Текст книги "Страна разных скоростей"

Нашему обществу, чтобы выжить и удержать огромную страну в качестве своё общей родины, предстоит искать противоядия от большого ряда укоренённых привычек:

• от культуры самоуверенного всезнайства,

• от культуры агрессивной сентиментальности,

• от традиции действовать «по наитию» там, где важно действовать по уму,

• от высокомерия к культурам большинства народов, с которыми суждено жить рядом,

• от нежелания присматриваться к той реальности, которая не соответствует нравящимся схемам,

• от общественно-политической невротичности,

• от привычки смиряться со сверхцентрализацией всего и вся.

Потребуется разыскать то, на что мы сможем опереться. А для этого вспомнить:

• такую русскую культуру, которая не путает душевность, эмоциональность с духовностью, в которой принято соразмерять умозрительные построения и конкретные дела;

• русскую культуру, которая не состояла в симбиозе с имперским мышлением и не испытывает комплексов перед государством;

• русскую культуру, которая «горизонтальна» и объединена взаимодополняющим многообразием.

Эта главка – не каталог, а набросок, не строгий перечень, а первые приходящие на ум примеры автономных миров русской культуры, достойных обсуждения.

…«Областничество» и культура региональной идентичности. Культура научная. Культура крестьянская. Культура в «горизонтальном» рассмотрении: где «узлы» важнее «вершин». Культура педагогическая. Культура, созданная для мира детства…

Попробуем увидеть всё это не периферией, а равноправными «центрами сил», мощными основами для полицентричного («федеративного», если угодно) понимания национальной культурной жизни.

1. Культура в «горизонтальном» измерении: когда «узлы» важнее «вершин»

Сперва взглянем на мир относительно привычных имён, но поменяем угол зрения. Наметим систему координат не по гениям, не по вершинам, а по тем личностям-явлениям, которые играли особую объединяющую и организующую роль в культурном пространстве.

В русской истории канонизирован лишь один образ человека универсальных культурных интересов: М. В. Ломоносов. Далее культурная преемственность привычно выстраивается уже «специализированно» по известному шуточному определению: «Ломоносов роди Державина, Державин роди Жуковского, Жуковский роди Пушкина, Пушкин роди Лермонтова, Лермонтов роди Некрасова…»

Но попробуем повести «силовые линии» культуры не по литературному лидерству, а по людям с особой многогранностью творчества и особым масштабом созидательного вклада в русскую культуру.

Какого рода фигуры возникнут перед нами?

Вот ближайший друг и наставник Державина – Николай Александрович Львов. Он значительный поэт, но, конечно, меньший, чем Державин. Оригинальный и выдающийся архитектор – но всё-таки не столь масштабный, как Михаил Казаков или Джакомо Кваренги. Львов – замечательный учёный-исследователь и изобретатель «инновационных» строительных и отопительных технологий, но вряд ли войдёт в число первых учёных века. А ещё – музыкант, гравёр, драматург, переводчик, издатель летописей, собиратель народных песен и основоположник пейзажного садоводства. Ещё важнее другое: объединив множество сторон культуры в своей личности, он соединял между собой ключевых творческих людей эпохи. Состоялся бы тот же Державин без литературного, художественного и музыкального кружка, собравшегося вокруг Н. А. Львова? Не факт. И не легко решить, кто из них послужил более необходимым звеном в развитии русской культуры.

Следующий не безусловный, но вероятный «универсальный герой» – Николай Карамзин, всё-таки получивший достаточное признание и в представлениях не нуждающийся.

Кто далее? Я бы наметил так…

…Директор Публичной библиотеки Алексей Николаевич Оленин.

Руководство библиотекой – не самая высокая его должность, но всё-таки самая драгоценная для русской культуры. Полковник в войнах екатерининской эпохи, управляющий Монетным двором на рубеже веков, первый помощник Сперанского, а после 1814-го двенадцать лет «исполняющий должность государственного секретаря» империи. Между делом – президент Академии художеств, археолог, археограф и рисовальщик. Миротворческий объединитель «карамзинистов» и «шишковистов», покровитель Крылова и Гнедича, «которых приютил и приручил в библиотеке». Создатель русской эпиграфики – «науки о надписях» и признанный лидер в своеобразном направлении – «правилах медальерного искусства». (Впрочем, роль Оленина в русской культуре – долгая история, а здесь не место для подробных биографий).

…Редактор журнала «Московский телеграф» Николай Алексеевич Полевой.

Его судьба – пример уже скорее трагический, чем гармоничный. Его «Московский телеграф» («каждая книжка его была животрепещущей новостью») соединял проповедь литературного романтизма с новинками европейской техники, философии и политэкономии; впервые вопросы культуры, образования, техники, промышленности, экономики рассматривались рядом друг с другом и в тесной связи. Купеческий сын, вынужденный всю жизнь биться за хлеб насущный, он попытался опереться на ориентиры и интересы образованного «среднего сословия». Он взялся создавать культурные основы для сближения людей разного происхождения, для согласования целей просвещения и политики, технической мысли и художественной – на фоне стремления сделать своих читателей современниками европейского XIX века. В едва ли не безнадёжной ситуации он умудрился продержаться почти десятилетие между прессом бюрократического николаевского государства и презирающим плебеев дворянским обществом[19]19
  О Н. А. Полевом издана замечательная книга Самуила Лурье «Изломанный аршин» (СПб, 2012) – одна из «ласточек» резкого переосмысления картины культурного прошлого. Книга, в которой не жизнь пушкинского современника оттеняет жизнь поэта, а, напротив, судьба Пушкина выступает фоном для биографии его выдающегося ровесника. И сравнение их общественных и моральных позиций неожиданно оказывается отнюдь не выигрышным для Александра Сергеевича.


[Закрыть].

…«Любомудр» Владимир Фёдорович Одоевский.

В. Ф. Одоевский отдельно известен как писатель, отдельно – как музыковед, отдельно – как организатор литературного салона, отдельно – как философ и естествоиспытатель, отдельно – как ответственный государственный чиновник. А ещё: как директор Румянцевского музея, соучредитель Географического общества и основоположник отечественной фантастики. Всё это редко осмысляется вместе. Ещё менее знаменита его центральная роль в истории русской педагогики на протяжении двух десятилетий: между эпохой «Педагогического журнала» в начале 1830-х и расцветом деятельности Пирогова и Ушинского в 1850-х. Хозяин главного салона литературной аристократии (наследников «пушкинской партии») он становится и главным народным просветителем, ведущим писателем и издателем массовых популярных книг для крестьянского и детского чтения.

…Историк и правовед Константин Дмитриевич Кавелин.

Личность К. Д. Кавелина, одна из наиболее масштабных в XIX веке и ключевых в ходе «великих реформ», оказалась равно неудобной для идеологии почти всех партий. Кавелина с безразличием упоминают между делом то в одном, то в другом ряду; его привычно записывают то в число «западников», то «почвенников», в ряды «идеалистов» и «позитивистов» (причём одновременно – уникальный случай). В наиболее значительных книгах Кавелина – «Задачи психологии», «Задачи этики» и «О задачах искусства» – продуманы основания для обширной и по существу доселе не воплощённой программы гуманитарных исследований. Некоторые полагают, что в совокупности своих трудов Кавелин впервые развернул систему представлений о том, что позднее назовут «культурно-исторической психологией»[20]20
  Подробную аргументацию в пользу этой оценки, см., напр., Шевцов А. А. Введение в общую культурно-историческую психологию. – СПб, 2000.


[Закрыть].

Вот примеры некоторых мировоззренческих позиций Кавелина, столь же актуальных сегодня, как и полтораста лет назад:

• Рассмотрение в качестве ближайшей исторической задачи народа формирование личностного способа жизни: «как Россия, вбирая необходимые условия из своего прошлого и имея перед собой опыт других стран, найдёт свой – русский – путь к личности».

• Убеждённость, что «психическое, юридическое и нравственное ничтожество личности в России» может быть прекращено только через согласование гражданских форм жизни с семейными, общинными и государственными.

• Примирительный отказ от тупикового конфликта западников и славянофилов через постановку приоритетной задачи изучения России, «реальных явлений в жизни русской земли, русского народа, прошлой и настоящей, без всякой предпосылки».

• Организация массовой работы по изучению России и русского народа (среди реализованных идей – разосланные и заполненные самими жителями в разных уголках страны формы описаний местности, в которой они проживают).

Все перечисленные имена – небезызвестные, но вот школьные учебники сообщают о них в лучшем случае парой строк. Конечно, В. Ф. Одоевский меньший писатель, чем Лермонтов или Гоголь; Н. А. Полевой менее тонок в качестве литературного критика, чем Пушкин, а слог Кавелина не претендует на художественность тургеневского. Но их исследовательские, теоретические и публицистические работы, взгляды на вещи, страницы их биографий, образ их жизни и круги общения – всё это предстаёт, ей-богу, не менее ценным и мудрым, чем аналогичные сведения о Пушкине, Блоке или Достоевском, что уже полтораста лет перебираются тысячами исследователей по строчке под микроскопом и выставляются миллионам читателей как образцы национального мышления и миропонимания.

Если равняться на перечисленные выше имена, то картина русской общественной мысли предстанет нам достаточно непривычно:

• никакой «роковой обречённости» – торжествует уверенность в личной возможности каждого образованного русского человека влиять на будущее страны;

• вместо интуитивных оценок и призывов – стремление к предварительному изучению предмета, рациональному расчёту, взвешенному решению;

• вместо «слушания музыки революции» – выработка способов согласовать, договорить, уравновесить интересы разных идейных и общественных сил;

• вместо взгляда на прошлое как на историю вождей и народных масс – внимание к человеческому измерению истории, к отпечаткам личности и творческих усилий разных людей;

• вместо умиления русским народом или испуганного презрения к нему – трезвая оценка и активное участие в его развитии[21]21
  Характерна цитата из «Письма к Достоевскому» К. Д. Кавелина (Вестник Европы, 1880, № 11): «Не могу я признать хранителем христианской правды простой народ, внушающий мне полное участие, сочувствие и сострадание в горькой доле, которую он несёт, – потому что, как только человеку из простого народа удаётся выцарапаться из нужды и нажить деньгу, он тотчас же превращается в кулака… Бойкие, смышлёные, оборотливые почти всегда нравственности сомнительной. Теперь вглядитесь пристальнее в типы простых русских людей, которые нас так подкупают и действительно прекрасны: ведь это нравственная красота младенчествующего народа! Первою их добродетелью считается, совершенно по-восточному, устраниться от зла и соблазна, по возможности ни во что не мешаться, не участвовать ни в каких общественных делах… Мы бежим от жизни и её напастей, предпочитая оставаться верными нравственному идеалу во всей его полноте и не имя потребности или не умея водворить его, хотя отчасти, в окружающей действительности, исподволь, продолжительным, выдержанным, упорным трудом… Что важнее, что должно быть поставлено на первый план: личное ли нравственное совершенствование или выработка и совершенствование тех условий, посреди которых человек живёт в обществе? …Оба решения вопроса и верны, и неверны: они верны, дополняя друг друга; они неверны, если их противопоставлять друг другу».


[Закрыть];

• вместо риторических крайностей в высказываниях – сочетание сдержанности суждений с их прямотой и независимостью;

• вместо метаний от бунтарства к верноподданичеству – работа по «примирению начала свободы с началами власти и закона»[22]22
  По выражению того же К. Д. Кавелина.


[Закрыть].

Разумеется, предложенный список – лишь вариация на тему; выбор имён должен быть расширен и может быть оспорен – важно, что перед нами иной тип культурного лидерства.

Роль этих людей – не прорывная, а согласующая, примирительная для современных им противоречий, а в то же время – запускающая «долгоиграющие» культурные механизмы на десятилетия вперёд.

Известен афоризм Лао Цзы: «Самый мудрый правитель тот, о котором знают только то, что он существует». Влияние лидеров «горизонтальной культуры» растворяется в сложных процессах, их «наставничество» незаметно, но плодотворность усилий громадна. Они вырабатывали культурные практики, задавали конструктивные способы сотрудничества (в т. ч. общества и власти), создавали саму инфраструктуру выживания и развития культуры[23]23
  Во многом именно А. Н. Оленина можно считать основателем правильной организации библиотечного дела в России; с лёгкой руки Н. А. Полевого в России появилось само понятие журналист и само представление о том, каким должно быть дело главного редактора. В. Ф. Одоевский – организатор системы работы в детских приютах и детских больницах, создатель одной из первых выстроенных систем педагогических методик и руководств (и уж заодно – законодатель отечественного музыковедения); Кавелин – один из главных деятелей реформ Александра II и т. д.


[Закрыть].

Но главное для нас – всё-таки не личный вклад этих нескольких замечательных людей, а ярко выраженный на их примере тип культурного деятеля. Ведь в каждой губернии находились десятки людей, чьи действия и усилия были им созвучны, сонаправлены.

Лидерство такого типа людей неочевидно в масштабах всей России, но несомненно – в создании культурных традиций в масштабах местных и областных. Своих Пушкиных и своих Некрасовых во всех губерниях не заведёшь; зато повсеместно обнаруживались свои Оленины, свои Полевые, свои Одоевские, свои Кавелины. Ведь главная ткань «провинциальной» культуры – не гениальные литературные произведения, а запечатлённые в памяти людей усилия по обустройству осмысленной и одухотворённой жизни.

Можно образно заметить, что главные «силовые линии» «горизонтальной культуры» проходят не по вершинам, а по перевалам. От таких точек отсчёта открыт и путь вверх: к вершинам гениальных произведений, – и спуск вниз, «в долины»: но только не к литературных эпигонам, а к многосложному ходу культурной жизни в разных уголках и областях страны.

Реальная, действенная доселе русская культура XIX века – не только страницы поэтических книг. Это культурные артефакты, сохранившую свою особенную силу в каждом месте: от зданий до бытовых правил приличия, от опыта с умом организованных когда-то хозяйств и предприятий до собранных музейных экспозиций, от памяти о культурных событиях до традиций школьного обучения – всё это возделывало и возделывает души и характеры множества людей. Это наследие позволяет нам доселе видеть в окружающих людях столь много доброго и осмысленного, когда, казалось бы, всё должно быть глубоко безнадёжно в стране с такой внешней историей, как российская.

2. Культура региональной идентичности

Здесь нам потребуется несколько «цветофильтров». В традициях сопричастности культурному ландштафту, историческому пространству, ценностям и нормам региональной идентичности – мы обнаружим целый ряд сцепляющихся друг с другом, но существенно различных слоёв.

а) Краеведческий слой. Как только в России намечалось расширение «свобод», первой волной обновления жизни прокатывался внезапный и бурный расцвет краеведения: исследований, изданий, всеобщего интереса и соучастия. Так было в начале XX века, затем – в 1920-е годы, потом – в шестидесятые; наконец, на наших глазах – в 1980-е. Но следом краеведение столь же внезапно стушёвывалось, вновь откатывалось на третий план, вновь оборачивалось смешным факультативным занятием (разве что снабжающим очередное местное начальство декоративной атрибутикой). Чаще спад выглядел естественным исчерпанием интереса и административных ресурсов, но иногда (как в конце двадцатых) обеспечивался и специальным силовым разгромом.

Подозреваю, что сказывалась внутренняя логика сюжета.

Первый такт очередной волны любознательности выносит в центр краеведческого внимания те ценности, что соответствуют общероссийской «культурной матрице», всем понятны и укладываются в раздел музейно-архивно-издательских забот. А вот далее высвечивались факты более странные, требущие каких-то новых способов обсуждения; следом совокупность «краеведческих» фактов увязывалась внутри себя и уже ощутимо резонировала с современностью. Проявлялась реальная России в своём историческом и пространственном развитии – слишком разная, слишком нестандартная.

Шутки заканчивались.

Во-первых, краеведение начинало свидетельствовать про уникальные объективные потребности своего места, пространства и населения – никак не укладывающиеся в имперское администрирование; за его политической наивностью вдруг проступали требования прав на самоорганизацию и самоуправление.

А во-вторых, при осмыслении калейдоскопа любовно перебираемых чудаками-краеведами достопримечательностей, загадок и анекдотов, экспонатов и топонимов, цифр статистики, живописных руин и прочих «бирюлек» иной раз вспыхивали очертания громадных смысловых сдвигов, огромных претензий на признание региональной самобытности; намечались контуры особых «российских стран», взламывающих фактом своего существования привычные политические и культурные мифологии.

б) Символический слой. Теперь предмет разговора переходит в другой регистр. Перед нами уже не достопримечательности и экспонаты, а символические машины, культурные матрицы, воспроизводящие из поколения в поколение особые типы самосознания и мироощущения.

При этом обнаруживается, что Россия – набор разных, порой противоречащих друг другу идентичностей. Что Россия – совокупность разных стран, потенциально самодостаточных в своих не только экономических, но и культурных ресурсах. И что сам факт «русскости» и «нерусскости» населения этих стран второстепенен перед сложившимся здесь неформальными сводами правил, наборами адекватных стратегий поведения, природосообразными методами хозяйствования.

Выдающийся современный опыт раскрытия таких символических машин – исследования, книги и фильмы писателя Алексея Иванова о «Горнозаводской цивилизации» – «Уральской матрице»[24]24
  См. книги А. В. Иванова: Сердце Пармы. СПб., 2006; Message-Чусовая. СПб, 2007; Золото бунта. СПб, 2005; Хребет России. СПб., 2010; Горнозаводская цивилизация. М., 2013; Ё-бург. Город храбрых. М., 2014.


[Закрыть]. О целом материке (как обнаруживается) своеобычной и многослойной культуры, который был всецело не замечен русской словесностью.

А речь-то идёт едва ли не о главном регионе современной России, едва ли не о ключевом для её будущего.

«Уральская матрица» представлена А. В. Ивановым как история в пространстве, а не во времени. Такая история разворачивается, а не развивается. В её пульсирующем времени мы не обязаны выбирать «путеводную нить» правильного изложения событий, вставать на чью-либо сторону в конфликтах эпох, людей и мировоззрений. («Где в каждом столкновении, в каждой истории – минимум две правды. А то и три, четыре или пять»). Зато мы можем и должны увидеть, что из открывшегося нам прошлого по-прежнему актуально, к каким противоречиям надо привыкать, чем нельзя пренебречь, что способно нас выручить.

Найдётся и немало работ (пусть не столь художественных и не столь выразительных как книги Алексея Иванова) об особых «культурных матрицах» Сибири, Поволжья, Русского Севера, разгромленных стран казачества, Новгородско-Петербургского Северо-Запада…

Я бы посоветовал разыскать такой двадцатилетней давности учебник – книгу для чтения по краеведению И. Х. Салимова «Среднее Поволжье»[25]25
  Салимов И. Х. Среднее Поволжье. Книга для чтения по краеведению. М., 1994.


[Закрыть]. Ирек Салимов разворачивает «матрицу» Поволжья более мягко и осторожно, чем это делает Алексей Иванов относительно Урала, но в схожем масштабе, при той же внимательности и глубине. Позволю себе процитировать пару абзацев:

«…Удивительным фактом остаётся неосознанность россиянами своей Родины как пространства. При этом как бы выпадает среднее звено. Есть Россия, есть Сибирь, Кавказ, Поволжье… А дальше сразу начинаются города или более мелкие местности. Потому что Ульяновскую область вряд ли можно рассматривать как название местности. Это скорее похоже на кличку раба: раб Нерона. Местность как бы не принадлежит себе, а становится второстепенным приложением к городу…

В основе краеведения лежит идея о феномене края, страны. Край – это индивидуальная действительность, которую нельзя разрушить административными границами. Наблюдения, описания, художественные описания, памятники культуры – это события самого ландшафта. Поэтому чтение краеведческого текста предполагает осознание страны, перенос в неё своей мысли. Попытка правильно понять край – одно из самых ответственных событий в жизни самого края

…Речь скорее должна идти не об экологии человеческого обитания, а об экологии мысли. Это возможно только тогда, когда мысль, освободившись от чуждой среды, поселится в ландшафте и из мысли о ландшафте превратится в замысел самого ландшафта».[26]26
  Вот ещё несколько строк из книги Салимова: «…Следует ли воспринимать региональное сознание, как нечто, данное нам изначально? Конечно нет. Как человек воспитывается всю жизнь, точно так же происходит становление местностей. Народы не только заселяют местность, но из поколения в поколение происходит выработка местного самосознания. И в зависимости от конкретных условий этот процесс в разных местах находится на разных стадиях.
  …Итак, в России очень немного местностей среднего звена – краёв. Можно сказать, что в настоящее время идёт их становление. В этой связи Среднее Поволжье представляется очень интересным примером выработки самосознания, где наряду с уже устоявшимися традициями, представленными в основном коренным населением, происходит становление нового регионального сознания. С ростом местного самосознания укрепляется и сам край, т. е. от осознанности края во много зависит его будущее».


[Закрыть]

в) Слой местных правил жизни. Чем сплачивает империя? Фактом неумолимой силы, с которым все поневоле вынуждены считаться. Представители «имперского народа» – агенты этой силы, они чужды местным отношениям и презрительны к ним[27]27
  За то себя и уважают, как известный волк из детского мультфильма.


[Закрыть]. Свой образ жизни они носят с собой.

Но на деле не менее значимы для «имперского народа» и противоположные качества.

Как только часть русского населения перестаёт выступать лишь внешней силой: в виде солдат, чиновников, «бюджетников», вахтовиков – как только начинает соотносить свою жизнь с окружающим пространством и обживать его как свою родину – то оказывается и «национальной», и самобытной. Русский человек, например, в Башкирии становится равноправным носителем неписаного свода правил местной жизни: не в смысле принадлежности к национальной культуре башкир, а в смысле сопричастности культуре башкирской земли. (В которую могут войти и книги таких «писателей земли башкирской» как Аксаковы, и знание календаря башкирских праздников, и чуткость к особенностям татарской речи, и представление об обычаях марийских и чувашских деревень и т. д.)

В ходе такой «коренизации» русского населения между людьми разных национальностей интуитивно налаживается стремление понимать друг друга, учиться друг у друга, сосуществовать рядом и сотрудничать; видеть, помнить и ценить то, что помнят и ценят твой соседи.

Эти механизмы действовали веками, действуют и сейчас. Без них Россия была бы намного меньше нынешних размеров.

«Межнациональный диалог» в очень малой степени идёт через изучение творчества поэтов, национальных историй и прочие «высокие материи». Он складывается в бытовом общении людей, в трудовых практиках, в общем чувстве ландшафта, в чуткости к его культурным смыслам и символам, сохранившимся от разных эпох и народов[28]28
  Потому остаётся значимым и мысленный диалог с теми народами, что участвуют в нём из глубины времён; идёт ли речь о древних вотяках и пермяках Урала или о тех, кто изгнан/истреблён уже в XX веке: как финны в Ленинградской области, евреи в Невеле и прочих городках вдоль черты осёдлости, немцы на Саратовском левобережье и т. д.


[Закрыть].

Что это означает в культурном измерении? – Речь идёт о культуре человеческих отношений, воспринимаемой через её исходные образы: освоение правил общения, ритуалов гостевых встреч, обычаев трудиться и праздновать, народных песен, практик хозяйствования или путешествий в местных ландшафтах.

В такой среде складывается и личная культура человека, живущего у себя на родине, и общее культурное наследие представителей разных народов, живущих на одной земле.

Национальная культура любит противопоставлять себя иным; она и сознаёт себя во многом по контрасту с другими. Культура региональной идентичности, напротив: учит понимать, связывать, сглаживать различия, смягчать, а не обострять отношения.

г) Проектный слой. Вместо объяснений – два примера-легенды о людях, создавших особые российские столицы эпохи перестройки: Пензу – центр российского краеведения и Красноярск – столицу российского образования.

Георг Васильевич Мясников, второй секретарь Пензенского обкома КПСС, начинал ещё в шестидесятых. Двадцать лет он двигался к тому, чтобы Пенза стала примером в деле исследований родного края, «меккой» для краеведческих и музееведческих встреч[29]29
  К чему заводили такие проекты на свой страх и риск волевые начальники, умные, обеспеченные, отлично встроенные в партийную систему? Кроме надежды на добрую память потомков? В 1973 году в своём дневнике Г. В. Мясников формулировал так: «Моё устремление: 1) сделать Пензу интересным городом, пробудить у жителей настоящую любовь к нему. Но одними лозунгами сделать это сложно, нужна материальная основа. Надо иметь то, чем гордиться. 2) В ходе революции ни один народ не растерял традиций столько, сколько русский народ. Поэтому основная направленность „интересных“ строек – это возрождение национального достоинства русского человека».


[Закрыть].

«Историко-культурный рай» был сделан из города, казавшимся захудалым, серым, малоизвестным. Ведь Пензенская область была когда-то «белым пятном» на культурной карте на взгляд не только среднего советского человека, но и собственных обитателей.

Мясников добился открытия множества музеев: от уникального по замыслу «Музея одной картины» до музеев Ключевского, Бурденко, Мейерхольда, Куприна. Он обязал райкомы и парткомы создать музеи на всех крупных предприятиях, в организациях и учебных заведениях. Он ставил один за другим памятники – от каждого скульптора добиваясь и выразительности, и неповторимости (будь то Денис Давыдов «с хитринкой и лукавым лицом», первопоселенец с копьём и плугом или единственный в стране «Лермонтов без погон» в Тарханах).

Пример второй. Советский Красноярск был поизвестнее Пензы: Енисеем, индустриальными показателями и значением для ВПК. Но к восьмидесятым годам в Красноярске сложилось поколение людей, желающих переделать свой край из индустриально-сырьевой колонии в страну, приспособленную к жизни людей; в мир, который не стыдно считать своим домом.

Быть может, решающим «ферментом» для успешного воплощения таких настроений стала деятельность профессора-физика из новосибирского Академгородка Вениамина Сергеевича Соколова, который в 1975 году становится ректором Красноярского университета (а позднее и вторым секретарём крайкома). По воспоминаниям современников тех событий, Соколов намечает определённый план: резкое изменение культурной ситуации в крае за счёт стремительных перемен в школьном образовании; базой для этих перемен становится университет, а «ядром» университета – специально создаваемый психолого-педагогический факультет с собственной экспериментальной школой.

К середине 1980-х В. С. Соколов приглашает в Красноярск на временную или постоянную работу ведущих (и по большей части опальных) отечественных психологов, дидактов и философов; на волне начинающейся перестройки они разворачивают в крае свои образовательные практики в сотнях классов, множестве учительских аудиторий и студенческих групп. Вскоре Красноярск уже служит главной опорой для складывающихся общественно-педагогических ассоциаций, новых научных, проектных и управленческих команд в образовании. (А лидерство в осмысленном реформировании школ Красноярский край уверенно сохранял до конца 1990-х годов).

Всплеск регионального развития и самосознания в стране был почти повсеместным; не менее значительным он был в Екатеринбурге, Казани или Томске; Красноярск и Пенза уникальны именно ощутимостью усилий конкретных людей, притом движимых не политическими, а социально-культурными целями.

Проектный культурный слой региональной идентичности существенно дополняет остальные:

• он обращён не к прошлому и настоящему, а преимущественно к будущему,

• он рационален и рефлексивен,

• он опирается не только на местные силы, но «фокусирует» творческий потенциал людей со всей страны.

Со временем и в Пензенской области, и в Красноярском крае многое нивелировалось; города эти уже не так ярко выделяются и не столько притягивают выдающихся людей, сколько отдают своих Москве.

Но фактом культуры стал в перестроечные годы удивительный для русской истории успех региональных политических проектов: без привычного насилия, без истерического пафоса запугивания и «продавливания», без переламывания кого-либо через колено. Зато реализованных решительно и последовательно, с умелым согласованием разных интересов, собственных и общероссийских возможностей, интеллектуальных усилий и моральных ценностей.

3. Научно-центрированная русская культура

Что Блок родился в «ректорском флигеле» положено знать каждому петербуржцу. Куда простительнее ничего не слышать о том, что тот самый ректор, дедушка Блока – А. Н. Бекетов – крупнейший русский ботаник, основоположник географии растительности в России и фактический создатель высшего образования для женщин в нашей стране («Бестужевских курсов» – «бекетовскими» они не стали зваться лишь потому, что коллега Андрея Николаевича, профессор К. Н. Бестужев-Рюмин, вызывал большее административное доверие.). И совсем мало кто решится подумать, что Бекетов, пожалуй, не менее значим для русской культуры, чем его замечательный внук.

Культурный человек обязан помнить, какова фамилия убийцы Лермонтова, из какого села Есенин и как звали любовницу Маяковского. Но для миллионов россиян с высшим образованиям вполне прилично никогда не слышать имён А. А. Фридмана и Г. А. Гамова, создателей теории «Большого взрыва» (людей, ни много ни мало впервые представивших научно достоверную историю Вселенной!); Б. С. Якоби – изобретателя первого электродвигателя и открывателя гальванопластики; П. А. Сорокина – одного из создателей социологии XX века и т. д.

Знание о научном мире для русского гуманитарного взгляда распадается на два раздела: «история техники» и «биографии учёных». Оба они факультутивны и периферийны в культурном сознании.

Что если посмотреть несколько иначе?

Многим памятен недавний фильм Леонида Парфёнова «Зворыкин-Муромец», который трудно назвать научно-популярным: судьба и деятельность В. К. Зворыкина предстают зрителю именно как явление русской культуры. История техники, приключенческая биография и пр. лишь помогают увидеть главное. Ровно в той же мере, как история литературы и биографии писателей помогают постигать нечто важное в словесном искусстве. Там – понимание художественных произведений, здесь – понимание пути творческой мысли, картина преемственности и противоборства научных школ, сложная сфера ценностных явлений, пульсирующих вокруг мира науки. И там, и там – свой опыт осмысления человеческих возможностей, общественных событий, моральных ценностей.

…Вообразим: вдруг стёрта культурная память русского народа со всеми её свидетельствами; удалось восстановить лишь ту её часть, что связана с российской наукой последних трёх столетий. И вот предстоит, опираясь только на этот контекст, воссоздать нормы национальной жизни и культуры.

Могло бы получиться не так уж плохо.

Что за типы культурного мышления оказались бы нашими опорами?

Во-первых, сам образ жизни учёных. Столь не вяжущийся с литературно-утрированным образом русского человека: перед нами по преимуществу мир упорядоченных, отчётливо и ответственно действующих людей. Характерны известные книги Даниила Гранина об А. А. Любищеве («Эта странная жизнь») и о Н. В. Тимофееве-Ресовском («Зубр»): они, собственно, не о научной стороне дела – а именно о культуре самоорганизации личности, опыте самостоянья человека и мудрости выбора своего пути.

Во-вторых, норма осознания своей культуры в пространстве мировой: в тесной связи и по единым правилам.

Известен период приписывания всевозможных открытий русским изобретателям (как несколько ранее в Германии взвешивали меру арийской крови); самое забавное, что эти попытки возвеличивания радикально умаляли реальный масштаб российской науки.

Ведь патриотическая версия вынуждена прицениваться: к степени «русскости» фамилий, нюансам подданства, мере зависимости от иностранных исследований и наставников (не дай Бог оказаться кому должным!), «идейности» и понятности для современной власти и т. д. и т. п. – в результате от истории национальной науки остаётся лишь малая часть, загнанная в прокрустово ложе пафосных «героических» биографий.

Патриоты всех стран любят чваниться размерами «нашего вклада» в мировую науку. Но наука – не банковский сейф, «вкладами» не измеряется. Сами учёные ценят совсем иное: укоренённость мировой мысли в родном для себя пространстве.

Чем выше интенсивность международных взаимодействий национальной науки – тем она значительнее, сильнее, самобытнее.

Кого мы видим главными фигурами отечественной науки XVIII века рядом с Ломоносовым? Прежде всего тех, кого в число «русских учёных» казалось вносить как-то неловко. Первым в ряду окажется крупнейший математик столетия Леонард Эйлер – проживший полжизни в Петербурге[30]30
  А трое сыновей Эйлера: генерал, врач и учёный-физик – с юности привыкли считать себя российскими подданными.


[Закрыть], и только прямыми учениками которого считали себя шестеро русских академиков. На следующее по рангу место мог бы претендовать великий естествоиспытатель Пётр Симон Паласс («природный пруссак, отдавший всю жизнь России»). Дальнейший список каждый может продолжить по вкусу с помощью Википедии.

И в XIX веке биографическая двух-трёхмерная национальная принадлежность великих учёных оставалась для России нормой, а не исключением. Можно умиляться самородкам, чей ум возник из ниоткуда и развился к своим открытиям от сверхъестественной русской смекалки. А можно гордиться другим. Что у Лобачевского и Гаусса был общий учитель – Мартин Бартельс, уехавший в Россию от наполеоновских войн, задавший уровень математики и астрономии сначала в Казанском, потом в Дерптском университете (а косвенно – и в Пулковской обсерватории). Что Альфред Нобель вырос в Петербурге и выучился химии у Н. Н. Зимина, что Ландау и Капица были равноправными участниками европейского сообщества великих физиков, раскрывших за несколько десятилетий тайны атомного ядра, что эмигранты Мечников и Сикорский смогли во Франции и Америке стать великими национальными учёными. Что великий лингвист И. А. Бодуэн-де-Куртенэ, несомненный и патриотичный поляк – вместе с тем может считаться и стопроцентным российским филологом, определившим интеллектуальную среду развития отечественной лингвистики в начале XX века. И пр.