Текст книги "Потому и сидим (сборник)"

Новый год

Какое, все-таки различие в характерах у деда Мороза и Нового Года!

Деда Мороза все мы и уважаем, и любим. Старик это верный, порядочный, дело свое знает отлично, появление его всегда приносит радость, веселье.

Никогда про деда Мороза нельзя сказать, что это сквалыга, мошенник. Есть у него что-нибудь с собой, он сейчас же все выложит, раздаст. Нет ничего, он вздохнет, похлопает рукавицами в холодной нетопленной комнате и сокрушенно начнет оправдываться:

– Хотел, знаете, занести что-нибудь, да вот, после большевицкого грабежа никак не оправлюсь.

Совсем не то хитрый, двуличный и плутоватый Новый Год.

В то время, как дед Мороз обладает качествами вполне нормального, благожелательного старика, Новый Год уже тем отличается от обыкновенных людей, что от первого января до тридцать первого декабря успевает вырасти, возмужать и состариться.

В начале первого месяца сохраняет еще кое-какие ребяческие черты. Но затем, к февралю уже становится школьником, в марте начинает ухаживать, к маю превращается в крупного балбеса, летом в расцвете сил лодырничает на курортах, осенью в качестве пожилого тщеславного человека без умолку болтает в парламентах, а к декабрю обращается в мерзкого старикашку, презираемого людьми за хвастовство и за невыполнение всех возлагавшихся на него надежд.

Десять лет эмиграции, слава Богу, научили нас расценивать каждый Новый Год по достоинству. Помню: как были мы наивны в самом начале, в 1921, в 1922-ом!

Пробьют часы полночь, откроется дверь, войдет этот самый мальчишка без штанов, с одной пальмовой ветвью в руках, – и все с ума сходят от радости.

– В этом году в Россию поедем! – торжественно заявлял, поднимая бокал, Иван Иванович.

И мальчугана, у которого, можно сказать, на губах еще молоко млечного пути не обсохло, торжественно сажали за стол, потчевали, чем Бог послал, вливали ему в глотку всевозможные местные вина: турецкие, болгарские, сербские, французские.

Иван Иванович, расчувствовавшись и вперяя взор вдаль, вступал даже в мистические беседы с малолетним гостем:

– Нет, ты скажи, деточка, с какого вокзала я в Петроград въеду: с Балтийского или с Николаевского?

Некоторые простаки в нашей новогодней компании даже целоваться с Новым Годом лезли:

– Милашка ты моя! Крошка! Дай я тебя облобызаю!

Прошло перед нашими глазами таких новорожденных субъектов восемь штук. Вырастали они на виду у всех, превращаясь в здоровенных беспринципных идиотов. Только по нашему христианскому долготерпению и уважению к сединам провожали мы каждого такого старика без подзатыльников, стараясь забыть все им содеянное и надеясь, что новый младенец окажется лучше.

И, вот, с каждым годом, тосты наши становятся осторожнее, вдумчивее, скромнее.

В 26-ом:

– Господа! За осуществление наших надежд!

В 27-ом:

– Господа! Вы сами знаете, за что я пью.

И в 28-ом – просто и сдержанно, с прежней верой в голосе, но без торжественных фраз:

– Дай Бог!

Я не знаю, как нынешний Новый Год встречали другие. Но я на этот раз решил в корне изменить тактику.

Бьет двенадцать часов, а я лежу в кровати и беззаботно читаю книгу о «Старчике Сковороде», который мудро утверждал, что все нужное – легко, а все трудное – ненужно.

И, вдруг, стук в дверь:

– Тук, тук.

– Кто там?

– Это я, Новый Год.

Он пролез в комнату, с удивлением оглянулся, где же вино и закуски, и нерешительно подошел к кровати:

– Что тебе? – довольно грубо спросил я.

– Да, вот… Пришел… Может быт, почествовать захотите?

Он нерешительно почесал пальмовой ветвью за ухом, опять оглянулся: нет ли чего выпить и закусить.

– Иди с Богом, мальчонка, иди, – приподнявшись в кровати, сказал я. – До сих пор много младенцев тут шлялось и все без толку. Почествовать то я тебя не отказываюсь, почествую с удовольствием, но только не теперь, а в конце декабря. Ты, вот, подрасти, прояви себя, покажи, каких ты взглядов, что ты сделаешь с Гендерсоном[210]210
  Артур Хендерсон (1863–1935) – один из основателей и лидеров лейбористской партии Великобритании, министр иностранных дел в правительстве Великобритании, которое в 1927 г. установило дипломатические отношения с СССР.


[Закрыть], со Сталиным, с Менжинским. И тогда милости просим!

Не знаю, обиделся ли он или нет. Возможно, что чуточку. Но по растерянным глазам и по вытянутой физиономии легко было заметить, что догадался, в чем дело.

И превосходно.

Авось поймет, что приходить на землю просто так, для препровождения времени – заслуга не велика.

И постарается, быть может, заслужить уважение.

«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 1 января 1930, № 1674, с. 3.

Сочельник в будущем

За эмигрантские годы много любопытных рождественских рассказов наслышался я.

Сидишь в сочельник в кругу добрых друзей и знакомых, смотришь на скромную елку, а кто-нибудь из присутствующих, у кого память побогаче и воображение посвежее, начинает вспоминать исключительные случаи из прежней жизни в России.

Чего только не бывало тогда!

Дед одного из рассказчиков заблудился в своем собственном имении и, умирая в лесу, оставил подробный дневник, который через двадцать лет был найден в животе убитого дикого кабана.

Дядя другого охотился в своих владениях по желанию: то на белых медведей, то на львов. Смотря по тому, куда направлялся с собаками: к северной границе имения или к южной.

А елки у всех в детстве были только гигантские: высотой метров в десять, пятнадцать. Свечей зажигали при пошатнувшихся делах одну тысячу, при улучшении обстоятельств – две. Чтобы прикрепить звезду к вершине елки, специально звали из местного цирка акробата.

Слушая все эти воспоминания, и охотно веря им, чтобы не разрушать иллюзий у сидящих вместе с нами детей, я, однако, не раз задумывался относительно далекого будущего.

– А что начнут вспоминать эмигранты в Сочельник там, в России, когда большевизма в помине не будет, и когда нынешние молодые люди сами станут почтенными, убеленными сединами, рассказчиками?

Можно вообразить, до чего дело дойдет!

Зажгут елку. Усядутся взрослые поодаль, в кресла. Дети повертятся, покружатся в танцах, а затем начнут приставать:

– Дедушка, расскажи, что ты делал, когда был этим самым… беженцем?

Дедушка, который после переезда из Константинополя во Францию, кроме завода Рено и погреба Феликса Потена никаких других страшных приключений не испытывал, конечно, не захочет ударить лицом в грязь.

– Ну, что ж вам рассказать, дети мои? Про боа-констриктора, что ли, в желудке которого нашли мемуары моего друга Незнамова? Или, может быть, про карликовую елку, которую мы зажигали на льдине в Баффиновом заливе?

– Все равно, дедушка. А ты разве бывал в Баффиновом заливе?

– Эх-хе-хе, деточки, где я не бывал только! – загадочно вздохнет дедушка. – Про Попокатепетль слышали, наверно? Так вот, на вершине Попокатепетля мы в 1925 году Ноый Год вместе с казачьим хором встречали. Сидим, ужинаем, а над головой каждого из нас огни святого Эльма горят. Светло, как днем. Или, помню, Сочельник 1929 года. Жили мы тогда на берегу Индийского океана в огромной пещере… Хорошая пещера была, со всеми удобствами – со сталактитами и сталагмитами. Срезали мы к празднику морскую сосну, прикрепили к двум бревнам, чтобы крепко держалась, украшения на ней всякие развесили, зажгли свечи. И вдруг, землетрясение. Отломилась скала, волны нахлынули, и нас унесло в открытое море. Наша елка плывет, свечи горят, украшения сверкают, а мы держимся за бревна, гребем, страшные рассказы друг другу рассказываем. Да, хорошее время было, детки, хорошее. А вот расскажу я вам одну страшную историю из своей жизни в Париже. Хотите? Приехал я туда из Марселя в международном поезде, но не внутри, как все, а снаружи, прицепившись к оси вагона первого класса. Приехал, стал искать работу, а работы нет, да нет. Хочу разыскать своего старого друга адвоката Степанова, а адреса тоже не знаю. Ходил я так по столице мира месяц, другой, третий, из гостиницы уже давно меня за неплатеж выгнали, ночую, где придется: под мостом, на барже, в метро, на вокзале… И наскучило мне так без определенного места жительства болтаться. Давай, думаю, в каком-нибудь учреждении постоянный ночлег устрою. Обошел я местные церкви, присмотрел было одну будку-исповедальню, но не решился, конечно: стыдно стало такого кощунства. А тут как раз вижу на Больших бульварах – прекрасный музей восковых фигур, по названию Гривен. Собрал я свои последние франки, заплатил за вход и начал помещение осматривать: где бы постель приготовить.

И, вот, внизу, в подвальном помещении, где представлена жизнь первых мучеников-христиан, прекрасное место нашлось. Шикарное помещение, большое, просторное, с освещением и с отоплением. Изображало оно римский цирк со львами и тиграми, терзающими несчастных людей, и от коридора отделялось высокой решеткой. Улучил я момент, когда в коридоре никого не было, перемахнул через решетку, лег у стены среди других христиан и наслаждаюсь уютом. А по коридору в это время опять публика задвигалась. Дамы, мужчины, дети… Смотрят сквозь решетку на меня, на других, охают, плачут. А я лежу, лежу, да и заснул, наконец… Тепло, светло.

Н, вот, представьте, просыпаюсь ночью и слышу: недалеко от меня глухое ворчание. Музей давно заперт, свет потушен, кругом ни зги. И, вдруг, кто-то живой совсем недалеко…

Волосы, милые мои, сразу же дыбом встали на голове. По спине побежали мурашки. Ноги не движутся, по лбу катится холодный пот… Зажег я дрожащей рукой спичку, оглядываюсь и вижу: поднимается из другого угла цирка мертвый христианин, громко зевает, приближается ко мне и, глядя в лицо, говорит человеческим голосом:

– Вы кто: тоже русский?

– Саша! – кричу я. – Неужели это ты? Степанов?

– А как же… Батюшки! Володя! Какими судьбами?

– Вот, дети, какие истории со мной нередко случались – закончит свой страшный рассказ будущий дедушка. – Вам, малышам, конечно, не понять, как жили отцы. Но если не верите, спросите дядю Алешу: он вам и не то про свои приключения расскажет!

«Возрождение», Париж, 7 января 1930, № 1680, с. 2.

Мечты

А право, Франция постепенно делается для нас второй родиной.

Это не значит, разумеется, что мы начинаем денационализироваться. Но интересы Парижа, безусловно, становятся нам все ближе и ближе.

Некоторые уголки, как например залы Жан Гужон[211]211
  В 1920-х гг. на улице Жана Гужона располагался популярный салон «Китеж», где устраивались выставки русских декоративных изделий, кукол, вышивок и пр.


[Закрыть] или Агрикюльтер, стали нашему сердцу удивительно близкими. Трокадеро трогательно напоминает петербургский Народный Дом. Рю Дарю или рю д-Одесса сделались чем-то вроде Екатериниского канала или Большой Морской, по которым мы ходили молиться в Казанский и Исаакиевский соборы.

И вот, единственно, что неприятно действует на зрение и является анахронизмом – это иностранные вывески и обилие французских названий.

Нет-нет, заглянешь на плакат, на афишу, на табличку с названием улицы и вспомнишь, что французская колония в Париже все-таки самая многочисленная.

В связи с этим, в последнее время, проезжая куда-нибудь в автобусе или в вагоне трамвая, я часто ловлю себя на фантастической мысли:

– А что, если перевести все вывески, все названия и все фамилии на русский язык? Разве не хорошо получилось бы?

Едешь по городу, а по бокам русские вывески так и мелькают:

«Мясная Богородицы Полей» (Бушери де Нотр Дам де Шан).

«Красильня св. Троицы» (Тентюрери де ля Трините).

Тюрьма «Здоровье».

Вокзалы: святого Лазаря, северный, восточный, Парнасской горы.

Около площади Согласия – прекрасный парк Тюильри с таблицей: «Общественный сад черепичного завода. Просят цветов не рвать и деревьев не ломать».

Монмартра уже не было. Была бы «Куницына гора» с русскими ресторанами, харчевнями, погребками. И повсюду по Парижу русские улицы. Не только те, которые были ими раньше, вроде рю де Моску, рю де-ля-Нева, пассаж д-Одесса, рю де-Петроград, рю де-ля-Волга, рю де-Трактир, рю де-Пьер-ле-Гран, авеню Малаков, авеню Александр Труа…

Нет, повсюду таблички с переведенными названиями: Университетская улица, Святомихайловский бульвар, Архиепископский мост. Улицы – Успенская, Купальная, Вавилонская, Банная, Банковская, Адмиральская, Договорная, Альпийская, Архивная…

Дышалось бы нашему брату при такой замене названий – чудесно. Гуляли бы мы днем по Святомихайловскому или по Итальянскому, вечером собирались бы в залах Ивана Гужонкина, в «Земледелии», у гражданских инженеров, что на Белой улице… Почитывали бы днем газетки – «Утро», «Парижское эхо», «Время», «Свободу», «Волю», «Друга Народа».

И государственные деятели тоже могли бы окончательно сделаться нашими, национальными, если бы перевели свои фамилии на русский язык.

Пуанкаре был бы у нас в вольном переводе «Точка-Четырехугольников». Тардье – Позднобогов.

Пенлеве – Хлебовзошедшев. Лушер – Косоглазов. Шерон – Дороган.

И даже для коммунистов, так и быть, нашлись бы соответственные фамилии: Кашен – Пряткин, Вайан-Кутюрье – Храбрый Портняжка…

Да, много фантазий приходит мне в голову после долголетнего сидения в Париже. Страшно хочется иногда забыться, вообразить, что ты совсем у себя, дома, никуда никогда не уезжал…

А это показывает, что с Парижем мы, действительно, сроднились и искренне любим его. Любим, наверное, значительно больше, чем наши английские эмигранты – холодный, сдержанный Лондон.

Хотя, впрочем, и в Англии тоже не трудно при желании кое-что перевести на русский язык и приблизить к себе. Черчилля, например, сделать Церковниковым. Лорда Грея – Серовым.

Но это уже забота самих русских лондонцев. Мы в их дела не вмешиваемся.

«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 21 января 1930, № 1694, с. 3.

Временная беда

Для наших дам настало тяжелое время.

Америка до сих пор не может оправиться от своего глупейшего кризиса. И русские женщины в Париже поневоле должны страдать.

Разгром наших кутюрных домов продолжается, несмотря на все мероприятия Гувера и американского министра финансов. Десятки мезон де кутюр закрылись. Другие кое-как дышат, погруженные в зловещую спячку. Третьи распустили всех служащих, остались без «первой» руки, без «второй», в подобном инвалидном состоянии ожидают лучшего будущего. И почти все хозяйки предприятий оставили при себе только своих мужей или сестер, да и то не знают, что с ними делать.

Директрисы сейчас сами себе и руки, и ноги, и кузезы[212]212
  Couseuse – швея (фр.).


[Закрыть], и ливрезы[213]213
  Livreuses – доставщицы (фр.).


[Закрыть], и вандезы[214]214
  Vendeuses – продавщицы (фр.).


[Закрыть], и даже плерезы[215]215
  Pleureuses – плакальщица на похоронах (фр.).


[Закрыть].

А мужья покорно варят обед, подметают квартиру, открывают двери, когда раздается звонок, вздыхают, видя вместо американской клиентки пришедшую за работой даму, и утешают своих жен, как могут:

– Потерпи, душечка. Не может же Америка долго существовать без комбинезонов. Это тебе не СССР.

Во всей истории с результатами американского кризиса для меня неясно следующее обстоятельство. Неужели клиентами наших домов были только лица, игравшие на бирже дутыми ценностями?

Ведь, помимо биржевых игроков, есть же в Америке и серьезные капиталисты, женам которых тоже нужны платья, платки, белье и манто?

Куда же они все девались?

Не умерли же от попугаевой болезни, черт возьми!

Затем, еще второе недоразумение: когда в солидном государстве происходит какой-нибудь крах, всегда должно быть так, что одни разоряются, а другие обогащаются.

А где же обогатившиеся? Отчего до сих пор не приехали?

Конечно, русским домам приятнее иметь дело с прежними богачами. С миссис Джонсон, например. С мисс Майкельсон.

Но если в данный момент миссис Джонсон разорилась, а мисс Майкельсон обеднела, то взамен их должна же появиться какая-нибудь блестящая Гаррисон или Джексон, которая до сих пор находилась в тени.

Чего же она не торопится одеваться, спрашивается?

Неужели у нее нет желания поскорее переменить белье и накинуть на плечи дорогое манто, пока на бирже не выяснилось, что муж ее тоже лопнул?

Одна директриса русского мэзон объясняла мне преступный саботаж заатлантических покупательниц тем обстоятельством, что привычка к «денж де люкс[216]216
  Danger de lux – опасность роскоши (фр.).


[Закрыть]» вырабатывается у каждой американки постепенно.

Сначала она покупает рубашку за пятьдесят франков. Затем за сто, за двести, и только через год, через два, окончательно балдеет и платит по пятьсот за экземпляр, закрывши глаза.

Бывали среди них даже такие, которые становились аристократками страшно медленно: в продолжение пяти или семи лет.

Зато эта, так сказать, родовая знать, была потребителем самым выгодным. На пятый год она заказывала рубашки с почти сплошной инкрустацией кружев, на шестой – затевала вышивки гобеленом на всех тех местах, где оставалась материя, а на седьмой – требовала, чтобы кружева были везде, без просветов, а вышивки делались на кружевах, а сверху на вышивки опять набрасывалось легкое кружево.

Такую знать, разумеется, заменить нелегко, в особенности теми нуворишами, которые стали богатыми в августе, а приехали в Париж в октябре. Искренно сочувствуя нашим безработным соотечественницам, я тем не менее, уверен, однако, что вся эта беда только временна.

Во-первых, Соединенные Штаты – государство солидное, гордое, которое, вступив на какой-либо путь, легко с него не сойдет.

Во-вторых, женская природа такова, что каждая новая богачка Джексон из самолюбия ни за что не купит подержанного белья у разорившейся Майкельсон, а сама лично поедет в Европу и сама пойдет в наш мэзон. А кроме всего прочего, не нужно забывать еще и знаменитой доктрины Монро, которая, как известно, гласит: «Америка для американцев, а американцы для русских».

«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 29 января 1930, № 1702, с. 3.

Возмездие

Ночью, после окончания митинга в зале Бюлье[217]217
  Salle Bullier – танцевальный зал Булье, в здании рядом с остановкой метро Порт-Рояль, был популярен в 1920–1930 гг. как место проведения политических съездов и заседаний.


[Закрыть], Иван Иванович направился пешком по бульвару Монпарнасс домой. В это время из соседнего бистро, недалеко от угла, вышел незнакомый молодой человек в кепке, подошел к Ивану Ивановичу, прислушался, на каком языке он разговаривает со своим спутником, и с размаху ударил в ухо.

– О секур[218]218
  Au secure! – здесь: на помощь (фр.).


[Закрыть]! – завопил Иван Иванович.

Но хулигана простыл след.

* * *

Цепь событий, связанная с этим странным, и в то же время возмутительным случаем, такова. За неделю перед тем Иванович зашел в русский бакалейный магазин «Очи черные», с намерением купить ко дню своего рождения кое-что для угощения приятелей.

Владелец магазина, человек патриотически бодро настроенный, но разумно аполитичный в области науки, религии, искусства и оптовой торговли, любезно предложил покупателю целый ряд заманчивых аппетитных продуктов.

– Балыку не угодно ли? – потирая руки, спросил он. – Прекрасный экземпляр, посмотрите. Только что из Петрограда.

– Дайте, пожалуй.

– А семги? Восьмушечку? Поглядите, какой цвет! А сочность? Рекомендую, кроме того, селедку. Настоящая русская, не из Латвии или Ревеля, а из Москвы непосредственно. Видите? «Рыбтрест» напечатано. А затем обращаю внимание на карамель «Красный Октябрь». Начинка с пастилой из сибирской морошки. А огурчики, нежинские? Не возьмете? А кильки? Русские макароны, кроме того, тоже есть. Лапша, если хотите…

Уплатив за покупки сто франков, Иван Иванович вернулся к себе в радостно-приподнятом настроении. Пакет с предметами, прибывшими оттуда, где растут родные березки, приятной грустью скoвал русское сердце. Кроме того, перспектива пропустить все это под рюмку водки с белой головкой – еще более вызывала щекочущую прелесть ностальгии.

– Господа! У нас сегодня все русское! – гордо сказал Иван Иванович, садясь с приятелями за стол.

И настроение, действительно, сразу создалось. Гости пили, ели, похваливали, вспоминали счастливое прошлое… А после полуночи запели хором «Занесло тебя снегом, Россия» и пели до тех пор, пока хозяйка не загрохотала кулаками в стену и не закричала:

– Ассе, мсье! Же сюи о бу де мэ форс![219]219
  Asse messieurs! Je suis au boit de ma force! – Достаточно, господа! Я на пределе моих сил! (фр.)


[Закрыть]

* * *

На следующий день, между тем, в бакалейный магазин «Очи черные» явился представитель торгпредства Савелий Борисович и начал подсчитывать, сколько товара, сданного на комиссию, продано.

– Макароны эмигранты берут? – с любопытством спросил он, оглядывая полки.

– Да. Охотно. Один ящик только остался.

– А семги сколько ушло? Фунта три или четыре?

– Посчитайте пока два. В конце месяца подведу итоги, расплачусь полностью.

– Хорошо… Итак, по заказу № 375–500 франков, по 276–483. Затем – 375, 306, 83… Итого с предыдущими, 4100…

– Сто бы скинули, Савелий Борисович? Для круглого счета?

– Нет, дорогой, не могу. Деньги очень нужны. Обстоятельства требуют…

* * *

Через день представитель Торгпредства Савелий Борисович по приказу начальства отвозил секретные суммы в комитет французской коммунистической партии.

– Как? – возмущенно воскликнул секретарь комитета. Всего 4000? На эти 4000 вы хотите, чтобы мы сорвали весь митинг «Либертэ»?

– Денег больше нет, шер камрад, честное слово. Прошлые беспорядки в Иври около двадцати тысяч стоили. Недавний наш собственный митинг – пять тысяч. Кроме того, сейчас у Гельфанда на руках Бельфор, Индокитай…

– Да, но все-таки четыре тысячи… Если бы не было тетенжистов, я бы не спорил, конечно. Однако, тетенжисты так больно дерутся! Вот, например, товарищ Мартен говорит, что меньше ста франков за вечер ни за что не возьмет.

– Ну, хорошо, на Мартена прибавлю еще сто и довольно. Итак, 4100. Только дайте расписочку.

* * *

Через несколько дней Иван Иванович отправился на митинг «Либертэ». Получил он белый пригласительный билет, сидел далеко, слышал неважно, но подъем настроения был, все-таки, необычайный. Несколько испортило энтузиазм, пожалуй, заявление Камила Эмара о том, что коммунисты возле зала Бюлье устроили засаду, грозят участникам митинга избиением.

Но Иван Иванович с достоинством просидел до конца, громко кричал «асси» тем, кто вставал, ожесточенно хлопал, когда ораторы кончали речи, и, выйдя по окончании собрания из зала, возмущенно говорил на улице своему спутнику:

– Нет, каковы коммунисты?

– Нет, как хватает денег на то, чтобы подкупить всю эту ораву?

– Нет, вы мне скажите, откуда советы черпают средства?

* * *

На Ивана Ивановича, как известно, во время этой беседы как раз и напали. Удар был не очень силен, сознание Иван Иванович не потерял. Однако, хотя сознания он и не потерял, но сознание не прояснилось у него и после этого случая.

Он до сих пор возмущается, негодует, подозревает в интригах Германию, и никак не может понять, что, в сущности, не коммунист Мартен, а он сам, Иван Иванович, съездил себя по собственному уху.

И заплатил сто франков при этом.

«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 27 февраля 1930, № 1731, с. 3.