Текст книги "Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения"

Конечным пунктом Мурманской железной дороги был маленький рабочий поселок на берегу Кольского залива, между городком Колой и Александровском. Здесь, на этом месте, мы должны были заложить новый город Романовск, от которого ожидали, что он впоследствии явится северным «окном» в Европу. Благодаря Гольфстриму, судоходство отсюда мимо норвежских берегов могло происходить круглый год.

Увы, мы не предполагали тогда, что в скором времени не только это северное окно, но и то, западное, которое прорубил Великий Петр, будут оба наглухо заколоченными.

Перед закладкой Романовска мы успели посетить и Колу, и Александровск. Александровск стоит на скалах, имеет свой маленький залив, напоминающий норвежские фиорды, и для роли «окна» не годится; Кола, наоборот, находится на ровном месте; но залив тут мелководен и тоже для окна не подходит. Жители ее, разумеется, были очень огорчены, что выбор не пал на их город, которым они очень гордились. Да и в самом деле, – у них здесь есть две незаурядные достопримечательности: одна старинная церковь и одна старинная пушка. Церковь создана необыкновенным плотником-мастером, который построил ее исключительно при помощи одного топора; этот топор после окончания постройки мастер бросил в залив, чтобы не осквернять его дальнейшей повседневной работой. А что касается пушки, то с нею произошла, действительно, замечательная история.

– Скажите, – спросил я одного из жителей, подойдя к орудию, у которого бок был оторван и лежал рядом. – Что случилось с этой пушкой?

– А при ее помощи наши деды отражали англичан во времена Крымской кампании, – с гордостью ответил тот. – Англичане тогда подходили к мурманским берегам, заглянули в залив… И наши артиллеристы как пальнули, так восемь человек и погибло.

– Англичан?

– Нет, своих. Пушку разорвало.

И вот, несмотря на недовольство кольских граждан, город Романовск все же решено было закладывать на некотором расстоянии от них, к северу. На пустынном, слегка холмистом берегу залива уже стояли в разных местах заранее вбитые столбы с надписями на деревянных табличках: «Собор», «Почта и Телеграф», «Казначейство», «Городское Самоуправление», «Суд» и так далее. Кроме того, маленькие столбики указывали направление улиц. На одном большом пустыре красовался телеграфный столб с заманчивым указанием «Городской сад».

Первый камень заложили на месте будущего собора. Богослужение и обряд закладки совершал архангельский архиерей. Пел небольшой хор из Колы и пел бы недурно, если бы ему не подтягивали товарищи министров, директора департаментов и члены Государственной Думы. Никогда не умевшие спеться бюрократы и депутаты различно истолковывали и гармонию, и мелодию песнопений.

По окончании службы стали подходить к кресту. И тут встал во всю свою величину трудный вопрос: кому подходить первому и кому последнему? Кто выше – министр путей сообщения или министр военно-морской? Архангельский губернатор или директор департамента неокладных сборов? Или – кто важнее для жизни государства, сухопутные инженеры-путейцы или моряки?

A кроме того, если одни будут подходить к кресту по должности, a другие по чину, получится страшная путаница. По чину, например, депутат Шингарев и я были самыми последними; университетский диплом первой степени давал только чин девятого класса, коллежского секретаря. Ну, хорошо, я пойду последним; но Шингарев как? Согласится ли он быть предпоследним?

К счастью, Владыка сам разрешил этот тяжелый вопрос. Затаив недовольство против адмирала Григоровича за опрометчиво рассказанный морской анекдот, он решительно направился к Трепову, любезно поднес крест ему, после него высшим путейским чиновникам, а затем уже всем другим, в том числе, адмиралу.

Адмирал принял удар мужественно. Но втайне решил показать архиерею свою власть в ближайшем будущем.

После торжества закладки Романовска мы двинулись в обратный путь. Однако, по другому маршруту. Решено было ехать в том же поезде только до Кандалакши; затем – пересечь Белое море на военном судне до Архангельска; а оттуда уже по железной дороге на Вологду – в Петербург.

В Кандалакше нас ждало военное судно, что-то в роде канонерки, должно быть переделанной из пассажирского парохода. Не помню точно названия – не то «Паллада», не то «Канада»; во всяком случае название не совсем русское. Возле «Канады» покачивался на воде скромный полуштатский конвоир, долженствовавший сопровождать нас до Архангельска и вылавливать из моря министров и всех остальных в случае кораблекрушения.

Вечер перед посадкой на «Канаду» был свободный, и некоторые из нас отправились бродить по городу. Сопровождавший нашу группу инженер, участник постройки дороги, рассказывал немало любопытного из пребывания своего в этих краях. По ходу работы ему часто приходилось переплывать на моторной лодке озеро Имандру; чтобы обеспечить себя продовольствием в случаях недостатка казенных продуктов, они перед отплытием привязывали к бортам бечевки с крючками без всякой наживки; и, после переезда, на всех крючках оказывалась рыба. Вообще, не говоря уже о сельди у берегов океана, весь Кольский полуостров чрезвычайно богат озерной рыбой. Только лопарям и местным поморам простая свежая рыба не нравится; они едят ее полугнилой, считая, что в таком виде она имеет и настоящий вкус и настоящей запах.

Рассказывал нам инженер и многое другое. Например, про картину религиозного содержания в одной поморской избе: на кровати лежат благообразного вида старец с длинной седой бородой; ноги разуты, сапоги стоят рядом, возле кровати. Старец с удовольствием потягивает трубку, из которой вьется струйка дыма. И под картиной текст: «И почил Господь в день седьмый от всех дел своих».

– А, кстати, – спросил меня инженер, – вы в местной церкви были?

– Да.

– На стене муки ада видели?

– Нет, не заметил.

– Так пойдите еще раз, посмотрите.

Я последовал совету и не раскаялся. Муки, в самом деле оказались жуткими. Чего только ни изобразил художник в десяти небольшого размера картинах! На одной черти варят грешников в котле, из которого высовываются головы, не столько со страдающим выражением лиц, сколько с веселым удивлением; на другой фигурирует раскаленная сковорода с языками пламени под нею; грешники стараются со сковороды улизнуть и перелезть через борта; но черти относятся к работе добросовестно, протыкают старающихся бежать огромными вилами и бросают их на прежнее место. Что изображалось на следующих картинах, точно не помню; кажется, были там змеи, скорпионы и различные гады, мучавшие несчастных вечными своими укусами. Но последнюю картину я запомнил хорошо, так как по рисунку оказалась она очень простой, а по содержанию глубокой и сложной: весь четырехугольник полотна талантливый автор-художник покрыл равномерно черной краской, а снизу подписал: «Тьма египетская».

Итак, нам предстояло плыть в Архангельск. Вечером мы покинули мурманский поезд и перебрались на «Канаду», где разместились в каютах довольно удобно. Однако, время было военное, в Белом море, согласно имевшимся сведениям, иногда появлялись немецкие подводные лодки; а потому адмирал Григорович, вступив на корабль, принял на себя всю полноту власти – законодательной, судебной и исполнительной. Моряки из его свиты повеселели, сделались более самоуверенными, так как теперь не они были в гостях у штатских путейцев, а путейцы у них. Да и сам адмирал, видимо, чувствовал себя неплохо: теперь и Александр Федорович Трепов и архиерей до некоторой степени находились у него в плену.

Во всяком случае, когда адмирал в кают-компании сообщил нам правила, которым мы все должны следовать во время плаванья, он взглянул на архиерея, на министра путей сообщения и многозначительно произнес:

– Исключений не допускается ни для кого.

Весь день плыли по Белому морю благополучно. Стало холодно. Дул резкий ветер, но море не было бурным. На стальной зыби там и сям вспыхивала пена гребней. Закутавшись потеплее, мы, пассажиры, иногда выбирались из кают наверх подышать морским воздухом; но для многих воздух был только предлогом. При мысли о неприятельских подводных лодках как-то не хотелось сидеть внизу. У борта я видел немало чинов разных ведомств, добровольно принявших на себя роль вахтенных, зорко следивших за поверхностью моря и, очевидно, с замиранием сердца ожидавших – не появится ли где-нибудь перископ.

А к вечеру стало особенно жутко. Принимались особые меры предосторожности. Огней на судне не зажигали; иллюминаторы прикрывались, чтобы не пропускать света; запретили курить на палубе и пользоваться спичками; выходы с трапов на палубу задрапировывались брезентом.

После ужина большинство нас, штатских, оставалось в кают-компании; спать не хотелось. Правильнее говоря, спать-то хотелось, но не хотелось идти спать. Все понимали, что немцы при помощи своей разведки легко могли узнать о нашем плавании, а пустить ко дну двух русских министров, нескольких членов Государственного Совета, Государственной Думы, товарищей министров, архиерея и губернатора – им, разумеется, было бы лестно.

Однако все присутствовавшие, особенно действительные статские советники и выше, из чувства собственного достоинства старались показать, что ничуть не волнуются. Одни, со скошенными лицами, весело улыбались; другие благодушно беседовали, в то же время чутко к чему-то прислушиваясь, a некоторые пытались потопить свою боязнь в анекдотах, предварительно убедившись, что Владыки вблизи нет.

И, вдруг, ужасное известие… Сообщенное одним моряком своему штатскому приятелю и по секрету обошедшее всех нас. По искровому телеграфу неизвестно от кого и неизвестно откуда получен позывной сигнал и загадочный вопрос «Где Канада?»

Ясно, что кроме немцев, с их манерой садически шутить со своей жертвой, никто подобной радиотелеграммы отправить не мог. Адмирал Григорович, в ответ на наши вопросы, правда ли это и, если правда, то что он думает о таинственном вопросе относительно местонахождения нашего корабля, не хотел ничего отвечать, ограничиваясь загадочными пожатием плеч и неопределенной улыбкой.

Однако все говорило за то, что положение серьезно. Моряки о чем-то шептались, матросы суетились на палубе, а корабль наш, до сих пор шедший по прямой линии, изменил курс, стал делать зигзаги, чтобы обмануть неприятеля. Рулевые цепи время от времени жалобно скрежетали.

Поздно вечером, соблюдая все правила, выбрался я на палубу. Ни одного огонька кругом, ни одного луча света. Невидимое море шумело у бортов; только поднятая носом судна пена смутно белела в черном провале. Но постепенно глаз стал привыкать к темноте; звездное небо отделилось от горизонта ясной чертой. A затем, неожиданно, стало как будто светать…

Я посмотрел в сторону севера. Там, у видимого соприкосновения неба с водой, появилась светящаяся золотистая арка, из которой в разные стороны исходили бледно-голубые лучи. Точно нащупывая путь среди звезд, эти лучи нерешительно продвигались вперед, останавливались на мгновение, снова двигались и затем, вдруг, изнеможенно возвращались назад, чтобы опять начать свое блуждание по небу.

Это сияние было одним из тех прекрасных видений, которыми так богат полярный север. Я давно, с раннего детства, мечтал увидеть в натуре то, что знал только по изображениям в книгах. Незабываемое, чудесное зрелище, полное таинственности, величия, красоты.

И, вот, мечта осуществилась. Оно, северное сияние, тут, перед глазами. Во всем великолепии.

А, между тем, какая гадость! Теперь немцам гораздо легче нас потопить!

С испуганным восхищением смотрел я, как разгораются цветные огни, как светлеет все больше и больше золотистая арка, как все смелее и смелее становятся голубые лучи, – и одновременно разгорался в душе страх. «Где Канада»? Вот она! Ясно очерченная. Искать ее долго не надо, можно прямо пустить мину. Прощай земля, Петербург, прощайте родные, друзья! Как глупо кончается жизнь, без всякого сопротивления врагу. А, главное, – вода такая холодная.

А лучи растут, растут. Точно щупальца гигантского спрута, притаившегося за золотой аркой и с вожделением ожидающего подходящего момента, чтобы схватить в свои объятья «Канаду» и увлечь в морские глубины.

Стало так противно, что я решил спуститься в кают-компанию. А в кают-компании новый удар: приемник искрового телеграфа опять получил позывной сигнал и зловещий вопрос: «Где Канада»?

Едва ли кто-нибудь из наших штатских путешественников, начиная с А. Ф. Трепова, в эту ночь спал хорошо. Я лично заснул очень поздно, только тогда, когда устал бояться. А когда проснулся и обнаружил себя вполне живым и здоровым, наступил уже день. Мы входили в устье Северной Двины.

В Архангельске на площади у пристани ждали войска с оркестром музыки. И тут, когда корабль ошвартовался, адмирал Григорович показал всю свою неограниченную власть над вверенными ему пассажирами.

Стоя у сходень, он обернулся назад и громко распорядился:

– Не выпускать никого, пока я не приму парада!

Все мы, таким образом, оказались временно арестованными. Подойдя к борту, я стал смотреть на площадь, где гремела музыка, где адмирал бодро здоровался с войсками, а войска еще более бодро отвечали: «здра-ав-ав-шество». И, вдруг, сбоку от меня послышалось чье-то тяжелое дыхание. Оборачиваюсь – и вижу: рядом со мной стоит Александр Федорович Трепов и, опершись на борт, грустно смотрит на площадь.

– Вы видите? – с ироническо-обиженной улыбкой говорит он мне. – Сам принимает парад, а меня даже не выпускает на берег!

Положение мое оказалось тяжелым. За время поездки на Мурман Александр Федорович не раз дружески беседовал со мной по разным вопросам, вспоминал с одобрением мои фельетоны и, очевидно, считал меня своим сторонником в возникшей из-за анекдота борьбе двух ведомств: сухопутно-путейского и военно-морского. Но дело осложнялось тем, что адмирал Григорович тоже казался мне симпатичным. При первом знакомстве со мной в поезде, он сказал мне, что читал недавно мой роман «Тихая заводь», который ему очень понравился. Некоторые места оттуда он, к моему удовольствию, даже целиком процитировал. A известно, что для каждого автора все люди делятся на две совершенно различные части: на тех преступных, негодных и отвратительных, которые его произведений не читают; и на тех благородных, чутких и симпатичных, которые этими произведениями восторгаются.

Поэтому, чтобы быть честным и по отношению к Трепову и по отношению к Григоровичу, я любезно улыбнулся и загадочно-неопределенно ответил:

– Н-да.

Впрочем, в скором времени, еще до отъезда из Архангельска, Трепов получил полное нравственное удовлетворение в своем столкновении с морским министерством. Во-первых, после богослужения в архангельском соборе, архиерей поднес ему в дар очень ценную большую старинную икону; Григорович же получил иконку маленькую и совсем незначительной ценности. А во-вторых, что самое главное, в тот же день неожиданно раскрылась одна потрясающая вещь, которая сильно развеселила министра путей сообщения.

Вот что рассказал мне на обратном пути, по дороге на Вологду-Петербург, сам Александр Федорович:

– Представьте себе, какая история… После службы в соборе пригласил меня к себе на завтрак губернатор. Завтрак прошел оживленно; губернатор рассказывал много интересного о своем крае. А губернаторша слушала рассказы мужа, вздыхала, и наконец, обратилась ко мне с отчаянием в голосе:

– Ради Бога, Александр Федорович! Исполните мою просьбу! Посодействуйте, чтобы мужу дали другую губернию! Ведь это невозможно, в конце концов. Наша губерния больше Франции, но если бы она была как Франция! А то – вся во льдах, в болотах и тундрах. Молодому губернатору, любящему спорт, это еще ничего – управлять такой географией. Но мой муж – пожилой человек! Ему спорт не к лицу. И, все-таки, даже он во время своих объездов губернии умудрился два раза тонуть в море и гореть в пожаре. Если не его, то пожалейте хотя бы меня! Никогда я не имею покоя. Да, вот, хотя бы вчера, накануне вашего прибытия сюда. Мы здесь думали, что корабль ваш придет вчера утром, а оказалось – его нет. Подождала я до вечера и стала бегать на станцию искрового телеграфа и требовать от телеграфиста, чтобы он запросил: где «Канада»? Где «Канада»?

Александр Федорович по природе был человек довольно суровый и редко смеялся. Но при последних словах губы его слегка приоткрылись, рыжие усы зашевелились, будто по ним прошел ветер, а глаза сузились, образовав по бокам много расходящихся во все стороны морщинок, наподобие северного сияния.

Как я потом выяснил, он в это время искренно, от всей души, хохотал.

Как-то странно было после величавой тишины Дальнего Севера вернуться в столицу, окунуться в ее бурливую тревожную жизнь.

Петербург доживал последние дни. Гибла великая, романтическая, благородно-нелепая Российская Империя. И недаром Петербург назывался тогда Петроградом. От державной столицы остались только видения дворцов, гранит Невы, гордый конь, несущий на себе неповторимую русскую мощь. В развале и колебаниях власти Петроград не восприял величия Петербурга, стал каким-то большим Елизаветградом или Павлоградом по которому вместо блистательной гвардии бродили мужики маршевых рот, a вместо петербуржцев сновали лодзинские, ломжинские и ковельские жители.

И над всем Петроградом, сменившим чопорно-высокомерный Петербург, вместо штандарта реяла поддевка Распутина – предтечи надвигающегося Совета рабочих и крестьянских депутатов, символа будущей власти социальных подонков.

Сумасшедшего дома еще не было. Но он находился уже недалеко: на одиннадцатой версте.

Вместо прежних серебряных монет – люди расплачивались почтовыми марками. При малейшем ветре марки разлетались по воздуху, как золотой запас Государственного Банка. Вместо хлеба питались полужидкой замазкой с занозами. Запрещение спиртных напитков усилило пьяные оргии в тылу и соблюдалось только в окопах, где на обледенелой или мокрой земле воины мерзли, не имея возможности отогреться.

В правительственных сферах началась знаменитая чехарда, вызывавшая спортивное чувство среди бюрократов. Единственный министр из общественных деятелей оказался психически ненормальным, как бы предвещая собой деятельность временного правительства. Высшее военное командование командовало больше гражданским населением, нежели своими войсками. Загадочные распоряжения властей были сбивчивы и непонятны, как стихи Маяковского. В Совете Министров председатель не успевал узнавать, кто из членов его коллегии уже в отставке, а кто еще имеет право заседать.

И обманутая уверениями и обещаниями армия отступала,не имея снарядов, патронов, теряя веру в свои силы и доверие к высшим начальникам. Истратив весь порыв и все снаряды на спасение славян и союзников, она исполнила историческое предназначение Российской Империи – спасать других в ущерб себе, и теперь была близка к разложению.

Естественно, что при таких обстоятельствах не только центральные партии, но даже правые перешли в оппозицию. К честному голосу государственно-мыслящего общества на верхах никто не прислушивался. Оппозиционером стал даже Владимир Пуришкевич, правее которого в Государственной Думе была только стена.

Разумеется, не избегло этого сдвига и наше «Новое время». Примыкая к националистам, оно стало теперь поддерживать «Прогрессивный Блок», образовавшийся из всех умеренных партий. Другого выхода не было: одобрять власть, которая своими действиями толкала страну к революции, «Новое время» считало нелепостью. Это не значило, что при подобной позиции оно изменило своему монархическому принципу. Но, зная, что нас читает и с нашим мнением считается сам Император, мы пытались через головы придворных льстецов и бюрократических тиходумов сказать горькую правду Царю.

Увы, Царь наш не был ни Петром Великим, ни даже государем Николаем Павловичем. Как человек он был слишком хорош, чтобы быть хорошим правителем. Самодержавие, остатки которого хотел он спасти, не подходило ему: в его женственно-мягком характере не чувствовалось никаких задатков державности. Обаятельный, чуткий, деликатный, образованный, прекрасный семьянин, он мог бы при других обстоятельствах стать чудесным «тишайшим» Царем. Но после непосильной ненужной войны, перед угрозой государственной смуты, при натиске революционных сил, враждебных Империи, при кликушестве и вырождении придворных кругов, – тишайший Царь не мог справиться со своим неправдоподобным народом. Верховную власть разбивали на осколки собравшиеся вокруг темные силы.

Мы в газете осторожно, но непрестанно указывали, какую опасность для государства представляет Распутин. Сведения о вмешательстве этого хама в назначения высших чиновников, слухи об оргиях развратного знахаря, гнусные сплетни и клевета, злостно раздувавшиеся революционными кругами, – все это распространялось по всему государству, проникало на фронт, окончательно подрывало дух войск, приводило к полной деморализации тыл.

Но ни мы, ни общественное мнение столицы не могли ничего сделать.

Вспоминается мне пример того, как боялись всесильного Распутина некоторые наши чиновники.

Как-то раз пришел ко мне по делу артист суворовского «Малого театра» Глаголин157157
  Борис Сергеевич Глаголин (настоящая фамилия Гусев; 1879-1948) – актер, режиссер, драматург, теоретик театра. Играл и ставил в театре А. С. Суворина. Возглавлял кинематографическое товарищество «Русская лента», снимал фильмы как режиссер и играл главные роли. С 1927 в эмиграции в США. Жил в Нью-Йорке.


[Закрыть], сообщил, что в ближайшем времени состоится его бенефис, для которого он сам имеет право выбирать пьесу, и предложил: не напишу ли я ему трехактную комедию в веселом или в сатирическом духе.

До того времени я никогда еще пьес не писал, а потому стал сначала отказываться. Но затем мы разговорились. И, вдруг, мне пришла в голову дерзкая мысль: «Не написать ли сатиру на Распутина?».

Была ли это глупая мысль или умная, трудно сказать. Вернее, что глупая. Пользы от такой пьесы не было бы, а скандал получился бы. Но мы с Глаголиным были молоды и потому больше чувствовали, чем думали. Моя идея привела его в восторг. И я начал придумывать фабулу.

Главным действующим лицом пьесы – для роли Глаголина – я сделал дворника, в котором мистически настроенные великосветские дамы случайно обнаружили магические способности, появившиеся благодаря алкоголю. Хитрый дворник просит живущего в его доме поэта футуриста написать ему ряд изречений, предсказаний и всяких мыслей, которыми можно удивлять публику. И в скором времени попадает в салоны высшего света, где изумляет присутствующих глубиной и неясностью своих откровений. Вслед за ним туда же проникают и футуристы, любители реалистически поесть и выпить. Постепенно собрания этого изысканного общества принимают легкий характер радений…

Глаголину пьеса понравилась. Нечего говорить, что мне – тоже. Он понес ее к директору Малого театра – нашему редактору М. А. Суворину, который против постановки ничего не возразил, но все-таки крякнул и задумчиво почесал лоб.

Получив от Глаголина и дирекции Театра заверение, что пьеса будет поставлена, если драматическая цензура ее пропустит, я сначала намеревался отправиться к цензору лично. Но затем передумал и предательски уговорил свою жену пойти вместо меня. По моему мнению – когда нужно получать разрешения, дамы гораздо лучше мужчин умеют уговаривать чиновников и горячо доказывать то, в чем они сами далеко не уверены.

Цензор фон Дризен158158
  Николай Васильевич фон Дризен, барон (1868-1935) – историк театра. Цензор драматических сочинений при главном управлении по делам печати. Редактор «Ежегодника Императорских театров». В 1909 вместе с Н. Н. Евреиновым и М. Н. Бурнашевым организовал «Старинный театр». С 1919 в эмиграции, сначала в Финляндии, затем во Франции.


[Закрыть] принял мою жену очень любезно. Обещал прочесть пьесу вне очереди и дать ответ через три дня. А когда, через три дня, она снова явилась, между ними произошел такой диалог:

– Не обижайтесь на меня, ради Бога… Я сам огорчен. Передайте мое искреннее сожаление вашему супругу… Но пьесу я пропустить не могу.

– То есть как не можете?

– Не в состоянии.

– Но почему?

– Потому что в виде центральной фигуры в ней под именем Ферапонта явно изображен Распутин.

– Ну что вы, барон! Причем тут Распутин? Ведь Ферапонт простой мужик, дворник!

– Совершенно верно.

– Он пьяница, мошенник, наглец…

– Правильно. Я бы добавил – подлец.

– Да, подлец. А потому меня и удивляет: по какой причине вам кажется, что здесь есть намек? Мало ли в Петербурге всяких предсказателей, магнетизеров, в приемных которых собирается лучшее общество…

– Разумеется, есть. Но это все – люди скромные, тихие. А ваш Ферапонт, как вы сами указываете, мерзавец, пьяница, наглец… Значит – без сомнения, Распутин. И разрешения на постановку такой пьесы я дать не могу.

Так и окончилась моя попытка неудачей. Хотя горевал я недолго: через несколько недель Распутин был убит.

Незадолго до своей смерти этот гробокопатель Российской Империи в кругу своих истерических поклонниц говорил:

– Ежели я погибну, то погибнет Россия.

И слова его оправдались. Но оправдались потому, что погиб он чересчур поздно.