Текст книги "Апостол"

Андрей Петров
АПОСТОЛ. Поэма в стихах

© Петров А., 2017

© Московская городская организация Союза писателей России, 2017

© НП «Литературная Республика», 2017

Апостол

 
Поэма в стихах
Вытащив это жало из ребра
побелевшей костью безрадостных лет
адамова исповедь одиночеством жгла
этот тугой человечий корсет
 
 
умирали миры в последних глотках
закрывались глазницы пустых черепов
тихой поступью вора невидимо шла
та, что плачем питается вдов
 
 
по безкрайним просторам желтеющих нив
продавила дороги безумная рать
города оставляя из братских могил
где никто не хотел воевать
 
 
через сотни ночей, через тысячи вёрст
через холод заснеженных стуж
осознает народ, отрезвевший в беде
неповинность загубленных душ
 

Действующие лица

Апостол[1]1
  Апостол (греч. «посланник») – в Церкви Христовой – проповедник Евангелия, посланник Мессии, представитель и наместник Христа. /Ев. Мф. 10:40.


[Закрыть]

Монашка

Велиал[2]2
  Велиал – в Библии – демоническое существо, дух небытия, разврата, разрушения. Считается самым сильным демоном, превосходящим даже Люцифера. Выступает в роли обольстителя человека, совращающего к преступлению. Этот демон обычно является в прекрасном облике, он свиреп и вероломен, но его юный, прекрасный, чарующий облик заставляет в этом усомниться. Он стимулирует эротический инстинкт, но также инстинкт к разрушению, и слывет самым извращенным демоном из всего ада, а также самым могущественным. Велиал предстает перед людьми в обманчиво прекрасном облике. Его речь приятна на слух, но он лжив и вероломен. Велиал подбивает людей на греховные поступки, особенно на сексуальные извращения, похоть и прелюбодеяние. Древние иудеи считали, что Велиал был создан сразу после Люцифера и имел злую сущность от рождения. Он один из первых поднялся против Бога. После того как он был изгнан с небес, он стал воплощением зла.
  При его вызове необходимо было принести жертву. Велиал часто нарушал обещания, но если кто-то добивался его расположения, тот был щедро вознагражден.


[Закрыть]

Ваал[3]3
  Ваа́л (Веельзевул) – древнее ханаанское божество. В иудейской терминологии – одно из наименований сатаны[4]4
  Сатана (арам.) – противник.


[Закрыть], князя бесовского. /Ев. Мф. 10:25.


[Закрыть]

Вор

Патриарх

Нищий

Она

Поэт

Пролог

 
Создан убивать, подчинять и править;
чужую волю – растопчет, раздавит;
велик в делах, могуч в поступках,
возводит города на трупах;
войны начинает – в них прогресс видит,
алчет чужого, иных – ненавидит,
мечтает о славе, тоскует о битвах,
правит моралью, печален в молитвах.
человек – дитя природы —
захлебнулся в околоплодных водах;
зачат в пороке, рождён уродом,
пророком мнит себя и богом.
 
 
грызёт в голодной злобе брата,
сверкают алчностью глаза —
в одной утробе рос когда-то,
теперь, не ведая родства,
тот, в высшей степени духовный,
который вешает любя, —
смертельной дланью наделён,
уничтожающий себя.
 
 
страх перемалывает души,
черствеют добрые сердца,
под сенью вечности иссушен
плод первородного греха;
морщины режут бренный тлен,
скрывая в складках вдохновение,
и, не желая перемен,
стенает гибнущее племя.
 
 
убогость бродит по крестам
людских стремлений и мечтаний —
привычный список состоит
из строк упрёков и рыданий,
печаль сочится из щелей
дворцов надежд и достижений,
и нет сомнений у невежд,
что в этом их предназначение.
 
 
проходят годы незаметно.
всем уготовано одно.
пугает многих неизвестность,
и лишь немногим – всё равно:
вдыхать ли полной грудью ветер,
или покоиться на дне,
и неизбежность перехода
рождает тишину во мне.
 
 
скупая память прячет глубже
высоких мыслей просветление,
и забываю я тогда
в чём этой жизни назначение,
и философские идеи
кончают неземной полёт,
лишь прикоснувшись к белой двери
и выйдя тем путём в народ.
 

Часть I

 
Что жизнь? – неведом мне ответ.
прожил немного – тридцать лет.
и вот теперь, в расцвете дней —
не глуп, не беден, не богат,
но тайну небеса хранят.
 
 
влекомый светом просвещения —
не знал покоя гордый ум;
сегодня – друг уединения,
а завтра – праздничный ведун.
десятилетье был в пути,
искал прозрение в забвенье,
и жажду знания топил
в любовных муках вожделения
и страсти бешеной реки.
 

 
Я постигал ученье в школе
в начале века перемен.
седой учитель был уволен
за несозвучность голосов,
и поп поставлен был взамен.
Завет стал пастырем насущным;
красивый слог и переплёт
прельщал меня средь райских кущей,
что расцветали буйным цветом
в объятиях вдов и кабаков.
 
 
за школьным садом был пригорок
увенчан стареньким крестом;
скрывался в нём подземный склеп
и дюжина простых иконок —
то был мой собственный Афон.
 
 
в уединённом подземелье,
средь древних мавзолейных плит
я Ветхий кодекс изучал,
твердил прошения молитв
и размышленьям отдавался
о смысле жесточайших правил,
несправедливости законов,
что позволяли убивать
за непочтение, за слово,
за скот, за видимость измен
и за желанье перемен.
 
 
двуличье слов и дел великих,
людскую жадность и порок,
добро молитв лишь для приличия
и для смирения рабов —
я видел в разворотах книг
и поражался в изумлении
наивности простых людей,
что верят фарисеям лживым
и в сердце с вечным «не убий» —
бросают камни непрощения
в своих безпомощных детей.
 
 
сомнение росло во мне,
пустило корни в мою душу,
питалось жадностью церквей
и лицемерием попов —
служителей тщеславных Бога,
слепых поклонников икон,
хранителей пустого гроба,
способных чудо бытия творить
и чистый колокольный звон
своею верою и силою любви
в звон золота перемолить.
 

 
Но видел я и свет учения —
прекрасных старцев во скитах;
одних – с природой в единении,
других – во благостных делах.
и было в них явленье силы —
спокойной, ясной, неземной;
в них мудрость дом свой находила,
любовь и старости покой.
 
 
и были речи их о Боге,
казалось, те же, что в церквах,
но не было в них догмы строгой,
обрядов, золота, и страх
не жил у старцев в услужении
проклятым скалящимся псом —
он был источник вдохновения,
он был прощающим отцом
для си́рот, жизнью обделённых,
для нищих духом и сумой,
рабов всевластья, наделённых
великой ношей и клюкой;
он не вселял в сердца сомнений,
не иссушал живых ручьёв
палящим жаром суеверий,
не проклинал за дерзость слов.
 
 
я был смущён и озадачен
такой святою простотой;
и в думах тягостных и мрачных
пришёл с молитвой на покой,
но не застал в церковных сводах
спасителя заблудших душ,
в унынье сел к иконной лавке,
перекрестился и уснул.
 

 
Разбужен был седой старушкой,
что в услужении жила
при храме в маленькой избе.
она вела торговлю в лавке
и посочувствовала мне.
присела рядом на колоду,
вздохнула, словно бы простясь,
и… не сказала мне ни слова,
шепча молитвы и крестясь
на купол голубого свода.
 
 
в святом молчанье слов не нужно.
сочувствие без лишних фраз
бывает столь необходимо
в тот месяц, день и судный час,
когда сомненье точит душу
и тем испытывает нас.
 
 
я благодарен был за это
и приходил к её избе
в её старушечее лето
в лучистый полдень и в заре;
я приходил к ней не учиться,
я приходил к ней не искать,
не знать, не думать, не молиться;
я приходил к ней – помолчать.
 

 
Она была дитя столицы,
студентка голубых кровей,
некоронованная жрица
наук, искусства, и Орфей
ласкал ей слух своей кифарой:
богам угоден был полёт
высокородной и державной
царевны, вышедшей в народ.
 
 
служенье людям – крестный путь —
был выбран ей в угоду жизни.
покинув общество и свет —
тщеславной гордости обитель —
и дав безбрачия обет,
смирила плоть и дерзкий разум,
в монаший узел завязав
гордыню, страсть и боль утрат.
 

 
И вот, однажды, в час заката,
в похмелье зноя и жары,
язык мой понесло куда-то —
он без костей, я с ней на «ты»;
спросил про жизнь и про здоровье,
спросил о праведных делах
и, словно плаху к изголовью,
задал вопрос: зачем же страх?
зачем так много смертных казней?
зачем жестокости кнуты?
подобно дьявольским объятиям —
что могут порождать они?
и почему в святых скрижалях
убийство – первый смертный грех —
стал главной мерой воздаяния?
видать законы не для всех?
 
 
она молчала в своей грусти,
ответив тем на мой вопрос.
я был смущён своим распутьем —
наивным порожденьем грёз,
и вдруг, молчанью вопреки,
как нежный голос шепчет «спать»,
услышал странный я совет:
– Ты прекращай Завет читать.
но не последовал совету
немногословной старины.
и ветхость книг я изучал,
чтоб видеть суть и изнутри
познать все тайны и законы
церковной власти; мой удел —
стать дланью вышнего прогресса!
– я выбрал путь. я так хотел.
 

 
Шли годы прежней чередой,
меняя лица, песни, флаги.
обрёл я разума покой,
но не нашёл покой во взгляде
на суть природы человека,
его пороков и страстей,
любовных тайн во власти рока
и страха смерти; всё сильней
хотел я править не народом,
не загнивающей страной,
а чистым полем без намёка
на быт и суету плебеев —
хотел я власти над душой.
 
 
и я отрёкся от соблазнов.
мирскую я презрел тщету.
в посту и строгом воздержании
гордыню пестовал свою.
взирал на мир греха и тьмы
с высот провидцев и пророков.
в неравном с разумом бою
я в сердце породил жестокость:
в душе своей судил других
за недостаток дел благих,
судил воров, судил детей,
распутных вдов и матерей,
обжор и пьяниц, лень и праздность,
простых, безхитростных людей;
тем желчь в себе я собирал,
и под покровом правдолюбца
я стал безропотным рабом
честолюбивого безумства.
 
 
поборник правды и законов
стал выше храмов и толпы.
своей гордынею ведомый,
я власти захотел, увы.
я падал долго; в своей лжи
себе не смел я признаваться,
писал объёмные талмуды,
учил других, как надо жить,
в свою безгрешность свято верил,
жил праведно, не лицемерил,
и вот, однажды, за труды —
попал в объятья Сатаны.
 

 
Стрела Амура, плоть вспоров,
мне сердце разорвала в клочья,
а с ним покой моих годов,
пронзила разум, слепит очи,
и я на всё теперь готов.
немая страсть мне гложет душу;
в изнеможении скорблю
по тишине вчерашних мыслей,
как древний фараон иссушен
и в адском пламени горю.
что делать с этим? – я не знаю.
шальные мысли шепчут мне:
возьми её или убей!
и, вопреки любовной неге,
топлю я страсть свою в вине
и забытьи восточной лени —
кальянном дыме при луне.
 

 
Но всё имеет свой черёд.
и кровь кипящею пучиной
затмила разума слова,
толкает в согбенную спину,
зовёт вперёд, к лихим свершениям,
не сомневаться, не жалеть,
забыть про годы в заточении,
воскреснуть в ней и умереть!
 
 
и я пошёл к её порогу.
все тайны сердца ей открыл.
презрел и догмы, и тревогу,
забыл себя, но не просил —
надежды, жалости, любви…
хотел я только понимания
и слов из трепетной груди,
звенящих солнечным шептанием
и вздохом ветра в тишине:
приди, приди, приди ко мне!
 
 
но будних дней тяжёлый крест
мне сердце тенью осенил.
услышал я, как гром с небес,
как голос брошенных могил, —
её жестокий мёртвый смех;
в мои глаза она вонзала
надменной юности шипы,
любуясь в преданных зерцалах
своей красой и властью грёз.
– я был убит. она – меж звёзд.
 
 
не помню больше ничего.
очнулся ночью на коленях
при свете призрачной луны
и звёзд, вещающих о тлене
моих надежд, моих желаний;
я опустил свои глаза,
увидел страсти воздаяние
и чёрной ярости плоды,
творящей страшные дела:
 
 
она лежала предо мной —
во всей красе, без гордых мыслей;
мой грустный сон в чужом краю,
последний луч никчёмной жизни.
 

 
И пелена земной тоски
укрыла небо от меня.
нет больше света и любви;
в тени померкнувшего дня
они исчезли в глубине
моей души, увядшей вмиг;
дорогой мрака я пошёл,
и дьявол храмы мне воздвиг,
чтоб я вещал о силе зла
и вожделение дарил,
всю силу адского огня
познал и плоть его вкусил,
запил отчаянья вином
свою заблудшую судьбу,
чтоб потерял семью и дом,
в хмельном разврате утонул.
 
 
вся человеческая грязь
прильнула к стонущей груди;
её кормил, как мать – дитя,
и гнойным семенем поил,
рукой костлявой закрывал
детей небесные глаза,
чтоб не дарили матерям
спасенье солнечного дня.
 
 
да, это я, и мой удел —
молить прощенья у Тебя
за то, что многого хотел
и отдал Царство за коня,
его алмазную сбрую,
дорогу вечного огня,
что греет разум и гордыню —
прислужницу небытия.
 

 
Я был в лесу в тот хмурый день,
когда готов был к покаянию
и вопрошал себя и мир:
зачем есть зло? в чём суть деяний
жестоких, пагубных и страшных
в своём ужасном естестве,
живущем в сердце и звучащем
при каждом выборе во мне?
 
 
решенья не было; я знал
один ответ, что дан веками,
и вновь церковный фимиам
стал убаюкивать словами
мой разум в поиске причин,
то был один ответ: Мессир —
тот враг, который совращает
на путь греха, забыв добро,
и этим Бога убивает…
– не то! – воскликнул я – не то!
 
 
не то я вижу пред глазами!
не то я чувствую внутри!
не знаю что – подозреваю,
не верю в это – помоги!
понять, где правда? мой Хранитель!
ты подскажи мне, где искать
ответ, который успокоит,
ответ, что даст себя познать
и вены заблуждений вскроет!
 
 
встал на колени, не крестясь,
застыл в смиренье, и тогда,
летящий шелестом лесов,
услышал юный голос я.
 

 
И предо мной предстал красавец,
парящий выше облаков;
в изящной позе и одеждах
белее снега тех вершин,
где даже око человека
не отдыхало от равнин.
 
 
он был прекрасен, молод, свеж
и белым золотом одежд
слепил глаза мои. казалось,
что райский отрок посетил
тот мрачный лес, где я бродил.
 
 
Велиал:
– О чем грустишь, в тиши гуляя,
по этой роще вековой?
зачем здесь ходишь?
что скрываешь в тени деревьев?
за тобой давно слежу я.
эко диво! – с самим собой ведёшь ты спор,
что горячей того кадила,
которым машут в церкви; вздор! —
несёшь всердцах и без намёка
на верный вывод обречён
твой ум коптить мои владения
и затуманивать мой взор.
 
 
в чём сомневаешься, наивный?
я краем уха уловил слова твои,
и показалось, что ты кадилом задымил
всю жизнь свою, без просветления
окутан мраком, душной мглой;
спроси меня, не сомневайся,
услышишь истину, я твой!
 
 
я – Велиал, твой господин.
прекрасной жертвой ублажён
мой дух, томимый вожделением,
и если ты её убил, то для меня!
отбрось сомнения – получишь то,
что заслужил.
 

Часть II

 
Апостол:
– Зачем ты дал мне эту боль?
зачем слепое отрешение
остановило жизнь мою?
мечтая о последнем дне,
без света, в полутьме бреду,
и разум верит, что живу
в полуночном бреду забвения.
 
 
зачем щемит и тихо стонет
под левой сношенной сумой?
и дымом сигаретным тянет
под рёбра мёртвым сквозняком?
где за дряхлеющей лохмотью
больная, розовая плоть
последней синусной икотой
толкает стынущую кровь
туда, где в спазме первородном
очнулся, вдохом возвестив
всю обречённую наго́ту,
и триптих барства окропив
святой водой моей купели,
сквозь пальцы в землю просочась,
в трусливой, дикой канители
исчезли, суетно крестясь,
воспоминания и люди
в безликой, мелочной толпе
и растворились в перволюдье,
и воскресились в первомне.
 

 
Он рассмеялся мне на это
оскалом тысячи зубов:
– Подобного не слышал бреда,
поклясться я тебе готов,
с времён Великого Страдальца,
распятого в угоду псам,
визжащим у подножья Храма,
что возносился к Небесам.
 
 
тебя я оставляю, отрок.
не долго нам с тобой идти
к узилищу твоих пороков,
за краткость ты меня прости:
уже не мой ты видишь лес,
не мне несёшь ты покаяние, —
он чуть склонился и исчез,
исполнив чьё-то указание.
 

 
Безсонный плен, холодный мрак —
я тень того, что было раньше:
глаза ввалились, дрожь в руках,
походка пьяного солдата,
в безумном взгляде боль и страх,
и я поклялся жизнь отдать
тому, кто силой неземной
вернёт мне веру и покой.
 
 
и древний демон – цербер ночи —
явился мне из тьмы веков.
моей молитвою ведомый,
он путь нашёл из тех миров,
где в заточении томился
с седых времён, в объятьях сна;
и вот, пророчество свершилось:
он зов услышал и восстал.
и дьявол человеком стал!
 
 
и молвил демон, глядя мне
в истоки дум, в больную душу,
насквозь пронзая мой удел,
читая мысли и сомнения,
но видя, что уже не струшу:
 
 
Ваал:
– Твой ад и рай – в тебе самом
живут, питаясь твоей силой.
пройдут года в тени мирской,
и лишь тогда узришь причины,
зачем два мира под луной.
твои сомненья – это хлеб,
которым кормишь отрицание
того, что знаешь наперёд,
того, что призрачным мерцанием
к истокам истины ведёт.
твои сомненья – тяжкий гнёт,
что не даёт тебе восстать
с колен слепого преклонения,
но крепче делает тебя,
а время – принесёт прозрение.
 
 
очнись от сна, о, дерзкий раб!
и помни вечные слова,
что боги людям подарили,
вложив в горячие сердца:
не изменять – так до могилы,
не отрекаются – любя!
 

 
Открою знание тебе:
проникнув в тайны бытия,
ты всё поймёшь и всё постигнешь,
и в бликах вечного огня
намёки истины увидишь.
 
 
она проста и, впрочем, я
не совершу больших открытий,
сказав – нет дыма без огня,
а свет, в отсутствие светила,
тьмой обернётся для тебя.
 
 
в игре теней и вспышках света
ты видишь, в сущности, одно,
не разделяя на явления —
ты в пламя смотришь и со мной,
уверен я, не будешь спорить,
что в ярких сполохах огня
не замечаешь трепет ночи
и пульс живого небытья,
в котором я живу, скорбя,
о том, что видя только часть
и называя это Богом —
клянёшь другую часть меня,
склонясь под храмовым оброком
и жертвой набожности став.
 
 
я – часть Его. и в этом – правда.
Он – часть меня. и в этом – суть.
борьба начал нас разделяет,
от скуки не даёт уснуть
и время жизнью наполняет.
 
 
как шизофреник, я страдаю
от этой двойственности сам:
при свете дня я вас спасаю,
а ночью… – знаешь ты,
что с добродетелью бывает,
когда приходит время тьмы.
я день и ночь, я боль и радость,
я грех и праведную жизнь
в одном сосуде совмещаю.
пойми, что только этот смысл
я нахожу в стремленье жить
и грешных как себя прощаю,
позволив дьявольскому быть.
 

 
Подумай сам, имея разум:
огонь, давая вам тепло,
способен вас испепелить;
вода же, жажду утоляя,
в своих глубинах утопить;
земля – накормит, но затем
всех призовёт на свой погост;
я, духом тело наградив,
в душе добро могу убить,
затмив сиянье вечных звёзд!
 
 
и за тобой фатальный выбор —
какой душа захочет стать.
среди соблазнов и желаний
тебе, любезнейший, решать:
как жить, себя не презирая,
кому – служить, кого – распять.
 
 
ты можешь стать, как тот Иуда,
который предавал Христа;
но знай, что истина сокрыта
в глубинах Текстов и холста,
что со́здал раб мой, Леонардо,
провидя этот разговор.
Иуда будет вознесён! —
вот справедливый приговор.
 

 
Ты спросишь – почему?
на это – я укажу тебе ключи,
которые вскрывают тайны,
но ты до времени молчи.
увидишь сам, что в судный час
всепроклинающие речи
остынут, истину познав,
о тайнах жизней человечьих.
 
 
на Вечере Иуде жребий
быть на заклании овцой
пал на страдательные плечи,
и несмываемый позор
он принял на себя смиренно,
и сам ты должен это знать:
Иисус назначил человека
в ту ночь и час себя предать
тревогам гаснущего века.
 
 
в пасхальный праздник должен Он
был умереть в своих мучениях,
так было нужно. знай о том.
а раб – исполнил назначение.
 
 
зачем Иуде серебро,
когда его Учитель может
хлеба и рыбу умножать?
когда имения им служат,
и миром ноги ублажать
в своём смирении готовы
вознёсшие свои мольбы
к Тому, Кто словом Иеговы
предсказан был для той страны?
 
 
Иуда предавал, целуя.
в слезах он в жертву всё принёс.
он понимал, что будет проклят,
и путь земной окончен. что ж,
ценю я выше этот подвиг,
чем подвиг тысячи других,
которые уходят в Свет,
своё служенье воплотив.
 

 
О, фарисейские оковы!
о, демоны Святой земли!
как с вами правосудье скоро
вершится без сомнений и
под гнётом ветхого Закона
черствеют свежие умы!
 
 
безкрайним полем перед вами
дороги распростерты вне
привычных троп и вех преданий,
но повинуетесь молве,
покорно следуя туда,
где хлябь и глубже колея.
 
 
безцельно промелькнули годы,
растрачен попусту залог,
что вам оставила природа;
в наивной праведности Бог
ссудил вместилище для духа,
дал время, волю и мечту,
но человеческое брюхо
сказало разуму: «хочу»!
 
 
хочу другого наслаждения!
приятной тяжести внутри!
святая лёгкость вознесения
меня не радует, увы.
и разум, голодом ведомый,
согласье дал и под венец,
смиренный сытостью, пошёл,
забыв – зачем явился здесь.
 
 
предав себя, свою свободу,
свою святую простоту,
меняя душу на ярмо,
златую прикусив узду,
крысиной поступью народов
за мной уходите во тьму.
 

 
Здесь правят смертные пороки.
в стране клеймёных мудрецов
не отыскать людей убогих
и безкорыстных простецов.
 
 
они мудры витиеватым
восточным древним языком,
и каждый, обратившись в братию,
меняет стыд на балахон
и украшает части тела
кольцом, браслетом, изразцом,
святым всесильным амулетом,
способным вычистить весь дом.
на коже – страстные молитвы,
чернильной мантрой въевшись в плоть,
навек клеймят, и сам носитель
сакральных смыслов не поймёт,
пока не спустится в обитель,
где разум истину найдёт.
 
 
но будет поздно, годы сна
в могучих рунах вознесения
затёрли трещинки холста,
холста души, и нет спасения
тому, кто праведность не знал
и в жизни знаком смерти стал.
 

 
Они, скрестив под чакрой ноги,
сложив достойную мудру́,
постигли высшую серьёзность,
и сам почтеннейший гуру́
благословил их озарение,
дав древней мудрости совет
о том, что степень просветления
видна, как дырка на просвет.
 
 
в смертельной важности надувшись,
надев широкие штаны,
из дальних стран назад вернувшись
и дружелюбием полны,
они несут в своих горнилах
кипящим знанием руду,
которая давно застыла
в веках и вымершем роду.
седобородые гимнасты
и отрешённые юнцы…
все тайны мира им подвластны,
все знания для них просты;
великим оком даль пронзая,
могучим словом жизнь творя,
судьбу смиренно принимая,
они – лишь дым, и без огня
родившись, тихо умирают,
за всё меня благодаря.
 

Часть III

 
Ваал:
Глупцами полон этот мир.
обыватели… – дети греха и страха,
добровольные слуги, слепые рабы
без памяти, без цели, без любви,
в дремучих путах предрассудков лжи
и цепкой власти бога-бюрократа.
 
 
безликая масса из плоти и крови.
кому она служит – не знает сама.
как глупый щенок, громко лает и рада
тому, кто еды принесёт и вина
нальёт до краёв и хмельного упаду.
 
 
стандартные цели, шаблонные мысли,
и смотрят под ноги, пытаясь найти
мгновения счастья для призрачной жизни,
молясь – проклиная прошедшие дни.
 
 
искатели правды и истинной веры —
с крестами, Кораном, Талмудом в руках,
не помня себя, как глупцы-староверы,
спорят до смерти о бренных вещах.
 
 
больные моралью приверженцы культа,
немые пророки священных основ,
апостолы мифа, понятного люду,
софисты, технологи правильных слов —
безумная стая псов и шакалов,
которой я правил, об этом скорбя,
без малого сотню дремучих веков,
прошедших под знаком меча и огня.
– так говорил, меня спасая,
тот, чья природа – совращать;
и рай в аду мне обещая,
в своей привычке умолчать
о самом главном – не сказал,
кем станет преданный вассал.
 

 
Пришёл покой, и тишина
мою обитель посетила.
как порожденье мира зла —
сей морфий душу исцелил,
и я его боготворил:
отдал себя служенью силы,
что дарит счастье и покой,
желаньям вторит, не претит,
не говорит тебе: постой!
не жди, не делай, не желай! —
закроет рай пред носом двери!
– ты все сокровища стяжай,
забудь о робком лицемерии
и волю страсти своей дай!
 
 
расплата будет, но потом.
зачем сейчас об этом думать?
тревожить сердце, разум свой,
жить в беспокойстве и лишениях,
лишь верой в призрачность надежд,
страдать, сочувствовать, жалеть
и, в нищей старости склонённым,
в тяжёлых муках умереть?