Текст книги "Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения"

Среди всех старых сотрудников «Нового Времени» наиболее интересной фигурой был В. В. Розанов.

В силу своеобразия своего беспокойного мышления этот оригинальный философ политически не укладывался в определенные рамки и бывал то правым, то левым, смотря по тому, к какому самостоятельному выводу приходил в том или в другом вопросе. Оставаясь всегда честным перед самим собою, он одновременно сотрудничал и в «Новом времени», и в «Новом пути», и в «Русском слове», и в «Русской мысли». И, как ни странно, левые критики не предавали Розанова анафеме за участие в изданиях Суворина. Им казалось, что «основной» Розанов принадлежит именно им. Точно так же, как нововременцы считали его своим. На самом же деле он не принадлежал никому: ни им, ни нам, и даже – ни самому себе, а чему-то вне его, что говорило и писало при помощи его странного мозга.

Рассказывали, что Розанов иногда смешивал редакции, в который давал статьи. Придет в «Русскую мысль» и принесет с собой то, что предназначалось им для «Нового времени» или «Русского вестника». В «Русской мысли» статью прочитывали, морщились и укоризненно говорили: Василий Васильевич, простите… Но это не для нас.

– Ах, да, – спохватывался Розанов. – Совершенно верно. Но ничего: я и для вас напишу.

А иногда наоборот. Придет в «Русский вестник», даст статью, а ему отвечают:

– Вы ошиблись, Василий Васильевич. Это для либералов.

В сущности, определенного стройного мировоззрения у Розанова не было. Было только чуткое иррациональное мироощущение. Его книга «О понимании», логически излагавшая план возможного познания мира путем изучения первоначального строения ума, не внесла ничего значительного в историю классической гносеологии. Но отдельные его прорывы в суть бытия бывали иногда гениальны. Он не умел осаждать тайну мира систематически, упорно, хладнокровно, как это делали прославленные западные философы при помощи дальнобойных орудий своего тяжеловесного мышления; но ему замечательно удавались темпераментные набеги на истину, в результате чего брал он в плен и глубокие мысли и блестящие парадоксы. Его скепсис проявлялся не столько в сомнениях о возможности познания, сколько в сомнениях о ценности рассудочных и научных методов проникновения в загадки мира.

«Что такое наши университеты и науки сравнительно с Церковью? – спрашивает он. – Науки, университеты, студенты – только трава, цветочки: пройдет серп и скосит».

И органическое недоверие Розанова к систематическому логическому мышлению особенно ясно сказывалось в его афористической манере изложения мыслей. Он эти мысли не развивал путем связного ряда силлогизмов, а бросал просто в виде образов и неразработанных утверждений, чтобы читатель сам их не столько понял, сколько прочувствовал.

Поэтому теоретики социальной жизни, партийные люди и разного рода утописты были чужды Розанову и вызывали в нем не то страх, не то отвращение. Все эти доктринеры с «общественным интересом», как он выражался, казались ему угасшими людьми, живыми покойниками.

Из всех загадок бытия внимание Розанова особенно привлекал вопрос сексуальный. Он много работ посвятил ему, часто к нему возвращался в отдельных статьях. Но стройного исследования и общей системы тут тоже не дал, как и в других областях своего философствования. К тайне пола подходил он мистически, находя в ней нечто от божественной сущности мира; и потому особенно подчеркивал присутствие этого элемента в различных религиях.

Дружественное отношение Василия Васильевича мне очень льстило. Тем более, что сравнительно с ним я был тогда еще молодым человеком. Мне иногда даже казалось, что было бы заманчиво сделаться его учеником. После разочарования в умствованиях классической западной философии меня тянуло к этой чисто-русской мудрости, основанной не на определенном мировоззрении, а на интуитивном прозрении.

Но как быть учеником того, который ничему не учил, ничего не проповедовал, а только метался вокруг вечной правды, чувствуя, что всецело овладеть ею невозможно? Розанов сам признавался, что «душа моя – полная путаница».

От него можно было не научиться мудрости, а заразиться. И эту «заразу» я радостно воспринимал, несмотря на легкомыслие молодости.

Как-то, говоря о свойствах нашего национального характера, Василий Васильевич писал:

«Посмотришь на русского человека острым глазком… Посмотрит он на тебя острым глазком…

И все понятно.

И не надо никаких слов.

Вот чего нельзя с иностранцем».

Именно этот «острый глазок» взаимного созвучия в мироощущении и связывал Розанова со своими почитателями. На все окружающее Розанов тоже смотрел острым глазком. Смотрел не как человек, надолго обосновавшийся на нашей планете, а как проезжий наблюдатель, как любопытствующий странник. И хотя жил он оседло, и жил как все, часто вникая в мелочи жизни, однако все это только скользило по нем. Он был немного блаженным и чуть-чуть даже юродивым в глубоком смысле этого слова. А странничество было основным свойством его мысли и чувства. Отсюда – его некоторая чудаковатость, детская наивность, неумение ориентироваться в простых житейских вопросах.

До некоторой степени напоминал он бродягу-философа «старчика» Григория Сковороду118118
  Григорий Савич Сковорода (1722-1794) – странствующий философ, поэт.


[Закрыть]. И смело мог выбрать для себя эпитафию, которую Сковорода составил для своей будущей надгробной плиты: «Мир ловил меня, но не поймал».

В редакции «Нового Времени» у нас с Розановым была общая комната, где находилась часть отдела внутренних известий; и мне приходилось видеть, как он работает. Писал Василий Васильевич свои статьи нервно, иногда в каком-то странном возбуждении. Он не садился за стол так, как все, не усаживался плотно на стул, не раскладывал спокойно листы бумаги и другие письменные принадлежности. Стул ставил куда попало, иногда у угла стола; садился на кончик его и подергивал ногой все время, пока писал. А иногда, вдруг, вскакивал, ходил по комнате, не обращая ни на кого внимания, и затем порывисто возвращался к столу.

Впрочем, так нервно писал Василий Васильевич только статьи, в которые вкладывал свои любимые мысли и свой темперамент. Когда же у него бывала другая, более спокойная работа, сидел он чинно и деловито, как все. Иногда приносил с собой материалы для очередной книги и разбирался в них с видом кабинетного ученого.

Как-то раз подозвал он меня к своему столу и показал, как хорошо перерисовал в Публичной библиотеке план древнеегипетского храма. Ему это было нужно для книги о религии древнего Египта, в которой он старался показать наличие значительной доли эротического элемента.

На самом деле рисунок был сделан ужасно. Контуры храма вышли волнообразными; параллельные линии сходились под острым углом. Все напоминало детский рисунок.

– И это вы хотите вставить в свое исследование? – испуганно, но достаточно вежливо спросил я.

– Да. Клише уже заказано.

– А не лучше ли было бы, Василий Васильевич, все это начертить как следует, по линейке?

– Ты ничего не понимаешь. Так уютнее.

Над книгами Розанов работал с любовью, усердно. Но что на него наводило уныние, это – очередные рецензии на некоторые книги, присылавшиеся в редакцию для отзыва. В этой области он нередко проявлял даже обидное отношение к авторам. И не то что к начинающим, но и к имеющим громкое имя.

Как-то раз, разбирая свой ящик со старой корреспонденцией, Василий Васильевич показал мне письмо Победоносцева119119
  Константин Петрович Победоносцев (1827-1907) – государственный деятель, правовед, писатель, обре-прокурор Святейшего Синода.


[Закрыть], адресованное ему касательно одной из рецензий. Победоносцев писал:

«Многоуважаемый Василий Васильевич! Я ознакомился с Вашим отзывом о книге “Социологические основы гражданского права”. Я привык к тому, что критики меня ругают. Но обычно они ругают меня за то, что я написал или сделал. Вы же перещеголяли всех этих господ: Вы выругали меня за ту книгу, которую я никогда не писал. Автор ее – приват-доцент M., а я дал вначале только несколько вступительных слов об авторе. О том, что Вы, глубокоуважаемый Василий Васильевич, обычно не читаете тех книг, о которых пишете, я хорошо знаю. Но что Вы не даете себе труда прочесть хотя бы обложку критикуемого произведения, это мне до сих пор не было известно. Примите уверение в совершенном уважении к Вашей литературной работе и к Вам. К. Победоносцев».

– Должно быть вам было очень неприятно, – сочувственно произнес я, когда Розанов с виноватой улыбкой всунул письмо обратно в ящик.

– Да, конечно, – задумчиво согласился он. – Но ничего. В виде извинения я похвалил его за какую-то другую книгу. Надеюсь, что на этот раз автором был действительно он.

– А вам, Василий Васильевич, много приходится читать книг для отзыва в течение месяца?

– Да, порядочно. Только я их целиком не читаю. Просмотрю несколько страниц, затем закрываю глаза и нюхаю. Это дает мне полную картину и стиля, и содержания…

Оригинальный в своих мыслях, Розанов был оригиналом и в своих поступках.

Наружностью он обладал довольно невзрачной; когда говорил, шепелявил и, кроме того, съедал некоторые слова, заменяя их бормотанием. Все это немало огорчало бедного Василия Васильевича, имевшего очень мало успеха у женщин, несклонных увлекаться философией. Будь он поэтом при такой внешности, у него, как у Лермонтова, мог развиться пессимизм маскарадного байроновского типа. Но внутренний облик Розанова подавил и отодвинул на второй план облик внешний; вместо пессимизма выработал он в себе блаженную покорность судьбе, а любопытство к жизненным вопросам пола перенес в область теоретическую, болезненно связывая сексуальность с религиозностью.

Внешний «мизерабельный вид», как говорит Розанов в своей книге «Уединенное», заставлял его в молодости «украдкой проливать слезы».

«Лицо красное, волосы торчат кверху, совсем нелепо… Стою перед зеркалом: ну кто такого противного полюбит? Просто ужас брал. Что же остается? Уходить в себя, жить с собой…»

При своем увлечении теоретическими вопросами пола, Василий Васильевич оставался практически в этой области чрезвычайно деликатным, застенчивым. Душа его в глубине своей была чиста, нежна, чужда грубости реальных житейских отношений. Когда мы с ним достаточно сблизились, он иногда поверял мне свои милые секреты…

Как-то раз были мы с женой приглашены к Розановым на обед. Собралось довольно много народа. Сначала все сидели в гостиной, беседуя на разнообразные темы, начиная с загробной жизни и кончая игрою Варламова на сцене Александринского театра. Затем радушная хозяйка пригласила гостей в столовую. Из гостиной туда нужно было идти по узкому коридору, в котором почему-то не горело электричество.

На следующий день Василий Васильевич по обыкновению пришел в редакцию. Кроме нас двоих в комнате никого не было. Естественно заговорили о вчерашнем обеде, о гостях. И, вот, Розанов оглядывается, придвигает свой стул ко мне и взволнованно, с явным чувством раскаяния, говорит:

– Послушай, Ренников, какой ужасный случай со мной вчера произошел!

Кстати сказать, всем молодым сотрудникам, к которым он относился благожелательно, Василий Васильевич говорил «ты».

– А что случилось? – тревожно спросил я.

– Подумай, как постыдно! Когда гости проходили по коридору, я стоял, прижавшись к стене, пропускал их вперед… A последней шла эта самая… – он назвал фамилию дамы. – Не знаю, что со мною случилось. Никогда раньше не бывало! Идет она, такая красивая, такая пышная, духи у нее какие-то замечательные… Проходит совсем возле меня, чуть ли не задевает плечом. А тут, рядом с плечом, – огромное декольте. Чертик ли меня толкнул, или просто кровообращение нарушилось, но совершенно невольно, совсем того не желая, протянул я руку и на мгновение обнял ее. – Розанов смолк, опустил голову.

– Ну, и что? – с сочувственной осторожностью спросил я. – Как она отнеслась?

– Замечательно благородно! Даже не рассердилась. Посмотрела только с глубоким упреком, покачала головой, и пошла дальше. Нет, ты скажи: почему я обнял? В чем дело? Может быть у меня прогрессивный паралич начинается?

– Ну, что вы, Василий Васильевич! С какой стати паралич?

– Ты уверен?

– Разумеется! Такие вещи случаются и без всякого прогрессивного паралича.

Я успокаивал Василия Васильевича, как мог, а про себя думал: «Удивительно! Человек обследовал проблему пола у древних евреев, у греков, у египтян, – а у себя лично не успел!»

Наивность Розанова в мелких житейских вопросах была всем известна в редакции. В общей комнате с нами работал один из молодых технических сотрудников, некий Коростелев, занимавшийся вырезками и сводкой сведений из провинциальных газет. Этот Коростелев любил говорить Василию Васильевичу всякую чепуху, чтобы убедиться, до каких пределов может дойти его доверчивость. Однажды Розанов попросил у него совета: какой кафешантан лучше всего посетить, чтобы получить полную психологическую картину современных нравов.

– А вы мост Петра Великого знаете? – серьезно спросил Коростелев.

– Да.

– Башенки с двух сторон его видели?

– Ну?

– Так вот, в правой, если идти от нас, и помещается самый пикантный кафешантан «Мон Плезир».

– А может быть, он очень циничный?

– Ничего. Побываете несколько вечеров, привыкнете.

А было в другой раз – явился утром на работу Коростелев после бурно проведенной ночи вне семейного очага. Сев за стол и желая достать из кармана платок, он неожиданно для себя вытащил оттуда совершенно посторонний предмет: женскую подвязку с бантом. От этой предательской подвязки, конечно, нужно было спешно избавиться, чтобы не забыть и не прийти с нею домой. И Коростелев, не зная, куда ее выкинуть, решил надеть эту вещь на небольшой абажур лампы Василия Васильевича.

Придя в редакцию значительно позже и расположившись у стола, Розанов заметил необычное украшение на своей лампе.

– Коростелев! – обратился он к соседу. – Ты не знаешь, откуда на абажуре атласная лента с бантом?

– Знаю. Это редактор Михаил Алексеевич только что приходил, нацепил вам. Сказал, что такая лента будет знаком отличия для тех главных сотрудников, которые хорошо пишут.

– В самом деле? Приятно. А Меньшиков тоже получил?

– Наверно, и Меньшиков тоже.

Около месяца Василий Васильевич любовался женской подвязкой в перерывах между писанием статей, пока бессовестный обман случайно не обнаружился. Как-то раз Суворин зашел в нашу комнату и заговорил с Розановым.

– Между прочим, Михаил Алексеевич, – сказал тот. – Спасибо за украшение для абажура. Я очень тронут.

– Какое украшение? – удивился Суворин.

– А это.

Редактор направил удивленный взгляд на абажур, надел пенсне, чтобы лучше разглядеть странный предмет, и изумленно воскликнул:

– Дорогой мой! Да ведь это женская подвязка! Откуда вы ее взяли?

Негодному Коростелеву сильно влетело от Михаила Алексеевича за то, что он обижает своим враньем Василия Васильевича.

В общественных местах и в собраниях Розанов обычно терялся, не знал, куда войти, куда выйти, а иногда спрашивал незнакомого соседа: ради какой цели люди собрались.

Однажды мы с женой повели Василия Васильевича в кинематограф.

Войдя в вестибюль, он прежде всего объявил, что ему спешно нужно в уборную, чтобы вымыть руки. Пропустив начало представления из-за неожиданного мытья, мы вошли в темный зал и при помощи барышни с электрическим фонариком стали пробираться к свободным местам. Василий Васильевич совершал это путешествие очень сложно. Натыкался на расположенные по бокам прохода кресла, хватал за головы сидящих зрителей, которые издавали в ответ какие-то угрожающие восклицания; в одном месте повалился на барышню с фонариком, умудрившись споткнуться на гладком ковре прохода. И, наконец, со вздохом облегчения сел между мной и женой, с любопытством воззрившись на экран.

Несколько минут он молчал. A затем начал засыпать меня и жену вопросами:

– А это кто?

– А это что?

Понятно, фильм тогда был немой. Но надписи поясняли, что происходит.

– Да вы бы читали, что написано, – осторожно посоветовал я.

– Не успеваю. Я очень нервничаю. А, в общем, что происходит? Комедия или трагедия?

– Трагедия, Василий Васильевич.

– Ага.

В антракте мы рассказали Розанову подробно содержание того, что он видел. И потому вторую часть фильма Василий Васильевич смотрел уже более спокойно, почти не задавая вопросов. Но зато, когда вся драма уже приходила к концу, когда герой с героиней проводили последнюю сцену, разлучаясь навеки друг с другом по воле жестокой судьбы, и когда некоторые зрители плакали, Василий Васильевич нагнулся ко мне и удивленно спросил:

– А кто этот незнакомый субъект, который с ней разговаривает?

– Так это же возлюбленный!

– Ах, вот что, теперь понимаю.

Как-то раз Розанов завтракал у нас в числе некоторых других приглашенных. В таких случаях он обычно мало говорил или говорил о незначительных вещах, причем часто без всякой связи с общей беседой. В театрах он бывал редко, нетвердо знал фамилии знаменитых артистов, иногда путал певцов с актерами, актеров с художниками. На нашем завтраке Василий Васильевич тоже особенного красноречия не проявил. А когда после сладкого подали кофе, выпил чашечку, встал, отвел меня в сторону и заявил, что хочет немного поспать.

– Конечно, конечно, – слегка испуганно, но любезно ответил я. – Сейчас жена распорядится, чтобы вам постлали в кабинете.

– Да, но только я как следует разденусь.

– Разумеется, Василий Васильевич.

Кожаный диван в кабинете был спешно превращен в уютную постель. Оставив Василия Васильевича и пожелав ему спокойного сна, я вернулся к гостям. Оживленная беседа за столом продолжалась. Все засиделись после завтрака часа на два.

И вдруг в соседней гостиной, куда была открыта дверь из столовой, раздаются шаги. Кто-то кашляет. И на пороге появляется загадочная белая фигура. Эту фигуру можно было бы смело принять за привидение, если бы дело происходило ночью. Но был еще день. Кроме того, башмаки на ногах и растрепанный галстух, съехавший на сторону из-под воротника на крахмальную грудь рубашки, указывали, что это вовсе не призрак.

То был Василий Васильевич, без костюма, в одном нижнем белье. Остановившись в дверях, и тревожно осматривая сидевших гостей, он отыскал меня взглядом и нерешительно проговорил:

– Послушай. Я, кажется, заблудился. Покажи, пожалуйста, где можно вымыть руки…

Так как «Новое время» выходило рано утром, то горячая работа по составлению номера начиналась вечером и тянулась до глубокой ночи. Съезжались сотрудники для просмотра корректурных оттисков своих статей; хроникеры Государственной Думы, Государственного Совета; редакторы отделов – внутреннего и иностранного; передовики, уже сдавшие днем свои статьи, но готовые к тому, что при неожиданном событии придется спешно писать новую передовую; наконец, к часу ночи появлялись театральные рецензенты – драматические, музыкальные.

Из типографии непрерывно раздавались звонки внутреннего телефона. Главный метранпаж, верставший очередной номер, начинал свои вечные жалобы помощнику главного редактора на то, что все помеченные статьи и заметки не лезут в страницы и что надо что-нибудь выбросить. И для подобной ампутации помощник редактора вызывал к себе на совещание редакторов отделов. А в огромном редакционном зале тем временем царило оживление. Собирались здесь не только сотрудники, присутствие которых было необходимо, но и те, которым было приятно встретиться со своими коллегами, поговорить и провести ночь в атмосфере редакционной работы.

На этих ночных собраниях я быстро перезнакомился со всеми старыми и молодыми сотрудниками газеты. Особенное внимание мое привлекал тут знаменитый театральный критик и писатель Юрий Беляев, приезжавший обычно очень поздно, не сразу после спектакля, а с обязательным заездом в какой-нибудь ресторан. На наших собраниях его все ценили как остроумного собеседника и прекрасного рассказчика. Его роман «Барышни Шнейдер», изображавший жизнь в Павловске, имел у петербуржцев огромный успех. Пьесы тоже создали ему немалую популярность. A рецензии иногда бывали великолепны.

Помню, например, такой случай. Как-то раз Александринский театр, в погоне за новинками, решил поставить пьесу украинского самостийника Винниченки120120
  Владимир Кириллович Винниченко (1880-1951) – политический и общественный деятель, революционер, писатель, драматург.


[Закрыть] под названием «Ложь». Газеты левого направления создали постановке предварительную большую рекламу, так как для этого лагеря Винниченко был своим человеком, усердно заботившимся о развале кацапской Российской Империи. Накануне спектакля репортер «Биржевых ведомостей» поместил пространное интервью с маститым автором «Лжи», причем почтительно указал, что пьеса написана Винниченкой на родном украинском языке и на этом языке носит название «Брехня». Однако автор, уступая настойчивым просьбам русской публики, великодушно согласился перевести «Брехню» на русский язык и в качестве «Лжи» дать Александринскому театру.

Спектакль прошел вяло, слушателям пьеса не понравилась. А на следующий день в «Новом времени» появилась небольшая рецензия Беляева следующего содержания:

«Вчера на сцене Александринского театра шла пьеса известного украинского деятеля Винниченки. Из предварительного интервью, помещенного в одной из петербургских газет, мы узнали, что пьеса эта написана по-украински, называется “Брехня” и переведена самим автором на русский язык под названием “Ложь”. Мы внимательно ознакомились с этим иностранным произведением, вникли в его содержание, в сценические достоинства, в напряженность драматического действия – и горячо советуем автору спешно перевести свою “Брехню” с русского языка обратно на украинский».

На наших ночных собраниях часто бывали – проф. Пиленко121121
  Александр Александрович Пиленко (1873-1956) – правовед, специалист в области патентного и авторского права. Сотрудничал с газетой «Новое время». После революции в эмиграции, в Париже. Работал в русском отделе юридического факультета Парижского университета. Занимался научной публицистикой, журналистикой.


[Закрыть], ведший отдел Государственной Думы; художник Кравченко122122
  Алексей Ильич Кравченко (1889–1940) – художник. График, живописец, иллюстратор.


[Закрыть]; карикатурист Боб, умевший в нескольких штрихах дать блестящий рисунок; передовик по вопросам внешней политики Егоров123123
  Ефим Александрович Егоров (1861–1935) – журналист. Секретарь журнала «Новый путь», сотрудник «Новое время». После революции в эмиграции.


[Закрыть], писавший свои статьи в строгом «великодержавном» стиле. Велись беседы и споры на политические или литературные темы. Говорили о новых авторах, о книжных новинках.

Как-то раз группа сотрудников оживленно обсуждала вопрос, действительно ли Соллогуб в своем «Мелком бесе» в лице Передонова создал новый тип, не существовавший до тех пор в русской литературе. Возле этой группы в кресле сидел Юрий Беляев и с безразличным видом слушал, что говорят.

– Юрочка, а какого ты мнения о Передонове? – обратился к нему один из собеседников.

– А кто это такой?

– Как кто? Разве ты не читал «Мелкого беса»?

– Нет.

Затем разговор перешел на других авторов. Заговорили о Мережковском, о трилогии, о других его книгах.

– Юрочка, а какого ты мнения о «Юлиане Отступнике»? – снова спросил Беляева тот же сотрудник.

– Никакого.

– Да что ты? Неужели и это не читал?

– Нет.

– Так ты, брат, видно ничего вообще не читаешь!

– Ну да. А к чему мне читать, когда я сам пишу?

Помимо литературных и политических тем ночные беседы сотрудников часто касались вопроса чистоты русского языка в современной печати. Обсуждалось применение слов иностранного происхождения, говорилось о возможности замены их русскими.

Этот последний вопрос – о засорении языка иностранными словами – часто поднимался и на официальных редакционных собраниях с участием главного редактора и его помощника Мазаева. Конечно, мнения сильно разделялись. «Западники», в роде профессора Пиленки, отстаивали иностранную терминологию, сознавая, что, если бы не было иностранных слов, не было бы и русских профессоров; «Славянофилы» же, в роде Д. Н. Вергуна124124
  Дмитрий Николаевич Вергун (1871–1951) – общественный деятель, журналист, поэт. Панславист. Издавал журнал «Славянский век» в Вене (1900-1905). Работал в газете «Новое слово». Военный корреспондент во время Первой мировой войны. С 1921 жил в Праге, преподавал русский язык и славяноведение в высших учебных заведениях. В 1940 переехал в Югославию, затем в США.


[Закрыть], требовали применения русских и западнославянских корней.

Крайние предложения этих филологических славянофилов оказывались мало приемлемыми. Например, заменить «галоши» «мокроступами». Но часто их мнения принимались во внимание. Особенно любили они ссылаться на Даля, который уже давно предостерегал русскую интеллигенцию от излишних языковых засорений и предлагал целые списки народных слов, могущих вполне заменить иностранные. Так, Даль, советовал ввести вместо «атмосферы» – «мироколицу», вместо «инстинкта» – «побудок», вместо «канделябра» – «свечник», вместо «портьеры» – «завес», вместо «диагонали» – «долонь», вместо «эхо» – «отгул».

Разумеется, ни отгул, ни мироколица, ни побудок, ни долонь не могли заменить установившуюся старую терминологию. И «Новое время» на это не претендовало. Но изредка наши попытки достигали успеха. Например, слово «здравица», которое мы стали употреблять в газете вместо слова «санатория», приобрело среди публики и даже в официальной терминологии право гражданства.

Но зато попытка наша приучить и авторов, и читателей к правильному склонению малороссийских фамилий, оканчивающихся на «ко», не привела ни к чему. Некоторое время мы склоняли эти фамилии по образцу слов среднего рода, как «лукошко» или «окошко»: Шевченко, Шевченка, Шевченку. Но, в конце концов, сдались.

Следует ли говорить, с какой осторожностью мне нужно было писать в начале своего сотрудничества в «Новом времени», чтобы не обнаружить в стиле или в оборотах речи южных «идиом». На юге у нас не только в низших классах населения, но и у интеллигентов, встречалось немало неправильностей: землянику называли клубникой, пасху именовали сырной пасхой, вместо «так же» говорили «так само».

А Одесса в этом отношении была особенно страшна. Одесситы входили во двор своего дома через форточку, прыгали с трамвая передом взад, посещали театры битками набитые; в слове магазин ставили ударение на втором слоге, в слове молодежь переносили ударение с последнего слога на первый.

Разумеется, я всем этим в Одессе не заразился. Но мало ли что может быть совершенно случайно! Ведь Куприн, например, писал, в общем, правильно, а все-таки под влиянием юга употреблял в своих рассказах выражение «стояли хорошие погоды»…

Вскоре после своего поступления в «Новое время» получил я от главного редактора командировку в Северо-Западный край для зарисовки бытовых особенностей в глухих углах. Командировка оказалась интересной. Выполнив задачу, вернулся я в Петербург, в ближайшую же ночь явился в редакцию на обычное собрание сотрудников и, полный впечатлений, с увлечением стал рассказывать коллегам о том, что видел и слышал.

– А как трудно было добираться до некоторых мест! – говорил я. – Приходилось ехать сначала поездом, потом – пароходом, затем – лошадьми…

Возле той группы, которая собралась вокруг меня, в глубоком кресле сидел мрачный передовик Е. А. Егоров. Он хмуро слушал, что я говорил, непрерывно курил. А когда я окончил свое повествование, и слегка утомленные слушатели стали расходиться в разные стороны, Егоров, вдруг, обратился ко мне:

– Можно попросить вас об одном одолжении? – холодно спросил он.

– Ну, конечно, Ефим Александрович! А в чем дело?

– Я хотел бы, чтобы вы повторили мне то, что я в вашем рассказе не совсем хорошо расслышал.

– Пожалуйста.

– Если не ошибаюсь, вы говорили, будто в последнюю деревню вы сначала ехали поездом?

– Да. Поездом.

– А потом – пароходом?

– Пароходом, Ефим Александрович.

– Так, а после – лошадьми?

– Лошадьми.

– Очень хорошо. Любопытно. Ну, а скажите пожалуйста, вам в этом своем путешествии ни разу не приходилось ехать ослом?

Для ответа на подобный оскорбительный вопрос мне представлялось два выхода: или обидеться, или сделать вид, что не понимаю насмешки. Но, зная хорошее отношение Егорова ко мне, я, слава Богу, догадался найти третий выход.

Подошел к нему и с виноватой улыбкой протянул руку:

– Спасибо, Ефим Александрович. Запомню.

После этого памятного случая никогда персонажи моих рассказов и статей не ездили ни поездом, ни пароходом, ни лошадьми. И я сам тоже не езжу.