Текст книги "Апостол"

 
Эксперименты… – стоили того.
закончилась детства пора.
ответственность… – грустно порой
понимать это, да-а…
размашисто, широко жить – хочется, – но,
кажется, – одиночество живет за моей стеной,
поет песню свою непонятную,
до боли знакомую, о себе, родной.
 
 
клоун седой скачет по сцене.
жаль! – пенсию бы ему и медаль.
о! да все это есть, и может вкусно поесть
наш современный дикарь.
но мало, мало ему признания,
не хватает мелочи, только одной:
не хватает ему – влияния,
хочет править толпой,
настоящей такой, живой.
 
 
а под дверью сидит она.
слушает лифт, в зеркало смотрит от скуки.
руки костлявые куда бы деть?
куда? да куда же деть эти руки?!
беспомощно опустила. голова пуста.
не придумала. хорошо, что нету хвоста.
 
 
грустно жить на задворках истории.
тишина… – тишина давит порой.
накрывает меня пустотой,
пустотой пеленает сознание,
и не знаю тогда – живой я
или уже не живой?
как понять это? может быть, это сон,
абсурдный и невозможный?
и – может быть – даже не мой он?
 

 
Я хотел бы уйти спокойно.
страх и боль не сожмут мое сердце,
и свободная воля нетленной рукой
оставит открытой сознания ясного дверь.
это все, что мне нужно.
нет больше желаний. я свободен от них.
и скольжу легкой тенью по бренному миру,
пытаясь помочь тем, кто медленно тонет
в безбрежном океане страстей пустых.
 

 
Я ждал тебя. всегда.
без надежды. отчаянно.
в тоске проходили года.
случайные лица, печальные встречи
искали лишь повод исчезнуть
из жизни моей. навсегда.
 
 
время ставило метки на мне,
клеймо за клеймом.
превращало меня в раритет.
автографы эти могли лечь бельмом на глаза,
зашорив навеки истинный свет;
могли превратить в дорогую безделицу,
бездушную ценность, антикварную вещь
и выдать тем самым по льготной цене
в нетленную вечность заветный билет.
 
 
но я возродился! придумал тебя!
и жизнь обретает мистический смысл.
я знаю, ты есть! – в полвдоха живешь, в полсердца,
и ищешь меня…
 

 
Музыка в тишине просыпается;
едва уловимые звуки, намеки на ветер
и шепот ручья
скользят в эфемерном искусства дворце,
пленяя все чувства того,
кто решил в нем сегодня остаться
и мысли очистить в преддверии сладкого сна.
 
 
забыты дела суетливого дня,
остались за дверью пустые волнения,
со взмахом руки покоряет сердца
во фраке ночи́ человечества гений.
 
 
и тонкие пальцы, касаясь струны,
невидимой нитью сплетают в едино
мечты и исканья заблудшей души,
в гармонии звука нашедшей причину.
 
 
причину рождаться, причину взрослеть,
причину искать совершенство всего,
что создано в мире рукою Творца,
и тайну постичь, что мы руки Его.
 
 
мой слух обострился, глаза не нужны,
я жадно ловлю любое движение
эфира воздушной дороги любви,
заблудшей душе принося исцеление.
 
 
сжимается сердце, по коже мороз,
дыханье застыло в неведомом трансе,
и вот, возрождается к жизни из снов
другой человек, чтобы в мире остаться.
 
 
я дань отдаю творцам красоты,
что жертвуют жизни свои в упоении,
сгорая при этом в огне изнутри,
давая тем жизнь другим поколениям.
 

 
Внимание! я не могу утопиться
и отравиться я не могу!
как быть, если сердце уже ампутировано
и в спешке подброшено к алтарю?
как же так получается?
где правда сермяжная на пожелтевшем листе?
висит, бедолага, качается одиноко
на первой осине в моей тоске.
 
 
– какая жалость! – отпустил я шутку
и шапку на лоб надвинул.
я смог бы любить и последнюю проститутку
и в душной утробе бы сгинул.
 
 
открыто окно настежь.
ветер, сволочь, опять надует мне сны,
промозглые и тревожные, как без веры кресты.
 
 
кутаюсь в последнюю полночь.
может, останешься? поговорим?
полюбим друг друга нервно,
покурим и поблагодарим
старика Амура плешивого,
что ржавые стрелы свои точил.
 
 
а может уйти, не оглядываясь?
и засыпать песком глаза?
зачем они без тебя? и какая радость
с сомнением пялиться в небеса?
 
 
слышу шаги за спиной.
кто там еще идет? стой!
буду стрелять беспощадно
окурки дешевые и бутылки пустые;
поберегись с дороги, мажор,
здесь ходят простые!
 

 
Диалоги о вечности рождаются в тишине
под скрип половиц паркетных и шарканье старых муз;
они не звучат в унисон, ничей не тревожат слух
и слушают краем уха застенчивый вольный блюз.
 

 
Система душит во мне человека,
заставляет жить по законам, —
законам жестокого, волчьего века:
погибни или убей другого.
 
 
но я не хочу! не хочу быть зверем
с акцизом залитыми глазами,
с черными легкими на мертвой планете,
асфальтом покрытой и черепами.
 
 
душно! нет сил дышать этой правдой!
ноздри раздуты в изнеможении.
затравлен. затравлен. затравлен…
озверевшими псами, с огромным, больным самомнением.
 
 
хозяин кричит: фас!
и свора визжит от восторга.
опричнина – жуткая власть
в руках пожилых парторгов.
 
 
еще их зовут – обезьяны в костюмах:
шкуры другие, но цели остались;
несутся приматы с лицом человека
в благополучную сытую старость.
 
 
они затыкают любому рот,
если слов в нем больше обычного.
вырвать все с корнем! но лучше, чтоб,
оставить лишь челюсть, и ту – для приличия.
 

Тетрадь 3

 
Радуюсь жизни. утро.
пью родниковые воды.
босыми ногами беспечно
по росе встречаю восходы.
шагами саженными меряю
границы своих владений
в четвертом, шальном измерении
и здесь, на земле, до времени.
 
 
пройдено троп немало,
тысячи миль – отсчитано,
скоро, наверное, заново
в путь, что лежит на выданье.
 
 
радуюсь жизни. вечер.
да, я устал, но все же —
молод душой и беспечен
и знаю, что буду всегда
в целях своих и желаниях —
странен, но безупречен.
 

 
Да-а… это был странный финал.
воскресение. утро. тишина.
на столе недопитый бокал,
дверь незакрытая – ты ушла.
не сказала ни слова,
ни капли иронии или обиды;
все было ровно у нас,
одни на двоих флюиды.
но тогда почему?
почему так внезапно, без знаков,
без повода и на пуантах
исчезла, не оставив ни тени, ни света?
как будто и не было… хотя,
спасибо тебе за это!
 

 
Я выпил сегодня яд. осталось немного.
признаться, я рад, но печален.
приятная грусть обнимает за плечи,
биение сердца стало не в такт,
и вот наконец-то я понял, что все же не вечен.
 
 
грусть в теплый озноб ушла;
нет чувства приятней полной нежности дремы,
волна за волной приходит, чтоб снова уйти,
в блаженстве оставив меня и неге смертельной истомы.
 
 
пью чашу сию до дна, как древний мудрец.
я в смерти ищу покоя уставшего сердца,
и разум готов под венец, внимая волшебным звукам
последней в жизни терции.
 
 
обдуваюсь ветром. вечер. закат.
глаза закрыты. только красное.
расходится суть кругами,
края бескрайним пестрят.
 
 
черные сполохи обжигают лицо,
языками шершавыми сдирая кожу.
ничего, не страшно, уже все равно,
меня эта боль сейчас не тревожит.
 
 
лежу над бездной, плыву на запад,
вниз, не считая ступеней;
если сегодня не повезет —
совсем пропаду, без цели.
 
 
куда дорога? – спрашиваю.
никто не ответил – молчат.
в бородах прячут ухмылки,
оставайся здесь, говорят.
 
 
эта раздирающая уши тишина.
куда спрятаться от нее? куда уйти?
дотянуться бы до самого последнего дна,
замереть без движения, и…
 
 
ничего. опять тишина давит.
квадратные сантиметры, столбов кубы
колоннами эпическими небосвод держат,
где волны морщинами да пузыри.
 
 
не вижу лестниц. значит, не выбраться.
сам занырнул в такие глубины.
течениям жизни нет здесь пути
и нет повседневности серой рутины.
 
 
вроде неплохо, к чему и стремился,
довольным быть и суденышко в дрейф;
Стикс подхватил бы меня из глубин,
к воротам доставив: ну, здравствуй, я здесь.
 
 
воздух тяжелый. кругом полумрак.
плыву медленно. истлевшая лодка.
на полу медяки, серебро и золото
бесценной массой лежат.
 
 
берегов не вижу. неба нет.
звезды исчезли и лунный свет.
на корме старик правит веслом.
безразличие. глаза пустые.
 
 
как звать тебя, дед? – Харон.
скрывая немощь тысяч лет,
свисает рубище с костлявых плеч.
эх, не вечна жизнь, друзья, не веч…
 

 
Э-эх… щемит под ложечкой. мать ее.
где-то слева. под ребрами. за грудиной.
отпустило, и… снова она за свое —
жи́ла сердечная заголосила.
 
 
песню запела прощальную,
поминальную службу под звездами тянет,
горло по-волчьи перехватила в кровь,
того и гляди ненароком случайно задавит.
 
 
стелется ночь под луну так тихо!
я молчать про нее не могу больше!
завою, заухаю, захохочу, как дикий, —
не станет же мне от этого плоше…
 
 
стынет кровь от страха темного.
в ожидании не хочу жить на сумках.
я готов беспризорно валяться пьяно
в милых сердцу бестолково-кривых переулках.
 
 
щемит под ложечкой. мать ее.
где-то слева. под ребрами. за грудиной.
не отпускает что-то. несчастье мое.
еп! пронзило. контрольным. услужливо. в спину.
 

 
Дождевая истерика августа.
то затихает. то навзрыд.
хлещет по стеклам наотмашь.
не зовет, не просит, не болит.
склоняет травы к земле
падежами семиаршинными,
прячет их грусть и слезы,
и снова впадаю в транс,
и прощальные летние грозы
раскатами и закатами
потрясают мое основание;
spleen – раздражение прочь!
люблю это время вокзальное
и мокрую летнюю ночь!
 
 
плащ одеваю невидимый
и выхожу за порог света.
шаг в неизвестность, прикрыв глаза.
день к вечеру был послушно.
скупая мужская слеза
не гру́сти ради – для вкуса,
и стопка за образа.
 
 
на посошок оставлю
твое слово прощальное
и звон ключей медных,
наше с тобой венчание,
и гул голосов победных
на паперти у дождя.
 

 
Надо бы проснуться,
но не могу и не хочу
начинать сначала все,
с новой строки.
скучно, бесполезно, странно.
не видно ни зги,
ни ушей, ни колокольцев медных,
звенящих тоскливую песню —
песню пути.
 
 
как жить дальше?
– не могу знать!
может, по-тихому, без пустозвона?
или все же взять
да и прокричать натужно
на ухо березе, что рябит у дома?
 
 
нет! лучше забыть.
ни слова, ни звука.
зашить голос крестом.
пропить, прогулять безумно
остаток жизни своей,
ничего не оставив. на потом.
 
 
Ева, мать моя грешная!
зачем мучаешь нас невинных?!
мы дети твои незаконные!
дай нам хлеба в молоке твоем лунном!
дай веру! спасение! силу!
 

 
Устал бродить, запинаясь о камни.
шарф через плечо безвольно.
висит он, братцы, висит без шнурков.
не больно ему теперь, не больно
от голодных взглядов подвальных крыс.
 
 
спрятаться бы в ночь и не шуметь.
сердце не бьется – ну и пусть!
видимо, – решило в дрейф лечь.
 
 
как же теперь быть?
 
 
– постоять немного и домой пойти.
зайти за газетой, кофе выпить,
покурить по пути.
сплюнуть слюну горькую
в выгребную яму.
газету туда же и вчерашние планы.
упасть в забытьи на диван скрипучий,
а утром – снять шарф, наконец,
и шнурки до кучи…
 

 
Блеск и глянец – не мои боги.
не лечу в сверкающем лаком авто.
дорогие штиблеты мне так же убоги,
как зуб золотой на гнилое дупло.
 
 
я в клочья порву дорогие тетради.
газетная ветошь мой слог приберет.
ноги в грязи и потертые джинсы,
тупой карандаш и свободный полет!
 

 
Они лезут со всех сторон —
цепкие взгляды случайных прохожих.
но дело не в них, дело в другом:
странно, но, может быть, это поможет
переосмыслить, перекроить
переродиться и пережить
трудное время – время измен,
время сомнений и перемен.
 
 
серые лица из ниоткуда.
каждое слово – как приговор.
дайте в купель мне окунуться.
смою в ознобе весь этот вздор!
 
 
спасенье приходит лишь в наготе.
скину лохмотья своих предрассудков.
и преклонюсь последней звезде,
что начинает последнее утро.
 

 
Забытый дом. фонарь одинокий
за окном, в одиночестве тусклом,
в поклоне стоит неглубоком,
почтенно-задумчивом, русском.
без шапки и без кафтана,
босоного вцепился в землю,
во лбу полыхает горячая рана
без боли, но не без сердца!
 

 
Черная гладь речной воды.
ни ветра, ни звука, лишь тишина.
сумерки. первого снега следы.
голые ветви зимнего сна.
легкая дымка парит над водой.
вижу, что хочет сказать мне природа:
все очень зыбко в жизни и смерти,
за штилем опять придет непогода;
ветры, дожди, морозы и снег,
весеннего солнца хмельные лучи,
жухлые травы поникнут навек,
склоны брегов омоют ручьи,
волны пожаров пройдут над землей,
ковры пепелищ укроют поля,
и посреди этой черной зимы
шалун-одуванчик – феникс весны —
желтым зрачком глядит на меня.
 

 
– Хей! – закричала она,
и понеслась вихрем нагота по дому.
– ты думаешь, я напилась
и достойна дурдома?
нет! я Ева заблудшая!
всех людей богиня!
жена, яблоко вкусившая!
та, что родила Еврея
и дала ему честное имя!
черти меня совращают!
ведите меня в Храм!
дайте воды святой!
делайте, что хотите со мной,
с беззащитной, нагой!
прости душу мою, Боже!
тело мое бестолковое!
я погибаю в этом бою
с темным, с рогатым, в плену!
кол осиновый нужен мне —
черти боятся деревьев!
проверю я каждого, кто попадется:
встану ему на шею
и осину в грудь опущу!
если войдет – покойник!
а нет – значит, святой человек,
без рогов, без грязи – угодник!
 

 
Я люблю этот запах,
влажный вкус поцелуев,
упругую нежность юности пылкой,
сокровенную тайну бесконечной жизни,
с которой сливаюсь в едином дыхании
надежды и счастья познания
непостижимой и вечной любви
к тебе и к миру, потому что есть ты!
когда я один – я не сплю из-за мыслей о тебе
и просыпаюсь от них же.
сон не приходит, если ты рядом,
запах твоих волос не дает уснуть,
тепло твоего тела и профиль в полутьме —
такая родная и нежная – настоящая женщина,
и ты не приснилась мне!
 
 
ты дышала едва заметно.
временами вздыхала, словно сожалея,
но никто не узнает о чем,
и даже ты сама, когда проснешься,
не вспомнишь, откуда взялась
эта странная боль
и вкус поцелуев на шее…
 
 
волосы на подушке
раскинулись в сонном вальсе,
губы слегка приоткрыты
в порыве неведомой страсти.
я одеяло поправил.
шелк кожи накрыла шерсть.
нежность – колючая, мягкая,
и на щеках моих есть.
 
 
дрожь не отпускала мое тело,
когда я сидел рядом
и изучал твои изгибы,
едва касаясь кончиками пальцев
твоих бедер, чуткого живота,
рука не слушалась меня
и опускалась ниже и ниже,
не оставляя тайн на твоем теле,
но тайной была душа…
 

 
Я один – засыпаю по жизни.
мне нужен будильник со звонким смехом.
пускай трезвонит над ухом радостно,
бесконечно, беспечно, безбрежно!
 
 
льются слова ручейками игривыми,
исчезая в памяти, ну и пусть, зато —
всецветьем лучистым окрасятся дни мои
и снять захочу с души пальто!
 
 
пьянящие звуки эхом раскатным
жить будут во мне со стократной силой!
и где-то в будущем, и в настоящем,
и в жизни, и в тишине могилы.
 
 
цвети во всю силу, говорливое лето,
веснушками дней меня осыпая!
встречаю закаты, провожаю рассветы,
живу от края до края!
 
 
но где же заря с петухов надрывами,
что сон мой прогонят яростно?
струной натянут с дрожащими жилами,
не сон, а ярмо сермяжное.
 
 
отголосит тишина безликая,
сорок дней отбивая полночью.
пес бездомный завоет с протяжкою
вслед последней моей влюбленности…
 

 
Еще одно утро открыло мои глаза.
снова жить сегодня —
шестнадцать часов труда.
подневольного, сверх сил моих,
жизнь – это каторга, жизнь – это миф.
 
 
тело лежит без движения. вставать?
но зачем? для чего? – напряжение.
покой – все, что мне нужно сейчас.
покой и туман, я снова молюсь на вас,
на вашу беспечность, на вашу скрытность;
туман в голове моей, в тумане личность.
забыл себя. свои открытия о других мирах.
остановилось развитие.
жизнь к жизни, праху – прах.
 
 
гул над туманом. хлопок.
что это было? – поляки упали на город.
раньше они нападали,
а сегодня падали, падали, падали…
 
 
всей страной рухнули на колени
в изумлении, в горе, в неверии.
что говорить? – жизнь не проста,
не хочешь – живешь и провожаешь других
на погосты или в сердца.
 
 
девяносто шесть вышли вместе.
первые люди народа, армии, духовенства.
дверью хлопнули о смоленскую землю так,
что зазвенели стекла и рассеялся мрак
от сполохов керосина и важности дел.
не лезь к водиле! поздно! я знаю, – ты не хотел.
жизни на взлете, казалось бы, —
лететь и лететь на автопилоте,
жить, в окошко смотреть,
кивать с улыбкой проходящим годам,
внучатую старость встречать, седеть,
но эти дела, срочные встречи, спешка,
уверенность – путь в никуда.
 
 
садимся здесь и сейчас! – была команда,
а точнее – приказ.
подневольные люди в фуражках
имеют формальное право принимать решения,
но после полета – за борт. уж лучше рискнуть
и сесть на шею, в молоко тумана.
ну что же вы, господа, была лишь Катынь,
теперь новая рана на теле народа вашего.
опять беда.
 
 
страной обезглавленной поклонились предкам,
в сосновом лесу потерявшие корни.
здесь склонилась печально каждая ветка,
здесь каждая тень норовит под ноги.
 
 
купола золотом отражают звезды
на плечах неприкаянных стальных палачей.
каяться поздно ночами бессонными
и бродить по могилам меж скорбных аллей.
 
 
лежат по-братски поляк и русский,
стоят, как братья, немые кресты,
один топор на свинцовой плахе,
один свидетель, и это – ты.
 
 
и снова в сумерках глаза слезятся.
скажу, что от дыма и пестрых лент,
от камер вспышек, прямых трансляций:
«упал на город, надежды нет!»
я возвращаюсь. объездная дорога
мертвой петлей завязала день.
прошу прощения у каждого гроба
за то, что живу, и за то, что апрель
повесил туман у святого порога.
садимся здесь и сейчас!
– слышу я снова команду, а точнее – приказ.
и хочется крикнуть в небо: ну что же вы, господа!
была же Катынь, зачем новая рана
на теле народа вашего?! опять беда.
 
 
еще один вечер закрывает мои глаза.
скорее спать. устал. позади —
шестнадцать часов труда…
 

 
Так, как есть.
по-другому не могу.
хочу вам сказать об этом.
не словом,
но жизнью своей прокричу.
а лучше – пропеть дуэтом.
 

 
Простые слова, простые истины
не слышит мое ухо, не видит глаз.
рассудочность, осмысленность —
слепое проклятие земного разума —
копошится мелочно в каждом из нас.
 
 
проплывают дни в ожидании
чего-то важного, значимого, достойного быть.
делаешь, стремишься, но все равно, кажется,
не в том направлении надо бы плыть.
 
 
треснуло зеркало отражения мира
от времени, опыта или слезы
юродивой совести, что не увидела
свое отражение в зеркале лжи.
 
 
душные ветры гонят пургу
из пыли забот и желаний досужных.
нет, не могу принять я судьбу
с биркой из цифр информации чуждой.
 
 
праведный гнев социальных богов
ищет мишени среди отщепенцев —
буйных, вихрастых, горячих голов,
свободных от пут и с пламенем в сердце.
 

 
Живется вроде неплохо:
спокойно, комфортно, размеренно.
утро, день, вечер —
сливаются в один миг.
дни, месяцы, годы —
снова отмечены
календарем, что срывается в крик.
 
 
спокойно, комфортно, размеренно.
снова и снова так.
живу, как счастливый мерин:
стойло, сено и мрак.
чего не хватает? – ветра.
о чем тоскую в ночи? – не знаю,
но чувствую, где-то
не спит половинка тоски.
 
 
бесформенной тряпкой на рее
грустит мой победный стяг.
без ветра, без бурь и без целей
все флаги – тряпьем висят.
 
 
чего не хватает? – света.
в золоте вечной звезды
вижу я образ планеты
без боли, слез и вражды.
 
 
но замерло сердце на взлете:
как камни в сотни карат —
без страсти и без вдохновения
сердца тишиною молчат.
 

 
Безразличие – холодным душем.
сердце стынет – гаснет огонь.
но знаю – бывает и хуже.
двуличие – двойная боль.
 
 
зима в сердце. зима давно.
мороз и вьюги. сон и тоска.
а как же хочется опять в весну!
а как же хочется солнца тепла!
 
 
майских разливов, трелей скворцов,
зелени нежной полных берез,
что плачут капелью с приходом весны,
зимние раны – источники слез.
 
 
как я люблю это время воскресное!
все оживает, приходит в себя,
но разве ценил бы?
– каюсь, я грешен:
жажду весны пробуждает зима.
 

 
Тридцать пять друзей у меня,
и чем старше, тем дороже они:
будут со мной навсегда самые верные
до света последней зари
и главных секунд моего бытия.
 
 
благодарен судьбе, что возможность дана
быть собой без оглядки на глупость и ложь,
пеленою невежества скрывающих мир
от великого множества перекошенных рож,
приходящих сюда, как в огромный сортир.
 
 
благодарен за боль, за тоску и печаль,
что костлявой рукой растрепали мне жизнь
на свободные локоны радужных дней,
и что легкие пряди живут невпопад
всезакону и быту коммунальных людей.
 
 
я один в этом мире, как каждый из нас,
и пытался наполнить разбитый кувшин
пьянящим вином общепринятых фраз,
но не смог это сделать и понял:
он будет пустым.
 

 
Дома. смотрю по углам отрезвевшим взглядом:
стопки обложек, горы вещей и дел, —
все суета и не имеет смысла,
зачем мне этот хомут и общий аршин?
зачем я его надел?
 
 
руки и ноги связаны намертво,
по грудь в земле без надежды,
без цели, без слов, без причин.
открываю глаза навстречу ветру.
нет веры.
 
 
трепетные мысли безсловесного разума
кричат, надрываясь, о своих желаниях.
пролейся, дождь из моих безобразий,
в неуклюжих садах нагих изваяний!
 
 
счастливые нищие в нелепых лохмотьях
городских страстей и сладких пороков —
зеркальные братья слащавых ублюдков
с вечными знаками на розовой коже.
 
 
забываю на улицах, кто я есть,
вливаюсь в потоки бесконечных движений.
лист опадает, становясь травой,
без меня и без сожалений.
 
 
возвращаюсь. возвращаюсь к себе,
к синим глазам полевых цветов,
к бескрайним морям зеленых равнин
и шепоту трав в дыханье ветров.