Текст книги "Час новгородской славы"

Глава 8
Новгород. Весна 1474 г.

Убийца думает, что он

Убил, убитый – что убит.

Непредсказуемый закон

Моих путей от глаз их скрыт.

Ральф Уолдо Эмерсон, «Брама»

Смерть герцогу Немону угрожает.

Мавр норовит опять его ударить.

«Песнь о Сиде»

Кружили в безоблачном небе белые чайки. Покрытые барашками волны бились о низкий берег Магриба. Пропахшая рыбой фелюка входила в гавань тунисского бея.

Уверенной рукою вел корабль кормчий – видно, хорошо знал фарватер. Да и ему ли не знать, прожившему здесь, в Тунисе, практически всю жизнь?

На низкой корме стоял желтолицый старик, похожий на высохшую воблу, и угрюмо смотрел вдаль, туда, где, по его представлениям, находились страны неверных.

Настроение Юсефа Геленди, хозяина судна, было таким же скверным. Зря наговаривал на них португальский дворянин Жоакин Марейра, сын покойного Селим-бея. Ничего у магрибских авантюристов не вышло: пленник, за которого рассчитывали получить хороший выкуп, бежал, самих чуть не убили. Слава Аллаху, удалось вырваться из лап проклятых северных пиратов, да и то с помощью английского адмирала сэра Генри.

Потом, конечно, вернулись на остров – примерно через месяц, когда отремонтировали судно в Плимуте. Точно не знали, где сокровища Селим-бея, но надеялись на милость Аллаха и собственное упорство. Разыскали заброшенную часовню, ручей и колодец, возле которого валялись разбитые сундуки и две золотые монеты – все, что осталось от клада.

Но кто, кто же опередил их, двух несчастных искателей сокровищ с Магриба? Пират ван Зельде? Скорее всего. Юсуф с Касымом так и подумали про проклятого голландца, не зная, что давно уже лежит он в выборгской земле с оторванной головою. Не повезло жителям Магриба, но больше не повезло голландцу.

Зато чуть было не повезло некоему Енеке, матросу с «Пленителя Бурь», не молодому, не старому, не высокому, не низкому, с круглым благообразным лицом, слегка крючковатым носом и кустистыми бровями. Давно уже он шпионил на ван Зельде и вовремя сбежал к голландцу в Выборге. Подумав, пошевелив бровями, решил Енеке бросить и ван Зельде – и очень вовремя решил. Так бы тоже мог погибнуть при взрыве, о котором узнал уже в Любеке от рыжего профоса Рейнеке-Ханса. Перекрестился от всей души да подался к Паулю Бенеке, ганзейскому корсару. Тот грабил англичан и французов, датчан и голландцев. Да последнее время не очень-то дела шли, не попадалось серьезной добычи.

У Бенеке недолго пробыли Енеке и Рейнеке-Ханс, свалили в Брюгге, наняли небольшую шебеку и вскоре были на острове Святого Бернара. Благополучно выкопали сокровище, перенесли на шебеку и, убив капитана – чему матросы только возрадовались, – пустились в обратный путь с легким сердцем. Никогда еще не было у них столько денег!

Размечтался Енеке купить большой дом в Любеке или Ревеле да с десяток коггов, стать богатым негоциантом, даже, может, жениться. Прибыль в уме подсчитывал… Рыжий Рейнеке-Ханс, в силу недостатка ума, ни о чем таком не мечтал, но тоже думал о чем-то приятном. И настолько расслабился, что даже не заметил матроса, подкрадывающегося к нему с острым широким ножом! Хорошо, Енеке был начеку. В принципе, он чего-то подобного давно ожидал и не расставался с абордажной саблей. Которую и всадил матросу прямо в сердце. Ловко проткнул второго. А уж с остальными пятью играючи расправился Рейнеке-Ханс – глуп не глуп, а силен был изрядно.

Выкинув трупы в море, компаньоны смыли с палубы кровь и взяли курс на фландрский порт Антверпен. Так бы и разбогатели, да, видно, Бог им в этом деле не помощник. У самого берега внезапно налетел шторм, повернул кораблишко боком – а вдвоем-то совсем несподручно с парусами управляться! – поиграл немного и шваркнул с размаху о прибрежные скалы. Прогнивший корпус суденышка развалился со страшным треском, и нечистое золото Селим-бея поглотила морская пучина. Она же сожрала и рыжего. Лишь круглолицый Енеке спасся, выкинутый волной на песчаный берег. Очнувшись, принялся бегать да рвать на себе волосы. Напрасно надеялся он найти на пляже хоть одну золотую монетку. Таким и увидели его жители ближайшей фризской деревни. Приняв за умалишенного, излупили палками. Отчего Енеке и помер вскорости в госпитале францисканцев.

А над сокровищами магрибского пирата играло зеленое, проникающее сквозь толщу воды солнце, да плавали вокруг юркие серебристые рыбы.

Оранжевый закат пламенел над Волгой, отражаясь в широкой ленте реки вселенским пожаром. На траве, перед походной юртой Аттамира-мирзы, любовался закатом Митря. Нет. Ничем он не любовался, просто сидел, вытянув ноги, да сытно рыгал, обожравшись конины и кумыса. Девку, Машку, выгодно продал тому же Аттамиру, а парню Ондрюшке сунули по пути острый нож в сердце – наверное, волки уже все косточки изглодали. А ведь все могло кончиться гораздо хуже! Хорошо, Амвросий, давно прикормленный келарь Михалицкой обители, вовремя предупредил о том, что Митрей какой-то парень интересуется. Узнал Митря парня, по описанию даже узнал. И насторожился. Ко всему был готов, да вот только намеченное предприятие – кражу красавицы Машки – отложить не захотел, уж слишком взалкал денег. И здесь вполне мог попасться! Да ведь для чего тогда повсюду верные люди? Даже в Детинце таковой человек имелся – стражник, когда-то промышлявший разбоем в глухих лесах под Тихвином. Он давно Митрей был в Детинец приставлен – за владыкой приглядывать да за Гришаней-отроком. Стражник и предупредил: собирается куда-то Гриша на ночь глядя, пули готовит. Ну, тут Митря быстро смекнул – и куда собирается, и для кого пули готовит. Но дело отлагать не стал. В последний момент послал Максютку к Маше. Шепнуть тайно, чтоб к Никитиным воротам шли с Ондрюшкой, не к Московской дороге. Те и пришли, дураки…

Еще одна мысль не давала покою Митре в последнее время: а ну как дознаются недруги о его с татарами дружбе. Да подкинут в Москву Ивану письмишко тайное. Тот долго думать не будет – сразу на дыбу пошлет. А палачи в Москве знатные…

Рыгнул Митря, помочился в кусты да пошел обратно в юрту – пить кумыс со слугами Аттамира. За черными волжскими утесами медленно опускалось солнце.

Конец мая выдался жарким. Вновь, как и три года назад, перед Шелонской битвой, испарились болота, пересохли ручьи и маленькие речки. Сушь стояла страшная, из горящих лесов тянуло дымом.

На душе у Олега Иваныча было муторно. То ли перебрал вчера на открытии университета, то ли так, на погоду мутило. Погладив спящую Софью по спине, поднялся с ложа. Взял большой кувшин с квасом, пил длинными глотками, долго. Прислушался. На дворе усадьбы лаяли псы. Не просто так лаяли – кто-то изо всех сил барабанил в ворота. Забегали, засуетились слуги. Олег Иваныч накинул на плечи кафтан, вышел на крыльцо.

Тяжело дыша, вбежал на ступеньки посланец – молодой парень, из Олексахиных:

– Беда, батюшка! Макарьев Кирилл помирает, тысяцкий наш!

– Как помирает? Еще вчера изрядно здоров был!

– А с ночи все хуже.

Олег Иваныч обернулся к слугам:

– Коня!

Опоясался мечом, вскочил в седло. Едем!

По пути – тысяцкий жил на Торговой стороне, на Рогатице, – уже на мосту обогнали возок владыки.

– Что с Кириллом? – высунулся на ходу Феофил.

– Сам не знаю, отче! Еще вчера здрав был…

Вот и Торг, вот и улица Ильина – прямо от моста идет, недавно дубовыми плашками замощенная. Скорее! У церкви Георгия свернули налево по Пробойной.

Ивановская. Лубяница. Буяна. Вот и Рогатица наконец. Усадьба тысяцкого. Тын из сосновых бревен, высокий, черный. Распахнутые ворота.

– Сюда, господине!

Взбежал по ступенькам крыльца Олег Иваныч, расталкивая столпившихся слуг, бросился в опочивальню. И, не доходя до устланного волчьими шкурами ложа, понял, что опоздал. Кирилл Макарьев, его старый друг и тысяцкий Великого Новгорода, лежал лицом вверх, уставив широко раскрытые невидящие глаза в потолочные балки. На груди рыдала жена.

Среди слуг, скорбно поджав губы, шарился Олексаха, занимаясь своими прямыми обязанностями – выспрашивал. Не видал ли, не слыхал ли кто-нибудь чего-нибудь такого этакого?

Олег Иваныч кивнул Олексахе. В беседы вмешиваться не стал, видел – верно действует Олексаха, как учили. Вышел во двор, пропустил к плачущей жене только что подъехавшего Феофила, кликнул охрану да поскакал на Славенский. Там, в конце улицы Варецкой, у самой башни, скромно и неприглядно жил один человек, очень нужный сейчас не только лично Олегу Иванычу, но и всей новгородской республике. Звали человека Геронтий, Герозиус-лекарь.

Олег Иваныч стукнул в ворота:

– Вставай, поднимайся, господине Геронтий!

Геронтий откликнулся сразу, будто и не спал вовсе. Распахнул дверь, пригласил в дом, даже вина предложил, удивления ничем не выказав.

Олег Иваныч вина хлебнул с удовольствием. Подогретое рейнское, с корицей и пряностями. Осмотрелся. Давненько не бывал у Геронтия. Дом двухэтажный, по европейским меркам скроен. На втором этаже – жилье. Внизу, где сейчас сидели, – нечто вроде приемной или кабинета. Стол, две широкие лавки для осмотра пациентов, в углу тоже стол – большой, обитый тонкой сталью – ясно, для чего. По стенам – пахучие травы, гравюра с изображением Смерти, полки. На полках разноцветные склянки, кувшины, книги. Даже скалился человеческий череп! В Москве сожгли б давно Геронтия за подобные полочки.

– Макарьев Кирилл умер, – сказал Олег Иваныч. – Полагаю, отравлен. Может быть, даже сегодня на пиру кто чего подсыпал.

Геронтий понимающе ответил в тон:

– Полагаю, мне вскрытие делать, да тайно.

– Верно мыслишь. Жену его и детей на время Софья заговорит, слуг – Олексаха. Ну, а ты в это время… Только быстро. Жарко все-таки.

– Понимаю. Едем?

Олег Иваныч, выйдя на улицу, подозвал одного из охранников:

– Поскачешь на Прусскую, к боярыне Софье. Объяснишь все. Скажешь, пусть немедленно приезжает. Чай, подруги они со вдовой-то.

Ближе к обеду Олег Иваныч заглянул в горницу, где уже в дубовом гробу лежал усопший. Тяжело пахло кровью. Знакомый запах, еще по работе в Петроградском РОВД. Только там в морге холодно, и патологоанатомы веселые анекдоты рассказывают. А здесь жара и тихо. В уголке Геронтий отмывал от крови в тазу принесенные с собой инструменты.

Обернулся:

– Желудок чист. Никакой отравы. Общие симптомы: скорее всего, мор. Но яд все же не исключен. На левой руке подозрительная царапина, – Геронтий чуть приподнял на покойнике рукав. – Но если и яд, то мне неизвестный. И не только мне… Не только мне неизвестный, но и всем врачам Запада… Так что, скорее, мор. Хорошо бы осмотреть супружницу и деток. Да и боярыня б твоя поменьше с ними общалась.

Олег Иваныч лишь пожал плечами. Не верил он в мор, а вот в яд – вполне.

…К себе в канцелярию ехал, в думы погруженный. А не было ли в городе еще подобных нелепых смертей? Не убийств, а именно смертей. Про убийства-то ему докладывали. Кстати, на все загадочные смерти – к примеру, жил себе человек, да вдруг ни с того ни с сего умер – по указу Олега Иваныча всегда направлялись дьяки. На всякий случай. Заодно тренировались в опросах свидетелей да в составлении протокола осмотра.

Вот эти-то учебные протоколы и затребовал Олег Иваныч. Не так уж и много их оказалось, всего-то с полдесятка, да и те не очень-то интересные: фабулу дела пояснял принесший протоколы дьяк Фрол – молодой усатый парень.

Нестарый мужик преставился вроде с перепоя. Так и оказалось.

Две девки умерли в одночасье. Выяснилось, объелись грибами.

Этот уксусом отравился – думал, вино.

А вот этот… Один из Олексахиных парней… В причине смерти записано вполне анекдотично: «верно, чего-нибудь съел», что вполне возможно.

– Ну-ка, подкинь, Фрол, протоколец. Чего краснеешь-то?

– Этот сам писал, господине.

– Посмотрим, что ты там написал.

«Протокол осмотра места происшествия». Дата. Место. Понятые-послухи – две девчонки с Рогатицы. Дальше все, как полагается, слева направо. «Горница, размерами три на четыре аршина. Слева от входа лавка, в центре стол из досок. На столе кувшин с вином бело-золотистого цвета (строка перечеркнута и сверху надписано: „с жидкостью, похожею на вино“).

– Вино на экспертизу отправляли?

– Э… Дали собаке. Не сдохла.

– Так. Ясно. Чтем дальше… Порядок вещей в горнице не нарушен, ставни окна распахнуты, на полу… в беспорядке разбросаны детские игрушки, как то: глиняный медведь-свистулька, деревянная трещотка в виде скомороха, стрела от детского лука… Стрела… Что за стрела?

– Да тонкая, маленькая такая. Меньше вершка.

– Понятно. А что, у умершего дети были?

– Двое. Сын с дочкой. Теперь сироты.

– Ясно.

Кажется, и здесь пустышка. Хотя… Чем черт не шутит!

– Ты вот что, Фрол. Сгоняй сейчас к сиротам. Опроси мальчишку. Были у него игрушки да какие? Если были, не было ли средь них стрелки – скажешь, какой. Все подробненько запиши, мне вечерком доложишь.

– Понял, господине.

Выбежавшего на крыльцо Фрола сбили с ног ворвавшиеся в палаты дьяки. Предстали всей толпой перед посадником, поклонились в пояс.

– Что такое?! Опять кто-нибудь умер?

– Хуже, батюшка! – хором рявкнули дьяки. – Три каравеллы сгорели вчера ночью на ладожской верфи!

Тьфу ты! Час от часу не легче!

Беда не приходит одна. Не пришла она одна и в Новгород. Недовольный открытием университета – хорошо понимал, чем это грозит Москве – Великий князь московский Иван перехватил идущие в Новгород караваны с «низовым» хлебом, закупленным в южнорусских, «понизовых», землях: в Чернигове, Путивле, Воронеже. Проходили эти караваны через московские земли, вот Иван и перекрыл краник, мотивируя очередной новгородской «изменой». Сулился даже снова собрать войско, наказать непокорных и, по отчетам верных людей, начал уже собирать.

Таким образом замаячили пред Новгородской Республикой две большие проблемы: хлеб и война. Правда, нельзя сказать, чтобы новгородцы к ним не готовились. Последние три года, после Шелони, только этим и занимались. Ввели новый налог на постоянное наемное войско, которое и составило военную основу вооруженных сил. Войско оснастили по европейскому образцу: пикинеры, аркебузиры, латники. Каждый месяц проводили маневры, да и пообстрелялись, в приграничных стычках с теми же шведами под Кексгольмом, что на западном берегу Ладоги. Так что теперь далеко не ополчение встретило бы Ивана, а хорошо обученные профессиональные воины.

А не поэтому ли и убили Кирилла Макарьева? Ведь именно он, тысяцкий, и занимался новым войском, набранным еще старым тысяцким, ушлым «новым боярином» Симеоном Яковлевичем.

Олег Иваныч кликнул дежурного дьяка, не вернулся ли Фрол? Нет? Как вернется, сразу сюда. Сам же заходил по палатам, меряя шагами покрытый красным ковром пол. Думал. С войной все понятно – как будет, так и дадим бой. С пожаром на верфях Олексаха разберется, в этом ему, правда, и помочь нужно будет, как время появится, – дело-то государственного масштаба! Остается хлеб. Не пропустит хлеб Иван! А если через Литву попробовать? Ну, положим, из Переяславля далековато эдаким крюком будет, а вот из Чернигова или Путивля – в самый раз. Только, кроме Литвы, там и псковские земли. А уж Иван постарается, подговорит псковичей. Значит, надо и с ними договориться. Помочь против тех же ливонцев со спорными землями, хоть ливонцы давно в друзья набиваются, да все ж теперь выгоднее со Псковом дружить. Хорошая мысль. Надо обговорить срочненько с Феофилом, да вынести на Совет Господ. Посольство снарядить да побыстрее отправить. И в Литву, и во Псков заедут. А пока вмешаться в экономику: ограничить цены на хлеб. Правда, купцы могут хлеб придержать, но делать нечего, придется цены ограничивать. Иначе дело чревато бунтом. Новгородские «простые люди» – это вам не забитые российские бюджетники. Так перед властью кулаком стукнуть могут, мало не покажется!

В дверь осторожно постучали.

– Кто? А, Фрол. Явился. Ну, что там у тебя?

– Вот, господине, – дьяк с поклоном протянул Олегу Иванычу грамоту. – Не было никакого лука игрушечного. И стрел тоже не было.

– Но ведь валялась одна, на полу-то!

– Валялась…

– Валялась. А не через открытую ли ставенку залетела?

– Уж больно мала для лука.

– Самострел?

– И не самострел. Стрелка тонка, легка, неказиста. Ну, точно – игрушка!

– Ладно. Иди пока.

Отпустив дьяка, Олег Иваныч задумался. Припомнилась ему загадочная смерть Селим-бея в далеком Тунисе. Маленькая тонкая стрелка… пропитанная ядом африканской гадюки или еще какой дрянью! Как выразился Геронтий: «неизвестным врачам Запада ядом». Не нужен ни самострел, ни лук, только длинная духовая трубка – изобретение диких племен чернокожих зинджей.

А на Загородцкой, в задних гостевых горницах корчмы Явдохи, сидел за широким столом звероватого вида кряжистый мужик. Перед ним стояла глубокая деревянная миска с коричневым дурно пахнущим варевом. Высунув от усердия язык, звероватый мужик окунал в варево маленькие тонкие стрелки. Рядом, на скамье, лежала тонкая духовая трубка, изготовленная когда-то из озерного африканского тростника старым колдуном-зинджем.

Скрипнув дверью, возник слуга:

– В баньку, Матоня Онфимьевич?

В баньку-то? Можно. После пребывания у татарвы никак не откажешься от баньки – хоть она и два раза на дню месяц за месяцем. Татары – степняки. Мыться им некогда, негде, да и зачем?! А как сдался Матоня татарскому разъезду, так волей-неволей пришлось степнякам соответствовать.

Татары, конечно, не сразу ему поверили. Но пленник оказался истинным правоверным – пять раз в день творил намаз и гулко читал молитвы. Решили не убивать его, даже развязали руки. Так и очутился Матоня в Орде, где и предложил свою саблю хану Ахмату. В стычках с поляками и московитами пощады не давал, а потому скоро получил небольшой улус под Казанью. Правда, и там отличился – насмерть забил плетьми крестьянского мальчика, что вовсе не приветствовалось ордынским законом. Местный судья – кади – наложил на него епитимью да велел явиться к самому хану пред ясные очи.

Там и встретился Матоня с Митрей. Хотели отсидеться в Орде годик-другой, да не получилось. Ахмат да мурзы его совсем по-другому ими распорядились. Служить великому хану желаете? Что ж, дело похвальное и Аллаху угодное. В таком разе идите, служите. В Москву соглядатаями, зорким ханским оком. Давненько уже назревало столкновение хана с Москвой, Иван, князь московский, пятый год дани не слал, сволочь такая! Новый Алексин захотел? Или уж лучше сразу Москву сжечь? Вот вам, Маруф и Митрий, золотые пропуска-пайцзы. Спрячьте их подальше да поезжайте в Москву. Втирайтесь в доверие, занимайте посты, вызнавайте, оговаривайте, убивайте – на все вам ханское благословение.

Не рады были возвращаться в Москву Матоня с Митрей, ох, не рады. Вдруг кто их в Орде видел, да не пленниками – вельможами? Постоянно в страхе жить – куда же гоже? Потому, в государев приказ явившись, представились они, будто из татарского плена бежали, да попросились обратно в Новгород.

Ну, в Новгород, так в Новгород – там, как никогда, верные люди нужны. Вызнавать, оговаривать, убивать. На все это – личное Ивана благословение. Не пайцзы от великого князя получили – деньги, и деньги немалые. В Новгород прибыли по отдельности, чтобы внимание не привлекать излишнего. Митря – с дьяками приказными, а Матоня – с купеческим караваном. Ладно у них с Новгородом вышло – и московский приказ выполнили, и ордынский.

Вот и сидел сейчас Матоня в усадьбе на Федоровском ручье, смертоносные стрелы готовил да поджидал Митрю. А пока поджидал, можно и баньку…

Митря же под видом богомольца по надвратным церквям ошивался да возле городских стен. Инспектировал оставшуюся агентуру – людишек верных средь стражников. Все примечал, козлобородец чертов.

Ага! На проезжей башне Славенской караул сменился – старую стражу, Кузьму с Онуфрием, за винопитие в Тихвин услали. О том Митре сменившийся стражник за вина баклагу поведал. К тому же присовокупил, что если уж их из Новгорода за винопитие выгнали, то в Тихвине они сопьются обязательно, поскольку что там еще делать-то?

Митря только усмехнулся на это. Что-что, а дел он своим людишкам найдет – пожар пусть, на худой конец, устроят на посаде Тихвинском.

Следующим шагом Митри был Детинец. Был там один человечек из стражи, верный. Филимоном звали. Правда, чего-то не видать Филимона ни на стене, ни на башне. Митря порыскал по Бискуплей да по церквям, порасспрашивал, поприслушивался. Не поленясь даже, зашел к Филимону домой – никого там не оказалось, бобылем Филимон жил. Жена умерла, а дочка, по малолетству еще, в татарский полон попала. Соседка сказала, направлен дядько Филимон на обучение воинское в карельские земли, к Кексгольму. К июлю месяцу, дай Бог, вернется. Ну, к июлю, так к июлю. Вернется, все о новом новгородском войске поведает – то делу на пользу.

Везде прошарился Митря, только в трапезную монастыря Михалицкого не пошел – служку послал, Максюту. Тот и вызнал от Амвросия-келаря – убивается Фекла, что с Молоткова улицы, сгинула дочка Маша – не иначе, как с Ондрюшкой, полюбовником своим подлым, сбежала, тварь этакая.

Только посмеялся Митря – вспомнил, как ощупывал девку при покупке Аттамир-мирза. Аж слюной истекал весь, может, себе захотел оставить? Да нет, вряд ли, торговля, она торговля и есть, а на такой красивой девке навариться можно неплохо.

Степенной посадник боярин Олег Иваныч Завойский нанес неофициальный визит сановному боярину, члену Совета Господ и старому своему приятелю Епифану Власьевичу. Как писали бы газеты, будь они в то время, «ужин прошел в теплой и непринужденной атмосфере». К столу подавали жаренных в масле осетров, белорыбицу, говяжий студень, копченые лосиные языки. Это не считая соленых рыжиков, стерляжьей ухи, гречневой, с горохом, каши, пирогов двух десятков видом.

Выпив стоялого медку на малине, затянули песни. Пел больше Епифан Власьевич, и пел недурно, с душою – у боярина оказался совсем неплохой баритон. Олег Иваныч, от природы лишенный и слуха и голоса, лишь конфузливо подтягивал, а так больше молчал.

После третьей кружки, к восторгу младшего сына Епифана Власьевича, тринадцатилетнего Ванятки, принялись вспоминать Шелонскую битву. Как дрались за свободу и честь своей Родины – Новгорода, Господина Великого. Дойдя до тяжкого поражения, замолчали. Жахнули в чарки перевара, выпили за упокой души казненных по приказу Ивана новгородцев: посадника Дмитрия Борецкого, боярина Арбузьева да прочих. Посидели молча.

Ванятка не выдержал:

– Дяденька Олег Иваныч, как будет с московитами битва, возьми и меня тоже! Уж постою за Новгород!

– Возьму, Ванюша, обязательно возьму. Время такое – вырастешь, навоюешься.

Олег Иваныч встал, откашлялся. Поклонился в пояс боярину:

– Батюшка Епифан Власьевич, как старейший и родовитейший боярин новгородский выслушай просьбу мою и нареченной моей боярыни Софьи. Помолвлены мы давненько уже. За свадьбою дело. Феофилакт-владыко – мне отец духовный, а ты, буде против нас ничего не имеешь, стань же посажёным отцом на свадьбе нашей!

Епифан Власьевич зарделся от удовольствия. Обнял гостя. Кивнул слугам: а ну, что встали? Наливайте! Этакое событие и обмыть не грех.

Утром голова раскалывалась – страх! Вот что значит – вино с медом да с переваром мешать.

Софья лично кваску в постель принесла да уговаривала на работу не ехать.

– То есть как это не ехать? А какой же пример я как степенной посадник буду подавать всем своим людям? Нет уж, съезжу. Вели-ка слугам коня седлать.

Поехал. В канцелярии, в палатах, квас на подоконнике со вчерашнего дня стоял – пригодился. Испил, вошедши.

Хотел было Гришу крикнуть, да вспомнил, что третьего дня еще уехал тот в посольство литовское, к королю Казимиру. Да во Псков на обратном пути заедет. Все насчет «низового» хлеба.

Олексаха? Олексаха с лучшими людьми по важному государственному делу работает – расследует пожар на ладожских верфях, в чем бы ему и помочь – дело сложное.

Эх, и башку ж ломит. Да еще кто-то с утра в дверь барабанит, рвется.

– Кто там еще?

– Я, господине. Фрол, старший дьяк.

– А Фрол! Ну, докладывай, Фрол.

– Соседка стражника Филимона сказала: спрашивали вчера про него.

– Какая соседка? Какого Филимона? А!!! И что? Кто спрашивал?

– Человечек один. Роста небольшого. Пустоволос, лицо овальное, вытянутое. Зубы гнилые, бороденка реденькая, козлиная.

– Так-так-так! И что соседка ему ответила?

– Ответила, как учили. Уехал, мол, Филимон на военную службу в карельские земли, к июлю только будет.

Олег Иваныч постучал пальцами по столу. Жаль, конечно, что к июлю, можно было б и пораньше сказать. О том, что Филимон, стражник с Детинца, испортивший Олегу Иванычу латы, уже давно сидел в посадничьем порубе, никто не знал. Ради сохранения тайны даже пришлось пойти против закона. И вот теперь, кажется, незаконное сие действо начало приносить плоды. Об аресте стражника знали немногие: Олег Иваныч, Селивантов Панфил да Олексаха с Гришей. Ну, еще вот этот вот усатый дьяк, Фрол, парень отнюдь не глупый. Он и в Орду человечка послал – выведать насчет Авксиньи, дочки Филимоновой. Выведал, человечек-то!

Филимона Олег Иваныч решил взять в разработку сам. Не откладывая на вечер, спустился в поруб, поставив у дверей Фрола. Заросший бородой стражник сидел на лавке, прикованный цепью к стене. В углу смердела выгребная яма, забранная редкой решеткой.

– Ну, здравствуй, Филимон Степаныч.

– Здрав будь и ты, господин посадник, – стражник неловко поклонился, звякнув поржавленной цепью. – Видно, на казнь меня, а?

– Да нет, поживешь еще пока. И может, дочку свою увидишь, Авксинью.

Стражник вздрогнул. Спросил глухим голосом, откуда знают про дочку. Добавил, что именно потому и работал на Митрю – передавал тот время от времени от дочки из Орды весточки.

– В Казани дочка твоя, у старухи Зельфеи в ткачихах. Может, и отдаст ее за выкуп старуха. До серебришка, говорят, она жадная.

Луч надежды загорелся в глазах стражника. Загорелся и сразу угас.

– Деньги…

– Деньги? Хочешь заработать – спроси меня, как!

Стражник лишь хмыкнул. Мол, не шибко-то глуп.

– Митря вам нужен. И люди его. Помочь вам согласен, только…

– Что «только»?

– Ведь ежели ошибусь где, смерть дочке в Орде верная.

– А ты не ошибайся. И на нас особо не рассчитывай – в Орду за дочкой поедешь сам, с деньгами, разумеется, и с провожатым. Слушай теперь, что делать…

В нескольких верстах к востоку от Новгорода, средь болот и пустошей расположен посад Ковалево. Деревянные избы, жиденький частокол, церковь – вот и все постройки. Да еще кузница – та за посадом, у самого болота. Дальше за болотом – черная лесная чаща. В былые весны и не доберешься до леса, сгинешь, пропадешь. Болота да леса, леса да болота. Так и тянулись они широкою полосою почти до самого Тихвина. На холмиках – как наиболее сухих местах – кое-где стояли посады, большей частью на столбах даже – предохранялись люди от наводнений. Правда, в эту весну, как и три года назад, не было особого половодья. Снег как-то уж очень быстро стаял еще в начале апреля, и сразу же пришла сушь. Такая, что от кузницы Ковалевского посада до чащи стало добраться… ну, если и не раз плюнуть, то вполне возможно для знающего человека.

Такой человек и шел впереди небольшого числа одетых в легкие кольчуги воинов, показывая дорогу. В чаще находилось старое кладбище, где в стародавние времена и был захоронен новгородский витязь Твердислав Заволоцкий, предок боярыни Софьи. У самого кладбища еще Софьин дед выстроил небольшую часовню, куда хотя бы раз в два года, как путь через болото был, регулярно наведывалась Софья. Вот и сейчас собралась вместе с суженым, степенным новгородским посадником боярином Олегом Иванычем Завойским.

Воинов-слуг немного, но вполне достаточно для охранения от лихих людишек, буде те напасть попытаются, что вряд ли. На самого посадника покушаться – это ж какую наглость иметь надо! Однако вовсе не простых шишей опасался Олег Иваныч, вглядываясь в чащу. На крупного зверя охота шла. И он, Олег Иваныч, в ней не только охотник, но и приманка, живец. Так же и Софья. В длинном беличьем плаще, чтоб не очень заметна была кольчуга, боярыня след в след ступала за суженым. Старалась не упасть да не зачерпнуть юфтевыми зелеными сапожками воду.

В особо опасных местах проводник – из местных однодворцев – оборачивался, предупреждая. Где были проложены гати, а где так, хватались за кустики. Неприветливое местечко. Бурая, с зелеными проплешинами, трясина. Желтые заросли тростника. Хлюпающие под ногами скользкие кочки. И черные деревья вокруг. На деревьях каркали вороны. А вдалеке, впереди, чернели кресты.

Еще по приезду, в посаде, на вопрос Олега Иваныча относительно нездешних людишек, староста лишь отрицательно покачал головой. Нет, никого не было. Да и что им тут делать-то? Бортникам не сезон еще. Охотникам… так особой дичи тут нет, одни кабаны да волки. Да, торговец кожами заезжал третьего дня из Новгорода, так он всегда в это время заезжает.

Торговец, так. Расспрашивал ли про болото?

Да пес его… Хотя да. Так, любопытства ради. Да-да, уехал уже. Вот вчера, кажись, и уехал, лошади-то нет.

Провожал ли кто?

Да кому он нужен-то, этот торговец!

Каков из себя?

Хм… Здоровый такой, кряжистый. Они все здоровые, эти кожемяки. Нет, в прошлый год не этот приезжал, другой. А вот в позапрошлый – точно этот… кажись.

Почувствовал Олег Иваныч некий азарт сыщицкий. Кажется, клюнули, хари! Клюнули!

Рисковать будущей женой особо не решился – воинов под видом обозов купеческих вокруг нагнали изрядно. Правда, в посад они не совались – не велено было панику создавать. Обложили всю округу, растянувшись на десяток верст по периметру. Залегли – благо тепло – дозоры выставили. Мышь не проскользнет!

По здравому размышлению, до самого кладбища Олег Иваныч решил не доходить – остановиться на небольшом островке, примерно в версте от цели. Оставить там Софью с небольшой охраной, хотя и охраны-то не нужно – место голое, вокруг болото. От берега попробуй, дострели!

В общем, притаившемуся – а как же, обязательно притаившемуся – где-то на высокой сосне «охотничку» с трубкой иль самострелом с кладбища деваться некуда. Да и на болото шли сейчас только для того, чтоб не спугнуть раньше времени. Мало ли! Не увидев никого, в бега ломанется прямо через трясину. Может, знает тропку какую?

Главное – с поличным взять. Да осудить не как шпиона московского, а как преступника уголовного. Вон свидетелей-то вокруг полно. Свидетели, м-да. Молодые, статные, не только оружному, но и рукопашному бою обученные. Впереди, рядом с проводником, Онфим, самый молодой, почти мальчик.

У самого островка проводник остановился, на сосенку молодую показал:

– Вот за нее хватайтесь все – тут яма – и на остров выпрыгивайте. Раньше-то слегу приходилось втыкать, ужо провозишься. А сейчас, смотри-ка, сосна как по заказу выросла. Ну, не стой, Онфиме.