Текст книги "От НТВ до НТВ. Тайные смыслы телевидения. Моя информационная война"

О. Пушкина: Мне кажется, что свобода слова заключается в том, что мы должны быть ответственны. Не надо устраивать базар. Мы смешны. Я понимаю, где была эта последняя капля. Не надо устраивать базар, а это базар.

Л. Парфенов: Я не знаю, где была эта последняя капля. А кто устраивает базар? Оксана, ты же не ходишь на восьмой этаж и не знаешь, что там происходит.

О. Пушкина: Не хожу.

Е. Листова: Вы так кричите, вы печетесь о нашем эфире, и что мы в результате в этом эфире наблюдаем? Это немногим отличается от того, отчего вы отсюда уходите!

Л. Парфенов: Я не знаю формата.

А. Норкин: Я решил из аппаратной с вами поговорить. Леня, вот знаешь, мы все тут сидим и смотрим программу. Ребята, когда им дали письмо, сразу сказали: мы его обсуждать не будем, искать какие-то объяснения этому факту. Мы договаривались, что каждый из нас будет сам принимать решение и каждый из нас это решение будет принимать так, как хочет. Стиль не очень удачный, я не пушкинист… Ты ушел в никуда, зачем ты пришел сюда?

Л. Парфенов: А мне позвонили и сказали, что это обсуждают и про это говорят. Мне сказали, что как-то косвенно заступается Лиза.

А. Норкин: А вам, простите, кто позвонил?

Л. Парфенов: Жена.

А. Норкин: Как долго ты еще намерен этот вопрос обсуждать? То, что у нас сейчас происходит в эфире, такого никогда не было, ни на каком телевидении. Может, мы с ребятами смогли бы поговорить о чем-нибудь еще?

Л. Парфенов: Ради бога!

Д. Дибров: Нет, надо сказать, что Леня поступил очень мужественно, что пришел.

Л. Парфенов: Это был «Глас свыше». Стоит ли поговорить о чем-то другом в чужой программе?

А. Насибов: А мы не хотели вообще высказываться по этому поводу до тех пор, пока не услышим Леню.

Е. Листова: Мы получили это письмо и решили, что должны сообщить о нем первыми.

Л. Парфенов: Я не знал, что автоматом выходит интернет-версия «Коммерсанта»…

Е. Листова: Ты должен это знать, ты там теперь работаешь!

Л. Парфенов: Я рассчитывал, что это будет завтра и что я не буду чувствовать себя неловко. На митинг, с одной стороны, пришел, а внутренне не согласен. А отсидеться я тоже не мог, потому что тогда сначала сдай удостоверение…

К. Точилин: А ты пойдешь завтра на митинг?

Л. Парфенов: Теперь – нет.

В. Шендерович: «Комментировать – не комментировать» – это был главный вопрос. Если бы ты мне сказал или кому-то до официального объявления, это было бы неэтично. Поскольку был текст, и текст по стилю – это ты, я понимал…

Л. Парфенов: Я никогда не писал чужого и не читал даже.

В. Шендерович: Нет, нет. Я прочел и понял, что это не ошибка, не чья-то плохая шутка, что это ты я понял по стилю. Это не преступление. Я хочу, поскольку это предано гласности, сказать о своем отношении к этому, если тебе интересно и хочется услышать. Отношение такое. По изложенным фактам – правда? Правда. Я не говорю об оценках. Тоталитарное управление в компании – правда? Правда. По частностям: на девяносто процентов с тобой согласен! Не согласен только в одном: я уже об этом говорил за глаза, хочу сказать в глаза. Ты сказал, что мы подменяем, не помним уже целей. Ты не должен говорить обо всех. Я думаю, что среди тех, кто остается в телекомпании, есть люди достаточно тонкие, чтобы чувствовать те стилистические разногласия, о которых говоришь ты. Есть люди достаточно тонкие, чтобы от этого страдать, чтобы с этим не соглашаться, чтобы думать, что делать в этой ситуации. Тем не менее, если бы ты это написал в мемуарах…

Л. Парфенов: Это было бы свинством; что я тогда вот так вот думал, но через десять лет пришло время говорить…

Д. Дибров: Ты говоришь с предателем, это надо наконец сказать! Пингвины вокруг тебя, Леня? Нет, ты сказал! Масюк тебе – пингвины?! Юсупов тебе – пингвины?! Ах, тебе не нравится, что твоя фамилия затерялась среди наших подписей, а о том, что ты предаешь дело свободы слова в России, об этом ты подумал? Ты предатель, как ты не поймешь?!

Л. Парфенов: Ты всерьез сейчас это?

Д. Дибров: Ты же понимаешь, с кем мы боремся, Леня!

Л. Парфенов: Тебе в «Кащенко» давно пора!

Е. Листова: Можно вопрос задать господину Диброву и господину Парфенову? Мы… последние дни живем… кишками наружу. Все видели наши коридоры, все видели, что творится в наших аппаратных, теперь вы это… Можно расценивать как телесериал. Надо постараться найти в себе силы и посмотреть на это отстраненно. У меня вопрос к Лене, который безупречен по части стиля: то, что сейчас происходит, это нормально? Можно что-то оставить себе самим и не выносить на обсуждение?

Л. Парфенов: Я поступил напрасно, вернувшись сюда, ехал бы в машине и ехал… Может быть, не знаю, как я это писал. Просто потому, что я это так чувствую и что не могу, это какая-то измена себе! Мне сказали, что ты косвенно меня защищаешь…

Д. Дибров: Не было никакой защиты!

Л. Парфенов: Спокойно, спокойно. Я посчитал нужным вернуться, и напрасно.

Е. Листова: Мне не от кого было тебя защищать. Я хочу сказать, что бы ты ни написал, я думаю, мне хочется верить, что мы тут – компания свободных людей и тебе вольно поступать так, как считаешь нужным…

Л. Парфенов: Вот скажи, ты (Дибров. – А. Н.) сейчас так пламенно кричал, я не понимаю, как это можно делать в камерной студии? Объясни мне, пожалуйста. Вот ты сейчас, с тремя восклицательными знаками, считаешь, что так произносятся понятия «свобода слова», «борьба», «предатель»? Три восклицательных знака должно стоять?

Д. Дибров: Да!!!

В. Шендерович: Я вас прошу, это самое важное. Самое важное из того, что у нас накипело. Давайте без ерничества, без подколов, без трех восклицательных взглядов.

Д. Дибров: Мы все любим Леню! Я ему обязан чрезвычайно хотя бы тем, что Леня привел меня сюда, и я хотел, чтобы Леня пришел сюда, и лишний раз убедиться в мужестве друга, чтобы услышать эти объяснения.

Л. Парфенов: Это разговор на двоих. Когда ты мне позвонил, мы закончили на истории моего добровольного «непоявления» до написания этого моего письма и с моим появлением сейчас. Ты мне позвонил, я тебе сказал, что нет никаких больше сил и мне не хочется. Ты сам сказал, что когда не хочется, но вот – надо! Ты назвал это онанизмом, я употребил более благородное слово. Вот и все, и только. Нечего мне больше сказать. Человек не может находиться в истерике четверо суток.

А. Юсупов: Я принимаю твое видение. Ты – айсберг!.. Ну дай мне сказать… Ты человек, который сделал для новаторского телевидения больше, чем все телевизионные академики. Это твое право, твое решение – уйти. Но единственное, что меня во всей этой истории расстраивает, я не перестану тебя уважать, несмотря, на мой взгляд, на чересчур выспренний стиль твоего письма.

Л. Парфенов: Я торопился, это самый неряшливый мой комментарий.

А. Юсупов: Единственное, что меня в этом смущает. Ты говоришь о башне из слоновой кости, но ты в другой башне из слоновой кости, и всегда в ней сидел, и не обязательно было из нее выглядывать, чтобы кричать об этом. Что «я сижу в башне из слоновой кости» – это единственное, что меня смущает.

Л. Парфенов: Это моя самооценка. Мне казалось, что это я сейчас опять выбираю из возможности уйти с восьмого этажа на двенадцатый, где моя комната.

Д. Дибров: Нам надо зарабатывать деньги в нашей тоталитарной компании! Затем, чтобы несуществующую свободу слова дурными методами отстаивать. Лень, хочешь что-нибудь сказать напоследок? Это будут твои последние слова на НТВ…

Л. Парфенов: Давай обойдемся без такого вот драматизма…

Д. Дибров: Леня уходит, а мы уходим на рекламу!»

Вот так… По иронии судьбы, Леонид Парфенов проработает в телекомпании НТВ еще несколько лет, а вот практически последние слова на НТВ в тот вечер были сказаны именно Дибровым!

Много лет спустя после этого душераздирающего эфира я встретился с Леонидом Парфеновым. Мы несколько раз пересекались с ним в радиопрограммах, он давал мне интервью, но летом, если не ошибаюсь, 2012 года мы вместе с ним оказались в Петербурге, на торжественной церемонии «Коммерсантъ года», которую в Михайловском театре проводил издательский дом «Коммерсантъ». Леня был ведущим церемонии, а я – соведущим, работавшим в импровизированной радиостудии. Так вот, я подошел тогда к Парфенову и извинился за свое поведение во время той «Антропологии». «Ты о чем это?» – Парфенов сделал вид, что не понял меня. Я напомнил ему подробности передачи, то, как он появился в студии, как я вышел в эфир прямо из аппаратной… «Ах, это… Да ерунда, это совершенно не стоит извинений!» – сказал он. «Возможно. Но сейчас я понимаю, что был неправ в той ситуации, и поэтому приношу тебе свои извинения. Для меня важно, чтобы ты просто об этом знал!» – ответил я.

Лирическое отступление: Открытые письма

Здесь совершенно необходимо сделать еще одно отступление. Скандальный выпуск «Антропологии», который я только что подробно анализировал, привнес в технологию ведения информационных войн еще один новый и очень интересный инструмент. Не следует забывать, что главными героями непридуманной истории моей информационной войны являются журналисты или люди, тесно связанные с журналистикой. В царившей тогда атмосфере непрекращающегося многоголосия и тотального словоблудия парадоксальным образом присутствовала недосказанность. Невозможность выразить спокойно и внятно то, что ты думаешь. Выплеснуть свои мысли на бумагу. Письмо Леонида Парфенова стало первым в целой цепочке крайне интересных и поучительных заявлений, оформленных в жанре «открытого письма». Это был скоротечный, но ярчайший феномен, повторения которого в последующие годы я что-то не припомню.

Письмо Парфенова, как и было объявлено в эфире НТВ, появилось в субботнем номере газеты «Коммерсантъ» от 7 апреля 2001 года. Привожу текст полностью.

«Открытое письмо Леонида Парфенова

генеральному директору НТВ Евгению Киселеву.

Женя, мне лучше обратиться письменно, к тому же я сорвал голос, споря с Максимовской еще 3 апреля. Я не могу более находиться в положении человека, за которого принимают решения. То, как ты назначил членов согласительной комиссии, последний раз я видел подобную процедуру при избрании членов партбюро. К твоему списку Сорокина предложила Миткову, ты ответил: «Не стоит».

Впервые за восемь лет НТВ на предложение взять куда-либо этого человека отвечено отказом, да еще и в присутствии Тани. Ребята-корреспонденты стерпели, и, значит, нет шансов дождаться их скорого повзросления. У меня не остается другого выхода. Мне даже не интересно, по приказу ли ты, уходя, сжигаешь деревню до последнего дома или действуешь самостоятельно. Ты добиваешься, чтобы «маски-шоу» случились у нас в «Останкино», ты всеми средствами это провоцируешь. Ты держишь людей за пушечное мясо, пацаны у тебя в заложниках, потому что не знают другой жизни, кроме как быть привязанными пуповиной к «Итогам», и значит, то, что делаешь ты, – это растление малолетних.

На нашем восьмом этаже, из окон которого развевается флаг НТВ, нет уже ни свободы, ни слова. Я не в силах больше слушать твои богослужения в корреспондентской комнате – эти десятиминутки ненависти, – а не ходить на них, пока не уволюсь, я не могу.

Считай это заявлением об уходе, формальную бумагу пришлю по факсу. На телевидении мне уходить некуда: ухожу в никуда. Комментарии по поводу этого обращения я готов дать только в эфире родного канала НТВ.

Леонид Парфенов».

Комментарии «в эфире родного канала НТВ» Леонид Геннадьевич, как известно, дал. Причем комментарии настолько подробные, что те, кто смотрел в пятницу «Антропологию», из самого письма Парфенова, опубликованного в субботу, ничего нового не узнали. Разве что бросался в глаза жесткий пассаж про «растление малолетних». Но оказалось, что Парфенов открыл «ящик Пандоры», и увлечение «открытыми письмами» приобрело масштаб эпидемии. Первым откликнулся Альфред Кох.

То, что Кох – блестящий полемист, пусть и не без хамских замашек, было известно. В своем ответном письме, адресованном, правда, не самому Парфенову, а всему коллективу НТВ, председатель Совета директоров телекомпании продемонстрировал незаурядный публицистический талант. Сейчас, когда Альфред Кох проживает в Германии[13]13
  В России в отношении А. Коха возбуждено уголовное дело по обвинению в контрабанде.


[Закрыть], этот его дар уже не настолько ярок. Альфред Рейнгольдович явно пребывает в состоянии когнитивного диссонанса, то фотографируясь на фоне могилы Степана Бандеры, то обзывая сторонников этого самого Бандеры «свиньями». Но этот постпарфеновский текст заслуживает нашего внимания, ибо в нем Кох в очередной раз постарался донести до членов УЖК то, что масштаб катастрофичности происходящих вокруг телекомпании НТВ событий серьезно преувеличен. К сожалению, начав за здравие, кончил господин Кох за упокой, свалившись в присущее ему цинично-оскорбительное похлопывание коллективного собеседника по плечу. Орфография и пунктуация автора сохранены.

«Письмо Альфреда Коха к НТВ.

Уважаемые НТВшники!

Я пришел вечером на работу после «Гласа народа». Весь искурился и пил кофе. Потом начался Дибров, и я стал смотреть. Там я узнал, что Парфенов ушел. Нет нужды говорить, какой он талантливый. Вы сами это знаете. Я ночью долго думал над его уходом. Мне не давал покоя вопрос, почему он ушел первым. Теперь я знаю ответ. Я чувствовал это раньше, и поэтому и ввязался в это дело. Теперь Парфенов сказал, то, что я просто чувствовал.

Понимаете, есть вещи, которые обычные люди, которыми являемся мы с Вами, понимают только в результате их логического осмысления, осязания и т. п. Парфенов устроен иначе. У него огромный вкус и чувство стиля. Я думаю, его просто корежило. Он просто физически не мог выносить того, что Вы делаете в последние несколько дней. Вы произносите столько правильных слов. Делаете чеканные профили и одеваете тоги. Вы – борцы. Вы все уже из мрамора. Ваши имена войдут в историю, или, виноват, в анналы (так, кажется, по стилю лучше). А он не мог уже на это смотреть.

Вы поймите. Еще до того, как Вы и все остальные поймут, что никакой борьбы нет. Поймут, что с Вами никто не борется. Дойдет, наконец, что с Вами хотят диалога. Что мы все мучительно думаем, как Вам выйти из этой ситуации, сохранив лицо. Еще до всего этого он уже чувствовал дурновкусие. Правильная и справедливая борьба не может быть стилистически позорной. У Вас пропал стиль. Это начало конца. Этот ложный пафос. Эта фальшивая пассионарность. Это фортиссимо. Надрыв. Это все – стилистически беспомощно. Флаг из туалета. Преданные мальчики. Огнедышаший Киселев – дельфийский оракул. Ночные посиделки. Неужели Вы этого не видите? Я понимаю, почему этого не видит Киселев, Кричевский и Максимовская. Я не понимаю, почему этого не видит Шендерович, Пушкина и Сорокина. Это просто плохо. Плохо по исполнению. Это бездарно. Бетховен, сыгранный на балалайке – это не Бетховен. Какая гадость, эта Ваша заливная рыба. Киселев на операторской лестничке, произносящий гневную филиппику лоснящимися от фуа гра губами. Визг. Как железом по стеклу. Пупырышки. Я это чувствую. А Вы? Прекратите. Не получилось; не верю. Это должен быть либо другой театр, либо другая пьеса, либо другие актеры. Звонит Новодворская: «Альфред, а что Киселев не знает, что вы – антисоветчик?» Нет, не знает. Не хочет знать. Тернер. Дайте Тернера. Хочу Тернера. На, Тернера. Не хочу Тернера. Что хочешь? Свобода слова. На свободу. Не хочу, не верю. Я хочу штурма. Может, меня наградят… Посмертно. Шендерович! Ау! Не чувствуете? Весь в бежевом. Снова в бежевом. Теперь – габардиновый. Улыбается. Думает. Идет по Красной площади. Любить и пилить. Отдыхать. Пушкина! Ау! Не отворачивайтесь. Не затыкайте нос. Нюхайте. Это Ваше, родное.

Губы дрожат. Громко. Да или нет. Нет, вы мне ответьте – да или нет. Аааа! Не можете. Вот мы вас и поймали. Уголовное дело, кажется. Мы Вас выведем на чистую воду. Сорокина! Слушать. Не затыкать уши. Терпи.

Как говорил Остап Бендер: «Грустно, девушки».

Надо взрослеть. Надо стать. Надо проветрить. Проветрить. Помыть полы. Отдохнуть.

Своим враньем вы оскорбляете мой разум.

Альфред Кох».

По общему мнению, одна фраза из этого письма Коха действительно «вошла в анналы истории». «Киселев с лоснящимися от фуа гра губами» – этот портрет преследовал Евгения Алексеевича все последующие годы работы с членами УЖК и его остатками. Очевидно, что автор текста преследовал лишь одну цель – спровоцировать ответную реакцию, и чем более жесткую и откровенную, тем лучше. Поэтому его обращение, выглядевшее поначалу как вполне адекватная попытка наладить общение, уже в середине превратилось в злобную пародию, спекулирующую на именах и привычках.

Повелся на коховскую провокацию Виктор Шендерович, что было абсолютно предсказуемо. Во-первых, Шендерович к этому времени уже не отделял собственную персону от телекомпании, поэтому воспринимал все, сказанное против НТВ, как личный выпад. Это, кстати, довольно распространенная особенность представителей творческой среды. Многие не умеют отсеивать частное и общее, видят только самих себя, любимых, в любом событии при любых обстоятельствах. Например, некоторые медийные персонажи, которых я упоминал в своем выступлении по поводу телеканала «Дождь», тоже почувствовали себя глубоко оскорбленными лично. Это называется гордыней. О чем бы ни шла речь, вдруг откуда-то вылезают ушки того или иного особо оскорбленного звездного индивидуума. В случае с Шендеровичем так и получилось. Он решил ответить на коховское «ау!», адресованное якобы ему лично, хотя тремя строчками ниже Кох такое же «ау» посылал и Оксане Пушкиной. Вероятно, Виктор Анатольевич, увидев в тексте свою фамилию, бросил чтение и сразу засел за написание ответа.

Ну и, во-вторых, как человек очевидно самолюбивый, Шендерович не мог допустить, чтобы кто-то писал остроумнее, чем он сам. На мой взгляд, в этом раунде схватки Шендерович Коха, конечно, победил. Хотя и не нокаутом, а по очкам. Опять же – сохраняю стилистику автора.

«Совсем открытое письмо

Виктора Шендеровича Альфреду Коху.

Уважаемый господин Кох! Только что прочел в Интернете Ваше обращение к энтэвэшникам. Написано замечательно. Образно, с прожилками постмодернизма, с тонко продуманной неряшливостью стиля.

Давешнее письмо Леонида Парфенова тоже было написано блестяще. Вообще со стилем у вас всех – сложилось. Тонкие, интеллигентные люди с огромным вкусом. А у Киселева с Максимовской со вкусом не сложилось. Срывы в пафос, перебор громкости, злоупотребление риторикой. Слышу не хуже вашего. И Сорокина слышит, уверяю вас. И миллионы телезрителей тоже. Но не буду про «миллионы телезрителей» – этот штамп может ранить Вашу нежную душу. Буду говорить только от своего имени, благо именно мне Вы адресовали свое «ау». Попробую откликнуться.

Видите ли, я, наверное, не такой тонкий человек, как Леонид Парфенов, и не могу позволить себе перейти на сторону неприятеля из-за эстетических расхождений с главнокомандующим. И его нравственное несовершенство я не считаю достаточным поводом для того, чтобы начать стрелять по своим.

Его губы лоснятся от «фуа гра», он весь в бежевом, сытый барин, а туда же, о свободе слова говорит. Лжет, наверное, раз губы лоснятся. Не факт. Некрасов в перерыве между поэмами крестьян в карты проигрывал – значит ли это, что он был демагог? А если даже и был – значит ли это, что надо сворачивать борьбу с крепостничеством? Вас раздражает наше дурновкусие, фортиссимо наше не нравится. Стасов, понимаешь.

Умерьте ваши эстетические претензии к нам, г-н Кох. Не в эстетике дело. Все проще гораздо.

Невдалеке от Вашей образованной головы с 1997 года порхают и кружатся несколько уголовных статей УК РФ, и разрушение оппозиционной телекомпании – условие, при выполнении которого власть согласилась не вспоминать более о том досадном эпизоде. Вас взяли за яйца, г-н Кох, позвольте сказать Вам это без лишней эстетики.

С помощью судей, которых взяли за те же места, вы выиграли все суды и теперь гарантируете нам свободу слова. У нас плохо со вкусом, г-н Кох, но мы не дебилы. И мы знаем, что будет, когда (или «если») Вы придете к реальной власти на НТВ. Вам дадут сохранить лицо. Цензуры не будет, эффективный менеджмент, ни одного крупного увольнения. Месяца два-три. А потом Родина позовет Вас еще на какой-нибудь трудный участок, а на Ваше место придет человек без публичных обязательств, но тоже защемленный органами (или «с защемленными органами» – как правильнее?), и быстренько все тут доломает, как ему скажут. То есть абсолютно в рамках закона. После чего Вы останетесь со своим чистым лицом и изящным вкусом, а Россия – без НТВ. Мы понимаем это. Поэтому будем, сколько возможно, поддерживать нынешнее руководство канала.

Альфред Рейнгольдович! История, как Вы, наверное, знаете – штука парадоксальная. Она использует в интересах прогресса личные (иногда даже корыстные) интересы своих персонажей. Граф Мирабо, например, одно время возглавлял Великую французскую революцию. Два члена Политбюро на пару разваливали коммунизм. А Евгений Киселев в дорогом бежевом костюме, сытый и излишне пафосный, обеспечивает сегодня возможность миллионам граждан узнать правду о своей стране. А мой друг – милый, тонкий, элитарный и бесконечно талантливый Леня Парфенов – с большим эстетическим мастерством наложил третьего дня большую кучу дерьма. Так тоже бывает. А насчет нашего дурновкусия Вы, конечно, правы. Это случается. Обещаю Вам поговорить с трудовым коллективом.

Мы будем работать над собой, будем совершенствоваться в профессии, чтобы бороться с Вами и теми, кто Вас нанял, не оскорбляя Ваших эстетических чувств. Надеюсь, я откликнулся на Ваше «ау», г-н Кох.

Виктор Шендерович».

Легко заметить, что и письмо Шендеровича тоже распадается как минимум на две части. Начав с легкого, кружевного стилистического порхания, он вдруг переходит к прямолинейным утверждениям, из-за чего вся прелесть его ответа куда-то улетучивается. «Совсем открытое письмо» превращается в набор банальностей. Мол, знаем мы, почему вы все это делаете! Знаем мы и то, к чему приведет эта ваша деятельность! А Киселев обеспечивает возможность знать правду! А Парфенов наложил кучу дерьма! Но все это, говоря языком самого Виктора Анатольевича, «сильные полемические преувеличения». По большому счету первый акт переписки «Кох – Шендерович» (а этот роман продолжался еще довольно долго) оказался постмодернистской безделицей. Чего никак нельзя сказать о следующих открытых письмах, появившихся за подписями людей, гораздо менее склонных играть словами.

«Открытое письмо Евгения Киселева

Леониду Парфенову.

Леонид! Не смог подобрать слово для обращения, хотя привычное «дорогой» подошло бы во всех смыслах, ведь мы как телекомпания дорожили тобой и твоими очень дорогими проектами, а я лично дорожил твоим, как мне казалось, искренне добрым отношением ко мне. Выясняется, что я ошибался.

Скажу откровенно, я принял бы твою позицию как безукоризненную и поверил бы в то, что у тебя не было решительно никакого способа общения со мной, кроме как через газету «Коммерсант», если бы не видел тебя много раз утром, днем и вечером в коридорах редакции.

Я бы принял чистоту твоей позиции и поверил, что ты не можешь говорить со мной, потому что сорвал голос в спорах, если бы не увидел тебя в тот же вечер в прямом эфире «Антропологии», без всякого труда разговаривающим с нашими коллегами. И кстати, даже если ты действительно сорвал голос в спорах, значит споры до хрипоты у нас в НТВ были, что как-то облегчает мою авторитарную участь.

Несколько дней назад на общем собрании журналистов НТВ ты тоже голосовал за мое избрание главным редактором телекомпании – и я считал, что получил и от тебя вотум доверия, право самому в нынешней сложной ситуации принимать быстрые решения, не собирая каждые пять минут сотни наших сотрудников. Впрочем, тебе ведь не нравятся и общие собрания, не правда ли? Слишком громко, слишком часто приходится слышать мнения, не совпадающие с твоими…

Я бы принял твою позицию, если бы не знал, не видел своими глазами, как суетливо ты стал вести себя с того момента, как тебя пригласили в состав Совета директоров НТВ «по версии «Газпрома», как путано ты объяснял свое отношение к этому приглашению и как откровенно тебе не хотелось от него отказываться. Ты пытался уговорить журналистов НТВ рассматривать тебя в качестве их делегата, но безуспешно, коллеги сказали – нет.

И в этот момент, как мне показалось, тобой овладела обида. Обиженные интонации бывали у тебя и раньше. Но я лично, как и многие наши коллеги – я это знаю, – принимали тебя таким, какой ты есть, и за талант прощали все издержки высокомерного индивидуализма. Даже твою способность называть людей, пришедших на митинг, «интеллигентным стадом».

Я имею в виду не только митинг на Пушкинской площади в позапрошлую субботу. Ведь это у тебя давно. И в августе 91-го – это многие вспомнили только теперь – ты смотрел на происходящее так же иронично, презрительно и подловато.

Нарциссизмом страдают многие на телевидении, вот только у тебя, похоже, нарциссизм по форме течения болезни напоминает быстротечную чахотку. Чего стоит фраза, сказанная тобой в «Антропологии» в сцене публичной телевизионной отставки: «Моя подпись могла затеряться среди других»!

Очевидно, для тебя это непереносимо. Но ведь подпись под документом – не автограф, она и должна затеряться среди других. Ведь телевидение – коллективное дело, и неудачный монтаж, операторский брак или ошибка звукорежиссера за несколько минут до начала эфира могут свести на нет все усилия. Вот почему я лично дорожу мнением и солидарностью не только звезд, ведущих, корреспондентов, но и операторов, режиссеров, редакторов, осветителей – всех нас.

И – самое главное. Я не понимаю, кого ты называешь «пацанами»? Полковника в отставке Евгения Кириченко? А может, Ашота Насибова? Или Александра Хабарова? Как ты можешь оскорблять их, по возрасту, уму и популярности тебе не уступающих, обвинением в неспособности мыслить самостоятельно? Ведь эти журналисты научились вести прямые репортажи из самого пекла войны и говорить при этом взвешенно и достойно даже под пулями.

А это, извини за резкость, совершенно другой уровень профессионализма, чем записанный с тридцать восьмого дубля стендап в дворцовом интерьере.

А что касается твоего упрека, что в «Итоги» собираются самые интересные репортажи, самые лучшие кадры, что на эту программу работают самые лучшие журналисты, – согласись, странно было бы, если иначе. И ты сам, между прочим, не раз выступал в «Итогах». Более того, совсем недавно принял мое предложение вести постоянно рубрику «Особый взгляд».

Почему же ты не отказался?

В общем, жалко, что столько лет работы на одном канале, годы если не душевной дружбы, то человеческой приязни, закончились так – позерством и трусостью – два в одном. Прости за прямоту, но не могу иначе оценить это открытое письмо, сопровожденное эффектной фотографией на фоне Останкинской башни. Ты всегда боролся за стиль. Но то, что ты сделал – банальное предательство в трудную минуту, – это и есть преступление перед стилем.

Евгений Киселев».

Это письмо – один из самых сильных киселевских текстов, которые я знаю. Да, в нем явно прослеживается личностная составляющая, автор глубоко обижен на адресата. Да, периодически письмо Киселева начинает опасно приближаться к черте, за которой это открытое обращение могло бы превратиться в банальный донос. Не без этого… Но по сути все сказано верно, хотя и обидно для Парфенова – например, про стендап с тридцать восьмого дубля. И это, конечно, упрек не только Леониду Геннадьевичу. Недопустимость забивания гвоздей микроскопом – чрезвычайно распространенный принцип распределения должностных обязанностей на телевидении, особенно среди корреспондентов-информационщиков. Причем в «микроскопы» многие назначают себя сами, стоит только пару раз засветиться в главных – итоговых – информационно-аналитических программах.

В письме Евгения Киселева нет никаких общих моментов, никакого анализа сложившейся ситуации. Его письмо – личный ответ Парфенову. Если Кох и Шендерович направили движение потока «открытых писем» в сторону глобального противостояния НТВ и власти, то письмо Киселева вернулось к истокам, к выяснению взаимоотношений между двумя конкретными людьми… И тут произошло совершенно неожиданное событие! К числу авторов «открытых писем» присоединился председатель ВГТРК Олег Добродеев, публичные выступления которого можно пересчитать по пальцам! Добродеев обращался к Киселеву, но в его письме как раз и произошло то объединение личного, межчеловеческого, и общего, политического содержания, которого были лишены все предыдущие послания. Получилось так, что по своему смыслу письмо Добродеева подводило затянувшуюся дискуссию к финалу.

«Открытое письмо Олега Добродеева

Евгению Киселеву.

Женя! Жанр открытых писем тебе становится избитым приемом. Но что поделаешь, если ты избегаешь прямых контактов, публичной дискуссии о той катастрофе, на грани которой стоит созданная нами с тобой компания. Подчиненным ты и твой истеричный круг затыкают рот, а на встречу в программу Владимира Познера ты прийти не захотел, хотя ведущий был согласен сделать все, чтобы участие в программе не помешало работе «Итогов».

Между тем объяснение мое с тобой давно назрело, может быть, даже запоздало. Его ждали от меня еще два года назад, когда Гусинский, Малашенко и ты начали выдавливать меня из компании. Ребята, которых НТВ привело в большую журналистику, просто требовали объяснения от меня, когда в январе прошлого года я уходил. Ты прекрасно помнишь тот вечер в Останкине, переполненную корреспондентскую и мое неискреннее заявление, которым я хотел успокоить людей, – ведь Лиза Листова, Женя Ревенко, другие молодые и горячие ребята уже бегали по коридорам, говорили об акции протеста. Протеста против моего ухода и твоего назначения.

Я просто ушел, так как думал о репутации компании, о дальнейшей судьбе людей. Поэтому обратиться к тебе я решил только тогда, когда на карту ты поставил то, что принадлежит уже не только тебе и Гусинскому – судьбы людей, которых ты превратил в пламенных революционеров, на глазах теряющих профессию.

Главной линией защиты ты избрал «независимость» НТВ. Уж мы-то с тобой знаем, что с самого начала компания была не только «гусинской», но и кремлевской. Лицензию на вещание нам пробивали Бородин и Тарпищев. Я представлял компанию на всех узких посиделках в администрации, многие пиаровские ходы ельцинской команды во время и после выборов 1996 года рождались в Останкине. Да что ходы – многие достопамятные радиообращения Бориса Ельцина летом 1997 года сочинялись журналистами НТВ. Хорошо помню изумление Володи Кулистикова, которого мы осенью 1996 года взяли с тобой с Радио «Свобода»: «Ну вы даете, ребята, Спасские ворота ногой открываете». Моральный капитал канала, нажитый Леной Масюк, Володей Лускановым (их портреты, я слышал, после их перехода на РТР ты приказал убрать), Ильей Канавиным, Сашей Хабаровым и другими во время первой чеченской кампании, через участие в кремлевских акциях активно преобразовывался в капитал реальный, те же бесконечные кредиты государственного «Газпрома». Смотря «Итоги», провинциальные начальники безошибочно улавливали линию Кремля. Мы были при власти, но Гусинскому в какой-то момент показалось, что он – сама власть, и тут-то начались проблемы, которые всегда решались одним и тем же способом – при помощи информационной заточки. «Первая кровь» брызнула в августе 1997 года, когда Гусинский потребовал от нас информационно разобраться с теми, кто не дал ему вкусить казавшегося безумно сладким пирога «Связьинвеста». Тогда я впервые задумался, как же все-таки сохранить лицо компании в условиях нарастающей заинтересованности главного акционера в информационном оружии. Ты, похоже, задумался над другим – как использовать этот интерес в личных целях. Но самое тяжелое – и ты, и Гусинский часто говорили об этом как-то вскользь – это вторая чеченская война. А было так: сначала требование акционеров – резко ужесточить нейтральную, объективистскую позицию, а потом, как обычно, договориться с властью. Разменять эту позицию на пролонгацию кредитов. Это случалось. Но теперь за этим стояли не интересы олигархов, а жизни людей. Каждый из нас сделал свой выбор, в результате которого я ушел, а ты остался.