Текст книги "Страна разных скоростей"

Вообразить актуальную для нас русскую культуру «наукоцентричной» – занятная задача. Но именно задача: ведь обзорной картины российского научного мира как культурного явления не существует даже в наброске; она разбита по отраслям знания, по персоналиям, по учреждениям, по жанрам изложения и т. д. Увидеть мир культурного наследия российской науки, объединённый одновременно и внутренней цельностью, и тесной связностью с мировой научной мыслью – ещё никто толком и не пытался.

4. Культура мира детства: великое искусство, понятное всем

Отвечая на вопрос, почему в школах обязаны проходить тот или иной набор «классических» произведений, зачастую с умным видом заявляют: «Так закрепляется культурный код нации!»

Но попросите своих знакомых задуматься, и, положа руку на сердце, ответить: какой именно «культурный код» чаще позволял находить с полуслова, с полушутки взаимопонимание с соотечественниками – из «России Тургенева и Достоевского» – или же из России Чуковского и Заходера, Эдуарда Успенского и Кира Булычева, Евгения Шварца и Николая Носова? По моим наблюдениям, вторая версия стабильно выигрывает. Можем ещё спросить о том, какой круг произведений покажется нашим собеседникам более надёжным и действенным источником светлых, добрых и умных чувств…

Михаил Яснов свою книгу о детской поэзии[31]31
  Яснов М. Д. Путешествие в чудетство. Книга о детях, детской поэзии и детских поэтах. – СПб, 2014.


[Закрыть] завершает так:

«У нас давно уже есть национальная идея, способная объединить всех от мала до велика, – это детская литература, детская поэзия. На одних и тех же произведениях воспитывались все, кто сегодня представляет нашу страну в политике и промышленности, бизнесе и культуре. Но игра в стихи – опасное дело: в такой игре юный человек учится думать. Неспроста же именно детской литературе оказалось по силам пробуждать объединяющие всех чувства – любви, гордости, сострадания, совершенствования, то есть чувства понимания и удовольствия, которые так необходимы детям в общении друг с другом и со взрослыми».

Не раз отмечалось, что именно детская сказка, поэзия, литература, культура детства в целом выполняет ныне древнюю роль мифа, вводившего ребёнка в социальные и культурные структуры общества, делавшего его человеком общественным. А впечатления от детской литературы отличаются особой глубиной восприятия и закрепляются в сознании на всю жизнь.

Вот формулировка крупнейшего исследователя детской литературы Мирона Семёновича Петровского: «Вобравшая в себя обломки, осколки и целые конструкции мифа древности, обогатившаяся многовековым опытом развития (сначала – фольклорного, затем – литературного), сказка в чтении нынешних детей стала чем-то вроде ˝возрастного мифа˝ – передатчиком исходных норм и установлений национальной культуры. Сказка превращает дитя семьи – этого папы и этой мамы – в дитя культуры, дитя народа, дитя человечества. В ˝человека социального˝, по современной терминологии».

А так М. С. Петровский конкретизирует эту мысль, нацеливая её на творчество Корнея Чуковского:

«…Сказки Чуковского представляют собой перевод на ˝детский˝ язык великих традиций русской поэзии от Пушкина до наших дней. Они словно бы ˝популяризируют˝ эту традицию – и в перевоплощённом виде возвращают её народу… осуществляя экспериментальный синтез этой высокой традиции – с традицией низовой и фольклорной… Великое искусство, понятное всем, было его идеалом, от которого он никогда не отступался…»[32]32
  Петровский М. С. Книги нашего детства. – М., 1986.


[Закрыть]

Удивит ли вас такой лозунг: «Культура для детей – основа национальной русской культуры»?

А ведь его принятие смотрелось бы итогом выстраданного исторического пути. Ядро советской детской литературы было очень непростым в своём происхождении и исполнении[33]33
  Там же.


[Закрыть], оно удивительно в своём культурном потенциале, и создавалось людьми исключительных талантов[34]34
  По замечанию М. Д. Яснова: «Детская субкультура всегда отличалась тем, что в ней оседали уже отработанные во взрослой культуре обычаи и представления. В XIX веке детская поэзия шла вослед взрослой; но в XX столетии её место резко изменилось… разного рода запреты начали вытеснять в детскую литературу таланты, лишённые возможности реализоваться во взрослом обществе, но стремящиеся сохранить свою индивидуальность и присутствие в культуре (нечто подобное происходило в советском художественном переводе)».


[Закрыть]. Оно выросло из «высокой» словесности подобно «плоду на дереве», но отличаясь очень многим.

Пожалуй, первое среди отличий: перед нами мир культуры всецело демократической – великого искусства, понятного всем.

У советской детской литературы хорошо известен исток её масштабной истории: творчество Корнея Чуковского. Вот как обсуждает его М. С. Петровский:

«Длинной ˝фантастической мыслью˝ Чуковского – или ˝темой жизни˝, как он сам это называл, – был синтез демократии и культуры, демократическая культура. Вот откуда у Чуковского многочисленные подступы к литературе для детей – быть может, самому естественному проявлению демократической литературы. Отсюда же проистекает стилистика его критических и литературоведческих работ, словно бы нарочно приспособленная к тому, чтобы говорить о самых сложных и высоких материях с самым простодушным читателем и одновременно радовать вкус читателя изощрённого…

Удивительно ли, что именно Чуковский открыл и впервые описал в 1910 году то явление, которые ныне широко известно под названием «массовой культуры», «кича» и т. п. Чуковский не уставал доказывать, что кичевое искусство – при некотором внешнем сходстве – противоположно демократическому. В ˝киче˝ он открыл своего главного врага. Вирус пошлости, эстетическую дешёвку, расхожий заменитель красоты, всякого рода литературный ширпотреб он разоблачал и предвал публичному осмеянию – от ранней статьи о ˝Третьем сорте˝ до самых поздних, вроде статьи с выразительным названием ˝О духовной безграмотности˝»[35]35
  Петровский М.С. Книги нашего детства. – М., 1986.


[Закрыть].

Культура духовной грамотности – формула, столь странно и столь точно звучащая по отношению к игровым, задорным, отнюдь не морализаторским произведениям. Ибо основы такой культуры пропитаны противоядием от пошлости, озлобленности, отчуждённости. «Детская поэзия – это воспитание сострадания, сочувствия и умения эстетически воспринимать жизнь», – формулирует М. Д. Яснов, добавляя: «Одно из предназначений поэзии для детей – раскрепощать читателя в отношении с языком, то есть с миром»[36]36
  Яснов М. Д. Путешествие в Чудетство. Книга о детях, детской поэзии и детских поэтах. – СПб, 2014.


[Закрыть].

В сравнении с инерционностью русской «взрослой» словесности – перед нами сверкает искусство быстрого переключения:

• от бодрого и весёлого – к сочувствию и состраданию,

• от забавы к делу, от развлечения – к усилию,

• от увлечения своим замыслом – к незашореннной чуткости относительно рядом происходящих событий.

…Культура неустанно раскрепощающая, но приучающая к сосредоточенности, а не к разболтанности. Культура игровая, но чуждая легкомыслию. Культура задорно предлагающая, но которая при этом и внимательно прислушивается, присматривается к читателю-собеднику.

Эта привычка быть чутким к незапланированному, искусство своевременной и уместной смены внимания – то, чего сильно не хватает в российской даже бытовой жизни, не говоря уже про общественную, культурную или политическую.

Отметим ещё пару особенностей.

Мир культуры для детей не очень-то литературоцентричен. Детские проза и поэзия даже внутренне устроены так, словно ждут своих перевоплощений в театре, в иллюстрациях, в мультфильмах, в семейных розыгрышах, в сценариях жизни подростковых клубов, в самом искусстве книги… «У Чуковского было основное требование к сказке: чтобы к каждой строчке можно было нарисовать картинку», – так вспоминал Валентин Берестов. Сам жанр детской книги сложился в 1920-е годы как равноправный труд писателя, художника и редактора. «Сочетание изысканности – и демократизма, оформительской щедрости – и вкуса, озорной раскованности – и почти математического расчёта, причудливости сказочного образа – и непонятно откуда возникающего, но выпуклого и достоверного образа времени», – такова характеристика первого книжного издания «Приключения Крокодила Крокодиловича» 1919 года с рисунками Ре-Ми.

Изысканность и общепонятность, раскованность и расчёт, причудливая фантазия и точность жизненность впечатления – достойная формула слагаемых русской культуры для детей.

Занятно, что традиции нашей детской литературы (в отличие от взрослой) продолжают оставаться языком международного взаимопонимания. Когда последние годы детские писатели из разных постсоветских и восточноевропейских стран собираются на свои фестивали то в Грузии, то в Эстонии (а это и литовцы, и украинцы, и армяне, и поляки, и белорусы, и финны, и даже россияне, хоть и в небольшом числе) – то ориентиры детской культуры советской эпохи по-прежнему остаются объединяющими и всем близкими.

И ещё одно. У разных поколений одной семьи, разумеется, разные увлечения и культурные интересы. Но настоящая детская литература способна «срабатывать» как удобная общая платформа для взаимопонимания между всеми поколениями – младших и старших детей, родителей, дедушек с бабушками. Ведь для взаимопонимания сегодня важно учитывать не только то, что взрослые могут поведать детям – но и угадывать другое: то, чем детство может быть значимо для взрослых.

5. Педагогическая культура

Что про неё достаточно знать русскому человеку до общей нормы? Что был такой Ушинский – чем-то там великий в своё время, а ещё Макаренко, который трудных подростков строил в шеренги и перевоспитывал.

Прочие подробности – дело «шкрабовское», скучное, техническое.

Не многие догадываются о масштабе отечественной педагогической мысли – истории опытов и усилий, открытий и развёрнутых культурных практик, «художественно-методических» произведений и образовательных проектов. Что этот творческий мир не менее велик, своеобразен и увлекателен, чем мир литературный или научный. Что культурное пространство российской педагогики освещено двумя десятками только по-настоящему великих имён мирового значения и раскрывается в тысячах выдающихся культурных явлений. Что если выбирать стержень культурной истории страны последних двух столетий – то история педагогической мысли убедительно претендует на роль главного кандидата[37]37
  Только для ясности удобно разделить два понятия. Назовём одно историей образовательной регламентации: нормирования правил обучения, бюджетов, физического устройства школ и вузов, селекции учащихся и учителей, формальных требований к ним, административных утопий и пр. А историей педагогической культуры другое: историю осмысления, изобретения, становления грамотных, человекосообразных форм передачи опыта жизни от взрослых к детям, практик достойных отношений между людьми разных поколений.


[Закрыть].

Педагогическая культура в чём-то воспроизводит себя из века в век, в чём-то узнаваемо обновляется, в чём-то вдруг оказывается совсем новой и неожиданной. Она распространяется в отечественном социальном пространстве рывками, прорывами, всплесками; вновь и вновь подавляется очередным торжеством бюрократического насилия при относительном равнодушии населения. Возможно, отсюда и нигилизм по её поводу: мало какая культура так искорёжена, искажена в социальной жизни; чтобы увидеть нечто настоящее, требуются усилия разбираться, добираться до неё.

Легко вообразить, что означает отсутствие в обществе эстетической культуры или практической грамотности. А что означает слабость культуры педагогической?

Всегда есть два альтернативных подхода к любым проблемам: один воспитывается педагогической культурой, другой – политическими инстинктами. Лаконично их можно выразить противоположностью двух формулировок:

• «Надо, чтобы…» и

• «Чтобы – надо…».

Собственно, педагогическая культура – это разнообразная мудрость про создание условий для становления сложных явлений (таких, например, как человек).

Политическое решение: придумать цель. Затем – план её достижения и потребовать исполнения; кто не соответствует – наказать и исправить.

Решение педагогическое: если вы чего-то хотите, то сначала нужно понять, какие для этого требуются условия. Потом – постараться эти условия создать и учесть вероятные побочные эффекты. (Если же условия не складываются или эффекты недопустимы – придётся заняться исправлением целей.) Но вот после того, как условия созданы, зачастую никаких дополнительных планов, ресурсов и распоряжений может и не потребоваться.

В политике преобладает известная логика:

умозрительная схема – внедрение по приказу – наказание неисполнительных – частичный результат, достигнутый нежданно-дорогой ценой – обживание получившегося социального уродца.

Особенно печально, когда к подобному стилю привыкают и воплощают его не только в политике, но и по любым возможным жизненным поводам. («Модернизация российского образования» 2000-х годов – образцовый пример реализации букета такого рода стратегий на школьной почве).

Переход от позиции «надо, чтобы…» к формулировке «чтобы – надо…» предполагает и переход от логики насилия к логике культивирования.

Отсутствие педагогической культуры в обществе означает, что такой переход закрыт. Движение к лучшему будет вновь и вновь соскальзывать по сорванной резьбе на привычный виток насилия.

Известно наполовину шуточное, но и по-своему точное высказывание: «Педагогика – это то, как мы живём». Оставим в стороне практическое значение педагогических знаний для обучения и воспитания, но обратим внимание на три важных эффекта педагогической культуры:

• она перенастраивает нашу мысль и соответствующий ей образ действия;

• сколько-то существенный её слой просто необходим для выживания в народе прочих культурных слоёв;

• пространство образования и заботы о детях – самое удобное для общественного взаимопонимания и естественного хода позитивных перемен.

О первом эффекте мы упомянули.

Теперь о втором.

Если в перегруженном культурными знаками пространстве у человека нет средств выстраивать свой «культурный космос» – то изобилие может иметь худшие последствия, чем недостаток. Чуждая, навязываемая, но отторгаемая культура – огромная сила: давящая, раздражающая, невротизирующая, убивающая в человеке способность к мироустроению – и себя в мире, и мира вокруг себя. Нагромождения культуры, которые растущие поколения не способны осмыслить, принять, «переварить», превращаются в надгробные плиты над будущим.

На фоне такой ситуации именно педагогика становится главной отраслью культуры – без которой ничтожны по своему влиянию все остальные. Акт педагогически оформленной встречи с настоящей культурой всё труднее чем-то заменить, и с каждым годом уменьшаются шансы на то, что такое произойдёт естественным путём, без специальных умных усилий, без специально организованных культурных сред и пр.

Вот как об этом говорила Т. В. Бабушкина (выдающийся педагог-исследователь, воспитатель большого сообщества людей многих поколений, выросших за три десятилетия на базе её легендарного клуба):

«Когда стараются дать как можно больше знаний о культуре, думают, что этим мы делаем культурного человека. Но здесь ошибка. Мы просто водим ребёнка мимо культуры, остающейся отчуждённой. Она отчуждена объёмом, отчуждена тем, что произошли резкие перемены, произошёл скачок из тех культурных контекстов в какое-то вроде бы совершенно другое житейское пространство. Масса нажитого в культуре стала так велика, что оказывается неподъёмной, непробиваемой для детей. Культура нависает пластами, которые детьми воспринимаются как мёртвые. Мы подводим ребёнка к культурным явлениям, а контакта нет; словно мы его подводим, а вот там, за какой-то перепоночкой, существуют себе культуры. Поэтому мне кажется, что на современном этапе более важной вещью, чем передача объёма культуры и даже её качественных принципов, является прецедент культуры.

…Это мне напоминает проклёвывание цыплёнком яйца».

И далее:

«…В своей жизни мы каждый раз искали тот язык, ту роль ребёнка, ту ситуацию, ту декорацию (в широком смысле этого слова), то произведение, через которое ребёнок сможет проклюнуть скорлупу и зайти в эту бесконечность культуры. Для разных людей это может происходить в очень разных точках, иногда по поводу самых странных произведений. Когда происходит это глубокое прочувствование хотя бы чего-то одного, то человек уже как бы сам становится своим проводником, начинает душевно грамотно осматриваться и двигаться в культурном пространстве – поскольку всё становится целостно»[38]38
  Бабушкина Т. В. Что хранится в карманах детства. СПб, 2013.


[Закрыть].

Подобная задача не решается ни культурной, ни даже не образовательной политикой – только грамотной педагогической практикой.

Такова негативная оценка ситуации: в чём не обойтись без педагогики. Но есть и обратная сторона дела – ресурсы педагогики для позитивных общественных перемен. А именно:

• использование образовательных проблем для налаживания согласия и взаимодействия в местном сообществе между людьми различных убеждений;

• использование «детского измерения» социальной действительности как приемлемой для всех основы при выборе приоритетов и формулировании общих правил местной жизни.

Всё это может начинаться через простую причастность людей к жизни окрестных школ и детских садов. Неслучайно во многих европейских городках именно школы и сады – центры притяжения всей местной жизни: ведь это идеальные места для встречи людей разных поколений, от трёх лет до девяносто трёх; здесь многое помогает не раздражаться друг на друга, а испытывать взаимное восхищение, нежность, неожиданный опыт прозрения и взаимопонимания.

Культурно, грамотно с точки зрения педагогики организованные сады и школы – это институты защиты семьи и, вместе с тем, средства преодоление семейной замкнутости. Это повод для людей объединиться в каком-то общем деле – и, может быть, увидеть в этом несложном деле, за детскими забавами какие-то глубинные ценности, вдруг ощутить свою к ним причастность, ответственность за них.

Забота о детях в сотрудничестве с педагогами учит договариваться и сотрудничать, соревноваться в лёгком и естественном бескорыстии, переключаться из своих зачастую бесчеловечных социальных матриц на что-то близкое сердцу. Школы и детские сады дают шанс вместе с детьми и по поводу детей развиваться самим взрослым (впрочем, зачастую даже не развиваться, а просто «возвращаться к самим себе»).

Ведь главное не в том, что там «воспитывают наше будущее». Куда важнее, что отношением к школе или детскому саду определяется наше настоящее.

Именно поэтому они – основа национальной культуры.

6. Культура домашней жизни

Очень коротко о большом сюжете.

Если наугад заглянуть в местный музей где-нибудь в Скандинавии, то с большой вероятностью нас встретят экспозиции, воспроизводящие уклад жизни местных людей прежних десятилетий и столетий. Быт и труд в интересах своей семьи представлены чем-то изначальным, краеугольным. Первое, что считают важным показать в национальной культуре новым поколениям – это наглядная преемственность образов жизни, направленных на упрочение домашнего хозяйства – домашнего уюта – семейного согласия.

Умение жить у себя на родине,

умение жить своим домом —

вот базовые основы культуры любого народа, которые вытравлялись у нас с петровских времён – крепостничеством, с советских – устанем перечислять, сколькими способами.

Привычность общаг, казарм, бараков, временных углов, где огромная часть населения проводила домашнюю жизнь, гармонично дополнялась советским идеалом «человека труда». За внешней мишурой его картонной героики пульсировала воплощенная на множестве людей антикультура отношения к труду как к мучению и подвигу (а заодно и к оправданию, индульгенции от прочих грехов). Не важно, что ты сделал, чего добился, что принёс полезного людям и своей семье – важно, что «тяжко вкалывал на трудовом фронте». Это делает тебя достойным работягой, имеющим право ни о чём после работы не думать (и о самой работе, и о семье в том числе). Наружным фоном этого «отдыхающего после труда сознания» наметился адский морок типового посёлка городского типа, откуда монотонно доносятся злобные бормотания навроде: «…И так сойдёт… Ишь, чего захотели… И своя-то жизнь полушка, а тут чужая… Чай не баре…» и т. п.

Европейские народы ощутили реальность демократического уклада одновременно с тем, как сложились переходные формы между «крестьянским домостроительством» и «профессорским бытом». У нас же произошёл разрыв прямо по «линии сшива»: когда метастазы бытовой антикультуры студентов-разночинцев были помножены на казарменные традиции и породили образцы взбаламученного революционно-обывательского быта.

Заращивание этой раны идёт уже десятилетия и весьма далеко от завершения. Да и приобретает весьма специфические и уродливые формы.

…Насколько странен даже столь привычный для нас жанр дачи-убежища – где-нибудь на огромных осушенных болотах, расчерченных квадратно-гнездовым способом на сотни одинаковых участков. Жажда хоть какого-то личного пространства и подобия семейного труда собирает летом миллионы людей в эти перенаселённые дачные города, где до ближайшего не засыпанного мусором леса иногда приходится шагать километры. Причём росли эти дачные города одновременно с вымиранием в живописнейших местах множества русских исторических деревень. Последующие дворцы российских нуворишей чаще всего выглядят воплощением всё той же бездомной мечты о даче-убежище, но только раздутой до тех масштабов, на какие денег хватало.

Но исторические традиции умного домашнего обустройства, взаимной семейной ответственности, гармоничных бытовых взаимоотношений с другими людьми и окружающим миром были у русских не так уж слабее, чем у других народов. Более того, на них когда-то пытались делать «стратегическую ставку»: вспомним о своеобразном культе одухотворённого домашнего быта у русских славянофилов[39]39
  См., напр., у И. В. Киреевского: «Не природные какие-нибудь преимущества словенского племени заставляют нас надеяться на будущее его процветание, нет!.. Русский быт и эта прежняя, в нем отзывающаяся, жизнь России драгоценны для нас, особенно по тем следам, которые оставили на них чистые христианские начала»; «…Сама философия есть не что иное, как переходное движение разума человеческого из области веры в область многообразного приложения мысли бытовой».


[Закрыть].

Поколение моих ровесников ещё могло застать по северным селам двух-трёхэтажные столетней давности избы и фрагменты умного уклада жизни свободного, не знавшего крепостничества русского крестьянства; тогда мы могли ещё услышать высказываемое старшим поколением интимное отношениюе к своему хлебному полю, лесу, лугу, реке, дому, церкви, односельчанам…

Наследию крестьянской культуры пришлось тяжелее всего; её долго примитивно мифологизировали (то с умилением, то с уничижением), потом оклеветали (в немалой мере литературные светочи типа Максима Горького) и следом большей частью уничтожили. (Это наглядно заметно на фоне Украины, где культурный мир крестьянства всё-таки выжил и во многом продолжает задавать тон в общенациональном диалоге. Сохранность крестьянской культуры мы обнаружим и у многих российских народов. У русских – изничтожающих сейчас последние сельские школы – дело обстоит едва ли не хуже всех; культура русского крестьянского хозяйствования едва держится в сельском пространстве обрывками, ошмётками на фоне антикультуры лесорубовских посёлков, индустриального типа сельхозпредприятий и затухающих деревень с последними пенсионерами.)

В конце XX века «археология» русской крестьянской Атлантиды была осознана большим кругом людей как особая обязанность[40]40
  Можно вспомнить и обстоятельный «Лад» Василия Белова, и поразительные крестьяноведческие исследования Теодора Шанина, и восстановления памяти о том удивительном слое русской интеллигенции столетней давности, которая была тесно связана с крестьянством и умела мыслить одновременно и научными, и общественно-хозяйственными, и крестьянскими категориями. К примеру, наследие таких выдающихся представителей «крестьянствующих учёных» как А. В. Чаянов и А. В. Советов Ф. И. Гиренок раскрывает в качестве одной из наиболее значимых традиций оригинальной русской философии (в книге «Патология русского ума. Картография дословности». М., 1998).


[Закрыть]. Какова будут её отдача? – пока загадка. Культурная традиция русского крестьянства прервана, опереться на неё непосредственно вряд ли удастся. Но сами очаги успешной сельской жизни завтрашнего дня будут поневоле «образовательно-ёмкими», будут нуждаться и в какой-то перекличке с ушедшей традицией, и в новом «крестьянско-профессорском» осмыслении национального дома и хозяйства.

Впрочем, культивирование семейной памяти о феноменах разумных укладов домашней жизни – дело всеобщее. Это ведь именно та часть национальной истории, что наиболее тесно переплетена с личной историей, с протянутой в прошлое и будущее семейной родословной.

7. Культура мужественного гуманизма

Ещё одно небольшое отступление; пара оговорок, чтобы несколько сгладить жёсткость оценок «высокой словесности».

Ведь сама «высокая русская литература» – это культура не только Пушкина, Гоголя и Тургенева, но и Толстого, и Высоцкого.

«Великое искусство, понятное для всех», – у этой формулы демократического искусства есть и обратная сторона: культура уважения к человеку, культура личного выбора и ответственности за него. В этой связи хорошо известны, например, высказывания о творчестве А. П. Чехова. Вот знаменитая цитата из «Жизни и судьбы» Леонида Гроссмана:

«…Чехов ввел в наше сознание всю громаду России, все её классы, сословия, возрасты. Но мало того! Он ввёл эти миллионы как демократ, понимаете ли вы, русский демократ! Он сказал, как никто до него не сказал: все мы прежде всего люди, понимаете ли вы, люди, люди, люди!.. Понимаете – люди хороши и плохи не оттого, что они архиереи или рабочие, татары или украинцы, – люди равны, потому что они люди. Полвека назад ослеплённые партийной узостью люди считали, что Чехов выразитель безвременья. А Чехов знаменосец самого великого знамени, что было поднято в России за тысячу лет её истории, – истинной, русской, доброй демократии, понимаете, русского человеческого достоинства, русской свободы. Чехов сказал: пусть Бог посторонится, пусть посторонятся так называемые великие прогрессивные идеи, начнём с человека, будем добры, внимательны к человеку, кто бы он ни был; начнём с того, что будем уважать, жалеть, любить человека, без этого ничего у нас не пойдет. Вот это и называется демократия, пока несостоявшаяся демократия русского народа. Русский человек за тысячу лет всего насмотрелся, – и величия, и сверхвеличия, но одного он не увидел – демократии».

Но хорошо бы взглянуть и на Льва Толстого чуть менее традиционно – не только как на «вершину», но и как на универсальный «узел» культуры, да ещё какой!

Филологам и идеологам привычно было видеть в толстовских религиозно-этических поисках по преимуществу смешные причуды, в его педагогических работах – «барские забавы». Но время расставило иные оценки.

Прямым последователем «наивного толстовства» стал Махатма Ганди – не только философ и подвижник, но и один из величайших политиков XX века – человек, которые привёл к независимости целый контитент, огромную Индию. «Непротивление злу насилием» выросло в огромную политическую практику. Идея ненасильственного сопротивления, революций стойкости и духовной силы (а не только озлобленности и террора) – в корне своём не индийская, не европейская, а наша, толстовская. Нам, русским, стоило бы гордиться этим не меньше, чем военными победами.

А сколько насмешек вызвала опубликованная в 1862 году статья Льва Николаевича «Кому у кого учиться писать, крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят?» Сегодня она читается как один из важнейших поворотов мировой педагогической мысли. Толстой на полстолетия опередил замыслы общеевропейского движения «Новой школы»: внимательность к жизни детей, уважение к их возможностям, деятельный подход к учению, согласование школы с окружающими обстоятельствами и т. д. И в практике своей Яснополянской школы, и в методике, и в теории он представил первообразы новых оснований педагогики на десятилетия раньше, чем это по-своему (и по его следам) осуществили на Западе Адольф Ферьер, Мария Монтессори, Джон Дьюи, Селестен Френе[41]41
  Да и сама «Школа Толстого» как педагогическая система вполне успешна поныне в разных странах. Если же говорить о непосредственном влиянии на историю массового российского образования, то на рубеже XIX – XX веков «толстовское» издательства «Посредник», руководимое И. И. Горбуновым-Посадовым, четверть века выступало явным лидером в цветущем тогда и многообразнейшем педагогическом книгоиздании.


[Закрыть].

Теперь о поэзии.

«Русская лирика от Державина до Бродского» – примерно так принято именовать ныне разноообразные антологии. Только одно имя плохо вписывается в антологии, его или оставляют за бортом, или пристраивают скромненько в общем ряду. Нет, все согласны, что речь идёт о явлении исключительном, но каком-то автономном, ярком побочном эффекте: «Да, а ещё у нас был и Высоцкий».

Но только творчество Высоцкого «как-то сбоку» не удержать; оно резко выступает своего рода вторым полюсом русской поэзии, на котором в той же мере сходятся все «силовые линии», темы и интонации, как и на творчестве Пушкина.

Здесь не место для литературных аргументов и дискуссий, но согласимся по крайней мере с одним: что если какой поэт действительно объединяет русский народ – то уж точно скорее Высоцкий, чем кто-либо иной. Если понимать слова о «народном поэте» не как комплиментарную гиперболу, а буквально: когда личное отношение миллионов людей к определённому поэтическому миру становится фактом народного самосознания, истоком национальной солидарности – то именно В. С. Высоцкий занимает такое место в русской культуре. И подобный буквальный смысл едва ли приложим к Пушкину – великому поэту образованного общества; его-то поэзия до сих пор, несмотря на все усилия школы и государства, встречает отзыв у народного большинства разве что в детстве, разве что своими сказками.

Известно выражение Павла Флоренского: «Если есть Троица Рублева – значит есть Бог».

Несколько снижая пафос, но сохранив аналогию, я рискнул бы сказать так: в русской культуре есть Высоцкий – и, значит, наше положение далеко не безнадёжно.

8. А также… Несколько слов о «фильтрах внимания»

Поставим многоточие в нашем обзоре.

Очевидно, не упомянуто многое. Я не затрагивал круг церковно-православной культуры, дабы не говорить тривиальности и не вызывать неизбежные эмоции с какой-либо стороны. Не затрагиваю и огромное наследие русского христианства вне канонического православия: от старообрядцев до баптистов и лютеран, до различных исканий в духе «православного протестантизма», которые вряд ли оформятся во что-то определённое, но несомненно будут продолжаться. (Порой высказывают мнение, что и сама русская классическая литература в идейной своей направленности – несложившийся «протестантизм на православной почве»). Во всяком случае, христианская Россия явно не будет гладко-православной страной.

Далее из неупомянутого, навскидку:

…Мир русской философии, разорванный на несколько очень разных эпох и лишь ожидающий как целостного прочтения, так и осознания в самых разных контекстах.

…То, что привыкли именовать «фольклором и этнографией», а теперь чаще называют «исследованиями русской народной культуры»: не столько поиск артефактов, сколько их осмысление и трактование; связь символики, обрядов, методов ведения хозяйства с актуальными и сегодня правилами отношений с природой, методами самоорганизации, построения деловой жизни и т. д. Этнографической «архаико-модернизм» всё чаще обнаруживает себя не в музейных, а в проектных жанрах.

…Эстетика яркой многоликости: от субкультуры ярмарки до «московского барокко» – неразрывная антитеза той русской народной культуры, где (как мало в каких других) под лёгким налётом удальства и молодечества изобилует заунывное, печальное, отчаянное.

…Традиции русского офицерства, глубокие, уникальные, драматичные, не так уж ощутимые за пределами офицерской среды и отнюдь не служащие простым приложением к имперской машине.

…Традиция интенсивного ученичества, внезапного «вытаскивания себя за волосы из болота», многократный опыт фантастически быстрого становления из хаоса и разрухи. (По выражению философа Г. П. Щедровицкого: «Россия – такая странная, чудовищная и чудесная страна, что в ней потом возникает то, чего нет, появляется неизвестно откуда, и оказывается на самом высоком уровне».)

…Историческая практика интуитивной пространственной организации – свободной живописной панорамы, пейзажных ансамблей допетровских русских городов; за этой панорамностью просвечивает феномен образования русского народа как народа рек: двигавшегося по рекам и обживавшего речные долины; народа, чей глаз настроен на речные окоёмы.[42]42
  О «речном происхождении» русского народа вспоминать особенно болезненно при нынешнем небрежении и к путеводности рек, и к деградации речных долин, и к изувеченным панорамам городов.


[Закрыть]

Каждый может дополнить список тем, что было мной забыто.

Мы видим, что только поспорить за первенство способны два десятка традиций. Но речь не о конкуренции, не о выборе чего-то оптимального, а об умении быть причастным разным традициям своего народа, понимать тех, для кого смысловые акценты расставлены иначе, пользоваться несколькими культурными «фильтрами внимания», осмысленно комбинируя их.