Текст книги "Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения"

К началу мировой войны 1914 года оппозиционные и революционные издательства захватили в свои руки почти все печатное дело. Не только примитивным крайне-правым газетам, как «Земщина» или «Русское pнамя», но и солидным умеренным органам, в роде «Нового Времени», «Голоса Москвы», «Киевлянина» или харьковского «Южного края» не под силу было противодействовать усилению революционной пропаганды.

Социалисты-революционеры издавали газету «День», «Мысль», «Народный вестник», еженедельник «Сознательная Россия», журналы «Современник», «Образование». Они же приобрели газету Юрицина130130
  Сергей Петрович Юрицин (1873–1920) – журналист, редактор. Эсер. Глава города Николаев. Редактор-издатель и фельетонист газет «Южная Россия» (Николаев) и «Сын отечества» (Петербург).


[Закрыть] «Сын отечества», поручив редакторство Шрейдеру131131
  Григорий Ильич Шрейдер (1860–1940) – публицист. Эсер. В 1906-1916 жил в Италии. В 1917 вернулся в Россию, был избран городским головой Петрограда. Возглавил Комитет общественной безопасности по сопротивлению большевистскому перевороту. В эмиграции (в Праге и Париже) продолжил политическую и общественную деятельность. Редактировал журналы «Нужды деревни» и «Революционная Россия».


[Закрыть] и его помощнику Ганфману132132
  Максим Ипполитович Ганфман (1872–1934) – журналист, юрист. Член редакций газет «Сын отечества», «Речь». После революции жил в Латвии. Издавал журнал «Современная иллюстрация» и газету «Современное слово». В 1920-1930-х редактор рижской газеты «Сегодня».


[Закрыть]. Они же вместе с «народниками» и социал-демократами заполонили журналы «Русское богатство», «Мир Божий», «Неделю».

«Народно-социалистическая» партия, во главе с Мякотиным133133
  Венедикт Александрович Мякотин (1867–1937) – писатель, политический деятель, педагог. Один из редакторов газеты «Сын отечества». Один из основателей партии народных социалистов. В 1918 один из создателей Союза возрождения России. В 1922 выслан из России. Жил в Берлине, Праге, затем в Софии, где преподавал в Софийском университете.


[Закрыть] и Пешехоновым134134
  Алексей Васильевич Пешехонов (1867-1933) – журналист, политический деятель. В 1917 Министр продовольствия Временного правительства. Один из основателей народно-социалистической партии. После революции был членом антибольшевистской организации «Союз возрождения России». В 1922 был выслан за границу. Жил в Риге, Праге, Берлине. С 1927 работал консультантом в торгпредстве СССР в Прибалтике.


[Закрыть], издавала «Народно-социалистическое обозрение», «Народный труд», «Трудовой народ». Кадеты при помощи некоего Бака основали «Речь», «Современное слово», работали в «Русской мысли», в «Вестнике Европы». А лидеры партии Милюков135135
  Павел Николаевич Милюков (1859–1943) – политический деятель, историк и публицист. Лидер конституционно-демократической партии. В 1917 г. министр иностранных дел Временного правительства. С 1918 г. в эмиграции во Франции. Редактировал газету «Последние новости» и журнал «Руссские записки».


[Закрыть] и Винавер136136
  Максим Моисеевич Винавер (1863–1926) – политический деятель, адвокат. Один из лидеров Конституционно-демократической партии (Партии народной свободы). Соредактор журнала «Вестник права» (1904–1906). Издавал «Вестник гражданского права» (1913–1917). В 1919 эмигрировал во Францию. Был председателем общества «Русское издательское дело в Париже», одним из основателей газеты «Последние новости». Участвовал в издании журнала «Еврейская трибуна».


[Закрыть] пытались прибрать к рукам даже полу-бульварную газету «Биржевые ведомости», но натолкнулись на сопротивление издателя Проппера137137
  Станислав Максимилианович Проппер (1853–1931) – журналист, издатель. Издатель газеты «Биржевые новости».


[Закрыть]. Проппер понимал, что гораздо выгоднее для тиража оставаться на веселой бульварной платформе и сочувствовать скучным кадетам, чем стоять на скучной кадетской платформе и только сочувствовать веселым бульварным идеям.

Все возникшие к тому времени литературно-художественные журналы и сборники, в роде «Знания» и «Шиповника», тоже принадлежали левым. Даже такое, казалось бы, нейтральное дело, как издание энциклопедических словарей, оказалось в левых руках. Железнодорожный подрядчик Ефрон138138
  Илья Абрамович Ефрон (1847–1917) – издатель. Один из владетелей акционерного издательского общества «Ф. А. Брокгауз – И. А. Ефрон», выпустившего крупнейшие русскоязычные энциклопедии конца XIX в., включая Большой, Малый и Новый энциклопедические словари, Еврейскую энциклопедию.


[Закрыть], съездив в Лейпциг к Брокгаузу139139
  Фридрих Арнольд Брокгауз (Friedrich Arnold Brockhaus; 1772–1823) – немецкий издатель. Основатель издательской фирмы «Брокгауз» и издатель «Энциклопедии Брокгауза», послужившей позднее основой для российского словаря Брокгауза и Ефрона.


[Закрыть], начал совместно с ним издавать самый большой в России энциклопедический словарь с явно левой тенденцией. Точно также левый книгоиздатель Ф. Павленков140140
  Флорентий Федорович Павленков (1839-1900) – издатель, редактор. Издавал сочинения Д. И. Писарева. Участвовал в революционной деятельности, за что был сослан в ссылку, из которой вернулся через год по поручительству. Издавал сочинения русских классиков, детскую литературу, научную переводную литературу, «Энциклопедический словарь», серию «Жизнь замечательных людей», а также произведения Ф. Энгельса, А. И. Герцена, В. Г. Белинского и др.


[Закрыть], начавший свою деятельность с выпуска полного собрания сочинений Писарева и одно время сидевший в ссылке в Вятке за революционные убеждения, выпустил свой словарь небольшого размера, имевший огромный успех.

Вся эта левая и оппозиционная пресса непрерывно обрабатывала русское общественное мнение со времен первой неудавшейся революции до революции второй, очень удавшейся. Почва для такой обработки, нужно сказать, была весьма подходящей. С одной стороны, существование Государственной Думы, в которой думали не очень много, но зато много говорили, причем говорили без размышления о том, к чему слова приведут; а с другой стороны – отсутствие у правительственной власти сознания того, что в стране установлен представительный образ правления и что с ним надо честно считаться, а не играть в прятки.

Самым же главным благоприятным обстоятельством для левой пропаганды была врожденная любовь русского интеллигентного человека к оппозиции, к кому бы то ни было и к чему бы то ни было, особенно если такая оппозиционность остается более или менее безнаказанной. В наши времена в оппозиции друг к другу были все: дети к отцам, зятья к тещам, председатели окружных судов к губернаторам, губернаторы к архиереям, чиновники к своему начальству, дьяконы к священникам, гимназисты к директорам и вообще – все подчиненные ко всем тем, кому приходилось подчиняться.

Ясно, что объектом этой российской склонности сделалась прежде всего высшая правительственная власть. Оппозиции правительству не мог избегнуть иногда даже тот, кто против правительства ничего не имел, но с любопытством следовал моде, чтобы посмотреть, что из этого выйдет. На революционную пропаганду откликались не только люди левых взглядов, но даже некоторые правые, по природе ворчуны и брюзги, страдавшие болезнью печени или несварением желудка. Даже женщины в большом количестве примыкали к оппозиции, и не только курсистки, зубные врачихи, но светские дамы, с увлечением читавшие отчеты о бурных заседаниях Думы и смотревшие на столкновения партий как на пикантные скандалы во всероссийском масштабе.

Кроме всего перечисленного было еще одно обстоятельство, значительно облегчавшее революционную пропаганду в стране. Кроме оппозиции снизу-вверх, от подчиненного к начальствующему, или от одного ведомства к другому, быстрые успехи стала у нас делать и оппозиция членов сословия к своему же сословию, или членов социального класса к своему же классу. Дворяне были недовольны тем, что они дворяне, купцы – что они купцы. Петрункевичи не считали заманчивым оставаться в одном сословии с Пуришкевичем: князей Долгоруковых не услаждал их титул при виде князя Мещерского. Купцам Moрозовым были не по душе Прохоровы, Прохоровым – Рябушинские. Всем захотелось новой модной бессословной жизни, чтобы не встречаться с нежелательными людьми на общих собраниях.

Мечта о том блаженном будущем времени, когда мужичка нельзя будет отличить от дворянина, дворянина от купца, купца от покупателя, а промышленника от потребителя – охватила многие умы малого и среднего калибра. И революционная печать с радостью подхватила эту мечту. Правда, в первое время после прелестей 1905-го года подавляющее большинство российского населения революции не хотело, а желало только реформ. Поэтому крайне левые газеты имели ничтожный тираж, не окупали типографских расходов и должны были питаться денежной помощью извне. В таком же положении были и многие издания более умеренного, оппозиционного направления. Но те, кому революция была нужна, не дремали. И для подогревания необходимого настроения начали появляться своеобразные меценаты: из русской среды обработанные революционерами купцы, типа Морозовых, не желавшие быть купцами, богатые дворяне, не желавшие оставаться дворянами; состоятельные российские самостийники, не желавшие считаться русскими; и затем – многочисленные еврейские банковские, промышленные и общественные деятели: Лесины, Животовские, Гринберги, Гуревичи, Гликманы, Слиозберги, Грузенберги и прочие.

Из всех этих жертвователей наибольшим умом и сознанием того, что они делают, обладали, конечно, евреи. Неумелая политика российских правительств в еврейском вопросе ничего другого, как революционизирование еврейских масс, дать не могла. Ожидать лояльности от подданных, которых делают гражданами второго сорта, едва ли было логично.

И если кем надо было по справедливости возмущаться в те времена, то вовсе не революционными меценатами Лесиными, Животовскими и Гринбергами, a теми полноправными истиннорусскими людьми, которые обладали огромными состояниями, от своего государственного строя ничего кроме хорошего не видели, и в то же время на противодействие революционной пропаганде не пожертвовали ни гроша. Чтобы не огорчать упреками их самих, если они еще живы, или их детей, влачащих жалкое существование в эмиграции, не будем называть имен. Но сколько было в России таких патриотически настроенных магнатов, владельцев необозримых латифундий, богатейших купцов и промышленников, перед которыми Животовские, Гринберги, Гликманы казались бедняками? И кто из них пожертвовал что-либо на развитие и усиление национальной печати? Кто открыл хотя бы одну большую правую газету с привлечением опытных и солидных сотрудников?

Знали мы немало счастливых держателей русского золота, по направлению правых, иногда титулованных, иногда даже с двумя титулами одновременно; знали именитых купцов, с первогильдейскими именами. Те и другие частенько отдыхали заграницей. Одни – устраивали в Париже оргии с первоклассными кокотками, метали перед ними жемчуг для демонстрирования широкой русской натуры; впоследствии, в эмиграции, писали даже об этом мемуары во славу русского имени. Другие – везли свои миллионы в Монте-Карло, проигрывали их в рулетку, чтобы впоследствии за эти подвиги получать пенсию от Монакского княжества.

A Животовские, Лесины, Гринберги тем временем жертвовали, жертвовали. И в конце концов, сделали из упомянутых патриотов достойные жертвы.

Развивая свою деятельность, оппозиционная и революционная печать успешно обрабатывала русское общество.

В представлении передовых интеллигентов патриотизм стал уже понятием опасным и вредным, тормозом в движении страны к лучшему будущему. Слово «патриот» приобрело неприличный характер, употреблялось только в кавычках, как символ чего-то презренного. На каждого политически-правого наклеивался ярлык черносотенца; каждый консерватор был зубром.

Имея в Государственной Думе, в земских и во многих городских самоуправлениях большинство, радикальная интеллигенция постепенно становилась главной моральной силой России.

При расслоении прежних сословий включила она в себя представителей разных классов – от аристократов до выходцев из крестьянской среды. При ослаблении монархической власти естественно считала себя преемницей правящего слоя, готовя кандидатов в руководители российской политики. И какие блестящие перспективы рисовались интеллигентам в их мечте о будущих временах, когда из оппозиции перейдут они к творческой работе по созиданию новой России, когда вся законодательная и исполнительная власть перейдет в их справедливые руки!

Это должно было быть замечательным зрелищем. Историческим фейерверком таланта, знания, опыта, высочайших идеалов – на показ всему цивилизованному миру.

И, как мы помним, подобное время обнаружения талантов пришло скоро: уже через несколько лет.

Нужно, однако, воздать должное нашей интеллигенции той эпохи – и правой, и левой: не по политическому признаку, а по моральным качествам это была самая благородная и лучшая интеллигенция в мире. Точнее говоря, она вообще оказалась единственной в своем роде, так как нигде на Западе образованные люди не объединялись в такой своеобразный внесословный и внепрофессиональный класс.

В главной массе своей интеллигенты были прекраснодушны, идейно-честны, возвышенны в мыслях. Впитав в себя широту и глубину православного мироощущения, они, даже будучи не православными и даже неверующими, стремились к осуществлению демократических идеалов не в западном смысле – для пользы и удобства свободных граждан, – а с некоторым религиозным оттенком, делая из свободы, равенства, братства догматы социально-морального свойства. Поэтому и в речах своих нередко казались они не простыми представителями той или иной партии, a миссионерами, а на банкетах, стоя перед чашкой с кофе и рюмкой с коньяком говорили так, будто произносят слово с амвона.

Наша литература дала русскому народу весьма ответственное звание: народ-богоносец. По отношению ко всем слоям населения выдача подобного паспорта была не совсем справедливой. Как известно, и правящие круги, и рабочие, и мужички оказались в критический последующий период нашей истории далеко не богоносными. Во времена революции массы крестьян и рабочих были похожи на богоносцев так же мало, как в Средние века банды, грабившие Византию, мало походили на крестоносцев.

А если некоторые признаки богоносцев у нас все же можно было найти, то прежде всего у интеллигенции. Хотя и заблуждаясь, хотя и неумело, а иногда даже против соизволения Божьего, она несла Бога в душе; ее деление на правых, на умеренных, на левых происходило не по линии выгоды или устроения личного благополучия, а в большинстве случаев чисто идейно, с благородной мечтательностью. Без сомнения, многие интеллигенты нашего времени вели свое духовное происхождение от Манилова, через его подросшего образованного Фемистоклюса, хорошо знавшего город Париж.

Чутко воспринимая все веяния в политической и социально-экономической области, интеллигенция стремилась развить в себе чуткость вообще ко всему новому, модному, и, готовясь к роли правящего класса, спешно расширяла свои горизонты. Некоторые, под водительством Мережковского, старались воспитать дух на заседаниях Религиозно-философского общества усиленным богоискательством, пытаясь уловить присутствие внецерковного общего Бога на диспутах и в чтении протоколов предыдущих собраний; другие, более поверхностные, готовились к будущей руководящей роли в стране на спиритических сеансах в волосолечебни-це на Невском проспекте при содействии медиума Гузика141141
  Ян Гузик (Guzyk; 1875–1928) – польский медиум; до революции устраивал «магические сеансы» в России.


[Закрыть]; третьи уходили с головой в изучение образцов западных демократий, мучительно обдумывая, что лучше применить в будущей России: неписанную английскую конституцию, или писанную французскую; четвертые черпали духовные силы для деятельности в новых течениях литературы, живописи, музыки.

А в этой последней области ломка отжившего старого, действительно, шла полным ходом, и отставать от нее передовому человеку было немыслимо. Подобно тому, как в политической жизни рушились остатки былого самодержавия императоров Николая Павловича и Александра Третьего, так в области высшей культуры исчезало и самодержавие Пушкина, Гоголя, Тургенева – под давлением новых художественно-демократических образцов.

Пушкин – примитивен, банален. Тургенев – устарел. Достоевский – писатель криминальных романов. В живописи не только «передвижники», но и «Мир искусств» – перестал отвечать утонченному вкусу. Интеллигенты благоговейно внимали Валерию Брюсову, обещавшему, что его новые книги будут гигантской насмешкой над человеческим родом, что в них «не будет никакого здравого смысла». А любители звуковых переливов в поэзии цитировали Федора Сологуба:

 
«Лила, лила, лила, качала
Бокалы тельного стекла,
Белей лилей, алее лала
Была бела ты и ала.»
 

Однако, декаденты и символисты были довольно умерены. В литературе и в живописи они соответствовали кадетским оппозиционерам в политике. Социалистам же – эсерам, эсдекам и большевикам – новые поэты и художники могли показать свое духовное сродство только полным революционизированием форм и содержания искусства. И в результате появились футуристы, эгофутуристы, представители «заумного» творчества.

Помню – перед самой войной – незабываемый вечер, данный Маяковским и его сподвижниками в зале Тенишевскаго училища. Нарядившись в желтую кофту и приколов к костюму цветок совсем не в надлежащем месте, Маяковский декламировал какой-то из своих поэтических шедевров, кажется, это:

 
«Восемь,
Девять,
Десять.
Вот и вечер.
В ночную жуть
Ушел от окон
Хмурый декабрый…»
 

Затем, после Маяковского, основатель Литературного общества «317» Хлебников декламировал:

 
«Бобозоки пелись губы,
Воэоми пелись взоры,
Пиээо пелись брови,
Лиэээ пелся облик.»
 

Вслед за Хлебниковым выступил некто, кажется, Крученых, уже окончательно левый, судя по стихотворению, начинавшемуся такими словами:

 
«Убещур
Скум, скум,
Вы-ско-бу.»
 

В общем, все это было прекрасно, искренно, задушевно, нисколько не напоминая Пушкина, и потому награждалось дружными аплодисментами. Однако, что оказалось самым замечательным и знаменательным на футуристическом вечере, это – заключительное слово самого Маяковского. Подойдя к рампе, он обвел присутствовавших презрительным взглядом и произнес:

– Господа! Мы, новые поэты, плевать хотим на вас и вообще на всю публику!

Трудно передать те овации, которые явились ответом на эти проникновенные слова оратора. Только несколько человек смущенно улыбалось, принимая выступление Маяковского за милую шутку. Все же остальные бешено аплодировали, ревели от восторга и даже кричали «бис». Чувствовалось, что контакт между эстрадой и зрительным залом установлен вполне и что русская интеллигенция всей душой идет навстречу своей новой литературе.

Подобный контакт наблюдал я в те же времена и на выставках художников-футуристов или кубистов. Одна выставка носила поэтическое название «Ослиный хвост»; другая, наоборот, название строго-научное, кубистическое: «0-10». Нужно было видеть то священное благоговение, с которым утонченные интеллигенты обходили залы с картинами Бурлюков и прочих мастеров «Ослиного хвоста», останавливались перед полотнами и старались среди разноцветных мазков и наудачу разбросанных контуров отыскать «Автопортрет», «Натюрморт» и «Ночь на Волге».

A после подобных литературных вечеров и художественных выставок тех же изысканных интеллигентов можно было встретить ночью в кабачке «Бродячей собаки», где новая литература и новая живопись заедались севрюжиной с хреном.

«Русский народ иногда бывает ужасно неправдоподобен», – говорил Достоевский. Но это едва ли верно по отношению к простому народу. И рабочие и мужички были очень правдоподобны, знали, чего хотят. А вот интеллигенция, действительно, отличалась некоторым неправдоподобием. В мечтах своих металась от богоискательства к марксизму, от конституции к футуризму, от футуризма к севрюжине с хреном; была идейна, любвеобильна, образована, даже умна.

Однако, умна как-то странно. Приблизительно так, как это в несколько грубой форме определил толстовский мужик:

– Барин наш человек умный, но ум-то у него дурак.

Перед самой войной работы у меня в «Новом времени» было много. Кроме писания очередных фельетонов и рассказов, приходилось редактировать в газете «Отдел внутренних известий», в котором печатались корреспонденции со всех концов России и провинциальная хроника. Попутно с этим редактировал я и литературно-художественный журнал «Лукоморье», открытый по моей инициативе издательством А. С. Суворина.

Вся эта работа была интересной, но «Отдел внутренних известий» иногда тяготил. Не потому, что было лень им заниматься, а потому, что в присылавшихся корреспонденциях с мест часто затрагивался вопрос о положении русской деревни, о земских нуждах, о сельскохозяйственной экономике, – а к занятию этим у меня не было склонности. Всю молодость свою посвятив математике, астрономии и философии, я как-то не успел ознакомиться с мелкой земской единицей, с чресполосицей, с Крестьянским банком и прочими мало интересовавшими меня вещами. Да и практически я русскую деревню совсем не знал. Детство свое провел на Кавказе, в студенческие годы жил исключительно в городах, летом к родственникам или к знакомым помещикам не ездил. И потому для меня русский крестьянин был каким-то таинственным незнакомцем, о котором справа и слева мне рассказывали много легенд, но которого я лично видел очень редко, главным образом тогда, когда он со своей телегой появлялся на городских улицах.

Подобное невежество, конечно, меня угнетало, но все же не приводило в отчаяние. Я утешал себя мыслью, что многие горожане-интеллигенты, не только правые, но даже левые, и даже народники, и даже социалисты-революционеры, были в таком же положении как я. И, действительно, едва ли многие петербургские и московские журналисты из левого лагеря, особенно из профессоров, писавшие статьи об ужасном положении крестьянства, знали это крестьянство лучше меня.

Да и когда нам, горожанам-интеллигентам, занятым своим повседневным делом, можно было ознакомиться с загадочным крестьянским племенем, которое на выставки футуристов не ходило, в славянофильских кружках не участвовало и на заседаниях религиозно-философского общества не присутствовало?

В общей массе своей знали мы мужичка главным образом по литературным типам: Хорь и Калиныч, Касьян с Красивой Мечи, Аким из «Власти тьмы», персонажи из «Деревни» Бунина. Затем стихотворения: «Что ты спишь, мужичок», «Ну, тащися, Сивка»…

А, вдобавок к этому, наблюдали мы деревню из вагона железной дороги. Мощный локомотив экспресса несет изПетербурга или из Москвы к далеким окраинам. Кругом – зимние снежные равнины. Или летние золотые поля. Вдали, там и сям – деревушки, солома на крышах, высокие журавли колодцев, серые стога сена. За один, два дня переезда, возле железнодорожного полотна смена почвы, на которой зиждется народное хозяйство: песок, чернозем, суглинок…

И, наконец, встречались мы, городские интеллигенты, с мужиками и бабами на дачах во время летнего отдыха. Покупали у них молоко, грибы, малину. Беседовали с ними, толковали о благодетельности интенсивной культуры, а они сочувственно кивали головами, вздыхали и говорили:

– Оно-то, должно быть, хорошо. Только не знаем мы, что это такое.

Разумеется, мне для ведения провинциального отдела нужно было поглубже ознакомиться с крестьянским вопросом. И я пользовался каждым случаем, когда ко мне в отдел заглядывали земские или административные деятели, приезжавшие в Петербург и по разным поводам посещавшие нашу редакцию.

Довольно часто, например, бывал у меня губернатор Кошуро-Масальский142142
  Павел Николаевич Масальский-Кошуро (1860-1918) – государственный деятель. Вице-губернатор Тамбовской, Таврической и Харьковской губерний. Губернатор Амолинской области. Убит большевиками в Харькове.


[Закрыть], человек очень словоохотливый, хорошо знавший жизнь своего района. Но о крестьянах ему было говорить неинтересно. Начнешь его расспрашивать, а он уклонится в сторону и старается рассказать какую-нибудь веселую историю из административной практики.

– Вот, приехал я как-то раз в один из своих уездов, – повествует он, – и на вокзале, понятно, встречает меня исправник. Объехали мы с ним те учреждения, которые я хотел осмотреть, и когда официальная часть поездки окончилась, смущенно обращается он ко мне и говорит:

– Ваше превосходительство! Я и жена моя почтем за большую честь, если вы отобедаете у нас. Жена насчет всяких блюд великая мастерица. Мы были бы весьма счастливы…

– Благодарю вас, с удовольствием, – отвечаю я. – Только мне нужно сначала сделать кое-какие визиты. А в котором часу вы обедаете?

– Если вам удобно, в три часа. Это здесь обычное время. Когда дети приходят из гимназии.

– Хорошо, – соглашаюсь я. – Только простите, если немного задержусь. Надеюсь, вы мне дадите кар д-ер де грас?143143
  Quart d’heure de grace – четверть часа, допускаемая для опоздания (фр.).


[Закрыть]

Кар д-ер де грас? – с некоторой тревогой переспросил он. – О, обязательно, ваше превосходительство! Постараюсь.

Отпустил я исправника, поехал делать визиты. И опоздал к обеду как раз на четверть часа, как предупреждал. Стол был заставлен закусками; из кухни доносился треск горящих дров, шел запах чего-то вкусного жареного, чего-то вкусного вареного. Обед оказался прекрасным. А когда, к концу обеда, подали кофе, и хозяйка вытащила из буфетного шкапа несколько бутылочек с ликером и поставила на стол, исправник сконфуженно обратился ко мне:

– Простите, ваше превосходительство, но, к сожалению, никак не мог удовлетворить ваше желание. Целый час бегал по всем магазинам, спрашивал ликер «кар д-ер де грас», но ни у кого нет. Бенедиктин есть, абрикотин есть, какао-шуа – тоже. А,вот, кар д-ер де грас не имеется. Необразованная у нас публика!

Вообще любопытных эпизодов и анекдотов рассказывали мне немало приезжавшие из провинции деятели. Но от этого, как и от дачной малины или грибков, знакомство с русской деревней расширялось у меня очень мало. Только перед самой войной стал я по присылавшимся корреспонденциям и по рассказам прибывавших в Петербург помещиков замечать, что положение в деревне становится более напряженным, что агитация народников и революционеров-социалистов приносит плоды. Очевидно, тургеневские наивные Неждановы стали теперь более опытными.

А однажды и сам Кошуро-Масальский, снова приехав в Петербург, рассказал мне, вместо очередной забавной истории, об одном тревожном случае в его губернии. Некий простодушно-либеральный помещик решил подарить соседним крестьянам участок земли, входивший клином в их владения. Поехал он в город, юридически оформил дар, объявил мужикам о своем благородном поступке. А через две недели прискакал этот жертвователь к губернатору за помощью. Оказывается, крестьяне подняли бунт, стали грозить своему благодетелю тем, что разнесут его усадьбу, если он не предоставит им все имение целиком. «Царь, – говорили они, – приказал, чтобы все помещики передали мужичкам свои земли, а этот мошенник царский приказ утаил, небольшую часть имения отдал, а все остальное присвоил себе».

Как ни печально, но пожить некоторое время в русской деревне и лично ознакомиться с настроениями крестьян мне так и не пришлось. Не было времени. Один раз только представился случай, да и то – какой это был случай!

Неприятно даже вспоминать.

Командировали меня однажды в Киев для обследования вопроса об украинском сепаратизме. Самостийники вели тогда усиленную пропаганду; «мова» Грушевского144144
  Михаил Сергеевич Грушевский (1866-1934) – украинский и советский историк, общественный и политический деятель. Революционер. Один из лидеров украинства. Председатель Украинской центральной рады. Автор «Истории Украины-Руси».


[Закрыть] настойчиво рекламировалась австрийскими агентами среди малороссийской интеллигенции; в Киеве открыто распространялась самостийная литература с историческими справками об исконной независимости Украины, с этнографическими указаниями на бездну различий между москалями и хохлами, с приложением географических карт, на которых самостоятельное украинское государство должно занимать весь юг России от Карпат до Волги, включая по пути Крым и Северный Кавказ.

Вот, во время этого пребывания в Киеве, я и решил посвятить один день на ознакомление с украинской деревней, отправился с визитом к дальним родственникам – помещикам, жившим в десяти верстах от Боярки.

Вылез я из поезда в Боярке, нанял какой-то допотопный экипаж с хохлом возницей и двинулся в путь.

Дело было летом. Кругом колыхались хлеба, – не знаю, что: пшеница или рожь; в университете я их не проходил. Кое-где возвышались деревья, где-то вдали виднелись рощи. Вспомнил я гоголевское «Степи, как вы хороши», и согласился, что Гоголь прав. Хотя теперь уже не степи, а обработанные поля, все равно – хороши.

Возница мой с безразличным видом сидел впереди и лениво помахивал кнутом. Проехали мы с ним около пяти верст; и мне, наконец, стало неловко. Нельзя же не сказать ни слова своему спутнику за всю дорогу! Еще, чего доброго, обидится, подумает, что я, барин, пренебрегаю его скромным обществом.

Предлог для разговора представился. Откуда-то со стороны, не то из оврага, не то из рощи, стал до нас доноситься странный звук: «у-у-у». Кричало какое-то незнакомое мне существо, очевидно, деревенское, украинское. Я прислушался. Крик повторился: «у-у-у».

– Скажите, пожалуйста, – стараясь подчеркнуть свое интеллигентское уважение к крестьянскому званию, с изысканной любезностью спросил я. – Вы не знаете, случайно, какая это птица кричит?

Возница мрачно покосился на меня и ничего не ответил.

– Скажите, пожалуйста, – повторил я вопрос. – Какая это птица кричит?

Возница на этот раз решил уже ответить. Однако ответил не сразу. Некоторое время посидел, не двигаясь на месте; затем сплюнул в сторону, на дорогу, следя за траекторией своего плевка; и после этого медленно стал поворачиваться в мою сторону.

– Птиця? – с суровым презрением проговорил, наконец, он. – Яка-ж це птиця? Це – жаба!

Приблизительно две версты проехали мы, пока я пришел в себя от смущения. Какая глупость! Не уметь отличить лягушки от птицы! Слава Богу, на своем веку лягушек я слышал и видел немало.

По обе стороны хлеба уже кончились. Прошел участок голой земли, очевидно, как говорится, под паром. A затем началась, по-моему, настоящая гоголевская степь. Вся усеянная травой с прелестными розовато-фиолетовыми цветочками.

– Скажите, пожалуйста, – стараясь загладить наивность предыдущего вопроса, снова заговорил я. – Вы не можете мне сказать, что это за трава растет здесь?

– Трава? – уже не поворачивая головы, точно обращаясь к лошади, переспросил возница. – Яка трава?

– А вот эта…

– Трава! Да це-ж гречиха!

Последние три версты мы оба проехали молча. Почему-то не хотелось говорить ни ему, ни мне.

Родственники искренно обрадовались моему неожиданному визиту, засадили за стол, стали с места в карьер поить и кормить настойками, соленьями, вареньями, наливками; после этого – завтраком; после завтрака чаем; после чая обедом, опять с настойками, соленьями, вареньями, печеньями.

Мне очень хотелось вырваться из заколдованного круга еды, чтобы пройтись по деревне, впитать в себя запах чернозема и слегка ознакомиться с крестьянским вопросом. Но, к сожалению, после завтрака приехал из города маклер, которому хозяйка помещица продавала свой хлеб. И мне пришлось сидеть со всеми в столовой до самого отъезда.

– Вот, дорогой мой, – сказала хозяйка мне, – прошу любить и жаловать нашего Соломона Ильича. Хотя он и еврей, но, как исключение, прекрасный честнейший человек. Я ему верю, как самой себе. А это, Соломон Ильич, – обратилась она с любезной улыбкой к гостю, – особенно ценно, потому что я страшная антисемитка.

– Ох, ох, – с шутливым вздохом ответил маклер. – Что вы жидоедка, это все знают. Только послушайте, мадам, что я вам скажу. Между всеми русскими антисемитами вы не встретите ни одного человека, у которого не был бы, как исключение, хотя бы один приятель еврей. Ну, а теперь возьмите арифметику и посчитайте. В России сколько всех чисто русских людей? Сто миллионов? А евреев сколько? Шесть? Так если у каждого из вас есть исключительный честный еврей-друг, значит все мы ваши друзья и все мы исключительно честные!

Подобным образом соприкоснувшись с населением малороссийской деревни, я поздно ночью вернулся в Киев.