Текст книги "Страна разных скоростей"

Последствия усилий в вероятностном мире всецело зависят от резонасов – которые в разные моменты времени то стократно умножают эффекты и результаты, то гасят их почти до нуля.

У творцов «сетевого мира» ярко выражена ответственность перед самим собой за избранный путь и перед референтным сообществом за верность своему слову и амплуа. Но почти вовсе нет готовности отвечать за косвенные последствия своих действий: ибо их всё равно не предугадать. Обнародование нудноватой переписки американских дипломатов, организованное квартирующим в Швеции австралийцем, зажигает волнения в Тунисе и пожар восстаний в половине арабского мира. Подобные эффекты нисколько не были целью публикатора, но раз это случилось – значит, так и правильно.

Преобразуется характер естественных наук: если прежде открытия совершались на «кончике иглы» подробного знания о конкретной области исследований, то теперь выигрывает в гонке изобретений тот, кто найдёт нужную комбинацию гипотез одновременно из химии, физики, биологии, математики.

Преобразуется сфера гуманитарного мышления и социального действия. Принято было опасаться, что восторжествуют пресловутые «политтехнологии» и механизмы продуманного управления массовым сознанием – но с ними-то как раз отлично управляются специалисты, власти и корпорации «второй волны». «Сетевой мир» продуцирует не технологии контроля над поведением, а нечто противоположное: он создаёт платформы для массовой кооперации индивидуальных интересов. Под кустарные, личностно окрашенные проекты, заботы и интересы «зелёного мира» теперь подведены средства эффективной коммуникации и массового резонанса. Никакой академической энциклопедии уже не вступить в конкуренцию с Википедией, а государственной и коммерческой пропаганде не выиграть игру в глобальное доминирование у хаотического обмена мнениями в социальных сетях.

…Концепция «трёх волн» социально-технологического развития выглядит сегодня тривиальной[69]69
  По определению Тоффлера, первая волна – результат аграрной революции, которая сменила культуру охотников и собирателей. Вторая волна – создание индустриальной цивилизации. Третья волна – «сверхиндустриальное» общество, в котором признаётся огромное разнообразие субкультур и стилей жизни.


[Закрыть]; но удивительной она смотрелась в 1960-е годы, когда компания IBM заказала Элвину Тоффлеру исследование о долгосрочных социальных и организационных последствиях внедрения компьютеров.

Тоффлер одним из первых начал внимательно вглядываться в черты побеждающих «сверхиндустриальных» общественных отношений. Многие из них вызывали у него нескрываемую симпатию:

• падение ценности безропотного исполнения и резкий рост заинтересованности в тех, кто способен к критическому суждению;

• ослабление иерархической системы и отступление бюрократии;

• ключевая роль временных рабочих коллективов, формируемых под меняющиеся конкретные задачи;

• возрождение малых динамичных групп в самой сердцевине крупных корпораций;

• преданность своей профессии, вытесняющая былую преданность фирме и должности;

• индивидуализированное и мелкосерийное производство «на заказ»;

• «общество сделай сам»[70]70
  Тоффлер даже предложил весёлый неологизм «prosumer» («протребитель») для обозначения тех индивидов и групп, кто создаёт товары, услуги и опыт для собственного пользования или удовольствия, а не для продажи или обмена; одновременно производят и сами потребляют продукт: «Протребительская экономика огромна… протребление встряхнет рынки, изменит ролевую структуру общества и изменит наши представления о богатстве».


[Закрыть] как эффективный противовес «обществу потребления».

Противодействие сил «второй» и «третьей» волн и задаёт согласно Тоффлеру динамику современной цивилизации, помогает объяснить наиболее важные тенденции развития.

В России ещё недавно принято было рассуждать о постиндустриальном обществе едва ли не как о новом светлом будущем. Но книги Тоффлера[71]71
  См., напр.: Тоффлер Э. Шок будущего. М., 2008 (американское издание Future Shock – 1970); Тоффлер Э. Третья волна. М., 2010; Тоффлер Э. Метаморфозы власти. М., 2004; Тоффлер Э., Тоффлер Х. Революционное богатство. М., 2007.


[Закрыть] показывают цену того ускорения перемен, которое выталкивает технологические общества в сверхиндустриальный мир.

Главная из них – тот стресс и дезориентация, которые вызывают у людей слишком большие перемены за слишком короткое время. Все прочие негативные тенденции (от техногенных катастроф до всплесков насилия и намечающихся тоталитарных режимов нового типа) для Тоффлера оказываются всего лишь следствиями этой фундаментальной угрозы.

Тоффлер определил «шок будущего» как страдание, возникающее от перегрузок, которые физически испытывают адаптивные системы человеческого организма, а психологически – системы, отвечающие за принятие решений. Из «бочки дёгтя» от Элвина Тоффлера:

• новая система отношений сменяет прежнюю фрагментарно и непредсказуемо, надо ожидать «разрыв связей и слепящие противоречия»;

• людям придётся адаптироваться не к какой-то одной новой культурной реальности, а к головокружительному хороводу сменяющих друг друга культур;

• будущее будет разворачиваться как быстротечная последовательность причудливых происшествий, сенсационных открытий, невероятных конфликтов и резких противоречий, к которым ты не готов;

• нас неизбежно ждёт «шок будущего» («перевозбуждённая психика, бомбардировка сознания, информационная перегрузка, стресс решений, ˝мир обезумел˝, смена образа жизни и болезнь, чужой в чужой стране…» – таковы названия глав в разделе «Пределы адаптации» в книге «Шок будущего»).

В советском обществе ещё и в восьмидесятые годы мало кому приходило в голову, что способность общества и отдельных людей справляться с переменами имеет не меньшее значение, чем содержание этих перемен.

Зато в 1990-е миллионы жителей постсоветских стран ощутили на себе тот самый шок от безудержного ускорения перемен. Они были выброшены на предел приспособляемости к мельканию альтернатив, на грань здравой реакции на непрерывное нервное раздражение, на границы своей способности делать ответственный и осмысленный выбор в хаосе тысяч предложений и соблазнов. Люди всё время чувствуют себя затравленными и безнадёжно хотят уменьшить количество проблем, которые нужно решать. Книга «Шок будущего» оказалась написанной словно не об Америке семидесятых, а о нас вчерашних.

Главные последствия «шока будущего» – ошеломляющая утрата чувства реальности и почти наркотическое бегство бегство во власть «снисходительного к себе отчаяния». Общество, поражённое «шоком будущего», впадает в глубокую апатию и неизбежно утрачивает рациональность. При этом в качестве наиболее простого способ борьбы с растущей сложностью выбора и всеобщего сверхвозбуждения всегда будет предложен тот или иной культ насилия.

Ключевой вывод Тоффлера: «Решающие различия будут между обществом, в котором технологическое развитие осознанно смиряют и направляют, чтобы смягчить потрясение от будущего, и обществом, в котором массу простых людей лишают возможности принимать осознанные решения».

Первый тип общества предполагает масштабное участие граждан в выработке общественных стратегий; во втором случае общество становится заложником правления крошечной технологической и управленческой элиты и его благополучие всегда будет висеть на волоске.

Такой тезис выносит приговор бесчисленным иллюзиям о вожделенной «меритократии», достоинствах «власти лучших», судьбоносности «отбора элит» и т. п.

Впрочем, Тоффлер оставался оптимистом. Он настаивал на возможности сопротивления хаосу и был убеждён, что шок будущего можно предотвратить. Правда, это потребует не только личных усилий, но решительных социальных и политических действий (некоторые из его предложений мы вскользь упомянем в третьей главе).

* * *

Завершая этот обзор, подчеркну его сугубо прикладной характер.

Более того, мне кажется несущественным именно такое типологическое различение. Важно само признание того, что число характерных укладов жизни и мировоззрений, которых придерживаются и к которым привычны наши соотечественники – не два и не три, а существенно большее. Что каждый из укладов жизни со своим набором ценностей и моделей поведения не случаен, что ни один не заслуживает презрения и не обладает правом на исключительное доминирование, что взаимное непонимание между сколько-то отдалёнными социальными мирами – объективная закономерность.

Успешное развитие нашего общества возможно не в случае победы «самых правильных и прогрессивных» над всеми остальными, а в случае преодоления отчуждённости между людьми разных укладов жизни и тенденций деградации внутри каждого из укладов. Переходя же к сюжету следующей главы, лишний раз подчеркну то, что социальное и типологическое не отменяет индивидуального; социальное устройство «срабатывает» к лучшему именно постольку, поскольку поддерживает свободную, ответственную и жизнелюбивую позицию человека.

Трудно признать равнозначными те модели мировосприятия, на которые мы бросили взгляд: они заметно разнятся и по внутренней сложности, и по уровню задач, с которыми представители того или иного мировоззрения способны справляться. Но перед нами и не пирамида уровней личностного роста, где люди из более «сложного» мира заведомо лучше людей мира более «осталого» и всецело превосходят их достоинствами.

Обычным людям «более простых» миров в сравнении с людьми «более сложных» существенно труднее развить творческие устремления или укрепить нравственную стойкость своей личности – зато и результаты их усилий могут быть оттого лишь значительнее. Вполне справедлива известная мысль (приведу её в формулировке Мераба Мамардашвили): «Никакой прогресс цивилизации, науки, техники не имеет отношения к узнаванию себя в качестве человеческого существа».

…Порой используют такого рода метафоры о координатах человеческой жизни. «Горизонталь» – пространство обыденных дел, где люди смотрят вокруг и под ноги, вовлечены в круговорот повседневного бытового общения. «Вертикаль» – те ценности, возвышенный взгляд на которые распрямляет человека, заставляет вспомнить о своём особом предназначении, отрывает от тривиальных забот ради морального долга и творческих усилий.

Перемены в обществе часто отождествляют с движением по одной из этих линий.

В одном случае личностное развитие признают производным от развития социального; более передовой строй как бы громоздится на более отсталый, заменяя прежний порядок вещей более прогрессивным (и загораживая собой «вид на небо» для «уходящих» формаций). Всё внимание обращено на смену более отсталых порядков прогрессивными и на то, как помочь людям адаптироваться к ним (далее, мол, общество само сделает людей лучше).

Во втором случае общественные изменения расценивают лишь как смену антуража, малозначимую для духовного измерения человеческого бытия. К тому же сами попытки «ускорить» смену общественных формаций весьма часто оборачиваются разрушительными и деструктивными последствиями; заплаченная цена социальных перемен с нравственной точки зрения выглядит намного дороже приобретений. Гораздо более значимо то, как обеспечить защиту личности от порабощения её социальными механизмами (не суть важно, «устаревшими» или «инновационными»). Человек может и должен быть выше социальных обусловленностей и только свободные усилия «статистически неправильных» людей меняют мир к лучшему.

Но я бы предложил привлечь к делу третью метафору: «диагональ».

То есть, оценивая обстоятельства жизни и перспективы какого-либо большого сообщества людей, использовать как минимум три типа представлений:

• «горизонтальные»: об общественных укладах, которые определяют образ жизни большинства людей и формируют привычное для них восприятие реальности;

• «вертикальные»: о способности конкретных людей в данном сообществе преодолевать социальную инертность, совершать творческие и нравственные усилия;

• «диагональные»: о способах взаимодействия разных общественных укладов и намечающимся в этой связи многообразием перспектив человеческого развития.

Зло происходит само собой, а для добра всегда требуется усилие – такая истина хорошо известна (со времён евангельской формулы «Царство Божие усилием берётся»). Заметим и то, что в рамках каждого жизненного уклада система отношений может или поворачиваться к поддержке лучших качеств в человеке, или же быть настроенной на их подавление. Потому особенно важна оценка того, на что может рассчитывать человек, совершающий непривычные для себя усилия в стремлении изменить к лучшему: ожидает ли его противостояния с окружением или общественное содействие.

Связанные с этим обстоятельства хорошо известны, в частности, всем, кто участвовал в сколько-нибудь реальных реформах в школьном деле. Многие из них сходятся на примерно таких статистических оценках: обычно находится десятая часть «героических» педагогов, которые будут менять свою деятельность к лучшему для детей почти всегда, когда понимают, как это сделать; примерно с такой же частью связываться явно не стоит (и лучше бы их к детям вовсе не подпускать); но большинство учителей склонны участвовать в новом деле в зависимости от того, ждут ли их понимание и поддержка, или же они ощутят пренебрежение, насмешки и угрозы.

Внимание к подобным условиям, формирование необходимых для позитивного хода событий общественных структур, практик, привычек – такой путь влияния на развитие общественной ситуации и можно назвать «диагональной стратегией».

* * *

…Когда-то Кант высмеивал фразу одного из своих рецензентов: «Это сочинение есть система трансцендентального или высшего идеализма», – и заявлял: «Поистине не высший. Высокие башни и подобные им метафизические высокие мужи, около коих обыкновенно бывает много ветра, – не про меня. Моё место – плодотворная глубина опыта».

По линии «вертикали» возвышенное, вероятно, и срабатывает только как глубинное: воссоздаваемое из глубины личного опыта.

«Высокие слова» обозначают явления, которые в «объективном» виде встретить невозможно. Безоглядная любовь, идеальная справедливость, равноправное сотрудничество, бескорыстное милосердие, полная искренность, неуклонная верность правде… В каждом конкретном случае сторонний наблюдатель всегда при желании обнаружит нечто замутняющее, ослабляющее наше впечатление от идеального, позволяющее усомниться в его подлинности.

Но высокие слова обретают полнокровность символа и перестают быть просто абстракциями, когда «заземляются» в уникальных обыденных ситуациях нашего личного опыта. Они срабатывают тогда, когда отзывается память чувств о тех событиях, в которых возвышенные ценности стали для нас чем-то лично значимым, случившимся. А чувство памяти об их подлинности позволяет людям в меру сил и дальше держаться достойных стремлений.

Из таких нитей сплетается ткань плодотворных общественных отношений и культурных привычек. На укрепление и обогащение её рисунка легче влиять предсказуемо и плодотворно (в отличие от попыток прямого воздействия на социальные законы или на конкретных людей). Изменение условий, обстоятельств, возможностей в рамках сложившихся отношений, создание поддерживающих социальных структур и сообществ – с этим связана логика «диагональных» решений. Для общественно-культурной ткани разрушителен сам разрыв «вертикали» и «горизонтали», воцарение сугубо прагматических или сугубо идеалистических установок, взятых по отдельности.

Я бы отождествил метафору движения «по диагонали» с подходом, который всё чаще именуют социокультурным. Его решения связаны со стыковками «идеального» и ежедневного, инновационного и привычного, актуализацией тех самых ресурсов памяти чувств, сложившихся в данном месте, в опыте местных сообществ. При этом обычно энергия конструктивных действий возникает за счёт напряжения между «вертикалью» творческих или моральных требований к людям и «горизонталью» общественного контекста их жизни.

В отсвете подобных категорий как-то тихо налаживается организация вроде бы естественного, нормального – а при этом достойного и красивого «бытобытия» человеческих отношений. Порой результаты выглядит возвышенно, порой – более чем приземлённо. Но почти всегда по ходу дела вырабатываются надёжные противоядия к экзальтации и цинизму утопий, укрепляются привычки свободного размышления, диалога, взаимодействия.

Каков механизм «диагонального развития»? Пожалуй, грубая схема такова:

• личное или коллективное человеческое усилие (вертикаль) –

• становление нового действующего проекта/структуры/сообщества/ организации (диагональ) –

• новая локальная социальная норма (горизонталь) –

• новые возможности для личных усилий.

Образ будущего и стратегии «разных скоростей»

Образ будущего – не столько картина, сколько вдохновение. Он раскрывается в способности вызывать доверие, запускать между людьми цепные реакции взаимопонимания без лишних слов, легко договариваться при нежданных проблемах и брать на себя непредвиденную нагрузку.

Постсоветская Россия оказалась слишком расколотой для сколько-то общих представлений о будущем. Их подмена образами из прошлого стала удобной психологической самозащитой. Старательное упрощение взглядов на мир, игнорирование большинства чьих-либо проблем, кроме своих собственных, заимствование советских или приблатнённых шаблонов социального поведения – всё это выглядело нормой в прошедшие десятилетия. Основной массив общественных отношений и по устройству своему откатывался назад: от «индустриальных» форм соорганизации к иерархическим, а в последние годы – и вовсе к примитивным силовым.

Но прятаться от перемен будет всё труднее. На миллионы людей в ближайшие годы снова падёт необходимость принимать много судьбоносных решений в очень короткие сроки. Насколько молодые поколения окажутся успешнее в этом, чем их родители?

Новые реалистичные образы будущего – обязательное условие того, чтобы начать движение не к краю пропасти, а в сторону от неё.

Дело совсем не в том, чтобы насочинять новых идеологий и «национальных идей». Важно другое: находить в реалиях жизни, в опыте людей те основы нормального мироустройства и миропонимания, которые выглядят жизнеспособными, могут сочетаться друг с другом, вырабатывать актуальную для многих систему ценностей и правил поведения. Понятно, что здравые фрагменты общественного устройства обнаруживаются сегодня только локальными, разрозненными. Но искать, создавать, намечать их – самое время.

Из текста книги читатель уже мог представить те черты облика нашей страны, которые по моему убеждению возможны и необходимы для оптимистичного взгляда на её послезавтрашний день. Перечислю главные из них вместе:

1. Страна, в которой разные сообщества и территории могут развиваться по-разному, в разном темпе и даже направлении.

2. Страна, где людям привычно соучастие в общих делах, а их инициативные усилия поддерживаются, где доверие и интерес к жизни преобладают над страхами.

3. Страна, где между людьми разных мировоззрений с опытом различных жизненных укладов складывается взаимодействие, налажены поддержка и взаимная симпатия.

4. Страна, чьё место в мире определяется значимостью освоенных в ней методов общественного взаимопонимания в сложных ситуациях.

5. Страна, где принято оценивать условия жизни и общественные отношения детскими глазами: с точки зрения восприятия их как образовательной среды для растущих поколений.

Решусь утверждать, что даже в сегодняшней России найдутся такие места, где подобные ориентиры (выглядящие почти фантастическими на фоне текущих новостей) не покажутся чем-то далёким.

Я убеждён в их реалистичности и из своего опыта работы педагогическим журналистом. Признание множественности стратегий развития для разных укладов школьной жизни, терпеливое отношение к разным типам и масштабам методических решений, освоение искусства связующей работы между ними, готовность поддержать созревающие сдвиги к лучшему, умение создать необходимые для этого нормативную базу и культуру управления – такое в сфере образования мне приходилось наблюдать по крайней мере в нескольких российских регионах[72]72
  Во всяком случае, в Красноярском крае в 1990-е годы, в Якутии – в последние пятнадцать лет.


[Закрыть], быть свидетелем естественности и чрезвычайной эффективности такого положения дел.

Такого достичь непросто, такой уровень общественных отношений складывается в результате увлечённого труда талантливых людей – но это возможно в России, так жить получается.

Оговорюсь, что веду речь именно про общественные ценности, а не обо всём на свете, об ориентирах как бы «среднего слоя» национального бытия – между духовной жизнью страны и её жизнью семейной, бытовой, производственной. У духовной жизни свои горизонты, у бытовой – свои традиции, у производственной – свои правила. Как они не сводимы к формам общественного взаимодействия и не вытекают из них напрямую, так и наоборот.

Оговорюсь и о политической наивности дальнейших сюжетов и гипотез. Конечно, они глубоко неадекватны политической обстановке. Конечно, исполнение обобщённой политической формулы: «Хватит врать и воевать» – очевидная предпосылка для каких бы то ни было поворотов к лучшему в стране. Случится ли вразумление нынешнего политического класса и вернётся ли к нему минимальное чувство ответственности и здравого смысла, пройдёт ли страна через полосу кризиса и хаоса – обо всём этом бесполезно гадать; но с какого-то момента представления о национальном будущем окажутся необходимы при выборе направлений для любого последовательного движения и станут важнее даже для краткосрочных намерений, нежели реакции на текущий обвал происшествий. С какого-то момента тематика нашего разговора будет ощущаться не умозрительной, а предельно практичной.

«Макроуровень»: сужение сферы формального права, реальная федерация, разделение «земщины» и «казёнщины»

Если согласиться с мыслью, что разным сообществам и территориям страны естественно развиваться по-разному, в разном темпе и даже направлении (и признать важность того, чтобы многие люди сознательно соучаствовали в таком развитии), то придётся допустить, что и законы – как неформальные, так и формальные – стране необходимы весьма различные.

Пестрота неформальных законов для нас привычна, а вот официальных – удивительна; российское законодательство на фоне прочих федеративных государств унифицировано в уникальной мере.

Вот первая сторона дела: сузить сферу формального права, расширить возможности гибких неформальных традиций и личной ответственности. Во многом это совпадает с известным принципом дерегуляции – всё, в чём люди способны разобраться без вмешательства бюрократии, должно решаться без неё.

Хорошим примером того, как это получается, служит хозяйственная деятельность православной церкви в последние тридцать лет: фондам по восстановлению церквей как-то принято было помогать, деятельным батюшкам симпатизировать, а контроль за расходованием средств считался делом внутрицерковным. В результате пропорция между руинами и восстановленными храмами в стране всё-таки качественно изменилась. Если бы помощь, например, школам, техникумам и детским садам рассматривалась столь же естественной и не нуждающейся во внешних контролёрах – то среди волнующих общество проблем образования сюжеты материальные занимали бы сегодня весьма скромное место.

Вторая сторона дела: на территории страны нужны разные системы законодательства. Признание России федерацией показывает путь к этому: превращение федеративных отношений из вывески в реальность придаст именно законотворческой стороне основное значения в укреплении самостоятельности регионов.

Что представляет из себя субъектность «субъектов Федерации» (да и самоуправление «муниципальных образований»), каков предмет типовой региональной и муниципальной политики? – Расписывание бюджета (обычно дотационного и в основном предопределённого), хитрые операции с распределением земельных участков, поддержка крупного инвестиционного бизнеса, заходящего из-вне (или сопротивление ему), разнообразные отчёты «в центр» по запрашиваемым параметрам и критериям. А также устройство праздничных шоу и перерезание ленточек на торжественно открытой детской площадке.

В подобных узкоспециальных играх, действительно, трудно найти место для соучастия граждан.

А вот в обсуждении того, каким САНПИНам быть в регионе и быть ли им вообще, как организуется управление школами, какие ограничения на производство должны накладывать правила природопользования, как должна действовать система профессионального образования, делать ли ставку на развитие библиотек или спорткомплексов, быть ли налоговой шкале ровной или прогрессивной, раздавать ли пахотную землю бесплатно своим крестьянам или продавать её с аукционов крупным корпорациям, развивать ли особую муниципальную полицию и какие полномочия ей вручить, какие вообще полномочия должны быть у муниципалитетов, содержать ли десятки тысяч контролёров всего и вся или достаточно дюжины, что проверять, а в чём доверять, к чему обязывать проектировщиков при строительстве новых микрорайонов и какие строительные нормативы адекватны месту и времени – эти и подобные им темы напрямую затрагивают деловую и домашную жизнь большинства людей; они могут быть предметом общественного обсуждения и участия тысяч граждан как в создании законов, так и в контроле за соблюдением принятых правил.

Когда на все эти вопросы от Чукотки до Ингушетии дают единый ответ, зависящий от прихоти небольших групп влияния в Москве – это обеспечивает отчуждение людей и от общественной жизни, и от государства, и от хозяйственных инициатив. Им остаётся адаптация к прихотям московских колонизаторов (или меценатов, что реже) и выстраивание «теневой» системы неформальной экономики. Когда региональным законам позволено колебаться лишь чуть влево или чуть вправо от генеральной линии – все понимают, что здесь не то место, куда оправдано прилагать усилия.

Вот главный вектор осмысленных перемен региональной политики: широкое участие людей в выработке законов и особых норм местной жизни, а не участие в эпизодических шоу по выбору местных губернских предводителей. Не раз в пять лет, а постоянно, не только листочком, брошенным в урну, но и участием в формировании мнения близких сообществ, которые постоянно включены в процедуры принятия решений на разных уровнях. Получить в свои руки не призрачную каплю власти над верховной властью, а существенную часть влияния на действующие законы собственной жизни.

Впрочем, сама административная карта страны словно иронизирует над проектами о рассредоточении правового регулирования. На ней видна дюжина потенциально самодостаточных в социально-экономическом плане краёв и республик, а прочие нарезаны по принципу административного удобства для контроля и распределения. Из живущих с протянутой рукой получаются плохие законодатели…

• Способность к хозяйственной самостоятельности;

• удобство жизни по общим законам и нормативам;

• существенное взаимное усиление составляющих регион областей для перспектив общего развития —

– такими видятся три понятных критерия для реальной субъектности российского субъекта федерации.

Оставим за кадром тему национальных республик (наиболее значимые из которых как раз вполне состоялись «территориально»); но что может представлять собой перемена границ русских регионов на основе подобных критериев?

…Однажды редакция газеты для учителей географии подготовила любопытную карту Центральной России, где выделила исторические города, утратившие городской статус. Вокруг Москвы на расстоянии 300–400 километров резко очертился пунктирный круг: Ардатов, Васильсурск, Пронск, Кадом, Сапожок, Кромы, Одоев, Чернь, Красный, Демянск… Своего рода – граница ареала, из которого мегаполис на протяжении столетия вытягивал людей. Не такова ли своего рода опорная линия для естественных границ действительно полноценного «субъекта федерации»: в который Москва вдохнула бы обратно вытянутую прежде энергию?

«Перепады давления» между Москвой, Подмосковьем и окружающими областями могут быть выравнены в условиях единого инфраструктурного и нормативного планирования, московские пенсии не отличались бы от ивановских, но зато и Москве стало бы гораздо проще возвращать активных людей с их деятельным отношением в опустевшие области; одни территории перестали бы задыхаться от перенаселённости, другие от безлюдья. При этом единство правового и бюджетного пространства Центральной России настолько же оправдано, насколько оправдано и качественное отличие его законодательной базы в сравнении с Уралом, Доном, Татарстаном, Башкирией, Северной Россией и т. д. (Иногда, впрочем, может оправдан и шаг к разъединению: например, не так уж очевидно удобство единых норм для Кубани и Причерноморья.)

Не будем увлекаться географическими фантазиями; становление подлинно самостоятельных русских регионов, способных образовать реальную федерацию – дело исторических перемен, на которые многое повлияет сильнее, чем наши рассуждения. Но сам сюжет подобных перемен вряд ли обойдёт нас стороной.

Справедлив вопрос: что же, импровизированные местные законодатели будет создавать заведомо лучшие правовые нормы, чем собранные со всей страны специалисты? Нет. Но результат уже в среднесрочной перспективе будет намного удачнее: не в силу талантов региональных юристов, а из-за того, что в стране заработают конкурентные подходы к решению общезначимых проблем. В течение нескольких лет наглядно проявятся удачные и провальные решения, покажут себя удовлетворённость, безразличие или возмущение людей. Обмен опытом правого регулирования станет динамичным, плодотворным и интересных для многих процессом. Так российское законодательство могло бы интенсивно развиваться естественным путём – через проверку адекватности обстоятельствам, заимствование удачных решений и быстрый отказ от провальных. Известен экономический закон: «Ухудшающий отбор работает везде, где потребитель не в состоянии оценить качество продукта». Сравнение своих правовых норм с юридической продукцией соседей – отличный метод оценки их качества.

Наконец, третья сторона. Со времён царя Ивана Васильевича в стране заведено отделение дел спокойных, здравых, человеческих от деятельности (как бы это сказать помягче…) «великодержавной». Опричнина не раз приводила страну на грань краха, земщина когда спасала (как после Смутного времени), когда резко облагораживала облик страны (как в пореформенной России XIX века, в усилиях научной и провинциальной интеллигенции в 1920-е годы, в творческих и деловых инициативах перестроечной эпохи).

От великодержавности, опричнины и казёнщины нам вряд ли суждено избавиться; слишком привычно у нас «такие погоды и власти стоят». Придать человечность имперской политике выглядит столь же малореальным (как, впрочем, не густо демократии и гуманности найдётся в функционировании любой великодержавной государственности). А вот отграничить её, убедить не лезть в «земские» дела, удовлетворяться своей «десятиной» – задача реалистичная. Если с таким разделением справляется государственная структура не только у американцев, но у индусов и бразильцев – неужели мы так безнадёжны?

Договорившись о главном, далее можно пытаться искать в «казёнщине» какой-то конструктивный для страны смысл. Да, политика и правящая верхушка «великодержавных» государств формируются в большей мере на основе преемственности, чем выборности – и это может быть полезным фактором устойчивости в большой динамической системе. Сам «карьерный мир» великодержавных иерархий привлекателен для многих; иногда он способствует интенсивному профессиональному развитию и формированию элитных сообществ с особыми компетентностями; для них масштаб имеет значение. Общегосударственные программы часто эффективны для решения задач, имеющих простые, но затратные решения. Если бы ещё удалось потеснить силовые карьерные сферы технологическими и научными (последовательно подавляемыми ныне) – то с миром великодержавных иерархий стране получалось бы не без пользы уживаться. Но бюрократическая (да ещё и погромно-силовая) рамка с её утопическими и репрессивными нормами должна перестать тотально охватывать страну и свернуться к размерам адекватной ей «казённой десятины».