Текст книги "Потому и сидим (сборник)"

Философия танцев

У каждой эпохи свой стиль. Как мыслят в данном веке, как чувствуют, так и танцуют.

Кювье[224]224
  Жорж-Леопольд Кювье (Cuvier; 1769–1832) – французский ученый естествоиспытатель, основатель сравнительной анатомии и палеонтологии.


[Закрыть] по одной кости мог восстановить скелет допотопного чудища. А я, более скромный исследователь млекопитающихся, по одному фокстроту или чарльстону современников, могу восстановить всю их культуру.

Не трудно. Возьмите любую танцующую пару с ее четырьмя ногами, разложите на составные части, и увидите, что здесь микрокосм всей современности.

Легкомыслие, полная гласность, всенародный контроль над секретными соглашениями и осуществление социалистического идеала:

– Все твое – мое, все мое – твое.

* * *

Сравнить с этой нынешней беззастенчивой пляской – ушедший в безвозвратное прошлое – менуэт. Сколько благородства и целомудрия.

По движениям менуэта видно, что мужчина для женщины – рыцарь. Что после этого танца к интимности нужно пройти долгий путь: через освящение Церкви и благословение родителей. Менуэт – одно прикосновение пальцев. Застенчивая весна сердец, не знающих, расцветет ли лето или вернется зима.

Так целомудренно танцевать можно только при просвещенном абсолютизме. Самодержавный король в государственном быту, самодержавный отец в семье. В соответствии с ними и танцы. На расстоянии целого метра между танцующими.

* * *

А прошел менуэт, пробила брешь в абсолютизме демократическая нравственность, – и кавалер обнял даму за талию. Родился вальс, компромиссный по существу, но еще гармоничный и сдержанный по форме.

«Он» и «она» стали в танце ближе друг к другу. Видно было, что дело может обойтись иногда и без согласия родителей. Отцы и дети могли спорить, будучи носителями одинаковых гражданских прав.

Но сохранялась все-таки инерция прошлого. Абсолютизм пал; однако, для приличия короли оставались. И в вальсе исчезнувший абсолютизм отцов тоже имел облагораживающий отблеск: нравственность уже не управляла, но, к счастью, хоть царствовала…

Менуэт – ранняя весна для танцующих. Вальс – начало лета. В менуэте – кавалер-рыцарь благоговейно кланялся даме; в вальсе он мог уже не проявлять уважения. И весь общественный сдвиг к концу девятнадцатого века не что иное, как сдвиг в танце.

Меньше стыдливости. Больше публичности. И на полметра ближе.

* * *

Что происходит теперь, в эпоху полного народовластия, – стыдно сказать. Когда король был на почтительном расстоянии от народа, как прекрасная дама для рыцаря, – менуэт был естественен. Когда парламентаризм дал народу возможность обнять власть за талию – танцевали вальс. Но что, в самом деле, могут теперь танцевать юноши? Когда каждый прохожий может зайти в парламент, как в бар, превратить государство в зал дансинга, и обнять, и прижать, и скомпрометировать без угрызения совести?

Фокстрот, шимми, чарльстон – как раз соответственные танцы. Расстояния – почти никакого: измерить можно только микрометром. Где в объятиях кончается мужчина и начинается женщина – не обнаружит иногда самый опытный глаз. Когда исполняются современные танцы, ясно видно, что не только благословения родителей или освящения Церкви, – даже одобрения хозяина зала не нужно.

Если менуэт – весна, а вальс – начало лета, то что же такое фокстрот?

Нет, я слишком корректен, чтобы производить дальше сравнения…

«Русский инвалид», рубрика «маленький фельетон», Париж, 22 мая 1930, № 4, с. 5.

Историческая справедливость

Иногда, когда дела задерживают меня в городе, обедаю в ресторанчике «О рандеву де фюмер» у милейшего мсье Коклико.

Народу там бывает немного, гарсоны не задерживают с подачей кушаний, и готовят, в общем, недурно. И, главное, Коклико очень любезен, словоохотлив и, когда публики мало, любит присаживаться к моему столику, беседовать на русские темы.

На днях опять подсел, когда я ел в качестве отдельного блюда пом фрит[225]225
  Pomme frite – жареный картофель (фр.).


[Закрыть], и заговорил. На этот раз, однако, лицо его было невесело. Глаза выражали неудовольствие, сосредоточенно сомкнутые брови указывали на какую-то прочно засевшую в голове тревожную мысль.

– Вы чем-нибудь недовольны, мсье?

Он вздохнул, с легким укором посмотрел на меня, заиграл цепочкой часов.

– В первый раз, мсье, – заговорил он, – я испытываю к вашим компатриотам нехорошее чувство. Вы, ведь знаете, как я вообще отношусь к вам. Мне русских искренно жаль. Я сам комбатант. У меня среди ваших немало приятелей. Но скажите, пожалуйста: для чего русские пооткрывали столько ресторанов в Париже? На авеню де Клиши отправишься – русский ресторан. На рю Фонтэн поедешь – русский ресторан. На бульвар де Клиши, на рю Фондари, на рю Дарю, на рю Комартен, на рю Боске, на бульвар Гренелль, на Эдгар Кине, на авеню Ваграм, на Мон-Табор, на пляс Дюплекс, на рю Лафайетт, на Буасси д-Англа, на авеню Мак-Магон, на рю Пигалль, на рю Монье – везде или русские рестораны, или русские кабаре. Я понимаю, дорогой, что вашим жить нужно, зарабатывать необходимо. Но почему именно – рестораны? Почему не займутся они магазинами шляп, зонтиков, обуви, крахмальных воротничков, галстуков? Вот, у меня нашлось два компаньона с деньгами. Хотели мы на Монмартре открыть новое дело. Нашли помещение. И невозможно! На одном углу уже казак у дверей ресторана стоит. На другом углу афиша об артистической русской программе с цыганами. На третьем – русское бистро… Вы меня извините, мсье, но неужели русские в Петербурге ничего, кроме ресторанов, не содержали? Кто их научил так яростно бросаться на это дело?

Упрек по адресу русских шел из самой глубины сердца моего собеседника. В голосе, правда, не было злобы, обидного раздраженья. Но явно чувствовались горечь, раздражение, желание поделиться грустными мыслями. И я решил успокоить хозяина.

– Дорогой Коклико, – сказал я, растроганно взяв его за руку. – Не печальтесь. Во-первых, мы все, может быть, скоро уедем, тогда французским ресторанам легко будет вернуть себе господствующее положение в Париже. А во-вторых, на все в мире нужно смотреть с точки зрения исторической справедливости. Вот, вы спрашиваете, все ли наши петербуржцы занимались ресторанным делом. Увы, дорогой мой. Наши русские пробовали, но никогда ничего не выходило! Конкуренты мешали.

– В самом деле? – удивился Коклико. – А кто же?

– Ох, месье! Если бы вы знали, кто! Не поверите, дорогой мой, но скажу истинную правду: французы. Помню я – на Морскую улицу отправишься – французский ресторан. На Невский проспект пойдешь – французский ресторан. На Каменноостровском, на Крестовском, даже в Новой деревне – везде французы, французы. Вот, подумайте, сколько вас было: у Полицейского моста – Альбер. На Морской – Кюба. На Канале – Лагран… Затем – Фелисьон, Эрнест, Роде, Донон, Контан, Отель де Франс… Поверите, мсье Коклико, дышать русским предпринимателям нельзя было! Один Палкин держался на Невском, да и тот прогорел, перешел в другие руки. Захочет кто-нибудь открыть предприятие, найдет помещение, и тут тебе на одном углу Альбер, на другом Лагран, на третьем Донон… Терпели наши, терпели, ждали удобного момента, чтобы от этого насилия освободиться… И, вот, дождались, наконец. Конечно, Париж город французский, я знаю. Но Петербург, ведь, тоже город наш, русский! А горевать, мсье Коклико, нечего. Вот, подождите, падут большевики, тогда давайте вместе в Россию поедем. Денег не тратьте пока, компаньонов попридержите. Ну, а в Петербурге, ручаюсь, дела пойдут великолепно. Ведь, хорошие повара, как пророки: их никогда не ценят в своем отечестве.

* * *

Не знаю, удовлетворился ли моим ответом мсье Коклико. Но, во всяком случае, сейчас он, как будто спокойнее, веселее, и в глазах что-то светится: не то надежда, не то затаенная месть…

«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 31 мая 1930, № 1824, с. 3.

Потерпевшие

Постепенно начинают возвращаться из отпуска добрые знакомые.

Одни провели время в Бретани. Другие в Нормандии. Третьи на Луаре.

Лица у всех изможденные, глаза ввалились, фигуры сгорбленные.

– Ну как? – спрашиваю я Веру Дмитриевну, случайно встретив ее в приемной у зубного врача. – Хорошо отдохнули?

– Да, спасибо, – с бодрым усилием отвечает она, стараясь носовым платком прикрыть вздувшуюся от флюса щеку. – Отдохнула, окрепла, набралась сил.

Она застонала, закашлялась и, отвернув в сторону голову, чтобы не смотреть мне в глаза, добавила:

– Бретань вообще изумительна. Кхе-кхе… Воздух, море, солнце… Апчхи!

Хотя я на это лето и никуда не уезжал из Парижа, принадлежа к оседлым эмигрантам, прочно сидящим на месте, однако, у меня нет никакого злорадства по отношению к несчастным жертвам «вакансов». Я хорошо знаю, как им, беднягам, круто пришлось во время отдыха под дождем, ветром и градом. Мне известно, как они ежились в своих постелях, пугливо прислушиваясь к реву моря и гулу торнадо. Я осведомлен, – какие душераздирающие письма присылали они оставшимся в Париже родным, умоляя их никому об ужасах поездки не рассказывать…

И все-таки никогда не покажу я вида, что поступил умно, проведя лето в городе. К чему подчеркивать свою удачу? А ведь есть среди нас такие бессердечные, жестокие, и немало их, которые встречают возвращающихся грубым, бестактным смехом:

– Ну что: вас градом на пляже не побило?

– Как? Вы еще живы? А мне говорили, что от холода у вас был конжестьон[226]226
  Congestion – застой в легких, пневмония (фр.).


[Закрыть]!

Нет, такое злорадство недостойно и глупо. Люди теряли деньги, время, силы, квитанции, зонтики, перчатки, а тут свои же друзья добивают!

Исходя из этих гуманных соображений, я, в ответ на заявление Веры Дмитриевны о бретонском небе, сделал мечтательное лицо, вздохнул, подчеркивая вздохом легкую зависть, и осторожно продолжал нашу беседу:

– Ну, а как дожди? Были?

– Да, конечно. Но вот в последние три дня – ни одной капли. Да и дождь, скажу я вам, кхе-кхе, вовсе не так страшен, если к нему приспособиться. На лоне природы вообще всякая стихия имеет свою прелесть. Правда, сначала, когда приехали туда, как-то своеобразно получилось. Кругом льет, с потолка течет, море вопит, дети тоже вопят, все сидим в одной комнате, не знаем, что предпринять. Однако, через неделю привыкли. Возьмем зонтики, завернемся в пледы, в одеяла, и отправляемся на пляж или в лес. На земле сидеть, разумеется, сыро. Но если подложить под себя хороший камень или взобраться на пень, – совсем сухо. Можно даже принимать воздушные ванны. Мой младший сынишка Володенька, знаете, так к дождливой погоде привык, что через две недели, когда неожиданно почему-то показалось солнце, заплакал: «Возьмите с неба эту круглую штуку, – кричит, – она мне мешает гулять!» А когда после этого… И… и… и…

Вера Дмитриевна страдальчески поморщилась, быстро поднесла платок ко рту, чихнула, смолкла.

– Да, все зависит от точки зрения, – участливо согласился я, отводя глаза в сторону от несчастной женщины. – Вот в Центральной Австралии, например, по семь лет иногда не бывает дождя. Можно представить, как там семилетние дети пугаются, когда вдруг сверху, ни с того, ни с сего, начинает капать. Ну, а вы все-таки купались? Или не удалось?

– Как же. Купалась.

– В океане?

– Нет, что вы, в океане! У хозяйки в отеле. А вот Миша, тот действительно несколько раз в настоящем открытом море купался. У нас рядом, возле Капбретона, жил очень милый доктор… Так что опасности никакой. Как Миша выкупается, я сейчас же его к доктору… Тот осмотрит, пропишет аспирин, хинин, банки… И дня через три, четыре, глядишь, мальчик опять на ногах. Снова надевает купальный костюм, снова идет окунуться.

В ожидании очереди мы долго беседуем. Вера Дмитриевна рассказывает о поразительной дешевизне пансиона, о том, что давали к завтраку, к обеду, к ужину, вспоминает о летучих мышах, залетавших к ней в комнату и вцеплявшихся в волосы, очевидно, для того, чтобы отогреться в прическе…

И когда очередь доходит, наконец, до нее, она встает, показывает мне свои открытые руки и, несмотря на зубную боль, спрашивает с лукавой улыбкой:

– Скажите, а вы заметили, как я загорела?

– Да… действительно. А как удалось?

– Очень просто. Не говорите только никому. В саду отеля целой компанией разводили огромный костер, садились вокруг, лицо и руки натирали солью, а дождь брызгал в лицо, брызгал на руки… И вот…

– Кто следующий, – послышался в дверях любезный возглас врача.

«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 8 августа 1930, № 1893, с. 3.

О вредителях

Нынешнее дождливое лето печально отразилось на тех эмигрантах, которые решили сесть на землю во Франции и заняться сельским хозяйством.

Воображаю, как им, беднягам, противно сидеть на мокрой земле!

Приятель из-под Бордо пишет, что никогда, кажется, со времен епископа Гаттона[227]227
  Аллюзия на антигероя баллады В. Жуковского «Суд Божий над епископом» (1831).


[Закрыть], Европа не видела на своих полях столько лишней воды, сколько сейчас.

Из департамента Вар друзья тоже жалуются, что по случаю дождливой погоды с виноградниками дело совсем дрянь, и что вообще все отрасли земледелия в этом году не оправдали надежд.

А, главное, повсюду развелась масса вредителей.

В самом деле. Не только в глубине Франции, но даже здесь, под высококультурным Парижем, в этом году улиток и земляных блох несметное количество. Все мы, огородники, как любители, так и профессионалы, начинаем впадать в злобное отчаяние. Земляные блохи, которым полагается существовать только весной, как ни в чем не бывало пожирают сейчас листья капусты, редиски и репы, превращая их в канву для вышивания крестиками. Улитки, обычно хозяйничающие на французских огородах только до начала жаркой погоды, до сих пор объедаются салатом, капустой и поздними посевами огурцов. Редиски за все лето почти никто не мог добиться – вся ушла на прокорм подлых скачущих тварей. Огурцы пришлось пересеивать много раз. Не успеют показаться скромные семядольные листочки, как жирная рыжая каналья с рогами наваливается на нежное существо всей своей тяжестью и во мгновение ока оставляет от растения короткий корешок, сиротливо торчащий из земли.

А если сюда прибавить еще микроскопических улиток, поедающих набухшие семена в почве, вспомнить про бабочек-капустниц, проволочных червей, личинок майского жука, который, кстати сказать, в этом году собирается веселый месяц май праздновать в сентябре, то можно представить душевное состояние огородника. Какую выдержку надо проявить, чтобы не накинуться с бешенством на грядки и не начать их топтать своими собственными ногами! Сколько нервного здоровья необходимо иметь, чтобы не сойти с ума, не заболеть манией преследования!

Между прочим, во французских огородных руководствах против улиток, земляных блох и других сомнительных друзей человечества рекомендуются кое-какие способы борьбы. Улиток, например, советуют собирать с грядок руками и бросать в кипяток. Делать обход огорода нужно раза три: с наступлением темноты, в глухую полночь и перед рассветом. Вы берете потайной фонарь в одну руку, жестянку с кипятком в другую руку, третьей рукой придерживаете лист растения, четвертой рукой снимаете улитку… И обходите таким образом весь огород.

Если вода почему-либо остынет, можно сейчас же вернуться домой, разбудить жену, детей, вскипятить снова воду и опять отправляться в ночное. Если огород от дома далеко, можно, возвращаясь, тут же на корточках прикорнуть, в ожидании рассвета, а затем, когда солнце взойдет, отправляться, бодрым и свежим, на обычную ежедневную работу.

Кроме ночного сбора улиток существуют еще кое-какие способы. Например, всевозможные средства «тюлимас», «оксилимас»… Вы покупаете этот «тюлимас» в магазине, идете на огород, обсыпаете порошком грядку, и, пока порошок под дождем исчезает, спешно бежите обратно в магазин и покупаете новый мешочек. Пока вы бегаете с огорода в магазин и из магазина в огород, улитки с интересом осматривают порошок, советуются, пробуют, нет ли в нем чего-нибудь для них съедобного и, не найдя ничего, раззадорив свой аппетит, быстро лезут на растения и начинают закусывать с удвоенной энергией.

В общем, действительно, странно. Все на Западе изобретено, все предусмотрено, налажено, есть даже машинки для чистки картофеля, спирали для моркови, снималки шкурки с апельсин, приспособления для разрезания огурца на тонкие ломтики… а, вот, верного средства против улиток не придумано. Хотя улитки на Западе существуют уже давно и иногда играют важную роль не только в сельском хозяйстве, но даже в политике. Достаточно вспомнить, что в 1525 году в Швабии из-за этих вредителей началось огромное крестьянское движение, когда какая-то графиня заставила своих мужичков собирать улиток в праздничный день[228]228
  Известная легенда, основанная на фактах в сочетании с выдумкой. По документальным сведениям, в малоурожайный 1524 год в графстве Штюлинген графиня Люпфен обязала своих крестьян собирать садовых улиток и ягоды, а также наматывать пряжу в праздничные дни. Крестьяне пожаловались в местный суд, но решения не дождались, т. к. это событие послужило поводом к волнениям, которые вместе с другими местными бунтами привели к началу Крестьянской войны 1524–1526 гг.


[Закрыть].

Точно также нет до сих пор настоящего средства и против земляных блох. В одном из руководств я вычитал, что хорошо в данном случае для борьбы поступать так. Брать широкую доску, густо смазывать ее дегтем и водить смазанной частью над грядкой. Блохи с испуга подпрыгивают, прилипают к доске и погибают. Однако, этот способ очень хлопотлив: из миллиона блох, как я убедился на опыте, соглашаются прилипнуть к доске всего два-три десятка. Остальные отказываются. Кроме того, способ оказывается слишком дорогим: во-первых, после каждого опыта приходится выдергивать измазанные дегтем растения и сажать вместо них новыя; во-вторых, необходимо сейчас же по возвращении с огорода отдавать в химическую чистку свой костюм, что стоит значительно дороже пучка базарной редиски.

Таким образом, чтобы понять положение севших на французскую землю соотечественников и искренно им посочувствовать по случаю дождливого лета, очень полезно самому хоть немного испытать на практике, что такое вредители. В этих гнусных существах, ведь, самое ужасное вовсе не то, что им хочется есть. Это вполне извинительно. Но посмотрите на тупую харю улитки или на жизнерадостную морду блохи, какое самодовольство! Мало того, что грабят, бесчинствуют, беззастенчиво пользуются чужим трудом… Безусловно, подобно творцам пятилетки, в силу природного своего нахальства и наглости, они искренно воображают, будто огород их, а не наш, что капуста принадлежим им, а не тому, кто сажал. И я уверен, что когда на огороде вдруг показывается огородник, они не только не конфузятся и не чувствуют угрызения совести, но, наоборот, негодуют и ободряют друг друга:

– Защищайте союз республик! Вредитель явился!

Вот почему, видя у себя на огороде какую-нибудь гадость, я без всякого сожаления давлю ее ногой… Несмотря на всех Толстых и Достоевских.

Ибо принцип белой борьбы применим даже здесь: кто не уничтожает вредителей, тот сам вредитель.

«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 17 августа 1930, № 1902, с. 3.

Прежде и теперь

Прежде бывало так:

Приезжает в Петербург из черниговского имения Мария Ивановна, сообщает новости о родине, о соседях и привозит в подарок друзьям всякую всячину: кому банку с вареньем, кому особенных огурчиков, кому сушеных грибков, кому маринаду…

Узнаем мы, что Марья Ивановна прибыла, и стараемся ее повидать. Ведь живет-то женщина Бог знает где, в кои веки удается выбраться в столицу. А собеседница она интересная. Хотя деревенская жизнь немного засасывает, кругозор постепенно суживается, и за политикой внимательно не удается следить, однако, природный ум берет свое. Кроме того, сколько бодрости, наблюдательности, знания жизни!

– Ну, как урожай в этом году, Марья Ивановна?

– Спасибо, миленький. Сначала дожди все были, боялись, кабы хлеба не легли. Но к жатве, слава Богу, солнечные дни наступили.

– А что поделывает дядя Степа? Вера Матвеевна?

– Живут благополучно, здравствуют. Степа пополнел, поправился, на охоту часто ездит, недавно с Петрусем Журенко огромного волка убил. А Вера Матвеевна летом дочь замуж выдала.

– Да что вы? Мусю? За кого же?

– А за Полуухова. Соседи тети Людмилы. Прекрасный человек, образованный, воспитанный. Хотя и не молодой, но три тысячи десятин без оврагов, хозяйство европейское, машины последней конструкции… А вот, кстати, голубчик. От дяди Степы тебе в подарок привезла мундштучок. Хотя черешневый, в Петербурге, может быть и не ко двору, но увидишь, какая работа. Замечательно искусный мужичок у нас есть: в смысле вырезывания по дереву настоящий Микеланджело!

Помню, иногда, кроме Марьи Ивановны, и другие родственники. Дмитрий Андреевич с Кубани. Николай Антонович из Саратовской… Случится, что соберемся все вместе, беседуем, расспрашиваем друг друга о новостях, о климате, о местном населении и изумляемся:

– Одна семья, а как всех разбросало по разным уголкам русской провинции!

* * *

Теперь вспомнишь все это, сообразишь, как изменились времена, и улыбаешься былой детской наивности. В самом деле. Чему удивлялись? Будто с Кубани в Петербург или из Петербурга в Саратовскую трудно пробраться.

Теперь дело обстоит так:

Приезжает в Париж из Абиссинии Ольга Петровна, передает всякие новости о родине, об общих знакомых, привозит с собою в подарок друзьям браслетки, свитые из хвоста жирафов, тросточки из гиппопотамовой кожи, шкурки молодых леопардов. Хотя абиссинская жизнь немного засасывает, кругозор постепенно суживается и за политикой внимательно не удается следить, однако, природный ум берет свое. Кроме того, сколько бодрости, наблюдательности, знания жизни!

– Ну, как период дождей в этом году, Ольга Петровна? В вашем имении на станции Моджо все благополучно?

– Спасибо, дорогой, кофе в этом году отличный урожай принесло. Эвкалиптов, кроме того, насадили, мандарины начали культивировать…

– А как Ляля?

– Слава Богу здорова. По-прежнему занимается музыкой, рисованием, изучением амгарского и галасского наречий. Совсем взрослой барышней стала.

Или приедет с Сенегала Александр Платонович. Тоже – целая куча новостей о житье-бытье, а вместе с этим обязательно и подарки друзьям:

Кому вырезанного из дерева слоника местной негритянской работы; кому кожу змеи для дамских туфелек; кому банку с черными скорпионами.

Сидишь за чаем, с интересом рассматриваешь заспиртованного скорпиона, размерами не уступающего хорошему доброму раку, удивляешься огромным клешням, хвосту, красноватому пузырьку на конце, наполненному ядом… И расспрашиваешь:

– Ну, как работа шла в этом году?

– Спасибо, дорогой. Благополучно.

– А что поделывает Елена Никитишна? Как ваш сосед по тропикам доктор Адамов?

– Елена Никитишна, слава Богу, поздоровела, загорела. Огород собственный завела, укроп сеет. Как-то раз даже охотиться на слонов вздумала, меня все подбивала. А Адамова, к сожалению, видел давно. Хотя раcстояние пустяковое, всего восемьсот верст, но как-то не вышло…

А иногда, хотя и не часто, случается, приезжают в Париж одновременно и Ольга Петровна с Лялей из Абиссинии, и Александр Платонович с Еленой Никитишной с Сенегала и Кирилл Николаевич из Сиднея – и начинается оживленная беседа за чаем.

– Ну, как у вас, в Сиднее? Мост уже окончили строить?

– Да, арка готова, спасибо.

– А на острова Фиджи ездили в этом году?

– В этом не пришлось. Зато по делам в Новой Каледонии побывал. Хотите посмотреть фотографии?

Сидим, беседуем, расспрашиваем друг друга о новостях, о климате, о городке, о туземцах… И удивляемся:

– Все – родные, все – знакомые, а как разбросаны по разным уголкам русской провинции!

Разве так было раньше?

«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 3 сентября 1930, № 1919, с. 3.