Текст книги "Час новгородской славы"

Молодой воин Онфим протянул вперед руку и, ухватившись за сосну, ловко перепрыгнул на остров:

– Колюча, сосенка-то, – поднял вверх окровавленную ладонь. – В рукавицах хватайтесь.

Идущий за ним воин надел на руку перчатку. Оказавшись на острове, взглянул недоуменно – перчатка оказалась разорванной! Подошел к сосне, присмотрелся:

– Ну и дерево, други! Иголки-то на ней железные!

Надев перчатку, Софья осторожно протянула руку к сосне. Но прежде чем рука ее успела коснуться иголок, Олег Иваныч схватил ее за полу плаща.

– Давай-ка на руки. Перенесу. Черт с ней, с ямой. Не нравятся мне такие иголки. И вы за них не хватайтесь, опасайтесь.

Перенеся суженую на руках – яма оказалась не такой и глубокой, всего-то по пояс, – Олег Иваныч подошел ближе к сосне. Внимательно осмотрел, принюхался.

К стволу и ветвям дерева были аккуратно примотаны острые стальные иглы. Нечто вроде колючей проволоки. Пахли они на редкость дурно и вообще казались какими-то масляными.

Онфим со смехом заматывал поврежденную ладонь тряпицей. Не казался он ни больным, ни отравленным. Впрочем, еще не вечер.

Оставив Софью с Онфимом – как тот ни протестовал, – примерно через час вышли к кладбищу. Вокруг тихо, даже вороны перестали каркать, то ли от жары утомились, то ли спугнул их кто-то. Олег Иваныч предупреждающе поднял руку. Выйдя на сухое место, рассредоточились, достали луки.

Олег Иваныч подошел к часовне. Длинным копьем толкнул закрытую дверь – словно ждал нехороших сюрпризов. Потому даже несколько удивился, когда ничего не произошло. Может, зря пугался?

Но сосна, сосна эта! Ведь кто-то да примотал к ней металлические иголки. Зачем? Против кого?

Оп! Слева чьи-то осторожные шаги. Ага! Чуть качнулась ветка. Блеснула кольчуга… Ну, ребята…

– Не стреляй, Олег Иваныч! – закричали из-за деревьев. – Не стреляй! Свои мы.

Это были воины второго отряда, охранявшего болото по периметру.

– Вы как здесь?

– Так ты ж, батюшка, сам велел, с полудня окружать начинать.

– Что, уже полдень?

– А как же, кормилец! В церквях окрест давно уж обедню отзвонили.

– И что, никого? – Олег Иваныч осмотрелся вокруг.

К часовне подходил любопытный Онфим:

– Был бы кто – не ушел.

– Тогда непонятно… Стой! Стой, Онфиме!

Поздно. Онфим скрылся в часовне. И почти сразу же раздался оглушительный взрыв. Огненный столб вырвался из часовни, разбрасывая вокруг обломки бревен, балки и куски человеческого тела, того, что еще совсем недавно было Онфимом…

Похоже, парню еще досталась легкая смерть. Если вспомнить, как тот тщательно бинтовал раненую ладонь…

Взрыв был слышен далеко, аж до городских стен донесся. В версте от города вздрогнули стоящие у дороги лошади. А всадники – звероватый мужик и козлобородый плюгавец – переглянулись.

– Ну, поспешим, братец! – потер руки Митрий. – Чай, все как надо сладилось.

– А ежели не все как надо? Я б сходил. Да для верности сабелькой. Да по глазам, по глазам. Глаз – он шипить, когда его вымают.

– Пока ты ходишь, там уж и народу понабежит. Нет, едем-ка поскорее!

Двое всадников во всю прыть помчали к городу.

Надо сказать, у Митри были причины спешить. Вчера еще, явившись с Торга, Максюта передал ему поклон от Аттамира-мирзы (с заезжим казанским купцом) и настоятельную просьбу: подыскать побыстрее двух деток лет по двенадцати – двух девочек, но можно и девочку с мальчиком, лишь бы оба были светлоглазые да светловолосые. На сей раз за срочность Аттамир обещался заплатить щедро. Да он и раньше не обманывал, а сколько сам наваривал – то его дело. Детей следовало переслать с тем же казанским купцом, который отъезжал уже завтра, в крайнем случае – послезавтра.

Митря тогда не очень-то слушал Максюту. Попробуй-ка, разыщи так быстро товар, да еще сам не подставься (что главное!). Нет, пусть посланец Аттамира-мирзы уж в следующий раз за детьми приедет. А за то время Митря товар найдет. Первый раз, что ли! Мало ли в новгородской земле смердов! О том же и Филимон, стражник, недавно с карельских земель вернувшийся, говорил вскользь. Митря-то его вполслуха слушал, другим – знамо чем – поглощенный. А теперь вот вспомнил. О детях твердил стражник! Мол, есть у него соседка, бережливая такая девица. Из тех, у кого зимою снега не выпросишь. Так к ней, вишь, с голодухи племянники малолетние прибились. Она Филимона и выспрашивала, как бы их половчей в монастырь какой сплавить. Двое племянников-то. Племянник и племянница. Мальчик и девочка. Вот бы светленькие оказались! Глядишь, и навар был.

– Детки-то? Светлые, сероглазые. Мальчику двенадцать годков. Девочка чуть постарше. Где девица та живет? Я покажу, – Филимон погладил лошадь по холке. Он встретил их у самой стены, жадно пересчитал деньги.

Матоня отвел Митрю в сторону:

– Вечерком надо бы убрать Филимошу. Ни к чему нам лишний послух.

Митрий согласно кивнул. Предупредил только, чтоб подождал немного, да стражника подозвал вновь:

– Филимон Степаныч, не откажи к вечеру на обед заглянуть, к нам на Федоровский. Там и еще важные дела порешаем, от которых тебе прямой прибыток. Только смотри, милый, не ляпни кому, куда идешь. В тайности все исполни.

Филимон поклонился, приложив руку к сердцу, и предложил встретиться у него, как стемнеет. Живет он одиноко. Можно хоть до утра песни во всю глотку орать – никто не услышит.

– Так-таки никто?

– А некому!

– Ты какое вино больше любишь, Филимон Степаныч?

– Рейнское.

– Ну, ужо будет тебе рейнское, принесу. Ты на улице встреть только!

– Встречу.

Простившись до вечера с Матоней, Митря с Филимоном, прихватив с собой косоротого Максюту, сели в крытый возок да отправились на Славенский конец. Там, по словам Филимона, и жила его чадолюбивая соседка. Вечерком туда же, правда, не к соседке, а к Филимону, должен был наведаться Матоня.

Ехали как-то странно. Сначала по Трубе. Потом зачем-то свернули в Дубошин переулок. Потом продирались каким-то полем, пока не выехали непонятно куда – то ли на Ильина, то ли на Нутную. Филимон пояснил, что так быстрее. Ну, быстрее так быстрее – ему видней. И правда, вскоре приехали.

Постучав в калитку, стражник что-то сказал вышедшей из дома женщине – дородной, русоголовой, с длинной толстой косой. Во дворе, перед домом играли дети, девочка и мальчик – светлоголовые, сероглазые, лет по двенадцати. Проходя мимо, Митря угостил детей специально припасенными пряниками, погладил по головам. Ну, вскорости будет доволен Аттамир-мирза.

Зайдя в избу, Филимон вдруг резко нырнул куда-то в сторону. А вошедший вслед за ним Митря остановился как вкопанный.

Хозяйка избы целилась прямо ему в лоб из здоровенной дуры, походящей на небольшую пушку. Скворчал горящий фитиль.

– Руки в гору и не дури!

– Ну, я тут явно лишний! – сказал сам себе косоротый Максюта, выбежал с крыльца. Он добежал бы и до возка, если б играющий во дворе мальчик весьма ловко не подставил ему подножку. Максюта кубарем покатился к забору, где и был связан невесть откуда взявшимися стражниками.

Вечерело. На колокольне у церкви Федора Стратилата за ручьем зазвонили.

Матоня лениво поднялся с лавки, сунул в рукав кафтана кистень и прихватил на всякий случай широкий нож. Прямо с крыльца вскочил на подведенную кем-то из дворовых лошадь. Нужную улицу нашел быстро. А чего ее искать-то? С Пробойной – на Ильина, потом по Дубошину. Спросил у людей, не погнушался. Подсказали – затем по Трубе, через заросли.

И вот она, Нутная. Третья изба слева. В самом деле, глухое и безлюдное место. Кусты да деревья. Остальные-то дома во-он, далече. А вот и сам Филимон, стражничек. Встречает, лыбится.

Ну, лыбься, лыбься, дурень. Поднимаясь вслед за хозяином на крыльцо, Матоня незаметно вытащил из рукава кистень. Дождался, как вошли в сени. Место хоть и глухое, а мало ли, видит кто. Уж лучше в сенях, надежнее. Примерился, размахнулся…

И – кто-то неведомый нахально вырвал у него кистень прямо на замахе! И этим же кистенем…

Только искры из глаз полетели!

Охнув, Матоня медленно опустился на пол.

– Не окочурится?

– Не должон.

– Нет, вязать надо было, как Олег Иваныч наказывал.

– Ага, свяжи этакого бугаину, попробуй!

Насвистывая веселое, ехал по Большой Московской дороге черноусый возчик. Вез в телеге дубовую бочку, в которой что-то плескалось. Обогнал длинный обоз. Проезжая мимо сада, протянул руку, сорвал с яблони ветку. Свернул на Загородцкую.

– Эй, кочмарь, открывай ворота!

Корчмарь Явдоха выглянул из окна, подозрительно осмотрел бочку.

– Кто таков?

– Купца Якова Меренкина приказчик.

– Что-то не припомню тебя.

– Так я из новых. Ихней тетки родственник.

– Ну, давай тогда, вези бочку к амбару, родственник. Да осторожней ставь, чучело. Гляди, прольешь. Хозяину скажешь: как всегда рассчитаюсь.

Поставив бочку, черноусый приказчик помахал шапкой хозяину и щелкнул вожжами…

Свернув на Московскую, остановился у сада. Осмотревшись, молвил тихонько:

– Можете ехать.

И тут же вырвался из сада таившийся там целый отряд дьяков. С перьями, с бумагами, с книгами. Саранчой налетели на корчму:

– Хозяин ты ли? Налоги за прошлый год уплачены ли? Все? Давай-ка сюда расписки. А что за бочка вон, у амбара? С нее почему не платил? Только что привезли? Ха! Так мы и поверили. С прошлого лета у тебя эту бочку видели! А ну, собирайся. В порубе покумекаешь, стоит ли налоги вовремя платить али нет. Да побыстрее, не мешкай! Ой, паря! Да в бочке-то у тебя перевар! У кого взял? Поди, сам гонишь? Какой еще Яков Меренкин? Спросим и с него. Полезай в телегу.

Прихватив несчастного Явдоху, саранча дьяков исчезла так же быстро, как и появилась. Только один молодой дьяк остался. Описывать имущество. К нему и подошел вернувшийся черноусый приказчик:

– Ну, как прошло?

– Все путем, Фрол Иваныч!

Запыленный, усталый и злой вошел в свои посадничьи палаты Олег Иваныч. Но, завидев черноусого Фрола, помягчел:

– Вижу, хоть вы четко сработали. По лицу твоему догадался. Все?

– Все трое в порубе. Сидят, дожидаются.

– Ну, пойдем, посмотрим. Да, – Олег Иваныч на ходу обернулся к остальным дьякам, – как придет Герозиус-лекарь, пусть тоже в поруб спускается.

В порубе – следственном изоляторе, на первом, нежилом этаже – было довольно прохладно.

Вот повезло сволочам! Все добрые люди от жары парятся, а эти прохлаждаются!

В первой камере «прохлаждался» Митря. Увидев Олега Иваныча, побелел, бухнулся в ноги с воплями о снисхождении. Пытался даже целовать сапоги, привык, верно, в Московии или в Орде.

Олег Иваныч брезгливо отодвинулся:

– Вот тебе бумага, вот перо. Пиши. А уж потом, в зависимости от написанного, будем и разговаривать. Как напишешь, в дверь стукнешь. Не торопись, пиши разборчиво, крупно. Да побольше – бумаги хватит.

…Во второй камере, с Явдохой, пришлось потруднее. Злополучную бочку он яростно отрицал и призывал послухов. В общем-то, был вполне в своем праве. Только не учел повышенную озлобленность Олега Иваныча после нелепой смерти Онфима.

– Значит, так, тварь! Сидящий по соседству с тобой Митря – ты знаешь, кто это такой – сейчас пишет нам об убитом два года назад юноше, твоем приказчике. Помнишь такого? Ты ведь его и убил! Тому и послухи есть.

Страшно закричал Явдоха:

– То не я! То они все, они!

– Они? Так пиши тогда. Будешь писать?

– Буду!

…Хуже всего было в камере третьей. Матоня лишь презрительно скалился и вообще не отвечал ни на какие вопросы. На спасение, видно, надеялся. То ли от московского князя, то ли от Аллаха, пес его знает.

Лязгнула дверь.

– Звал, Олег Иваныч?

Геронтий. Пришел наконец.

– Звал, звал. Вон, видишь, сидит, деятель. Спросим-ка мы его насчет ма-аленьких таких стрелочек да насчет неизвестного африканского яда. И про часовенку на кладбище за болотцем спросим.

Геронтий пристально посмотрел на Матоню, словно узнал вдруг в нем кого-то знакомого:

– Ну-ка, подними глаза, мил человек…

Матоня вздрогнул.

– Вижу, узнал… – в голосе лекаря, всегда таком тихом и приятном, послышалось вдруг шипение змеи.

– М-московский палач… Гер-ронтий… – застучал зубами от страха Матоня.

– Говори же, господине Матоня, говори… – улыбнулся уголком рта Геронтий. – А не то поздно будет. Обо всем рассказывай, не стесняйся!

Матоня сглотнул слюну и лязгнул сковывающей руки цепью.

– Ну, не буду вам мешать. – Олег Иваныч прикрыл за собой дверь.

Выйдя на улицу, поехал к Настене, на Нутную, забрать аркебуз. Весь этот план – с бочкой, с детьми, с Филимоном – Олег Иваныч придумал на всякий случай. И не прогадал – запасной план фактически стал основным. Суть его была примитивно проста. Олег Иваныч просто подставил шильникам то, что их цепляло. Матоне – убийство. Митре – детей, за которых обещаны деньги. Явдохе – утаенный от налогов перевар. Притом усыпил их бдительность собственным отъездом – ведь особо-то не таился. Все, кому надо, увидели.

Просто? Да. Но ведь Олег Иваныч и не рассчитывал на умных – Матоня (скоре всего, с подачи Митри), конечно, напортачил ему, подложив порох в часовню. И когда вошедший Онфим смахнул тлеющий фитиль – прогремел взрыв. Но ведь не Олег Иваныч вошел, не Софья! И не было особой гарантии, что войдут. Хотя если подумать…

Да, и эта еще елочка. Вернее, сосенка с железными иголочками. Наверняка яд. Тот воин, что порвал рукавицу… Еле откачал его сегодня Геронтий. А ранка-то была небольшая, маленькая такая царапина. Да и ту, хорошо еще, прижгли в кузне каленым железом. Зачем эта дурацкая сосна, когда есть порох в часовне? Грубо сработано, грубо. Хотя… Могло быть весьма действенно.

Погруженный в размышления, Олег Иваныч и не заметил, как доехал до Нутной. Над великим городом плыл майский вечер, спокойный, тихий и теплый. Пахло сухой травой, цветущей сиренью и еще чем-то неуловимо летним. На улице играли дети.

Настена, увидев его, улыбнулась. Закинула косу за спину, пригласила в дом.

– Забирай ты, Олег Иваныч, поскорей эту свою аркебузу! А то Ванька мой вокруг нее ходит, как кот вокруг молока, да облизывается. Не дай Боже, пальнет!

– А пусть пальнет! – Олег Иваныч крикнул в окно: – Ванька!

Ванька и нарисовался – белоголовый, сероглазый, с босыми, в цыпках, ногами.

– Хошь пальнуть?

– Хочу, дядя Олег! А куда целиться?

– Погодь. Давай хоть на улицу выйдем. Во-от. Теперь сбегай в дом, тащи лучину. Да горящую, чудо! Во-от. Поджигай фитиль.

– А заряжено, дяденька Олег?

– Заряжено, заряжено! Поджег? Вижу, тлеет. Теперь упирай аркебуз крюком – вон он, внизу, под прикладом – да хоть в эту корягу. Подожди, я и сам возьмусь. Ну, давай теперь – в ту березину. Жми!

Ванька потянул спусковой крючок, и вставленный в курок фитиль плавно ткнулся в затравную полку. Вспыхнул порох и почти тут же оглушительно прозвучал выстрел. С вершины березы слетели листья, а по всему Славенскому концу заливисто залаяли собаки.

Белоголовый Ванька, приемный сын Олексахи, восторженно заорал и самодовольно поставил на приклад босую, в цыпках, ногу.

Глава 9
Ладога – Новгород. Лето 1474 г.

Гроза похожа на взгляд палача,

Ливень похож на нож,

И в каждой пробоине блеск меча,

И в каждой пощечине – дождь.

Константин Кинчев, «Новая кровь»

Стояли белые ночи. Парило. Над озером Нево клубился ночной туман. Тихо шелестели волны. А где-то к югу, в болотах, кричала выпь. Порывы легкого ветра шевелили ветви высоких сосен. Сосны казались черными на фоне светлого неба. Далеко за лесом догорали малиновые остатки зари, а с севера наползала огромная сизая туча. Погромыхивало.

На низком берегу, в дельте Волхова, громоздились полускрытые туманом огромные темные тени, напоминающие скелеты китов. То были строящиеся корабли – быстрокрылые каравеллы, основа будущей морской славы Великого Новгорода. Часть судов уже почти готова – по крайней мере, корпус – их осталось только проконопатить, просмолить да поставить мачты. Леса вокруг хватало. Здесь же, рядом с верфью, лежали на куче опилок заранее приготовленные бревна. Пахло древесной смолой, стружкой и дегтем.

Чуть вдалеке, шагах в пятистах от верфи, располагался небольшой острожек – три избы и часовня, обнесенные новеньким тыном. Рядом с кораблями, у мыса, стоял маленький домик – сторожка с покрытой свежей дранкой крышей и крыльцом в три ступеньки. У крыльца дремал на цепи здоровенный лохматый пес. Пес ворчал во сне, поднимая ухо, прислушивался. Относился к порученному делу серьезно, чего никак нельзя сказать о стороже, дремавшем в домике. Впрочем, и сторож, нанятый ладожский мужик, тоже спал вполуха. Надеялся на пса. Ежели что – залает, проклятый.

Пес вдруг встрепенулся, вскочив, гулко залаял. Выскочил на улицу всклокоченный сторож. А пес все не унимался, лаял, рвался с цепи куда-то к лесу. Сторож не успел ничего понять, как мимо крыльца прошмыгнул быстрый серый клубок. Заяц! Ах, мать ити, жаль лук со стрелами не прихватил! Была бы к обеду дичина. Правду говорят, что их тут тьма, зайцев-то. Ишь, псина-то никак не уймется. Силки, что ли, завтра поставить? А и правда! Попадется зайчишко – все приварок.

Сторож сладко зевнул и, посмотрев для приличия по сторонам, скрылся в сторожке – спать. А и что еще делать-то? Ежели худые какие люди нагрянут с Нева-озера – так на то на той стороне крепость есть. Там уж не проспят, увидят, забьют в колокола, из пушки выстрелят. Да и откуда быть худым-то? Со свеями – они там, на западном берегу, в Кексгольме – вроде мир. Конечно, пошаливают – и те и наши, пограбят иногда друг дружку да пожгут. Но большой войны нет. А худой мир всяко лучше доброй ссоры.

Снова залаял пес, загремел цепью. Видно, многонько тут дичи, правду прежний сторож рассказывал. Впрочем, предупреждал, что посматривать надо – во прошлом месяце несколько кораблишек сгорело, почти готовых. Да не простых лодей, а новоманерных, каравелл трехмачтовых, с парусами в несколько рядов – залюбуешься. Идут ходко – куда там лодьям да коггам. И почти против ветра могут – разными боками-галсами. Вот их-то и пожег неведомо кто. Ведь и не дознались. Рабочие поговаривали, от молнии корабли те сгорели. Грозища в ту ночь была страшная. Сторож тем разговорам верил. Знал, грозы тут такие бывают – не приведи Господи! Вон и сейчас – ух, тучища-то!

А пес все лаял. Сторож аж на голову шапку натянул, уши прикрыв. Потом не выдержал, снова выглянул с крыльца. Ох, мать честная, снова заяц! Ладно, завтра силки поставим.

Ушел с крыльца, боязливо покосившись на тучу, закрыл поплотнее дверь. Того не видел, что совсем рядом, в кустах за большим камнем, сидели двое. Оба неприметные, серые, в армячишках заячьих. Один – высокий, с бороденкой узкой. Второй – покруглее, пониже, бородища лопатой.

Высокий держал в руках большой мешок, на дне которого что-то шевелилось. Он сунул руку в мешок и, словно фокусник, вытащил оттуда… зайца! Развязал веревку, стягивающую лапы. Беги, серый, отвлекай собачку со сторожем.

Еще пуще зашелся пес в лае. А сторож уж больше не вышел. Больно надо!

Прятавшиеся в кустах переглянулись и быстро пошли к кораблям. Тот, что пониже, нагнулся, прихватил оставленное кем-то из рабочих ведерко с тягучей смолой. Плеснул на торчащие, словно ребра, шпангоуты, достал кресало…

Высокий перехватил его руку, показал на тучу – погоди, мол. А чего ждать-то? Дождя? По дождю и возвращаться придется. Высокий махнул рукой – ладно, поджигай. Политые смолой стружки, затрещав, вспыхнули разом. Высокий кинулся к соседнему кораблю…

И в этот миг вспыхнула молния. А потом так громыхнуло!

Пес у сторожки заскулил, сердечный, да спрятал голову в лапы – боялся грозы, чего уж.

Молния сверкнула еще раз… и еще… и еще… Гром – канонадой.

Сторож глянул в окно. Мать честная, ведь горит что-то! Босиком выбежал на крыльцо. И в самом деле! Горели три корабля. И как горели! Словно костры на Ивана Купалу. Ох ты, Господи! Вот она, молния-то, что натворила, проклятая…

Перекрестившись, сторож бросился к острогу, пригибаясь и крестясь на бегу при каждом ударе грома. Почти добежал уже – и тут ударил дождь! Сразу же вымокший до нитки, сторож застучал в ворота. Где-то за тыном забегали, заругались, ударили в колокол – и сами уже разглядели огонь.

А дождь припустил со страшной силой, зашумел, забарабанил по крышам, серебристым от частых вспышек молний.

Две почти готовые каравеллы выгорели изнутри полностью – что им дождь. А те, что были недавно начаты, практически не пострадали – ливень быстро потушил пламя. Да и рабочие тоже не дремали. Проснувшись, похватали ведра. Кто-то из начальства – похоже, господин Жоакин Марейра – в сердцах зарядил сторожу в ухо. Не фиг спать в этакую грозищу! За верфью смотреть надо, на то и нанят.

Присланный из Новгорода для расследования прошлого пожара Олексаха метался вместе со всеми, да потом плюнул. Чего там! Что могло, сгорело уже. Видно, и вправду молния, впрочем, если и были какие следы, так ливень все смыл. Махнул рукой да решил с утра, как дождь кончится, порыскать вокруг верфей, посмотреть.

Посмотрел, порыскал… Все, что увидел, подробненько описал в докладе.

«Великого Новгорода посаднику, боярину Олегу Иванычу Завойскому пишет Олександр с Ладожской верфи.

Июня шестого дня приключилась у нас гроза великая, и от той грозы две каравеллы сгорели полностью и одна наполовину. Остальное потушили.

Утром осмотрел все со тщательностью. Нашел: ведерко обгорелое со смолою опрокинуто в трех с половиной шагах от остова судна; мешок, большой, мокрый – за камнем, в кустах; от сторожки в двух десятках шагах, ближе к лесу. Следов человечьих или звериных не обнаружил, потому как ливень, зараза. Ведерко рабочие признали – их ведерко, там и оставили с вечера, на верфях, у них таких ведер много. Мешку же хозяина не нашлось. Более ничего обнаружено не было.

Мыслю – от молнии корабли сгорели.

Писано июня седьмого дня, сразу после пожара. В чем заверено собственноручно.

Старший дьяк Гордиев Олександр».

Прочитал письмо Олег Иваныч. От молнии? Бывает. И довольно часто. Правда, как-то уж слишком часто. Второй случай за месяц. Надо поставить в известность Совет Господ, пусть решают. Впрочем, можно и самому съездить, проветриться. Никаких неотложных дел в городе нет: московская агентура выловлена, цены на хлеб ограничены, литовское посольство пока не вернулось. Застряли в Пскове. Ну, пусть договариваются.

…Он приехал на верфь в середине июня. По-прежнему стояла жара, которую смягчал лишь налетавший с озера ветер. По голубому, выгоревшему на солнце, небу лениво ползли тонкие белесые облака.

Посланная ладожским посадником вместительная лодка с тремя парами весел мягко ткнулась носом в пологий песчаный берег. Олег Иваныч соскочил на песок, за ним выпрыгнула охрана. В Ладогу-то приехал с солидным экскортом – по должности положено. А сюда взял двоих. Чего зря светиться?

Вот и острожек. Высокий заостренный тын. Крытые дранкой избы. С верфи – стук топоров и ругань. Порывы ветра лениво покачивали распахнутые настежь ворота. В самой большой избе кто-то громко ругался. Причем явно не по-русски.

Олег Иваныч взбежал на крыльцо, толкнул дверь.

Приглашенный иностранный специалист португалец Жоакин Марейра шастал по чисто выметенной горнице из угла в угол и раздраженно плевался, держа в руках какую-то бумагу. На столе, на лавках, на сундуках и скамьях – повсюду разбросаны чертежи и инструменты.

Увидев вошедшего, Жоакин удивленно похлопал глазами и… распахнул объятия.

– Рад! Рад! – с сильным акцентом, но по-русски. Крикнул куда-то в смежную горницу: – Льешка, хей, Льешка! Давай вина!

Жоакинов слуга, Лешка, тут же сбегал в погреб и вернулся с большой глиняной крицей:

– На здоровье, Федор Михалыч. Холодненькое!

Олег Иваныч хмыкнул:

– Ишь, как тебя тут кличут, по Достоевскому. А почему Федор Михалыч?

– Не знаю. Загадочный русский душа…

По словам Жоакина, Олексаха с утра куда-то отправился, но к обеду обещал быть. Он и пришел, как сказал, к обеду. Олег Иваныч едва успел искупаться – смыть дорожный пот. Блаженствовал теперь в тени, на завалинке, с большой кружкой рейнского.

Жоакин ушел на верфь, оставив на столе бумагу, из-за которой ругался. То было письменное заявление, написанное третьего дня двумя немецкими инженерами, недавно приехавшими, между прочим. Заявление об уходе. Гамбуржцы Герхард Краузе и Клаус Венцель сообщали, что не имеют больше желания работать у герра Жоакина, так как их не очень устраивают условия труда.

Не очень устраивают? Интересно, а где они найдут лучше?

А и правда, где?

– Как думаешь, Олександр?

Олексаха усмехнулся. Хотел вставить срамное слово, да постеснялся. По специальности немцы эти вряд ли здесь что найдут. Если только на Белом море.

– Но ведь, по-видимому, нашли же! Что, больше никто на Нево-озере лодей не строит?

– Строит. Да так, по-нашему, безо всяких там заморских хитростей. Но то далече, к северу. Вряд ли они туда подалися – себе дороже выйдет.

– Ну, запишем пока в загадки… Надеюсь, микрочастицы на пожаре собрал?

– Ты про что, Иваныч?

– Про… тьфу ты! Про мелочь всякую.

– Из мелочи – только ведро со смолой да мешок.

– Знаю, знаю. Ведро работники своим признали, так?

– Так, да не совсем. Я уж тут совсем замылился, но выяснил. Пять ведер всего было. Да не казенных, своих. У каждого – своя метка. У кого буквицы, у кого цветы. А на том ведре – василек. Я проверил – ни у кого на верфи такой метки нет! Значится…

– Значится, и не было его у работников. Кто-то с собой принес, подстраховался. И этот кто-то, по-видимому, потерял и мешок. Что за мешок, кстати?

– Мешок как мешок. Обычный. Да вот, хоть сейчас принесу.

Олексаха ушел за мешком, оставив Олега Иваныча в глубоких раздумьях. По всему выходило, прошляпил кого-то сторож. А допросить бы…

– Допрошен в подробностях, – заверил вернувшийся с мешком Олексаха. – Вот…

Он протянул Олегу Иванычу исписанный лист бумаги, произведенной на мануфактуре Панфила Селивантова.

Олег Иваныч замолк, вчитался… Гроза, собака, зайцы…

– Какие еще зайцы, Олександр?

– Да обычные, серые… Их тут пропасть.

– Вот что, Олександр. Нет ли у тебя здесь знакомого охотника? Только не с верфи, а, скажем, с Ладоги?

– Ежели поискать, так сыщется.

– Вот и сыщи. Да поспрошай его про зайцев подробно. Где водятся, да какого размера, да скачут ли стадами по побережью? После доложишь подробно. Да… Крикни моим – пусть готовят лодку в Ладогу. Скатаюсь проветриться.

Грузно катил свои воды седой Волхов. Среди лесов, болот да приземистых холмов, поросших корявыми соснами. Пользуясь попутным ветром, на лодке поставили мачту с парусом. Убрали весла – понесло и так, кормщик только успевал перекладывать руль.

Вот и Ладожская белостенная крепость. Говорят, по ночам ее стены отливали истинным серебром… Ну, на такие тонкости Олегу Иванычу плевать – пускай бездельники стенами любуются, а ему работать надо. Правда, инкогнито не удалось высадиться – стражники на вымоле сразу признали. Пришлось вместе с посадником Ладожским отстоять обедню в Георгиевском соборе, как и стены, из серебристого известняка сложенном.

Нравился собор Олегу Иванычу. Еще в прошлый свой приезд отметил он красоту неброскую, киоты, лампадки тлеющие. Да народ ладожский, богобоязненный. Не то что циники-новгородцы. Поклоны бил от души да от сердца.

После обедни пошел в приказные палаты, опись товаров проходящих затребовал. Ведется ли?

– Ведется, ведется, господине! – закивал кудлатой башкой ладожский посадник. Щелкнув пальцами, мигнул дьякам.

Те принесли требуемые бумаги.

Олег Иваныч вдумчиво прочитал все подряд. Чего искал? Сам не ведал. Однако отметил для себя некий товарец – канаты да смолу, что гнали мимо крепости в огромном количестве. Оно и понятно – для верфи. Правда, уж больно много. Ну-ка, бортовые описи покажите. Так…

«Луфидия», свейский когг. Товар – пенька, смола да деготь. Пункт назначения – Висбю. Ну ни фига ж себе! Что, на Готланде своей смолы мало? Если и мало, так легче из Польши привезти? Там смолокурен полно. Гораздо дешевле выйдет… Интересно.

Вот еще одно судно, «Светоч Гетеборга». С тем же грузом. И туда же, в Висбю. Что, порт назначения поленились разный придумать? Или никто и не допытывался особо?

Да и больно мало кораблишек-то – это по высокой воде, в самый-то смак! За три дня всего два? Такую лапшу софийским дьякам вешать – и те не поверят. Значит, проходили беспошлинно. И наверняка есть среди них и с пенькой, и со смолой, и с дегтем. И не в Висбю они все шли, а гораздо ближе. Вот только куда?

Ладно, запомним…

Что еще верфям нужно, кроме всего вышеперечисленного? Правильно, работнички.

– А что, господа дьяки, артели с Ладоги в последние месяцы уходили куда ль?

Выяснилось, уходили. В основном, плотницкие. Так-так…

– Католического костела в городе нет ли?

– Что ты, что ты, батюшка!

– Ладно креститься. Пошутил я. А вином заморским кто торгует? Никифор Фомин… Лабаз у стены… Ясненько.

Велев охране ждать в лодке, Олег Иваныч выбрался на берег у самой стены, в виду длинного приземистого лабаза, сложенного из скрепленных известкой камней.

В тени лабаза, на травке, похрапывали двое мордатых парней в красных шелковых рубахах. Приказчики? Раз приказчики пьяны, хозяина в лабазе нет. Может, то и к лучшему.

Олег Иваныч заглянул в распахнутую дверь лабаза. Двое подростков за дубовым прилавком азартно играли в зернь и ругались. Причем оба – по-немецки. Ну, то в новгородской земле не диво. Не Москва, чай, безграмотностью своей кичившаяся.

– Эй, майне геррен! – не особо заботясь о чистоте языка, окликнул Олег Иваныч. – Вайн! Вайн! Ферштейн?

– Яволь, майн герр!

Бросив игорный стаканчик, мальчишки вытянулись по стойке «смирно», словно заправские солдаты вермахта.

– Чего изволите, любезнейший господин? – разглядев в клиенте земляка, почтительно осведомился по-русски один из мальчишек. По-русски-то по-русски, но, по всему чувствовалось, ему больше приходилось общаться с иностранцами.

– Романея, мальвазия, бургундское? Что господину угодно?

– А что чаще спрашивают?

– Ну… Вот, к примеру, господин Венцель хвалит белое рейнское.

Господин Венцель? Уж не тот ли, что уволился с верфи? Кажется, тот… Очень интересно!

– И как часто он его берет, рейнское, этот господин Венцель? Вперед заказывает? Молодец! На лодке возите?! К озеру?! А там? Ах, там другая лодка забирает вместе с припасами… Ну, то мне не интересно, я ведь у вас про вино спрашивал.

Дальше, памятуя золотое правило Штирлица, о том, что больше всего запоминается последняя фраза, Олег Иваныч с видом заправского алкоголика перепробовал все имеющиеся в лабазе вина. После чего и ретировался, поблагодарив мальчишек и прикупив бочонок бургундского.

А приказчики на траве так ведь и не проснулись, собаки! Ну, спите, спите…

В острог вернулись к вечеру. Солнце еще не зашло, тяжело висело над волнами оранжевым апельсином. Вернувшиеся с верфи работники ужинали – варили уху на кострах у самой воды да пекли в золе ракушки. Хлебом – в счет заработка – их снабжал Жоакин, Федор Михалыч. Он уже не раз подкатывал к Олегу Иванычу: хорошо бы выпить. Да Олег Иваныч его как бы не замечал. Не до выпивки, честно сказать. Кстати, у Жоакина-то и можно кое-что выспросить.