Текст книги "Страна разных скоростей"

А сам Европейский суд возник в качестве одного из проектов Совета Европы: организации, в которой «содействие экономическому и социальному прогрессу» изначально утверждалось в непосредственной связи с «поддержанием и дальнейшим осуществлением прав человека и основных свобод».

Любопытны нюансы построения мысли в первых строках Устава Совета Европы: «Правительства… вновь утверждая свою приверженность духовным и моральным ценностям, которые являются общим достоянием их народов и подлинным источником принципов свободы личности, политической свободы и верховенства Права, лежащих в основе любой истинной демократии…».

Обратим внимание на звучащую в документе логическую последовательность:

1) принцип свободы личности, политические свободы и верховенство Права возникают не из воздуха – у них есть источники в духовных и моральных ценностях каждого народа;

2) при этом ценности права и свободы личности мы можем рационально определять и защищать;

3) а утверждая свою приверженность духовным и моральным ценностям, мы, во-первых, допускаем их множественность и разнообразие, а, во-вторых – не считаем необходимым подвергать их попыткам юридически-однозначных формулировок.

Этот пример показателен на фоне привычных в России рассуждений о «наших» и «ненаших» ценностях. Ведь вместо примитивного арифметического жанра или/или, наше/ненаше, отнять/прибавить, разговор можно вести хотя бы на уровне «алгебры». С учётом того, что в одних ценностях важно и нужно видеть самобытное, интуитивно-понимаемое, невыразимое в юридических формулировках – а относительно других можно и нужно определять универсальные, ясные и твёрдые принципы.

И хорошо бы одно с другим не путать…

О преамбуле вместо послесловия

Завершая эту главу, хотелось бы обратиться к самому началу Всеобщей декларации прав человека. Преамбула начинается так:

«Принимая во внимание, что признание достоинства, присущего всем членам человеческой семьи, и равных и неотъемлемых прав их является основой свободы, справедливости и всеобщего мира; и

принимая во внимание, что пренебрежение и презрение к правам человека привели к варварским актам, которые возмущают совесть человечества, и что создание такого мира, в котором люди будут иметь свободу слова и убеждений и будут свободны от страха и нужды, провозглашено как высокое стремление людей; и

принимая во внимание, что необходимо, чтобы права человека охранялись властью закона в целях обеспечения того, чтобы человек не был вынужден прибегать, в качестве последнего средства, к восстанию против тирании и угнетения; и

принимая во внимание, что необходимо содействовать развитию дружественных отношений между народами…».

Слишком часто за прошедшие с 1949 года десятилетия можно было видеть, как пренебрежение и презрение к правам человека – прямо и косвенно – вновь и вновь «приводили к варварским актам, которые возмущали совесть человечества».

Варварство в данном случае – это не произвольный негативный эпитет. Характерно философское определение: «Варвар – личность, создаваемая толпой; самоутверждающаяся безличность». Насмешки над «правами человека», «либеральным общечеловеченьем», противопоставление ценностям личной свободы, достоинства и ответственности «патриотических чувств», «исполнительской дисциплины», бездумного послушания бессовестным порой распоряжениям – всё это и есть питательная почва для деградации школьников от личностного роста к агрессивному примитивизму, к готовности самозабвенно следовать за озлобленной толпой.

Если результатом общего образования (при любых формальных учебных показателях) становится воспитание варварства – это означает подлинный крах школьной системы. Как ни оценивай: из интересов личности, семьи, общества, государства, религии – воспитание школой инстинктов варварства – преступление.

Постараемся быть внимательны, чтобы не разбрасывать и не подпитывать семена варварства.

Глава 3. Ответственность культуры и культурное многообразие

1.

«Вся моя Россия умещается у меня в голове и в моей домашней библиотеке. Моя Россия – это Россия Пушкина и Тургенева…». Теперь повсеместно то читаешь, то слышишь нечто подобное. Или ещё так: «Сущность нашей страны – не безмозглые вожди, окружённые холуями и палачами, а Набоков, Булгаков, Ахматова, Мандельштам, Бродский. Они останутся во времени, они и будут Россией, даже если из-за глупости правителей такое государство однажды перестанет существовать…» И прочее в том же роде об ужасной политике, жуткой истории, отвратительном обществе и прекрасной русской культуре, в которую можно спрятаться по детскому принципу «Я в домике».

Итогом русского культурного развития словно оказывается иллюстрация к антиутопии из «Машины времени» Уэллса: где злобные подземные морлоки живут в симбиозе с милыми интеллигентными элоями, которые лишь чуть пугаются, если кого-то из них утаскивают на ужин – и торопятся о том забыть, скрываясь щебетать в уютных кущах.

В фокусе общественного внимания не наблюдается ни рациональных проектов конструктивных действий, ни даже намёка на здравые, адекватные реальным обстоятельствам позитивные образы завтрашней России. Крах общественных ориентиров – момент профессиональной ответственности гуманитарно образованных людей; именно их знания и умения теперь наиболее востребованы. Как поступают офицеры в отставке, когда начинается война? Чего ждут от врача, которого будят среди ночи ради спасения больного? Но когда общество утрачивает здравые ориентиры и вместе со страной сползает в пропасть – чего ожидать в России от «людей культуры»? – только того, что они произнесут ряд гневных фраз и уедут перечитывать Тургенева в Баден-Баден или ещё какую «внутреннюю монголию». Но если за будущее сражаются только негативные сценарии, то никакая правильная Россия, «завещанная нам Пушкиным и Тургеневым», уж точно ниоткуда не возникнет.

Мы вступили в годы национального позора, за которые будет мучительно стыдно будущим поколениям русских людей. Через два десятка лет оправдания: «А я Тургенева читал», «я – как завещали: лучше жил в глухой провинции у моря», «я же каждый год на митинг выходил» и т. п. – прозвучат ничуть не лучше рассказов про то, что «нам же такое по телевизору говорили! все верили, ну и я отчасти…»

Никого лично ни в чём не упрекаю. Менее всего готов кого-либо осуждать за недостаточно активную жизненную позицию, понимаю и поддерживаю эмиграцию тех, кто разумно предпочитает уехать. Речь здесь не о гражданской позиции, а о параличе интеллектуальной работы, о внезапном исчезновении культурных ресурсов для неё.

Вдруг что-то не так именно там: «в России Тургенева?» Если национальная культура воспитывает лишь агрессивных идиотов, тихих обывателей и людей, которые в решающие для страны годы могут лишь наблюдать, рефлексировать и возмущаться – то быть может что-то не так с этой культурой? Или – как минимум – что-то не так в наших с ней взаимоотношениях?

2.

а) Но разве культуру должно мерить её общественной «отдачей»?

Отчасти – да, должно.

б) Но разве мы можем выбирать свою культуру по своей воле?

Отчасти – да, можем.

Пусть даже культура («возделывание» по первоначальному смыслу латинского слова) обращена прежде к личному, чем к общему, к «возделыванию» человека прежде, чем к «возделыванию» народа, но само сочетание слов «национальная культура» указывает на факт вольной или невольной ответственность культуры за историческую судьбу народа, её создающего и ею создаваемого. Кто-то готов видеть в культуре лишь сокровищницу артефактов для эстетического удовольствия и душевного развития; их право. Но эта книга обращена к тем, кто признаёт конструктивную роль национальной культуры для жизнеспособности страны:

• для национального взаимопонимания,

• для вменяемости общественных отношений,

• для выработки ориентиров общественной мысли.

Увы, перечисленные задачи в России едва ли выполняются, а предлагаемые «классической» русской культурой координаты всё хуже ложатся на карту реальности. «Лучи света и тёмные царства», «Народ и интеллигенция», «Европа и Россия», «Долой самодержавие или за царя и отечество», «Дворянство и большевизм», «Петр и Пугачев: власть и стихия», «Маленький человек и безжалостный мир», «Хорь и Калиныч», «Штольц и Обломов», «Героический бунт и теория малых дел», «Тварь я дрожащая или будем как Солнце» и т. д. – в вариациях на подобные литературные темы полтора столетия бился прибой живой мысли, исторических драм, судьбоносных решений. А теперь вода ушла. Осталась словесная пена, взбиваемая инстинктами «культурного воспитания».

Русская классика и в наши дни отзеркаливает множество узнаваемых архетипов, над которыми можно потешаться или ужасаться – но не позволяет даже формулировать рабочие вопросы, подразумевающие возможность толковых решений, а не только патетических реплик.

Когда же символический язык культуры оказывается недееспособным, его роль с удовольствием берёт на себя altеr ego русской «высокой» культуры, её «чёрный человек» – незатейливая мифология имперского нарциссизма, убогого поклонения насилию и весёлого презрения к человеческому достоинству и жизни.

«Вознесение» в фэнтэзийные построения на мистические и/или геополитические темы вкупе с падением в пещерный примитивизм при выборе инструментов социально-политического действия – естественный результат отсутствия «общественной отдачи» от культурного наследия.

3.

Теперь о выборе. Мы не можем легко поменять культуру, но можем по-другому её увидеть, по-другому осознать.

Многовековая национальная культура всегда значительнее того, что под ней в какой-то период интуитивно признаётся большинством. Здесь уместна аналогия со спектром видимого света: глаза фиксируют лишь узкую часть диапазона реальных электромагнитных волн – ту, на которую они настроены. Так и культурное восприятие настраивается общественными традициями на свою «длину волны» – позволяя воспринимать в качестве значимого лишь избранный слой культуры.

Мы не можем по своему произволу заменить русскую культуру другой, но вольны перенастроить свой взгляд, опознать, «расцветить» прежде «невидимые» части спектра. Тогда у нас есть шанс обнаружить качественно иные стратегии культурного мышления, множество нетривиальных ориентиров, неожиданные модели социально-культурных решений – опирающиеся при том на родную для нас почву.

На самом деле «переоткрытия» культурного прошлого – норма национального развития.

Два масштабных отечественных примера:

• русская средневековая иконопись – которая для Пушкина и его друзей вовсе не представлялась искусством – была переоткрыта к началу XX века в качестве уникального достояния мировой культуры;

• русская религиозная философия, к которой небрежно и полуиронично относились современники, запретная и забытая почти все советские годы, в конце 1980-х вдруг торжественно воскресла и стала одним из главных идейных ресурсов эпохи перестройки[10]10
  Можно вспомнить ещё и такой пример: локальный, но выразительный – целый раздел искусства, закрепившийся на авансцене национальной культуры едва ли не усилиями одного человека. Техника палехской миниатюры когда-то возникла в руках иконописцев и казалась почти обречённой на гибель; благодаря великому искусствоведу А. В. Бакушинскому в советское время она умудрилась стать одним из символов русского художественного творчества.


[Закрыть].

«Высокая литература» два столетия ощущалась в России не только главным «нервом» восприятия современной жизни, но и главным источником общественного самосознания. Теперь нам жизненно важно обнаружить в качестве актуального творческого наследия гораздо более сложную картину русского культурного опыта.

Тема этой главы требует аккуратно подбирать слова и уточнять многие нюансы. Вряд ли это у меня во всём получится – тем более, что обобщённое изложение принуждает к лаконичности. Вынужден просить прощения за недостаточную корректность формулировок, за то, что буду опускать многие справедливые оговорки – увы, при беглом и широком обзоре этого не избежать.

Дальнейшие рассуждения я представлю в виде трёх блоков тезисов с короткими комментариями-пояснениями.

Первый блок – иллюстративный и ретроспективный: о неслучайности явных трудностей с применением «культурных кодов» по-школьному понимаемой русской культуры в сегодняшних общественных отношениях.

Второй блок – указание на другие мощные слои культурной традиции, подсказывающие, как можно иначе «вырабывать язык» взаимопонимания, на основе чего формировать качественно иные образы будущего.

Третий блок (в связи со вторым) – варианты новых акцентов в поиске социально-культурных тактик и стратегий, в осмыслении общественных перспектив.

Дальнейшие тезисы не носят полемического характера; я стремлюсь не доказать, а показать. Моя задача – попытаться поместить в центр внимания то, что обычно замечают в лучшем случае «боковым зрением», обозначить это как ресурс для осмысления возможных образов лучшего российского будущего и способов движения к нему.

Но предварительно придётся хотя бы пунктиром обосновать, почему «привычная» русская культура («школьная», «интеллигентская», «высокая» – нелегко подобрать точное слово, когда мы пытаемся отграничить то, что принято воспринимать самодостаточным и всеобъемлющим) закономерно перестала «срабатывать».

Вот три (задолго до меня замеченных) особых качества той системы координат, в связи с которыми раскрывается нам «высокая» русская культура. Перед нами:

а) культура имперская,

б) культура литературоцентричная,

в) культура «вертикально-ориентированая».

По этим разделам и пробежим глазами.

Первый сюжет. Фантомные боли империи и имперские фантомы культуры

Вот ряд характерных черт, которые накладывает имперская традиция на «высокую» русскую культуру, придавая ей сегодняшнюю общественную беспомощность.

1. Пространство культуры очерчено властью.

«Родной дом» русской культуры воспринимается не как пространство расселения народа или историко-географическое «ядро» нации – а как территория внутри имперских границ[11]11
  Более того, привычно, что именно государство географически и социально очерчивает биографию деятеля русской культуры, придаёт форму его судьбе. Произвол власти – словно неизбежный и непредсказуемый «спарринг-партнёр» для судьбы человека в «культурной России».


[Закрыть]. Внутри них – всё наше, уже завоеванное. Зато за границами империи – всё чужое, «эмиграция и ностальгия».

2. Варианты отношений с государством: бунт, восхваление, смирение. Доминируют три культурных архетипа гражданской позиции: или пылкая солидарность с властью – или смирение/убегание «в широкошумные дубровы» – или противостояние и бунт. Спокойный диалог с государством или же строительство общественного пространства по-своему и независимо от государства – нонсенс.

Жизнь-восторг и жизнь-протест, жизнь-страдание и жизнь-умиление – естественные культурные состояния. Жизнь-работа (в т. ч. духовная), жизнь-сотрудничество, жизнь-домостроительство, жизнь-радость, жизнь-понимание – куда более экзотичны.

3. Отношение к политике – мистически-напряжённое. Политика глазами культуры – это действия центральной власти и действия против неё. А все доступные для практического наблюдения, понимания, диалога средние и нижние уровни политики – лишь приводные ремни централизованной государственной воли, иногда оттенённые случайными человеческими качествами отдельных чиновников/командиров/наместников.

Политика если и поворачивается – то «вся вдруг» и всегда непредсказуемо.

Заоблачные высоты имперской власти – не рациональны, а мистичны. В отношении культуры к политике нет места разумности и ответственности.

4. В империи важны столица и фронтир. Внутренняя провинция – инертна и единообразна.

«Высокая русская культура» всецело завязана на Москву и Петербург. Для неё существует жизнь столичная, жизнь провинциальная и «военный фронтир» (Кавказ, Польша, Туркестан, Дальний Восток, линии фронта на конкретных войнах и т. п.). Провинция (вся! – на одной шестой части суши!) – воспринимается и обсуждается почти одинаково; лёгкий экзотизм Сибири или Малороссии только подчёркивает базовое единство взгляда[12]12
  Белоруссия, заметим, и лёгкого экзотизма не удостоилась.


[Закрыть]. Бажов, Писахов, отчасти Платонов – насколько ярки исключения! Но они лишь намекают, сколь многоликой могла бы предстать иначе организованная русская словесность[13]13
  Обратим внимание, что творчество Бажова и Писахова запросто могло вовсе не случиться или остаться незамеченным; да и сейчас оно воспринимается по преимуществу как занятный раритет.


[Закрыть].

5. Ироническое отношение к «провинциальным недокультурам». То «пограничье», которое мыслится в качестве фронтира: Польша, Грузия, Армения, в меньшей мере – Финляндия и Средняя Азия – всё-таки в центре культурного внимания и уважения. А вот те, кому суждено было оказаться «в тылу» – культуры Украины и Белоруссии, практически все национальные культуры нынешней России – в качестве серьёзных явлений не воспринимаются. Судьба «провинциальных недокультур» – обогащать общеимперскую культуру, «сливаться в русском море». Служить этнографическим материалом.

Глухота людей русской культуры к культуре украинской (бурно, ярко и убедительно разворачивающейся последние полтора столетия) уже не просто выглядит парадоксальной дикостью, а стала первой из сдетонировавших предпосылок русской национальной катастрофы. Пренебрежительная глухота к национальным культурам российских народов – столь же изумительна и столь же чревата бедой.

6. Привычная самооценка: русская литература – великая сверхдержава мировой культуры. Она самодостаточна, а её вклад в мировое культурное развитие соразмерен военной мощи российской/советской империи.

Пока культура молода и плодотворна, пафос собственного величия – хороший катализатор развития. С годами полезна большая адекватность. Особенно теперь, когда можно подводить итоги фактического воздействия русской литературы на мировую культуру XX века.

Что мы обнаружим? Огромно влияние Л. Н. Толстого – похоже, его значение для развития мировой художественной мысли перевесит вклад всей прочей русской изящной словесности вместе взятой[14]14
  Не в малой мере это произошло и благодаря совершенно особому положению Льва Николаевича в ряду русских писателей – имперскость и литературоцентричность ему-то как раз были чужды до отвращения, а близки многие из тех «скрытых» аспектов русской культуры, о которых пойдёт речь далее.


[Закрыть]. Половина оставшегося влияния придётся ещё на два-три имени: Чехов, Достоевский, полуанглийский Набоков. Совокупное влияние на мировую культуру прочих русских писателей едва ли превзойдёт влияние литератур чешской или норвежской – литератур замечательных, но ни мало не мыслящих себя культурными империями и самодостаточными сокровищницами ответов на любые вопросы.

7. Империя приучает мыслить рангами и регламентами, имперская литература – социальными типами и риторическими формулами.

Национальное государство может позволить себе опереться на общественные структуры, на гибкие механизмы обратной связи, на внимание к особенностям и подробностям. Империя не будет вникать в калейдоскоп ситуаций и не способна доверять кому-либо; в ней задаются простые и прочные повсеместные модели, алгоритмы, правила субординации. У империи – регулярность, чины и формы; у русской литературы – типичные представители, всеобщие идеи, узнаваемые положения.

«Высокая» русская культура в унисон имперскому стилю воспитывает в людях стремление свести конкретную ситуацию к известным схемам и архетипам; приучает развешивать ярлыки из общей культурной логики, а не пытаться понять ситуацию «по месту и времени», взглянуть на неё как на уникальный феномен.

Конечно, типизация – одно из свойств любой культуры; но в большинстве случаев оно уравновешивается другим культурным вектором: любовной внимательностью к особенному, уважением к уникальности судеб и событий, ожидания «умной встречи» с непредсказуемым. В русской «высокой» культуре «соотношение сил» на этих полюсах слишком неравновесно.

Второй сюжет. Цена литературоцентричности

Литературоцентричная эпоха русской культуры очевидно завершилась (попробуйте, к примеру, вообразить современную русскую поэзию организующей силой культурного пространства страны). Но тип восприятия культуры вполне прочен.

«Литературоцентричность» интуитивно понимают как резкое преобладание словесности над музыкой, пластическими и изобразительными искусствами. В таком перекосе культурных акцентов есть свои проблемные стороны (припомним дисгармоничность внешнего вида большинства наших городов и посёлков), но более существенно другое. «Литературный» взгляд на мир подавляет в русском культурном воспитании многие другие, не менее необходимые практики организации мышления, самосознания и взаимопонимания людей.

1. Литература подменяет собой религию и философию. Любая европейская литература нового времени энергично вторгается в вопросы религии и философии; но мало у каких народов она по существу вытесняет их из культурного пространства, находится не в диалоге с ними, а замещает их собой.

Работа философа предельно строга и требовательна к своим интеллектуальным построениям; религиозное обсуждение жизненных вопросов сдерживается церковной традицией, аккуратностью изложения и моральными ограничениями. Но правила интеллектуальной дисциплины кажутся неуместными тем, кто привык строить мысль по литературным образцам с их установкой на художественное наитие и образную убедительность.

Привитая вольность литературного мышления дарит русским образованным людям «лёгкость в мыслях необыкновенную» в обсуждении вопросов любой серьёзности и онтологической глубины.

2. Литература подменяет собой обществознание и гуманитарную мысль в целом. Литературу привыкли воспринимать как общественного учителя, источник рецептов того, «как нам обустроить Россию». Хотя на такой вопрос вроде бы призван отвечать большой ряд гуманитарных исследовательских дисциплин – от географии до социологии, от семиотики до психологии, от экологии до методологии научного знания.

В проектировании «обустройства страны» странно вытеснять изящной словесностью мысли и труды тех, кто учился не «чему-нибудь и как-нибудь» (что нормально и даже естественно для писателя), а несколько более основательно, кто вещает истины не по наитию, а излагает их в виде результатов серьёзной работы, научного кругозора, исследовательского опыта.

Одним из последствий стала инфантилизация гуманитарного образования. За пределами псевдомарксистской риторики советское гуманитарное образование в огромной мере было обращено к области русской литературы и литературно воспринимаемой истории. Инерция сохранилась. Инерция количественная: в стране тысячи дипломированных исследователей поэзии Цветаевой и Ахматовой, но ничтожно мало адекватных специалистов по рациональному выбору общественных стратегий, социально-экономическому анализу и проектированию, социокультурной экспертизе и т. д. Инерция качественная: общая привычка к тому, что гуманитарное образование – это не о готовности искать и находить умные решения для многих острейших проблем, а приятное времяпрепровождение, самоценная «игра в бисер», приправленная вольными разговорами на свободные темы.

3. Литературное мышление подменяет собой правовое. Привычка к бесправию в русской истории, конечно, не заслуга изящной словесности. Но в презрение к «формальному праву» она добавляет свою лепту. Традицию правового нигилизма литература усиливает своеобразным правовым утопизмом, умиляясь народной «жажде справедливости» в противовес европейскому «законничеству». Мол, милосердие и справедливость должны всецело торжествовать здесь и сейчас, иначе вся ваша жалкая юриспруденция – одно лицемерие.

Но закон никогда и нигде не торжествует безусловно; только идея закона, живущая в людях и их общественных отношениях, – и порождает законосообразные практики, действия и поступки. Сначала закон оживает в людях – и только потом в государствах.

Когда же от представлений о праве отмахиваются как от иллюзии, то вскоре привыкают к тому, что искренняя эмоция – достаточное моральное основание для любого действия. Даже если последствия будут ужасны, а твоё «чувство» навеяно очевидными внешними манипуляциями…

С этим очень удобно работать из-вне: посильнее нажать на регистр «праведной эмоции» – и воспитанный соответствующим образом человек чувствует себя вправе вершить любые преступления.

4. Исторические комплексы литературы программируют общественную закомплексованность.

В «литературоцентричную эпоху» русская культура вступила со зрелостью Пушкина и разгромом декабристов[15]15
  А вышла из неё, по всей видимости, на рубеже 1980-х годов – со смертью Высоцкого и началом расцвета рок-культуры – когда сама молодая поэзия ушла в мир рок-музыки, принципиально синкретичный.


[Закрыть]. Эта родовая травма «вшила» в неё роковое восприятие истории, комплекс общественно-политического поражения, болезненное расщепление взглядов на народ, государство и «образованный класс»[16]16
  Заметим, кстати, что русская архитектура и живопись, гуманитарная и научная мысль, да и многие другие стороны национальной культуры подобной закомплексованностью и «роковой обречённостью» взглядов на исторический процесс отнюдь не страдали и не страдают.


[Закрыть], резкие перепады от радикализма к верноподданничеству и/или громко декларируемой аполитичности[17]17
  Мы так привыкли к пушкинскому «Я не ропщу о том, что отказали боги / Мне в сладкой участи оспоривать налоги / Или мешать царям друг с другом воевать… Иные, лучшие мне дороги права» и пр., – что вряд ли вспоминаем о том, что именно ближайшие старшие товарищи поэта сочиняли «Опыты теории налогов», жарко обсуждали темы военно-политической стратегии и как раз своё собственное общество (а не царский двор и не крепостное крестьянство) почитали и ведущей сознательной частью народа, и ядром русской политической нации.


[Закрыть] и т. п. Опыт взаимоотношений русской словесности и русской революции только закрепил эти невротизированные черты.

Третий сюжет. Вертикальная организация культуры: её привычная ненормальность

1. Модель вертикальной динамики: вверх – отбор гениев, вниз – «продвижение» их трудов. Образ централизованного культурного строительства подобен имперскому: «наверх» жизнь выталкивает кандидатов в гении («Победителей и оправданье тиража», – по известному выражению Пастернака о Маяковском), вниз устремляется пропаганда их произведений.

Задача участвующих в культурной работе людей – послужить передаточными звеньями для сообщения высокой культуры «в массы». А в целом русское образованное общество выглядит лишь фоном и ресурсом для деятельности «светил», оно обречено смотреть на окружение «гениев» как крепостная Россия на дворянство[18]18
  Потому и образ мира русской высокой культуры – не столько содружество сильных талантов, сколько свита вокруг гениев. Для честолюбивого среднеталантливого человека перспективнее было не воплощать творческое призвание у себя на родине, а, воспользовавшись своим дарованием в качестве «разового взноса», сделать скачок наверх и пробиться в «свиту».


[Закрыть].

В реальности национальная культурная среда создаётся отнюдь не «передатчиками» и «пропагандистами достижений», а необычными и многогранными людьми, с уникальными судьбами и собственным значимым творчеством. Но зрение, настроенное скользить по «культурной вертикали», такую самобытность почти не замечает.

Характерна дистанция между столичной «культурной элитой» и миром трудовой интеллигенции: инженеров, учителей, врачей. Они рассматриваются не как основная часть культурного сообщества, не как соработники в создании культурной среды нации – а лишь как «продвинутые потребители», досадное, но неизбежное «средостение» между «элитой» и мифологизированным народом.

2. Равнение на гениев. Русская культура предстаёт, прежде всего, кругом вершинных литературных произведений и связанных с их создателями лиц и событий. Это кажется естественным: к кому присматриваться, как не к лучшим?

Да, биографии гениев – значимая часть национальной памяти; но если они начинают трактоваться как образцовые (что невольно и происходит), то с ролью учебных пособий справляются предсказуемо плохо.

Люди с гениальным призванием властно ведомы своим предназначением, множество вещей они «схватывают» не трудом понимания, а мгновенной интуицией, жизнь свою зачастую ведут на износ, на разрыв, на пределе физическом, нравственном, интеллектуальном; они готовы двигаться по «лучу судьбы», невзирая ни на что. Попытка подражания подобному жизненному стилю с большой степенью вероятности оказывается или разрушительной, или деморализующей.

Основная же стилистика многих тысяч созидателей культурного мира нации совсем иная: спокойная ответственность, вдумчивое сочетание решительности и осторожности, готовность считаться со многими и многим, заботливое внимательность не только к «провиденциальным собеседникам», но и к своим ближним.

Другие последствия равнений на гениев – в области гуманитарных исследований. Вот у нас великие поэты – а вот специалисты по ним. Вот гениальные музыканты, художники, физики и т. д. – и к ним приставлены соответствующие знатоки. Исследовательский аппарат (и соответствующий популяризаторский) настраиваются жёстко специализировано. В результате те комплексные явления, которыми и держатся основные сцепления национальной культуры – или едва заметны, или сильно искажены (а то и вовсе невидимы).

3. Монолитность, закрывающая многомерность. Русская поэзия (а во многом и вся русская художественная литература) двух прошлых столетий предстаёт нам практически единым произведением: она пронизана общностью сюжетов, ритмов, символов, идейных антиномий, пророчеств и их исполнений, перекличкой авторов и персонажей.

В этом её великое художественное достоинство, огромная притягательная сила. Но эта же сила выступает и как затмевающая, заслоняющая собой отнюдь не монолитный, а многомерный характер русской национальной культуры в её целом.

Когда на нашей памяти исчезла видимость круговорота культурных явлений вокруг привычного «литературного центра тяжести», то наглядная децентрализация культуры многими была воспринята культурным распадом. Оторопью от этого чувства отлично воспользовалось российское телевидение – оно взяло на себя функцию последнего симулякра централизованной культурной монолитности.

Степень убожества и инфернальности этой оси культурного единства показывает, что культуре в России больше не быть централизованной.

Вот только привыкнуть, что твоя культура может говорить на очень разных символических, идейных и образных языках – отдельное открытие, отдельная душевная работа.

Другие миры русской культуры – не фон, не сырьё, не обрамление – они огромные явления, которые совсем иначе организованы, в которых мы обнаружим другие заботы, ценности, правила, способы самоорганизации.

О чём и поговорим далее.