Текст книги "Страна разных скоростей"

То же предисловие – другими словами

Весной 1918 года академик И. П. Павлов выступил в Петрограде с двумя публичными лекциями «Об уме вообще и русском в частности». Начинались они так: «Мотив моей лекции – выполнение одной великой заповеди, завещанной классическим миром последующему человечеству… Заповедь эта очень коротка, она состоит из трёх слов: “Познай самого себя”. Если я, в теперешнем своём виде, никогда пению не учившийся, воображу, что обладаю приятным голосом и исключительным дарованием, и начну угощать моих близких ариями и романсами, – то это будет только забавно. Но если целый народ, в своей главной низшей массе недалеко отошедший от рабского состояния, а в интеллигентских слоях большею частью лишь заимствовавший чужую культуру, и притом не всегда удачно, народ, в целом относительно мало давший своего самостоятельного и в общей культуре, и в науке, – если такой народ вообразит себя вождём человечества и начнёт поставлять для других народов образцы новых культурных форм жизни, то мы стоим тогда перед прискорбными, роковыми событиями…».

Многое изменилось с тех пор; «низшая масса народа» от рабского состояния всё-таки отошла значительно, российская научно-техническая мысль в XX веке проявила себя далеко не только подражательной, зато и амбиции «поставлять для других народов образцы новых культурных форм жизни» если и демонстрируют ныне, то откровенно бутафорски. Но презрение к здравым оценкам «культурных форм российского будущего» сохранилось.

Их обсуждают, основываясь не на возможностях страны, а на личной приверженности одной из доктрин, прижившихся в стране за последние лет тридцать. Верность доктрине предполагает и веру в тотальность её реализации; но, увы, слишком заметно, что каждая из них устремляется к абсурду при первых же шагах к своему воплощению.

…Вот вера в возрождение мировой державы, гордо противостоящей всему остальному человечеству: уже наглядно видно, что дальнейший прогресс на этом пути гарантирует изоляцию, техническую отсталость и суверенную демократию стиля чучхе и Зимбабве; не величие «четвёртого рима», а роль архаичного государства-недоразумения, всемирного объекта для анекдотических газетных заметок.

…Вот требование как можно более скорого установление европейских демократических норм: при том, что большая часть населения страны ни с каким гражданским обществом в своём опыте жизни не сталкивалась, и куда более склонна поверить в разумное начальство, чем в собственное умение договариваться. В связи с желанием обойтись в ходе развития демократии без участия «отсталого» населения либеральные лозунги на наших глазах плавно трансформировались в полуфашистские политические практики.

…Вот вера в особый евразийский путь развития, с умильным преклонением даже не столько перед философами-евразийцами начала XX века, сколько перед Л. Н. Гумилёвым. Один нюанс: буквально по всем указанным Львом Николаевичем симптомам наш «суперэтнос» находится в стадии агонии, «обскурации».[44]44
  См., напр., Гумилев Л. Н. «Конец и вновь начало»: «Начинает господствовать императив ˝Будь таким, как все˝, т. е. не стремись ни к чему такому, чего нельзя было бы съесть или выпить. Всякий рост становится явлением одиозным, трудолюбие подвергается осмеянию, интеллектуальные радости вызывают ярость. В искусстве идёт снижение стиля, в науке – оригинальные работы вытесняются компиляциями, в общественной жизни узаконивается коррупция, к власти приходят циничные авантюристы, играющие на настроениях толпы… Столица высасывает все соки из провинций, средства идут на обустройство жизни ˝золотого миллиона˝. Всё продажно, никому нельзя верить, ни на кого нельзя положиться, и для того чтобы властвовать, правитель должен применять тактику разбойничьего атамана… Здесь господствуют консорции, только принцип отбора негативный. Ценятся не способности, а их отсутствие, не образование, а невежество, не стойкость в мнениях, а беспринципность… При этом может сохраняться богатая культурная традиция, огромная территория и государственная структура, но потеря действенной энергии приводит систему в состояние этнической старости, а все общественные и политические структуры к разложению».


[Закрыть] Если в полной мере доверять гумилёвской симптоматике, то энтузиастам российского евразийства остаётся «надеть простыню и ползти на кладбище».

…Вот хлёсткие фразы (со ссылками на австрийскую экономическую школу и цитатами из трёхтомника Айн Рэнд) про крупный бизнес, который двинет вперёд всю страну, стоит только дать ему развернуться, устранив препятствия со стороны властей, законов и общественного мнения; особенно мило звучал этот гимн свободной конкуренции в годы, когда именно чиновники определяли, какому какой крупности бизнес положен, а назначенные миллиардерами комсомольцы окружали себя не только трёхметровыми заборами, но и армиями спецслужбистской охраны (имеющей обыкновение из охраны превращаться в караулы).

…Вот идеалы «государственничества» или «солидаристского» строя, организуемого по заветам 1920-х годов: защита «традиционных ценностей», державная «гармонизация» интересов рабочих и работодателей, милитаризация экономических приоритетов, оценка крупной собственности как лишь условно переданной государством в управление, «обратная связь» власти и общества через организованные самой властью организации, движения, советы, профсоюзы и т. п. Эти не лучшей исторической памяти идеалы по преимуществу уже стали основой политической жизни, но с каждым годом выглядят всё более убого, срабатывают всё хуже, люди стараются из-под них ускользнуть, а для подпорок равновесия власти приходится искать какие-то инородные средства.

Список можно продолжать по вкусу.

Взаимоисключающие литературные образы российского будущего, сформированные в начале и середине XX века и подхваченные в годы перестройки, реализовались в современной России комплексно и карикатурно.

Но виноваты в таком результате всё же не сами по себе теории евразийского или европейского выбора, не Айн Рэнд и даже не Иван Ильин, а то, как с их взглядами обращались.

Ведь любую гуманитарную теорию можно использовать в качестве оружия или инструмента: как идеологическую дубинку, отбиваясь ею от инакомыслящих – или как способ понимания жизни в каких-то аспектах, разработанный интеллектуальный ресурс, помогающий при выборе вариантов конструктивных действий.

Три новые привычки представляются мне необходимыми, чтобы размышления о национальном будущем смогли вырваться из заколдованных кругов:

а) использование гуманитарных теорий в качестве инструментов, а не идеологических знамён;

б) признание множественности стратегий развития для разных общественных укладов (а также поиск средств для согласования этих стратегий, дабы они не гасили, а поддерживали друг друга);

в) ориентация на долгосрочные перспективы, терпение и сдержанность: соблюдение правил человечности, милосердия и здравого смысла важнее «выигрыша в темпе» за счёт очередных насильственных экспериментов (результат часто менее важен, чем цена, заплаченная за него; настоящий путь ведёт дальше первоначальной цели и значительнее неё).

В любом случае, доброе и умное российское будущее – это возможный результат долгого пути, требующий согласованных усилий нескольких поколений, а не политическое решение «по моему хотению». Но само начало движения по такому пути и с подобными правилами уже оздоровит обстановку в стране.

* * *

Попробуем сопоставить уклады современной российской жизни (и формируемые ими типы мировосприятия), представители которых с трудом понимают друг друга. Применим для этой цели и собственные наблюдения за хорошо знакомыми практиками социальных и деловых отношений, и «сетки классификаций» из нескольких социологических теорий. Конечно, получится лишь одна из версий взгляда на вещи, но постараемся сделать её сколько-то подробной.

Выбирая характеристики, я воспользуюсь идеями разных книг – представляющих теории «стадий» исторического развития[45]45
  От простейших различений в духе «дикость – варварство – цивилизация» до теории трёх технологических волн Элвина Тоффлера (сельскохозяйственный мир; индустриальный мир; мир непрерывных изменений «третьей волны»).


[Закрыть], теории переходов между разными состояниями общества[46]46
  Например, представления Теодора Шанина о «крестьянской экономике» третьего мира в эпоху модернизации (см., напр.: Шанин Т. Революция как момент истины. 1905–1907 – 1917–1922 гг. М., 1997 и различные статьи Т. Шанина); институционально-эволюционная теория и модель перехода от «естественного государства» к «системам открытого доступа» Дугласа Норта (Норт Д. Институты, институциональные изменения и функционирование экономики. М., 1997; Норт Д. К., Уоллис Дж., Вайнгаст Б. Насилие и социальные порядки. Концептуальные рамки для интерпретации письменной истории человечества. М., 2011); тезисы Алексиса де Токвиля (ещё из пушкинских времён!) о проблемах перехода от стабильного и по-своему благополучного сословного общества через эпоху неопределённости к новой стабильности общества демократического или же к неограниченной деспотии.


[Закрыть], теории развития человеческого потенциала (в особенности пригодится наиболее богатая различениями модель «спиральной динамики», предложенная Клэром Грейвзом и развитая его последователями[47]47
  Теория Клэра Грейвза наиболее близка и по постановке задачи; многие её определения будут далее узнаваемо использоваться. (См. о ней, напр.: Бек Д., Коуон К. Спиральная динамика. Управляя ценностями, лидерством и изменениями в XXI веке. М., 2010; Пекар В. Разноцветные миры. Популярное введение в спиральную динамику / Эл. публ.: http://www.pekar.in.ua/ColouredWorlds.htm)


[Закрыть]).

Для нас будут важны не механизмы функционирования того или иного уклада жизни, а типология восприятия жизни, взгляды на мир. Как люди понимают своё место в нём? Какими видят законы, управляющие миром? Что считают допустимым для себя и должным для властей? Кто для них «свои», а кто «чужие»? Что считают определённым, а что сомнительным? На что склонны надеяться?

Вот наметившийся у меня рабочий перечень:

Мир своих: семейный («родовой») круг, пытающийся адаптироваться к непонятным обстоятельствам.

Мир силы и удачи: «мир-джунгли», авантюрный, героико-бандитский мир.

Мир-традиция: патриархальный мир вечных законов, прочных обычаев, устойчивых сословий.

Мир иерархий: мир классификаций, табелей о рангах, патернализма, верных сотрудников, «отцов отечества» и «настоящих хозяев».

Мир-порядок – индустриальный мир плана, расчёта, технических регламентов и научных законов.

Мир-проект – мир бизнеса и договора, умной воли, цели и результата.

Мир-согласие – «зелёный», экологичный мир устойчивого развития; мир гармонизации интересов, сопричастности, взаимной поддержки.

Мир-калейдоскоп – сетевой, комбинаторный, вероятностный мир «третьей волны».

Посмотрим мы на эти уклады не как на отменяющие друг друга этапы общественного развития, а как на одновременные, противоречиво соседствующие друг с другом явления. Попробуем взглянуть на вещи изнутри каждого уклада жизни, признать естественным за каждым из них страх перед «жизнью по-другому» и понять, за счёт чего такой страх может преодолеваться.

Мир адаптации и семейной солидарности

Его девиз можно сформулировать коротко: «Держись своих!»

Или чуть обстоятельнее: «В загадочном мире, полном опасностей – держись своих, не верь чужим!» Главный закон понятен: прав наш человек или не прав – он наш. «Свои», «родственники» связаны общими преданиями и табу, круговой порукой, верностью заветам предков и общей судьбой.

По отношению к семье ты должен жертвовать эгоистическими намерениями и «тягой к странному». В «племенном» мире выживание рода важнее твоего собственного: ведь без семьи ты никто, всё равно погибнешь. И наоборот: даже если с тобой что-то случится – то о дорогих тебе людях позаботятся.

Общее дело – адаптация, приспособление к непредсказуемому миру, в котором мы оказались; своего рода «собирательство» благ в жизненном лесу, где нет шансов не то что повлиять на его законы, но даже рационально их постигнуть.

Типичный вариант – мигранты. Их прибивает к тому или иному берегу, где есть надежда закрепиться и чего-то достичь. Для этого надо суметь интуитивно встроиться в какую-то случайную нишу и умиротворить таинственные силы, владеющие этим местом. Конечно, до больших богов далеко, но вот задобрить мелких местных божков, от которых непосредственно зависит твоё выживание – необходимость. В древности в их роли представали олицетворения рек, дождей и лесов, а в джунглях цивилизации – лица местной бюрократии, государственных или криминальных силовиков, людей местечковой власти и богатства. Нельзя вполне понять, как устроена их жизнь – но можно попробовать кого-то их них ублажить, снискать благорасположение, приспособиться, стать для них чем-то полезным и сделать своё положение сколько-то устойчивым.

Если же удаётся пустить корни, то любая захваченная кем-то административная ниша или предпринимательская позиция – это уже не личное, а семейное достояние.

Идеал – достижение первобытной гармонии: все в безопасности и сытости, таинственные власти ублажены, дети чтят старших, держатся семейных правил и на свадьбах собираются за общим столом.

Вам кажется, что это «про них», а не «про нас»? Но и русские, когда оказываются в положении вынужденных переселенцев, зачастую вынуждены мыслить именно в таких категориях[48]48
  Трудно вообразить себя в такой роли? Сделаем задачу чуть более экзотичной. Ваша семья с большим кругом родственников оказалась вынуждена переселиться, ну, например, в посёлок в центральном Китае. У вас точно нет возможности в обозримом будущем оттуда уехать и лишь несколько зацепок за шанс добиться скромного места, способного вас прокормить. Не правда ли, философия семейной солидарности, её тотальных приоритетов уже не покажется такой странной?


[Закрыть].

Вот другой не совсем точный, но близкий аналог. Компания друзей пытается создать маленькое предприятие (или, например, «культурную инициативу»), чтобы вместе заняться радующим их делом и как-то за счёт него существовать. Их не интересует ни развитие, ни прибыль, ни общественный смысл: но чтобы вместе, дело было приятным и удавалось прокормиться. Зачем и кому ещё это дело нужно – неизвестно, но если удастся задобрить неких благодетелей, дарящих тебе необходимую нишу, тут и наступает желанное благоденствие[49]49
  Подозреваю, что изумительные масштабы подобострастия многих представителей «культурной элиты» перед властями и спонсорами объясняются не странными припадками низости у образованных людей, а именно переходом на соответствующий уровень мышления в соответствующих обстоятельствах.


[Закрыть].

С некоторой натяжкой близки базовым ориентирам миров «родственного доверия» и нормы отношений во многих уголках российской глубинки. Таких, откуда уехали все сколько-то энергичные люди, а оставшихся связывают почти исключительно бытовые взаимодействия, знакомство с нижними чинами административных вертикалей и опора на доверенный круг «своих».

…«Семейный мир» благодарен покровителям, социально беспомощен, культивирует лояльность к властям и осторожную доброжелательность к встречным.

Но часто крохотные вселенные «семейных миров» трещат по швам и грозят полным крушением под гневом властей и стихий. Тогда из них выходят герои и бандиты, одновремено бросающие вызов и бессилию, и «общепринятым нормам морали», и божкам, которым привыкли тащить подношения.

Мир героев, силы и удачи

Главный закон стал ещё проще: «Сила – право».

Поскольку этот мир уже не первичен, то у него есть своя глубина; его этика для публичной презентации заимствуется из «мира семейной солидарности»: предками гордимся, своих не бросаем, за обиду родича отомстим, справедливость – как мы её понимаем – восстановим. (Хотя на деле вся эта бравада реализуется в меру сил, по обстоятельствам).

Собирателей сменяют охотники, конформистов – авантюристы.

Мир – джунгли, но теперь мы уже не пристраиваемся и не выпрашиваем, а берём своё с боем. Жизнь «на всю катушку», здесь и сейчас, яркая и необычная, достойная войти в легенды.

От персонажей Гомера до революционных матросов, от викингов до гангстеров, от монгольских богатырей до современных диктаторов, от конкистадоров до «новых русских» – эстетика и энергетика варварства шедро наполняют мировую историю и культуру.

Мистику, молебны и амулеты здесь ценят, но сильно на них не надеются; к учёности относятся с иронией; зато активная жизнь позволяет быстро накапливать опыт, и выжившие герои бывают им весьма умудрены.

Великий поведенческий идеал варварского мира: «Видеть цель, не видеть препятствий, верить в себя», – движет множеством активных людей. Он особенно нежно любим Голливудом и российскими киностудиями. Глобализация сделала кино для подростков на варварские сюжеты всемирным мейнстримом, визуальным эсперанто; ведь оно подходит для всех обществ, независимо от меры развития.

Конечно, не всем быть главными действующими лицами; есть место и для второстепенных. Для них свой лозунг: в погоне за лучшей участью – держись удачливых героев!

Сильные побеждают, более слабые им служат, а совсем слабовольные прячутся по щелям.

«Силовые» организации лидерского типа выглядят проще других и создаются при благоприятных условиях легче. Отношения циничны и просты. Авторитет лидера основан на его воле, подкреплённой деловым везением. От сотрудников ожидают подчинения и результатов. Сотрудники верны организации (терпя неизбежные унижения) постольку, поскольку шефу сопутствует удача и добыча. Если организация и растёт, то всё равно управляется неформально, в меру личного доверия (власть распределяется не иерархически, а кругами: от «ближнего круга» к менее доверенным лицам; борьба за «близость к телу» – основной предмет внутренних интриг).

По всей видимости, войны, катастрофы, эстремальные условия выдвигают лидерские качества «силового» типа на первый план независимо от меры развития общества; на этот уровень простоты и оперативности управления переходят вопросы, прежде решавшиеся значительно более сложно.

Мир законов, сословий и традиций

Азартную войну всех против всех сметает волна удивительных перемен.

К людям словно снисходит Благая весть: Создатель не бросил нас в дикий лес жалкими игрушками фортуны; Он положил в основу мира незыблемые законы, мудрые и милосердные. Все наши несчастья от того, что по глупости, греховности или неведению мы не замечали их и уклонялись к гибели.

Круги человеческой солидарности стремительно расширяются:

– мы – это Мiр: мир-община уже не родственников, а соседей;

– и мы – это Мир: часть общего порядка Вселенной.

Чужак – не тот, кто явился издалека, а тот, кто чужд установленным правилам и угрожает им.

Так на смену бесконечным варварским стычкам приходят мир-ненасилие и мiр-добрососедство. (Правда, зачастую это лишь надежды на них, но подкреплённые убеждением в естественности именно такого порядка вещей).

«Доверься законам, данным свыше!» – вроде бы так должно звучать главное правило бытия. Но в жизни всё несколько тоньше. Законы даны давно, в священных книгах мало кто разбирается, кроме людей особой учёности или духовной силы. Зато вечные законы уже встроены в правила нашей повседневности, зашифрованы в ритуалах, ими очерчен годовой круг трудов и праздников. Сама бытовая жизнь теперь пронизана символикой высшего порядка вещей.

Поэтому подлинный девиз звучит скорее так: «Доверься мудрости обычая!»

Его дополняет характерная присказка: «Где родился – там и пригодился».

Каждый человек приходит на своё место в мире; его забота – не поиск лучшей доли, а исполнение высших заповедей и своего предназначения на том месте, что уготовано ему от рождения.

Здесь проходит граница между «варварством» и «цивилизацией»; между миром эмоции, энергии и личного опыта – и миром Веры и Разума, утверждающих свой универсальный характер.

В терминах Э. Тоффлера перед нами «мир первой волны», в терминах К. Маркса – феодализм, в терминах Т. Шанина – традиционное крестьянское общество с его «моральной экономикой».

Роды и племена сливаются в народы; рождаются истоки глубинной («извечной») народной мудрости, формируется уникальный склад языка, настраивающего мышление. Ткань общественной жизни причудлива, мастерство хозяйственного выживания передаётся не в школах и не по инструкции, а как искусство – из рук в руки; в картине мира прочный здравый смысл, смётка и весёлое хитроумие плавно переходят в живописные сказочные представления и готовность самим же над ними подтрунивать.

Понятия о народном самосознании, национальных традициях, народном характере – в конечном итоге коренятся здесь, в общинном и патриархальном уровне мировосприятия и ведения дел.

* * *

…Увы, последствия страшных ударов, нанесённых террором XX века по по русскому крестьянству, купечеству, казачеству, духовенству – вряд ли заживут, разрывы уже не сшить; если традиционные образы русской жизни отчасти и восстановятся, то на основе иных отношений и иной органики: на путях своего рода «искусственного воссоздания естественной среды».

Пафос «национального возрождения», «возвращения к корням» характерен для всех бывших соцстран. Он порождал две поверхностно схожих, но полярных в моральном отношении тенденции.

Первая из них: оживление трудовых традиций умной народной жизни. Такой путь связан с долгими, кропотливыми усилиями и личностным ростом, с использованием всего доступного спектра моральных, интеллектуальных, технологический решений нашего века.

Вторая тенденция – национал-шовинистический романтизм, попытка изобразить идиллию/героику мифологической «традиции, которую мы потеряли» в качестве главного образца при выборе решений в жизни современной. Такой путь естественен и для тех, кто взбешен сложностью современного мира, и для тех, кто свои комплексы и утрату моральных ограничений пытается восполнить чужими заслугами и «величием предков». Обычно подобный спуск к «бандитско-героическим идеалам» связан с отказом от всяких умственных и душевных усилий и происходит на фоне наглядной личностной деградации ораторов.

Стандартизированная китчевая национальная атрибутика и «кроме мордобитиев никаких чудес» – две надёжные приметы варварской архаики под знаменем «защиты уникальной цивилизации». (Этому столь привычному разжиганию страстей в борьбе за «традиционные ценности» психологически идентичны и якобы загадочные истоки религиозного фанатизма[50]50
  Увлечение агрессивным национализмом или фундаментализмом – увы, закономерный путь для людей амбициозных и малограмотных, но желающих сделать рывок из мира безропотного подчинения и выученной беспомощности. Для них выход из конформистской беспросветной обыденности к желанному миру вечной традиции и универсальной правды часто предстаёт именно таким: самоутверждением за счёт насилия, «пакетом решений» из варварского мира.


[Закрыть].)

Так что за внешне схожим идеалом возрождения разрушенных традиции почти всегда можно увидеть два пути: спасительный и губительный для любой страны.

* * *

Впрочем, в России есть и такие «традиционные миры», историческая преемственность которых сохранилась.

Во-первых, прочны традиционные культуры большинства российских народов. Быть может, благодаря качественно иным образовательным стратегиям: представители «нерусских» народов не очень-то верили в государственную (советскую ли, российскую ли) заботу о передаче их национальных ценностей новым поколениям; потому воспитание в народной традиции принималось как дело семейное (и, зачастую, куда более важное, чем привычный в русских семьях контроль за успехами детей в математике и химии).

А во-вторых, нам ведь суждено быть наследниками не только русского народа, но ещё и наполовину сложившегося советского (который мог бы относиться к русскому как американский к британскому), хоть эксперимент по его формированию и оборвался на полпути.

Насколько странно говорить о традиционно-патриархальном укладе в применении к советскому обществу! Все его деловые сферы («пролетарская», «колхозная», «вузовская», «научная», «военная», «партийная» и т. д.) подчёркнуто враждебны миру народных традиций: они механистичны, а не органичны, ориентированы на свершения завтрашнего дня, а не вчерашнего, атеистичны (до цинизма по отношению к любым моральным ценностям), резко дисгармоничны с природой, прямолинейны, бюрократичны и т. д.

Но тщательнее приглядевшись, можно неожиданно обнаружить огромный слой «советской патриархальности»: только совсем не в экономике и не в политике.

Это мир пенсионеров и их внуков, мир вечной дачи.

Эта часть позднесоветского мира и органична, и моральна, и чутка к природному окружению; она даже пронизана хозяйственными заботами и естественной передачей трудовых навыков. Этот мир патриархально подчинён годовому кругу времени, его питают различные формы семейно-национальных полусказочных мифологий и преданий, он убеждён в законной прочности привычных бытовых отношений, мелких сословно-возрастных льгот, копеечных привилегий, сложившейся местной инфраструктуры.

Вспомним две повсеместные присказки советской жизни: «всё лучшее – детям» и – «выйду на пенсию – наконец, поживу». Если задуматься, то для человека, внутренее устремлённого к нормам традиционной культуры, именно эти два этапа советской биографии гармонизированы с миропорядком, а промежуточное состояние между ними выглядит хаотично-ненормальным, «службой, а не жизнью».

Сегодня мир советской патриархальности продолжает служить одной из немногих нравственных основ российского общества. (А с другой стороны – одной из основ его инертности, архаичности, безвольности.)

Крах атеистической фразеологии придал ему живописную двойственность: наметил бесчисленные вариации перетекания между советскими дачными обычаями и новоосвоенными православными ритуалами; церковная организация вошла в мир старших поколений как своего рода сфера услуг по восстановлению душевного мира и психологической устойчивости.

Мир карьеры и субординации

Здесь-то нам всё до боли знакомо.

Девиз эпохи: «Держись толковых хозяев!»

«Крепкие хозяйственники», энергичные руководители и баловни фортуны от Потёмкиных до Лужковых; их верные свиты, оттирающие друг друга от должностей; пейзане потёмкинских деревень и испытывающие неустанную начальственную заботу «бюджетники»; приветствующие начальство актёры крепостных театров и нарядно одетые школьники, выстроенные в линейку; табели о рангах и табели с оценками.

Теперь то, где ты и кем родился, не обязательно определяет твоё будущее; в этом мире можно и нужно выбиваться из грязи в князи – и плох тот солдат, кто не хочет стать генералом.

«Социальные лифты» покатились вверх.

…Отправился в армию, перебрался в гвардию, умудрился перепрыгнуть из сержантов в офицеры, а попутно добыл недурное поместье.

…Попался на глаза проезжающему вельможе – и вот уже поёшь в придворном хоре и метишь знатным дамам в фавориты.

…Выучился грамоте, пошёл в контору писарем – а там фортуна понесла тебя к начальникам-благодетелям, одаривающим чинами за верность и старательность.

…Завербовался работать в далёкой колонии – и вскоре ты уже не отребье лондонских улиц, а важный белый господин, один из местных полубожков, перед которым окружающие аборигены стелятся в пыли.

…Судьба привела тебя отроком в организованную по екатерининскому указу уездную школу – и лет за двадцать ты взлетаешь на немыслимую высоту звания университетского профессора.

…Успел проявить себя в советской школе активистом – отправился в комсомол делать карьеру; учился на «отлично» – пошёл в технический институт; вёл себя робким хорошистом – в педвуз, был крепким троечником – в техникум и на приличную заводскую работу (ну а двоечником – так в ПТУ и вскоре в тюрьму, если армия не исправит; причём судьбоносные эти амплуа закреплялись с первых классов).

Человек, конечно, не хозяин своей судьбы, но в его воле – не прозевать выпадающий случай, вскочить в счастливый вагон, лифт, на подножку кареты, встать в правильный строй и в нужную секунду сделать два шага вперёд.

Здесь царит мир не столько хозяйствования, сколько завоевания и распределения; раздачи поместий, званий и ценных подарков. Но многое упорядочивающий, соотносящий, связующий, умеющий «мобилизовать ресурсы» и обеспечить личностный рост.

Перед нами вселенная людей бесправных, но привилегированных. Болтовня о правах здесь выглядит или дурью, или покушением на начальство. Зато каждому что-то «положено» – по чину, должности, родству или выслуге лет.

Как варварский мир помнит об этике «верности своим», так мир иерархий рад представить себя (искренно или лицемерно) «гарантом стабильности», защитником морали и народных традиций, попечителем и благотворителем, кормильцем просвещения и благодетелем добропорядочных граждан.

При этом вера в вечные законы уже балансирует на чашах весов с рациональными науками и техническими навыками. Бога чтим, но и Вольтера почитываем. Прогнившие «феодальные лестницы» заменены свежевыструганной регулярной администрацией. «Научное мышление» пока весьма специфично, от точных теоретических выкладок далеко. Эффективны не сложные умствования, а единообразие, субординация и согласованность маневра.

Механика просвещённого абсолютизма – идеально отлаженная на планах и чудовищно скрежещущая внутри. Большой круг плохо пригнанных друг к другу иерархий, то ли гармонично взаимодополняющих, то ли пытающихся выбить одна у другой почву из-под ног.

Рациональность торжествует, но пока это рациональность классификаций, учёта и контроля. Не физика Ньютона, а ботаника Линнея. Рациональность тестов, конфуцианской церемонии и военного парада.

* * *

«Свои» – это теперь вассалы одного сюзерена и люди одной выучки. Чужаки – все остальные. (Здесь – «сотрудники», там – «терпилы»; мы – служивые, а те – шпаки-штафирки; мы – государевы люди, дело знающие, а те – либеральные болтуны; мы – как-никак дипломированная интеллигенция, а они – тёмные массы и идиоты-чиновники; мы – простые работяги, всех их прощелыг-дармоедов кормим и т. п.).

В более романтичном исполнении: мы – мушкетёры, наши соперники – гвардейцы кардинала, а прочие только путаются под ногами.

Каждая развитая иерархия – по своему спецслужба. У каждой – свои чрезвычайные обстоятельства. Потому единых для всех законов здесь не предвидится (кроме как для обывателей, да и то – невесть зачем). Реальные законы – то, что у нас зовут «понятиями» (в каждой иерархии свои): высокие искусства умного нарушения уставов. Понимание того, что кому по чину положено, какие неформальные правила приличия той или иной формальной субординации сопутствуют, какие приказы надо немедленно исполнять, а какие и подождут, что хватать, а обо что и обожжёшься…

Свои – те, кто умеет жить «по понятиям». Чужие – те, кто в наших понятиях путаются.

Борьба с коррупцией в таких обстоятельствах извечна и трагикомична. Любое полезное и даже бескорыстное дело в обстоятельствах «мира субординации» можно объявить коррупционным, поскольку действовать люди в иерархиях должны вовсе не по публичным законам; соответствовать им они могут разве что иногда и случайно.

Но есть и добрые новости; грубая сила отступает: статус гораздо важнее. Оружие и деньги сами прилагаются к положению в иерархии. «Административный рынок» первичен по отношению и к рынку силовых услуг, и к товарно-денежному.

Здесь тщательно прорабатываются формы той бюрократии, той армии, той тюрьмы и той средней школы, которые будут завещаны индустриальному миру.

«Центр тяжести» общественно-деловой жизни современной России, по всей видимости, расположился именно в иерархических отношениях патерналистского мира. Это, увы, можно расценить как заметную деградацию с позднесоветских времён; тогда «центр тяжести» общественных отношений был всё-таки закреплён на более сложном, «индустриальном» уровне. (Белоруссия, например, смогла то советское положение дел сохранить и усовершенствовать).

Мир-порядок, мир-индустрия, мир-механизм

Девиз индустриального мира: «Найди своё место и будь ответственным!»

Или чуть подробнее: «Найди своё место в Большой Системе, где всё заведено как должно».

На место умозрительным классификациям эпохи Просвещения пришли законы Ньютона и уравнения Максвелла, тщательные исследования и строго доказанные теории. Закон и Порядок – уже не замшелые предания и не трусливая самозащита властных иерархий. Это научный закон и выводимая из него технология. Правила, инструкции, стандарты, отчёты воплощают выводы «научного планирования». Всё прошито бюрократией, но бумажные табели прежних иерархий претворены в порядок взаимодействия, скованный стальной логикой производства и точным хронометражем.

Массовое производство и массовое распределение; забвение голода, эпидемий и множества бедствий прошлых веков; унификация параметров быта и пафос «повышения жизненных стандартов»; огромные страны, увязанные в единые энергетические системы; всё более монолитные национальные государства, закатывающие в бетон обломки местных обычаев и сословных предрассудков.

Теперь, действительно, всё «заведено», отсчитывает и перещёлкивает, семь раз отмеривает и миллион раз отрезает; органика сменилась механикой, логика распределения решительно потеснена промышленными ритмами.

* * *

Порядок мира вновь стал универсальным.

Точнее, перед нами первый объективно универсальный мир. Если иерархические империи человечество на протяжении столетий создавало десятки раз (используя в каждом случае оригинальные интеллектуальные и технические решения), то научно-технологический рывок в индустриальный мир был совершён лишь в одной точке истории и охватил единой европейской логикой всю планету.

С тех пор разговоры о множественности цивилизаций стали гуманитарной лирикой.

Можно самобытно развивать общество или культуру своей страны, но уже не получится развить свою техническую цивилизацию; можно лишь определиться: быть действующей частью цивилизации общепланетной или воровато использовать её устаревшие фрагменты.

Фредерик Тейлор, основоположник теорий «научного управления» и один из людей-символов индустриальной эпохи, формулировал так: «Не будет стран богатых и бедных – будут страны образованные и невежественные».

Инженер железнодорожного депо или водитель троллейбуса в Сан-Франциско, Москве и Мехико XX века действуют в схожих рабочих ритмах (как бы ни разнилась бытовая и политическая жизнь вокруг них). Среднее звено управления в американском концерне, на французской атомной станции и в советском «главке» мыслит в аналогичных заботах «планового хозяйства» и столь же привержено контролю за установленными правилами пусть даже в ущерб результату.