у меня глупо приоткрылся рот. По-крайней мере, как бы со стороны я допускал, что выгляжу сейчас глупо, но в зеркале лишь заиграла новая краска, новые очертания чего-то, явно походящего на рот. Отшагнув назад, я попытался сфокусироваться на своем лице, но… я был частью пейзажа, отраженного за моей спиной в окне. Не было в этой картине чего-то выделяющегося или фонового. Все было единым целым. Наверное, так меня привыкли видеть со стороны все… кто не был человеком.

Потрясенный до глубины души, я возобновил работу веретенообразной извилины. И в зеркале тотчас проявилась персона. Центр изображения. Я себя узнал.

Хоть и самоидентификация вернулась наряду с узнаванием других, меня все равно не покидало странное чувство, как если бы краешком глаза я взглянул на суть. Некую обескураживающую правду. Для материи было все едино. Некоторое время я еще подавленно сидел на своем матраце.

И тут меня осенило. Я ведь могу это использовать! Еще в водоеме мне приходила мысль попробовать стать невидимым. Тогда я колдовал над магнитным полем вокруг себя, не отрывая взгляда от водной глади. По идее, это был единственный мне доступный способ косвенно повлиять на солнечный свет. Воздух вокруг меня неслышно дребезжал и потрескивал, но отражение, к моему великому разочарованию, никуда не девалось.

Но ведь, если так подумать, невидимым я хотел становиться только для тех, чье восприятие имело смысл и несло за собой последствия. А значит, необязательно было экспериментировать со светом! Куда проще было вмешаться в мозг того, кто на тебя смотрит. Конечно, ровно до тех пор, пока не подам звук и не шевельнусь или не замру на виду, тем самым выдав себя очертаниями, что неизбежно натолкнут на мысль, что я являюсь человеком. Догадайся я про это раньше, то убегая из Айсберга, явно отделался бы меньшей кровью.

Чуть погодя я добрался и до вестибулярного аппарата. В нем колебалась жидкость, эндолимфа, что под воздействием гравитационных сил перетекала с места на место в зависимости от положения, которое примет голова или тело в целом, тем самым, беспрестанно осведомляя мозг о том, где было небо и земля. Это было сердцем равновесия и, как и сама физика, работало без осечек. И без него опорно-двигательный аппарат ничто. Ведь от усилий без верно избранной их точки приложения толку не было…

И в этом я убедился сам, когда слегка сместил жидкость в сторону правого уха. Тотчас мое тело рефлекторно отклонилось в противоположную сторону, левая рука невольно вцепилась в матрац, а меня самого не покидало тревожное ощущение того, что мой домик опасно накренился, а донная поверхность всех наполняющих его предметов, как оказалось, была заранее смазана суперклеем. Конечно, это было до смешного субъективно.

Когда же я сместил всю жидкость вверх, то чуть не закричал. Вжался в матрац и ведь действительно ожидал, что вот-вот сорвусь и упаду на потолок, а трейлер, удерживаемый лишь ветками, да веревкой, от моего падения дернется и рухнет в небо, как в бездонную пропасть.

Но самый непередаваемый эффект я ощутил, когда жидкость растеклась по всей внутренней выстилке вестибулярного аппарата. Такое ощущение в принципе нельзя забыть, да и воссоздать при обычных условиях. Наверное, именно так чувствовали себя частицы, что угождали в черную дыру. Абсолютно со всех сторон меня окружало притяжение, меня тянуло во все стороны сразу, и я даже не знал, какое положение принять. Я просто ждал, когда меня разорвет на части. И если бы не колышущиеся от ветерка розовые занавески, то я бы решительно отказался бы даже просто предполагать, где пол и с какой стороны на самом деле светило солнце.

Вернув эндолимфу во власть обычной гравитации, я обнаружил себя валяющимся под газовой плитой, а мои ноги подпирал краешек столешницы. Встав на ноги и окинув взглядом перевернутый матрац и разбросанную по всему полу утварь, я неожиданно расхохотался. Вот это да… Это определенно следует занести в арсенал моих фокусов над людьми. Настроение подскочило.

Кстати, настроение… Я нерешительно ощупал вниманием свое прилежащее ядро. В тот раз я деполяризовал его своему другу и тот испытал гремучую смесь эмоций и неизгладимых впечатлений. Должно быть… это будет весьма и весьма занятно… Нет!

Я одернул себя. То ли навязываемое с самого детства отторжение всего, что только было связано со психостимуляторами, то ли банальный страх перед неизвестным… Но что-то будто предостерегло меня… Интуитивно я осознавал, что это ядро являет собой камень преткновения любых человеческих мотивов, от коллекционирования жучков до материнской любви. Только оно по-настоящему движет нами… И найдя окольный путь его стимуляции, отпадет надобность делать что-либо вообще… Все потеряет смысл… Нет, нельзя.

Твердо сглотнув, я мановением руки прибрал разбросанные вещи.

* * *

Откинувшись спиной на травяной холм, я лежал на берегу речки и лениво играл с форелью. Та всплывала брюхом оттого, что в полукружных каналах ее крохотного мозга гель равновесия стекался вверх. Рыба сходила с ума, плеща хвостом на поверхности, летели мелкие брызги, некоторые из них мне прямо в лицо, но что-то всякий раз заставляло их остановиться и опадать на траву мне в ноги.

А ведь ее можно обжарить, – мелькнуло в моей голове, – а то все грибы, да грибы… Рыба перестала биться и умиротворенно забылась в вечном сне. Проплыв по воздуху, она шмякнулась мне под руку. Небольшой праздничный ужин в честь… скажем, в честь моих новых открытий!.. Теперь, когда я могу потряхивать горы, уже можно задумываться о встрече с Айсбергом. Вернусь к ним и потоплю к чертовой матери весь остров! Спасу людей от такого, чего им бы даже в голову и не пришло… Точнее, как раз таки бы и пришло, ведь в этом и была вся грандиозная задумка Айсберга – внедрить каждому по отдельности прямиком в голову блокаду всех непростительных желаний и затей. Ментальный полицейский, что накидывает на руку браслет прежде, чем в ней проклюнется хоть малейшее злонамерение.

Хотя… На самом деле, все же глупо спорить с тем, что эта идея казалась взвешенной и рациональной, но какой ценой… Да и пришла она в голову человека, чей отец пал жертвой необоснованной агрессии какого-то люмпена. Да и надо признать, судьба обидела его не только этим. С самого детства быть парализованным и безнадежным в глазах матери, которая сразу после его рождения ушла… Такое могло бы заставить всерьез задуматься над всем человечеством кого угодно… Его можно было понять, тем более, что…

Я резко тряхнул головой, старательно отгоняя эти мысли. Взгляд уткнулся в свежую, поблескивающую на солнце рыбу, я ухватился за спасительную мысль о том, как буду ее жарить… Прорезавшаяся было влага в глазах отступила… Кажется, еще нужно было где-то раздобыть пряностей, могла бы подойти и трава… и да, у меня же еще есть соль, и вдобавок можно попробовать натереть ее сосновым маслом и… с нарезанными тонкими ломтиками грибами должно выйти прямо-таки непревзойденно… да!.. Так и поступим.

* * *

Домой я возвращался воздушным рейсом. Бесшумно несясь над самыми верхушками вековых сосен, я крепко держал в руках пойманную форель и пучок пряных трав. Внезапно мой алиеноцептивный сонар что-то засек. Окрестности показались щемяще знакомыми. Замедлившись, я завис над густой кроной, всматриваясь вниз. Мое сердце задрожало, как у подростка на самом первом свидании. Внизу, чуть ли не в том же самом месте стояла она. Ее ладони были сцеплены и поджаты к груди, девушка быстро и испуганно оглядывалась на любой шорох.

Я с грохотом приземлился неподалеку. Она резко обернулась, на ее лице застыл ужас, голубые глаза неверяще округлились. В слегка поджавшихся веках мелькнуло отчаяние. Неотрывно глядя на меня, она робко, чуть ли не боязливо приблизилась, во всем ее виде по-прежнему читалось какое-то странное неверие происходящему. Уж не тому ли что я прямо с неба свалился… Или не верила, что встретит меня вновь? Это было то самое место нашей первой встречи… Неужели она пришла ко мне? Сколько же она здесь простояла… Меня словно окатило жаром, я был растроган…

Порывисто шагнув, я протянул руку к ее шее, лицу. Оно было девственно чистым, гладким, безумно молодым, его хотелось жадно трогать и ощупывать, как сокровище, которое принадлежало только тебе. Я откровенно наслаждался, во все глаза разглядывая ее белоснежный лик и не замечая ни единого изъяна. Я буквально чувствовал, как мои зрачки стали огромны, как бездонные кратеры, как рты умирающих в пустыне, что с жадностью распахнулись и хлещут без остановки этот визуальный нектар. Ее же глаза, чуть подрагивая ресницами, прикрылись, а спелые губы растянулись в неуверенной улыбке. Ладонь ее нежно покрыла мою.

Не в силах сдерживаться больше, я развернул ее спиной, задрал подол платья и вжал лицом в дерево. Медленно повел широко раздутыми ноздрями вдоль пробора ее белокурых локонов, отчего мои легкие от истомы будто свернуло узлом. Ее нижняя губа отпала, а на скуле проявилось розовое пятно. Я вжал ее в дерево так, словно хотел об него расплющить. Используя его как опору, я хотел занырнуть в нее как можно дальше и глубже, по самую макушку, чтобы там уже захлебнуться от преисполнявших меня чувств.

Наверняка ей было больно, она легонько вскрикивала, чуть ли не при каждом толчке, но будучи зажатой между мной и деревом, она все равно пыталась, а я это чувствовал, всеми силами способствовать моему перцептивному утоплению. Но это падение было бесконечным, как в сингулярность, мне не суждено было достигнуть ее дна. Но я и не хотел. Я страстно не хотел достигать того, к чему в данный момент так слепо стремился, ведь это означало бы конец тех самых толкающих к действию чувств. А чувства были смыслом нашей жизни, мы жили исключительно стремлением, а не его результатом и потому втайне от себя всегда пытались любую финишную черту немного оттянуть. Совсем чуть-чуть, буквально чтобы ее уже видеть перед носом, но все еще бежать, бежать, нестись на всех парах, задыхаясь от экстатического вожделения близкой победы, но… Миг не может быть вечен…

Я чувствовал себя эмоционально ограбленным. Мысли прояснялись, заглушающие их чувства блекли, как солнце в позднюю осень. Опомнившись, я отлип от прижатой к дереву саамки. Она по нему бессильно сползала. Я хотел ей что-то сказать, но спохватился, что между нами языковой барьер. Да и что я мог сказать… Быстро подхватив с земли брошенную рыбу, я прыгнул в небо прямо с места. Ветер грубо затрепал мою длинную, отросшую шевелюру, штаны сползали, так что приходилось держать ноги раскинутыми. Летел я на пределе своих сил, словно за мной по пятам гналось нечто неотвратимое. Но чем безогляднее я сосредотачивался на полете, тем сильнее отставало то, что меня преследовало. К моменту, когда вдалеке белым пятном забрезжил трейлер, в моей голове уже не осталось ничего, кроме гуляющего в ней прохладного ветра.

* * *

Но почему я это делал? Уже во второй раз я позорно сбегал, как зверь, гонимый древними инстинктами. И это я, что обычно часами сидел и возвышенно размышлял о природе человека и о властвующей над телом силе воли, которой просто не стало, когда встретился глазами с этой саамкой. Теми самыми глазами, в которые мне теперь уж точно будет стыдно посмотреть. А возможно больше и не придется… Вряд ли она станет возвращаться после столь холодного приема. Мне хотелось немедленно вернуться туда, нагнать ее, пока она не покинула территорию моего леса… Но я так долго препирался самому себе, что когда уже решился, было слишком поздно. Окрестности уже поглотила тьма, из окна трейлера глазом уже было не различить стоящие поодаль деревья. Наверняка она уже у себя дома, с родными, робко отмалчивается на их будничные расспросы или лежа грустит, взглядом уткнувшись в темный брезент.

С другой стороны, а что бы произошло, если бы я остался? Мы бы пошли к ней, и о чужаке зажужжало все их поселение. Или мы бы пошли ко мне, в мою убогую, холостяцкую лачугу на дереве, где даже одному бывает тесновато. Хотя вряд ли бы меня смущала теснота, ведь я бы не выпускал ее из своих объятий… Куда вероятнее, что ее смутило бы отсутствие поднимающих к домику ступенек или еще какой веревки. Впрочем, она уже должна была обратить внимание на то, как именно я сегодня появился и как исчез, так что она наверняка догадывается, что человек я не совсем обычный… Она точно не сможет в себе это держать. Ох и зря я все это затеял…

Очертания вещей в комнате становились размыты, как в тумане. Я раздраженно протер глаза, но ничего не изменилось. И тут меня подбросило, как ужаленного. Рыба горит! Я настолько погрузился в мысли, что забыл о своем праздничном ужине. И нос, как назло, отклонял подкрадывающуюся к нему гарь, чтобы я не отвлекался от самокопаний.

Подбежав к плите, я проворно выключил газ, но было уже поздно. Мрачным взглядом мне лишь осталось констатировать необратимое обугливание нежного мяса форели, которое теперь больше походило на свернувшийся комками деготь. Отворив окошко, я швырнул со сковороды ее дымящееся содержимое во мрак. За ним протянулся дымовой хвост, что слабо выделился в свете звездного неба. Я невольно замер, зачарованно глядя на растворяющийся в темноте след. Клянусь, мне это кое-что напомнило!..

Посмотрев на зажатую в руке сковороду, я уловил шлейф, что ориентировал меня во времени. Сейчас он застыл своей призрачной стрелкой на полвторого, незаметно кренясь в сторону запада. Но почему она никогда не смотрит на юг или север… Всегда только одна плоскость… Вдоль солнца.

Задумчиво посмотрев на то место, куда обычно вечером садилось солнце, я медленно перевел взгляд на уже почти растаявший дымовой хвост от сгоревшей рыбы и снова на шлейф от сковороды. И внезапно с холодком понял что это. Ни компас, ни еще какая-либо тень. Это скорость. Это вращающаяся Земля.

* * *

Наша планета бороздила космические просторы, вращаясь вокруг Солнца, а также вокруг своей оси. Этим была обусловлена смена дня и ночи, лета и зимы, это объясняло круглогодичное удаление и разрастание яркой желтой точки в небе, что на деле была феноменально огромным космическим телом, размер которого можно было представить лишь в числах на бумаге. Не менее чудовищное расстояние разделяло нас, отчего этот монстр казался не больше маленькой блестящей монетки, застывшей где-то далеко вверху. И за этот довольно-таки короткий срок мы наворачивали полный оборот вокруг нашего необъятного Солнца. Страшно представить, с какой же скоростью мы неслись сквозь эту вечную тьму, чтобы успеть, однако астрономические подсчеты оглашали следующие цифры – тридцать километров в секунду.

Само собой, все населяющие Землю объекты имели ту же скорость относительно того, что было выше неба. Но мы этого не чувствовали, это никак не сказывалось на нас внешне, потому что так было всегда, мы давно стали частью этого летающего шара, так как скорость его не менялась никогда, а чуть изменись – мы непременно об этом бы узнали и это было бы последним, что мы успели бы узнать.

Так значит, шлейф этот был ничем иным как напоминанием о пустоте, что окружала… нет… Пронизывала нас. Она была нашим неизменным фоном, который не учуять и не испытать на себе, пока ты во власти гравитационного поля Земли. Но гравитацию я был способен локально обнулять. Уж не потому ли я был способен видеть эти следы?! Эта мысль не давала мне покоя, я страстно ждал наступления дня, потому как шлейф уже ушел под углом сквозь землю. Я ждал, когда он снова начнет смотреть точно в небо или хотя бы на восток. Я должен был попробовать на ином уровне отменить действующие правила на материю. Все, на что я воздействовал, теряло восприимчивость к притяжению Земли, но оно не теряло развитую благодаря ней скорость. А что будет, если обнулить и ее. Страшно подумать! Но оттого нетерпеливей я мерил шагами комнату, отчего даже трейлер предательски дернулся и заскрипел, медленно съезжая по просевшей ветке. Не желая вникать в расчеты, я нетерпеливо заставил листы металла на корпусе частично отслоиться и обвить сосновый ствол. То же самое я наспех произвел и с подвесками, намертво зафиксировав трейлер, буквально пригвоздив его к дереву.

В полдень я уже сидел на лесной поляне, нервно отрывая лепестки у растелившихся по траве незабудок. С собой я взял ту самую чугунную сковороду, предположив, что эта скорость ей будет нипочем. Чем прочнее предмет и чем меньше его площадь обтекаемой поверхности, тем больше шансов, что он уцелеет и тем дальше пролетит. Так я думал. Воткнув ее рукояткой в трухлявый пень, я отошел на приличное расстояние и, конечно же, как можно дальше от линии, вдоль которой тянулся шлейф. Ведь по идее, максимальное ускорение здесь будет исключительно на старте. Не сковорода разовьет скорость, а сама земля пронесется под ней вместе со всем, что попадется навстречу – оно то и будет собою тормозить…

Теперь необходимо понять, на чем именно мне стоило сосредоточиться. Как не замедлить, а именно разом лишить предмет всей его земной инерции. Навострившись, я отчетливо воспринял призрачный хвост, тянущийся за сковородкой. В ней была заключена сила, не такая явная, которую я наблюдал у любого летящего, падающего, движущегося по своей или чужой воле объекта, она не варьировалась, отражая текущий кинетический импульс, а была неизменна, абсолютно одинакова у всех, кто находился на территории Земли.

Я не знал с какого края к этой силе подобраться. Своей неявностью она будто насмехалась надо мной. В ней была потусторонняя загадка, как в отражении в зеркале, которое смотрит на тебя испытывающе или с иронией или с выжиданием, и ты в какой-то момент ловишь себя на безумной мысли, что по ту сторону кто-то есть и он, детально копируя твои движения, никогда себя не выдаст и всегда так будет на тебя смотреть, видеть тебя насквозь, вместе со всеми твоими срамными и потаенными мыслишками, а ты так никогда и не докажешь, что это может быть чем-то большим, чем обыкновенное преломление лучей. Но при этом глупым казалось допускать, что отражение внезапно вскрикнет и вытаращит на тебя глаза, равно как и ожидать что скорость, уже давно не имеющая в себе импульса и слившаяся в единую гармонию с вращением планеты, вдруг пропадет, отщепится от целого, воспротивится…

Ответ крылся в пустоте. Я должен был ее представить, прочувствовать. Я должен заставить сковороду слиться с ней в одно. Хотя бы зацепиться за нее на мгновение, вобрать в себя ее бесконечную легкость и мертвый покой… За прикрытыми веками полыхнуло так ярко, что день вокруг на миг превратился в ночь. Вместе с этим раздался хлесткий взрыв, как от молнии, и мне в лицо ударило горячей волной воздуха, вперемешку с травой, комьями земли и раскаленной влагой. От неожиданности я грохнулся на лопатки и, перекатившись через голову, дико осмотрелся.

На месте, где стоял пень, была неглубокая, но обширная, черная воронка, над которой оседал туман из древесных опилок и дерна. В той стороне, куда смотрел шлейф, образовалась шипящая прогалина. Деревья, что раньше стояли на ее месте попросту исчезли, а соседние выглядели так, будто пережили лесной пожар. У тех, что стояли ближе всего, на остатках закоптившейся коры все еще тихо пузырилась какая-то темная жижа. Однако метров через двадцать прогалина терялась, дальше стояли нетронутые деревья, и испуганно подрагивала трава, которой невероятно повезло, что сковорода не была из более тугоплавкого материала. Но чтобы двадцать метров воздушного сопротивления полностью испарили кусок чугуна… Это же какой фантастической должна быть скорость…

Я медленно вникал в происходящее… Во-первых, у меня получилось! Во-вторых, это означает, что я был абсолютно прав насчет происхождения этого шлейфа. А значит, мне в самом деле доступна скорость нашей планеты, которую я теперь мог обратить против любого, кто на ней был… Тридцать километров в секунду… С ума сойти! Это невозможно даже просто вообразить… Надо еще пробовать! Я хотел с высоты птичьего полета увидеть эту скорость хотя бы со стороны, хотя бы ее начало… Нужен самый прочный предмет из всех, что здесь только найдется!

Недолго думая, я сорвался в небо и полетел к скалистым берегам.

* * *

Пустошь сотряслась от ударной волны, по очертаниям ландшафта пробежала заметная рябь. Яркая вспышка на мгновение ослепила все вокруг, едва не воспламенив черствый мох и обветренные кустарники, также озарив собой низкие, слоистые облачка, над которыми я завис и изумленно наблюдал за произошедшим.

Цельный обломок гранитной породы размером с дачный домик прямо на моих глазах прочертил собой всю местность и исчез за небосклоном так быстро, что можно было подумать, будто он оттуда только что и прилетел. Огненный след и разрушения, которые он после себя оставил, возникли словно в один момент, что прямо подо мной, что там, далеко, за восточным горизонтом, где он уже терялся из виду. Воистину неизмеримая скорость. Я летел по следу, вдоль этой длиннющей ссадины в пространстве и с трепетом оценивал ту катастрофу, которую она нанесла земле.

Точь-в-точь как по барханам подтаявшего мороженого проводят языком, так и пологие холмы, которым не посчастливилось первыми собою тормозить огромный камень, попросту слизнуло. Вода во вскользь задетом колене реки все еще бушевала, вскипяченная.

Дальше маревый след, как от взлетающего самолета, понемногу уходил в небо – земному притяжению не хватило сил изогнуть его в дугу – и кроме как встречного воздуха, серьезных препятствий ему больше не попадалось. Однако сама земля под ним будто пошла складками. И без того редкую растительность повыдергивало словно от промчавшегося здесь смерча. Деревья в начинающемся чуть дальше мелколесье отклонились в стороны, как намагниченные. Те, непосредственно над которыми пронесся камень, вообще прильнули к земле или сломались или их выкорчевало вместе с жирными пластами земли и они застревали в выживших соседних кронах. Ударная волна была настолько сильной, что эта изуверская просека простиралась вплоть до самой опушки, которая плавно перерастала в бескрайний пустырь. По нему я уже шел, с тихим ужасом вглядываясь в обезвоженную, огрубевшую от постоянных ветров почву, что умудрилась глубоко просесть прямо под еще витавшими остатками дымного следа, хотя тот уже был не меньше чем в пятидесяти метрах над ней.

Рассеянно бредя по пустырю, я вдруг с холодком вспомнил, что не только планеты движутся вокруг Солнца, но и само Солнце… Сам Млечный путь должен был вращаться вокруг чего-то уж совсем непостижимого воображением. И, тем не менее, тени от его инерции тоже где-то должны быть. Но сколько бы я не тужился, не внюхивался в подноготную и без того тончайшего мира тонких материй, теней от инерции вселенский скоростей я не ощущал. Скорее всего, они были настолько большими, неохватными, что мне, равно как и муравью рядом с ногой гиппопотама, попросту не хватало широты сознания это воспринять. И, честно говоря, оно и к лучшему. Несколько сотен километров в секунду… Тут, боюсь, и сковородки хватит, чтобы откатить человечество до палеолита…

Наконец, пустырь прервался глубоким ущельем, из которого поднималось пыльное облако, а потом местность стала слегка наклонной, вдалеке замаячил рельеф непроходимых гор. Вокруг них стояла туманность, которую след пронзал и исчезал из виду. Преодолев ее двумя нетерпеливыми прыжками, я оказался по ту сторону облачной баррикады и от увиденного застыл прямо в воздухе – вершина была разворочена так, словно в нее угодил метеорит. По склону все еще осыпались мелкие обломки, у подножия стоял грязевой заслон, оттуда до сих пор доносились раскаты грохота. Каково же было мое удивление, когда облетев пробитую вершину, я обнаружил, что попадание было сквозным, а след, хоть и ставший на порядок расплывчатей, все же продолжал кренить свое – низкая облачность скрывала его дальнейшую судьбу, но я решительно полетел дальше. Я страсть как желал увидеть финишную черту приключений этой гранитной глыбы.

Я летел все дальше и дальше, а высота, не прекращая, возрастала. Алиеноцептивно я ощущал присутствие тяжелой пыльцы, что медленно оседала, впитываясь в перистые облачка. Облачков, кстати, становилось все больше, они темнели, и в них понемногу разгоралась междоусобица потенциалов действия. Чувствовалось, что внизу поднимается ветер. Скоро будет гроза. А конца следа еще даже не видно. Но тем сильнее меня обуяло нездоровое возбуждение. В моих руках было абсолютное оружие, мощь которого не получается измерить. Парой-тройкой таких запусков можно повернуть вспять любую армию или обрушить здание, да даже целый мегаполис, словно карточный домик. О чем уж тут было жалеть!

Забывшись, я поднялся слишком высоко, ландшафт отсюда напоминал разноцветную мозаику. Где-то слева сверкнул высвободившийся статический разряд, мои волосы на голове вздыбились. Махнув рукой на дальнейшие поиски, я камнем полетел вниз. Меня переполняло ликование, мне так хотелось им с кем-нибудь поделиться. Сегодня-завтра я соберусь с духом и наведаюсь к директору Айсберга. И после этого отпадет нужда ежедневно проговаривать внутри себя преимущества отшельнической жизни. Уже на этой неделе я снова стану свободным человеком.

Погода портилась на глазах, но внутри меня будто зажглось солнце. Я быстро несся над берегами и равнинами, любовно окидывал взглядом проносящиеся под собой плантации и другие, облюбованные мной места, душистые поляны и интимный водоем, скрытый от всего мира за крутым утесом. Я знал, что вижу все это в последний раз. В сердце что-то екнуло. Если бы только произошла до нелепого невообразимая случайность, и я снова бы столкнулся с той девушкой в лесу… Если бы только был еще такой шанс, которого я не заслуживаю дважды, увидеться с ней, то я бы ее уже не отпускал. Я бы заключил ее в объятия и унес бы к себе в дом. Я бы показал ей все полюбившиеся укромные места, искупался бы с ней в том тайном бассейне. А если бы нам случилось бы застать северное сияние, которые в этих местах где-то должны быть, я бы непременно вознесся вместе с ней прямо к нему… Вот так ванильная глупость!.. Я неловко улыбнулся своим мыслям.