Текст книги "Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения"

Итак, из-за слабого знакомства с земским делом, я тяготился ведением Отдела внутренних известий. Зато редактирование литературно-художественного журнала «Лукоморье» было мне по душе.

Суворинское издательство не жалело на журнал средств, платило сотрудникам высокий гонорар: «Лукоморье» издавалось богато, на прекрасной бумаге, с репродукциями в красках картин современных художников и с печатаньем собственных художественных оригиналов.

В силу того, что мы в этом деле избегали всякой политики, сотрудниками журнала оказались люди разных направлений, исключая крайне-левых. Работали у нас Вентцель, Волконский145145
  Михаил Николаевич Волконский, князь (1860-1917) – писатель, драматург. Автор многих исторических романов и пародийной оперы «Вампука, Принцесса Африканская». Монархист, один из руководителей «Союза русского народа».


[Закрыть], Сергей Городецкий146146
  Сергей Митрофанович Городецкий (1884-1967) – поэт, переводчик, педагог. Один из организаторов (вместе с Н. С. Гумилевым) «Цеха поэтов» (1912). После революции жил в Баку, затем в Москве. Автор нового либретто («немонархического») оперы М. И. Глинки «Жизнь за царя», получившей название «Иван Сусанин».


[Закрыть], Гумилев, Анна Ахматова, Кузмин147147
  Михаил Алексеевич Кузмин (1872-1936) – поэт, прозаик, драматург, переводчик, критик.


[Закрыть], Георгий Иванов148148
  Георгий Владимирович Иванов (1894-1958) – поэт, публицист, переводчик, критик. Один из крупнейших поэтов русской эмиграции.


[Закрыть], Савватий149149
  Савватий (наст. имя Наталья Игнатьевна Потапенко; 1887-1944) – писательница, публицист, танцовщица. После революции эмигрировала, жила в Брюсселе.


[Закрыть] и многие другие.

Каждую неделю, после выхода очередного номера, собирались мы в своем помещении при редакции «Нового времени». Со стороны либеральных сотрудников это было довольно мужественно: появляться в издании газеты, преданной анафеме революционным общественным мнением. Однако они шли на риск. И это показывало, что будь у национального лагеря достаточное количество меценатов для выпуска солидных изданий, русская литература не оказалась бы на службе у революции.

На еженедельных собраниях нашего «Лукоморья» бывало оживленно и весело. Обсуждались темы, читались стихи. Гумилев, мечтательной природе которого была скучна обычная цивилизованная жизнь, уходил мыслью в экзотику, или в эпоху конквистадоров; Савватий – в литературе мужчина, а в жизни женщина – приносила рассказы, очень часто построенные на скрытой порнографии, с чем я нещадно боролся; Георгий Иванов, который впоследствии, в эмиграции, поносил «Новое время», посещал редакцию очень охотно…

А жизнерадостный пожилой князь Волконский, один из сотрудников «Кривого зеркала», был на наших собраниях душою общества. Приносил обыкновенно какие-нибудь юмористические пустяки, иногда очень милые. И декламировал, например:

 
«Ах, не всякий тот садист,
Кто в саду своем гуляет,
И не всякий тот артист,
Артишоки кто сажает.
Левый нынешний не лев
И неправ бывает правый…»
 

И так далее. Декламирует, декламирует, до тех пор, пока кто-нибудь не запротестует и не скажет:

– Довольно, князь.

Давал нам в «Лукоморье» свои рассказы и Куприн. Но получить их было не легко. Подобное дело сопровождалось иногда тяжелыми осложнениями.

Как-то раз попросил я секретаря Елагина отправиться к Куприну в Гатчину и взять у него рассказ, который тот давно обещал нам. Секретарь поехал в Гатчину как раз в день нашего еженедельного собрания и обещал к вечеру вернуться и сообщить о результатах поездки.

Собрались мы в девять часов, но секретарь не явился. Ждем час – его нет. Берусь я за телефонную трубку, звоню к Елагину на квартиру. Сначала долго не отвечают, a затем слышу – кто-то возится у аппарата, сопит и кряхтит.

– Марк Николаевич, вы? – спрашиваю.

– Ох… Я.

– Мы вас ждем. Почему не приходите на собрание?

– Убирайтесь к черту!

Голос у него странный, неузнаваемый. Вместо обычного приятного баритона сиплый надтреснутый бас.

– То есть, как к черту? Вы у Куприна были?

– Ббб… был.

– Давно вернулись?

– Ттт… только что.

– И что же?

– Тттошнит. И – ггголова…

Поняв, что Марк Николаевич пьян, но узнав из дальнейших переговоров, что рассказ, все-таки, получен, я прошу незадачливого секретаря поставить будильник, поспать часа полтора, a затем прийти с рассказом на собрание; благо жил он совсем недалеко от редакции.

К двенадцати часам Елагин явился.

Лицо было зеленое, голова взлохмаченная, глаза красные. Так как обычно он никогда ничего не пил, вид у него был такой, будто человек перенес тяжелую болезнь.

– Ну, что? Ну, как? – начали мы расспрашивать.

И он рассказал:

– Это было что-то ужасное. Приехал я в Гатчину около трех часов, отправился к Куприну на квартиру, позвонил. И после нескольких звонков открывает дверь он сам. По его виду догадываюсь, что попал неудачно.

– Вам что? – мрачно опрашивает.

– Вы меня не узнаете, Александр Иванович? Я у вас бывал. По делам «Лукоморья»…

– А! Верно! – Лицо Куприна изменяется, появляется улыбка. И затем он поворачивается назад, радостно кричит вглубь квартиры:

– Господа! Четвертый партнер есть!

Как ни старался я убедить хозяина, что должен сейчас же возвращаться в Петербург, что у меня спешные дела, – бесполезно. Заявил он, что не даст рассказа, если не сыграю с ними в винт, и потащил в кабинет.

Там, за письменным столом, поставленным посреди комнаты, сидело два человека, находившихся в таком же состоянии духа, как и сам Александр Иванович: репортер Маныч150150
  Петр Дмитриевич Маныч (?-1918) – писатель, журналист.


[Закрыть] и поэт Рославлев151151
  Александр Степанович Рославлев (1883-1920) – поэт, писатель, публицист. В 1919 вступил в партию большевиков, был редактором газеты «Красное Черноморье», организовывал Новороссийский театр политической сатиры. В 1920 заболел тифом и скончался в Екатеринодаре.


[Закрыть], фигура которого от выпитого вина казалась особенно грузной. На столе находились бутылки, стаканы, кое-какие закуски. На диване у стены – тоже бутылки, но уже пустые.

– Садись, – приказывает мне Куприн, выдвигая маленький столик для игры. – Сейчас начнем. Только, господа, – по большой. По маленькой не интересно.

Хотя я и играю в винт, но заниматься этим сейчас, ни с того, ни с сего, да еще в пьяной компании, мне совсем не хотелось. Однако, чтобы получить рассказ, пришлось покориться. Просидели мы так часа два, я стал выигрывать. И тут-то началось самое неприятное.

– Братцы! – мрачно сказал, вдруг, Маныч, подозрительно взглянув в меня мутными глазами. – А не думаете ли вы, что он шулер?

– Очень возможно, – согласился Рославлев.

– В таком случае подождем немного, а затем, если не прекратит выигрывать, начнем бить.

– Бросьте, господа, бросьте, – вмешался Куприн. – Никакой он не шулер. Чепуха. Но для игры шансы, действительно, не равны. Мы пьяны, он – трезв. Это не годится. Ну-ка, Маныч, придвинь к нему закуски и водку!

– Верно! Пусть пьет, подлец.

– Только к чему закуски? С закусками не так опьянеет!

Куприн налил водки в винный стакан и протянул мне:

– Пей.

– Александр Иванович – взмолился я. – Увольте. Я вообще не люблю ни водки, ни вина…

– Пей!

– А чтобы мне не выигрывать, освободите и от игры.

– Вот как? В таком случае, – вон отсюда!

– Глаза у Куприна стали зелеными. A все знают: когда делаются они зелеными, можно ожидать чего угодно. Покорился я, выпил; стал играть, снова выпил; начал проигрывать, опять выпил… В кабинете было дымно и душно. Иногда в воздухе мелькали пустые бутылки; это Маныч освобождал стол, хватая их за горлышко и ловким движением перебрасывая через свою голову назад, на диван. До семи часов вечера тянулось мое мучение. В глазах мутилось, стены кабинета качались, стол плавал по полу, физиономии собутыльников то появлялись откуда-то из тумана, то исчезали. Но все-таки, рассказ я, в конце концов, получил.

Иногда, после вечерних редакционных собраний «Лукоморья», некоторые из нас целой группой направлялись куда-нибудь в ресторан. Обычно ходили в «Вену», – излюбленное место писателей, журналистов и художников, без различия направлений и вкусов. Здесь всегда было многолюдно и шумно. На стенах красовались картины, наброски карандашом, стихотворные посвящения – автографы, – поднесенные поэтами и художниками в дар ресторану. Кое-кто дарил от чистого сердца, кое-кто в счет неуплаченного долга за ужин.

Между прочими посвящениями и эпиграммами находилось здесь и известное двустишие поэта Потемкина152152
  Петр Петрович Потемкин (1866-1926) – поэт, переводчик, драматург, литературный критик. С 1920 в эмиграции, жил в Праге, затем в Париже. Сотрудничал в журналах и газетах русского зарубежья, переводил чешских и немецких поэтов.


[Закрыть], адресованное двум хорошеньким кельнершам:

 
«В “Вене” – две девицы.
Veni, vidi, vici.»
 

A иногда, вместо «Вены», посещали мы ресторан «Давыдки» на Владимирском. А кто зарабатывал много, отправлялся в более дорогие места. Ночной Петербург вообще обладал не меньшим количеством мест для собраний образованной публики, чем Петербург дневной. В дневных собраниях интеллигенты обычно объединялись и разделялись во имя общего счастья; шумели за столами, покрытыми зеленым сукном; произносили речи ради спасения ближних. Наряду с суетливыми лицами свободных профессий, и дневной чиновный Петербург тоже исполнял свое дело. Скрипели перья, стучали машинки, фигуры с почтительно изогнутыми спинами подносили начальству доклады. Страдая исторической одышкой, подгоняемый в разные стороны различного рода погонщиками, двигался в будущее дневной Петербург, неизвестно куда.

А наступала ночь, сменялся дневной туман ночными огнями со скачущими отблесками в холодной Неве, – и стремления к общему счастью сменялись у интеллигентов стремлениями к удовлетворению личных запросов.

Вместо Таврического дворца, Соляного городка, Тенишевскаго зала, редакций газет, банков, министерств, гвардейских казарм, – «Медведь», «Фелисьен», «Кюба», «Эрнест», «Аквариум», «Вилла Родэ», цыгане «Новой Деревни». Столы уже не с зеленым сукном, с белыми скатертями. На месте чернил – графинчики с жизненной влагой. На повестке дня икра, кулебяка, омары, грибки в сметане, осетрина, рябчики, мороженое, кофе, ликеры… И все это – на ночь. На одну ночь, а не на несколько.

Невоздержанная в своих дневных порывах к общему благу, русская публика была невоздержанной и в ночном порыве к личному счастью. Русский человек любить отягощать не только свой дух, но и материю тоже, ели с конца вечера до глубокой ночи, ели с перерывами и без перерывов, ели неудержимо, настойчиво, будто в предчувствии, что впоследствии уже через несколько лет, не увидят ни икры, ни рябчиков, ни осетрины…

Шумел ночной Петербург звоном ножей, тарелок, бокалов. Шумел гудками автомобилей, выкриками лихачей, мчавших разгулявшихся господ на Острова. Шумел цыганскою песней…

И, как дневной Петербург, не знал он, куда приведет его вся эта цыганщина мысли и чувства.

Если, по словам Достоевского, наш русский народ бывал иногда неправдоподобным, то, естественно, неправдоподобной бывала и наша Империя.

В мировой истории мы что-то не встречаем таких странных царств, империй или республик, которые вместо собственного благоустройства занимались прежде всего благотворительностью по отношению к другим народам. Главной целью чужих империй было – у кого-то что-нибудь захватить, кого-то покорить, на кого-то навести страх. Главной же целью нашей Империи, наоборот, было – кому-то помочь, кого-то от кого-нибудь защитить.

Восстают греки. Вассал турецкого султана Мегмет-Али начинает жестоко расправляться с восставшими. И российская Империя идет на помощь угнетенным, уничтожает совместно с союзниками турецко-египетский флот при Наварине.

Права православных христиан в Палестине попираются Турцией. Российская Империя требует от султана восстановления прав. И вовлекается в войну, окончившуюся падением Севастополя.

Население Боснии и Герцеговины поднимает против турок восстание. После неудачи восстания Сербия и Черногория объявляют войну Турции, терпят поражение. И российская Империя, из-за отказа турок заключить перемирие и выполнить условия константинопольской конференции, начинает военные действия.

Вообще, с начала XIX века среди всех великих держав только Россия во внешней политике сообразовалась с нравственными нормами. Признавая ценность индивидуальной морали, Запад – а особенно Англия – не считал нужным вводить мораль в отношения между народами. Нация рассматривалась, да и рассматривается до сих пор, как животный организм, действующий исключительно на началах звериной борьбы. Ради национальной выгоды все средства хороши, всякая неправда – правда.

И только дикая Российская Империя ощущала себя среди культурных народов не как животный организм, а как личность. Личность, несущая в себе христианские чувства, сожаление к слабым, верность слову, готовность на бескорыстную помощь.

Начавшаяся в 1914-м году из-за Сербии война с Германией была продолжением нравственных традиций России. Так она и была понята нашим общественным мнением, с энтузиазмом откликнувшимся на призыв к борьбе за правое дело. Разумеется, с точки зрения государственно-эгоистической, эта война была большой ошибкой, как были ошибками и все предыдущие наши заступничества за угнетенных.

Насколько быстрее развилась бы русская материальная культура, не будь этих идеологических войн! И у крестьянина была бы курица в супе, и у мещан появилась бы мебель в стиле рококо, и интеллигент жил бы не в двухэтажных домах, а в шестиэтажных.

И, главное, не погибла бы сама Империя, не пожелавшая отказаться от своего христианского лика. И вместо нее не пришел бы в мир Союз советских республик, оказавшийся по духу и по международной морали более сродни цивилизованному Западу, чем православная царская власть.

Но если не люди, то Господь знает цену всему. И воздаст должное всем.

В первые месяцы войны было у нас много искреннего пафоса. Трогательные манифестации перед Зимним дворцом, патриотический подъем в населении; оппозиция на время исчезла, слово патриот не заключалось в кавычки; революционеры притихли, партийная рознь стушевалась, искусственно вызывавшееся разделение национальностей исчезло; депутаты разных фракций в Думе жали друг другу руки; в Одессе, встретив патриотическую процессию, Пуришкевич153153
  Владимир Митрофанович Пуришкевич (1870-1920) – политический деятель. Монархист. Один из лидеров «Союза русского народа» и основателей «Русского народного союза имени Михаила Архангела». Один из участников убийства Распутина. С 1918 жил в Киеве, принимал участие в идеологической поддержке Белого движения.


[Закрыть] расцеловался с раввином…

Русские воины самоотверженно двинулись на подвиг, веря в священный смысл своей жертвы. Русские женщины, призванные Богом в войска, с благостной радостью осенили свои белые одежды крестом; работе в помощь армии беззаветно отдались лучшие русские люди, союзы, общества, объединения. Бесчисленные лазареты частных лиц разбросались по лицу русской земли.

Все было поначалу торжественно, величаво.

Но затем – сменились праздничные военные дни будними днями. Поэзия войны сделалась прозой. Заколебался фронт, начались перебои в тылу.

И оказалось, что нет среди руководителей в достаточном количестве ни талантов, ни крупных организаторов, ни выдающихся личностей.

Оказалось, что великих людей в Империи вообще нет. Есть только высокие и высочайшие по чину и рангу.

Не даром все начало столетия наше русское общество постепенно шло к измельчанию, начиная с верхов и кончая низами. Не даром революционная пропаганда в продолжение многих лет делала свое преступное дело. Не даром кавычки сопровождали патриотизм. Не напрасно оппозиция и бюрократия одинаково глупо боролись за власть, не считаясь ни с чем. Все, что было в России упадочного, извращенного, ничтожного, все сказалось в итогах неудачной войны. Помогли развалу и дворяне, не желавшие быть дворянами; и купцы, не желавшие быть купцами; и губернаторы, воевавшие с архиереями; и чиновники, не любившие начальство за то, что ему надо повиноваться; и писатели, вслед за Толстым отрицавшие воинскую повинность; и даже декаденты, символисты и футуристы, приведшие сознание наиболее утонченных русских людей к тому пониманию событий, которое выражено в стихотворении Крученых «Убещур Скум Вы-ско-бу».

Кто из нас, переживших эту роковую войну, не помнит печальных ошибок не только чужих, но и своих собственных? Кроме погибших героев, память о которых навсегда останется священной для нас; кроме исключительно редких людей, поведение которых было безупречно во всех отношениях, – все мы, остальные, так или иначе, виновны во всем происшедшем. Повинны перед отечеством и придворные круги, и правительство, и Дума, и все слои населения.

А наряду с другими общественными силами оказалась в огромной степени виновной и наша печать. Не стоит говорить уже о печати пораженческой, революционной, игравшей открыто предательскую роль. И умеренные газеты были тоже не на высоте. В том числе и наше «Новое время».

Когда в начале войны петербургские подонки громили германское посольство, выкидывали из окон мебель, стягивали канатами с фронтона здания дородные тевтонские статуи, чтобы повергнуть их в прах, – это было еще извинительно. Подобный примитивный патриотизм понятен у толпы, привыкшей воплощать высокие идеи в грубые материальные формы.

Когда в Москве такая же толпа устраивала погром, разбивая немецкие магазины и попутно присваивая себе золотые хронометры, это было уже значительно хуже. Краденные часы сильно понижают высоту патриотических взлетов.

Но когда мы, культурные люди, в своих правых газетах повели кампанию по проверке лояльности наших русских немцев и стали многозначительно перечислять российских граждан с немецкими фамилиями, это было уже совсем не извинительно.

Правда, в придворных кругах у нас находилось слишком много лиц немецкого происхождения из Прибалтийского края. На высших административных постах в Империи тоже встречалось немало немецких имен. Случалось, даже, что некоторые остзейские бароны и графы, будучи вполне верными российскому Престолу, с презрением относились к самому населению России.

Но, исходя из таких исключений, делать общие выводы было нелепо. Очень многие граждане с немецкими фамилиями бывали гораздо большими русскими патриотами, чем Ивановы и Сидоровы. Мало того, среди всех наших народностей, населявших Империю, немцы являлись политически наиболее надежным элементом. Среди них почти не встречались крайние левые. Не говоря о прибалтийцах, даже простые колонисты, жившие в общей массе зажиточно, оказывались равнодушными к идеям социализма, этой религии озлобления и зависти.

А если среди них оказывались отдельные предатели, то пропорционально их было не больше, чем среди русских эсеров, грузинских меньшевиков и еврейских большевиков.

В значительной степени был причастен в этой далеко не похвальной кампании и пишущий настоящие строки. Помню свои поездки по Прибалтийскому краю и по немецким колониям. Не любившие баронов латыши и эстонцы с радостью пошли мне навстречу, стали снабжать материалом, в котором, кроме крупиц правды, заключались кучи сплетен и фантастических выдумок. Весь этот материал был использован мною в очерках, печатавшихся в «Новом времени» под общим заголовком «В стране чудес». Затем очерки вышли отдельно книгой, выдержавшей в короткое время три издания.

Как-то раз, сейчас же после выхода книги, зашел я в магазин А. С. Суворина и преисполнился гордостью: на моих глазах за каких-нибудь полчаса несколько отдельных покупателей потребовало у прилавка мое произведение. Заведующий магазином поздравил меня с тем, что запас экземпляров с каждым днем тает.

Вспоминаю теперь это – и так обидно! Как хорошо было бы, если бы когда-нибудь не эта моя глупая и вредная книга, а какая-либо другая, более умная и более безобидная, имела такой огромный успех!154154
  См. также в Приложении письма к писателю от А. А. фон Лампе и Е. М. Брофельдта.


[Закрыть]

Среди редких разумных мер, предпринятых нашим правительством во время войны, несомненно нужно считать постройку и открытие Мурманской железной дороги, столь важной для связи с союзниками. Правда, эту дорогу следовало бы построить раньше, перед войной; но, к сожалению, у нас обычно все умное делалось значительно позже, чем глупое. Во всяком случае, с созданием Мурманской дороги вышло несколько удачнее, чем с приготовлением военных припасов: пока армия оставалась боеспособной, снарядов у нее не было; а когда она развалилась, снаряды стали поступать в огромном количестве. Мурманский же путь, как никак, открылся до революции и около года приносил свою пользу.

Открытие дороги вышло довольно торжественным. Первый поезд, долженствовавший дойти до берегов Ледовитого океана, составили из пульмановских вагонов первого класса. Во главе «экспедиции» находился министр путей сообщения, вскоре получивший пост премьера, А. Ф. Трепов155155
  Александр Федорович Трепов (1862-1928) – государственный деятель. Министр путей сообщения. Председатель Совета министров. С осени 1918 по январь 1919 возглавлял в Гельсингфорсе Особый комитет по делам русских в Финляндии, затем уехал во Францию. Участвовал в Русском зарубежном церковном соборе в Сремских Карловцах (Югославия).


[Закрыть]. Вторым лицом в поезде оказался морской министр адмирал Григорович156156
  Иван Константинович Григорович (1853-1930) – военно-морской и государственный деятель. Адмирал. Последний морской министр Российской Империи.


[Закрыть].

Кроме обоих министров участвовали в поездке приглашенные члены Государственного Совета, Государственной Думы, высшие представители разных ведомств. Петербургской печати оставили одно только место, которое Трепов предложил «Новому времени». Наш редактор М. Суворин решил отправить меня.

– А почему вы сами не хотите поехать, Михаил Алексеевич? – из вежливости спросил я, обрадованный перспективой побывать у берегов Ледовитого океана.

– Куда там! – пренебрежительно отвечал он. – Я человек пожилой, для моего здоровья вредны железнодорожные катастрофы.

Путешествие на Дальний Север вышло чудесным. Хотя война была в разгаре, однако казалось, что мы отправились не по делам национальной обороны, а в увеселительное турне. Министры имели свои салон-вагоны; мы, остальные, ехали по два человека в купе.

Странным являлось присутствие здесь, в этих диких краях, поезда залитого по вечерам электричеством. Гигантская, сверкающая четырехугольными глазами змея с шипением и гулом пробиралась среди лесов, извивалась между озерами и болотами, тревожа звериный покой. В начале навстречу нам выходили степенные поморы, чтобы взглянуть на редких гостей; дальше, в тундре, к станциям съезжались по снегу в своих нартах, запряженных оленями, лопари, с жутким любопытством рассматривая тех загадочных людей, которые правят ими из далекой столицы.

В Кеми, у Белого моря, к нам присоединились архангельские владыка архиепископ и губернатор. Сначала настроение у владыки было благостное; но в первый же день оно сильно испортилось, а именно – после того, как адмирал Григорович в интимной беседе рассказал ему какой-то очень скользкий морской анекдот.

Пользуясь довольно продолжительной остановкой в Кеми, некоторые из нас съездили на Соловецкие острова, куда желающих доставили монахи на своем судне с крестами на мачтах. Главный остров с монастырем окружен высокой стеной и кажется крепостью. Внутри, во дворе монастыря – сплошной рябиновый сад, пылающий ярко-красными гроздьями.

Во время обеда в трапезной я успел разглядеть кое-какие картины на стенах. На одной – изображен крутой скат горы, на нем старец с нимбом вокруг головы; вокруг, там и сям, черти развертывают рыболовные сети, прикрепляют их к кольям. И под картиною подпись: «Бесы завлекают в свои сети святого Антония».

А на другой – изображено два человека в древних иконописных одеждах. Оба обращены лицами друг к другу. У одного из глаза растет сухая веточка; у другого из такого же места выдвигается толстая палка. И тоже подпись: «Что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь?».

После Кеми добираемся до станции «Полярный круг». Здесь летом и зимой бывает два знаменательных дня: 23-го июня солнце не заходит, спускается до горизонта и вновь поднимается; а 22-го декабря оно не восходит, а только показывается у горизонта и снова уходит вниз.

Недалеко от Полярного круга к северу находится Кандалакша, село расположенное в глубоком узком заливе Белого моря. Здесь кончается ход сельди, огибающей Кольский полуостров; и рыбы тут собирается столько, что воткнутый в воду шесть не падает; три недели жители лихорадочно собирают сельдь на берегу, сваливая ее в холмики, которые к зиме замерзают, a приезжие купцы топорами отрубают то количество, которое им нужно. Населению до будущего года можно уже не работать: продаваемой сельди хватает, чтобы прожить это время.

Очевидцы рассказывали мне о том величественном зрелище, которое представляет собой ход сельди у мурманских берегов. Если смотреть с высокого берега на океан, то вся поверхность воды сверкает и движется на восток: это чешуя рыбы серебрится на солнце. Затем, вслед за сельдью, движется треска; за треской – палтусы; за палтусами – дельфины. Шествие величаво завершают киты, бросающие вверх фонтаны воды. А над всем этим – до горизонта – тучи чаек, то бросающихся вниз, то взлетающих к небу. Жуткая картина объединения живых существ на грешной земле. И на грешной воде тоже.

От Кандалакши мы пересекаем Кольский полуостров и приближаемся к тундре. Оставшиеся позади высокие олонецкие леса сменяются низкорослыми, превращаются в карликовые березы и сосны. Вокруг уже снежный покров – стоит октябрь месяц. И странно для тех, кто не знает Дальнего Севера. Обычно думают, что тундра обязательно бывает равниной; а тут видны покрытые снегом холмы, иногда настоящие горы.

И, вот, наконец, город Кола, узкий залив, Александровск – и выход в Ледовитый океан, где у берегов вода никогда не замерзает из-за теплого течения Гольфстрима.

Осенью и весной здесь, как повсюду во времена равноденствий, ночь и день равномерно делят между собою сутки. Но какая необычная картина зимы и лета! Чем дальше к северу от Полярного круга, тем длиннее зимние ночи, тем продолжительнее летние дни. У мурманского побережья зимой около месяца солнце не показывается над горизонтом; сначала бывают только утренне-вечерние зори – легкий рассвет; затем и они исчезают, наступает сплошная полярная ночь. От полного мрака местных жителей спасают или лунный свет, или северные сияния. Фантастичны эти трепетно мерцающие огни полярного неба: то светящиеся цветные короны, то веера ярких лучей, то складки таинственных занавесей, то разноцветные волны по всему небу, от края до края.

A летом, наоборот, нет отдыха от непрерывного солнечного света на протяжении недель. Солнце описывает круги в небе, не опускаясь под горизонт; стоит не имеющий конца томительный день.

И строители дороги рассказывали мне, как иногда путали они здесь условное время ночи и дня. В некоторых же случаях возникали даже затруднения. Так, например… Наряду с русскими рабочими на постройке пути находились пленные турки. Летом, когда наступил магометанский двадцатидевятидневный пост Рамазан, туркам нельзя было в течение дня до наступления сумерек ни есть, ни пить. Но как дождаться сумерек, которых нет? Среди рабочих начался ропот. И находившийся при пленных турках мулла, наконец, догадался, как выйти из положения: при наступлении теоретического времени сумерек он вел своих единоверцев к какому-нибудь возвышению – к холму или к горе – и, когда солнце исчезало за возвышением, объявлял об очередном прекращении поста.

За время путешествия от Петербурга до Колы много любопытного рассказывали мне инженеры, принимавшие участие в постройке дороги. Сколько препятствий, сколько трудностей надо было преодолевать! Приходилось работать в условиях полярных дней и ночей, среди болот и озер, в диких лесах Олонецкого края, в карликовых зарослях, на мшистых пространствах тундры. При свете факелов пробивались просеки; в некоторых местах устанавливались шпалы-«времянки» прямо на льду; часто вбитые в землю телеграфные столбы исчезали, затянутые болотом; приходилось над исчезнувшим столбом ставить другой…

Однажды вечером, когда поезд пробирался по лесным болотам между Кемью и Кандалакшей, к нам в купе явился курьер и сказал, что его превосходительство господин министр просит меня к себе в вагон.

– Мне очень интересно было бы знать ваши впечатления, – сказал Трепов, любезно усадив меня в кресло и предложив чашку чая. – Надеюсь, вы не будете нас очень бранить в своих описаньях поездки.

– О, почему же бранить? – горячо возразил я. – Наоборот – я в восторге. Столько интересного, столько необычного. Какая природа! Создание этого пути, действительно, завоевание севера. А наши инженеры, с которыми мне приходилось беседовать о постройке мостов, о прокладке пути, показали в своей работе чудеса изобретательности, настойчивости, самоотверженности....

Трепов с удовольствием слушал. Воодушевившись, я решил продолжать. Мне хотелось поддержать инженеров в глазах их министра.

И, вдруг, вагон подскочил. Накренился сначала на один бок, затем на другой, хрустнул всем телом. И, растерянно стуча колесами, трясясь точно в лихорадке, побежал по шпалам.

Этот сход с рельс и последовавшая за ним сумятица в поезде, к сожалению, не дали мне высказать до конца мою мысль.

А на следующий день, встретив Трепова в вагоне-ресторане и увидев, что он находится в обычном сдержанно-благожелательном настроении, я подошел к нему, поздоровался и хотел было, в осторожной дипломатической форме, оправдать строителей пути в происшедшей вчера неприятности.

– Нужно изумляться, как в такой краткий срок, на льду и на болоте, наши инженеры… – начал я.

Но министр замахал руками.

– Ради Бога, не хвалите никого! – испуганно воскликнул он. – Я боюсь! Не надо!