Текст книги "Темные небеса"

Это выступление Чака вызвало катаклизм эмоций. Разумеется, руками никто не размахивал и никто, кроме Пламика, голоса не повышал. Сдержанность и корректность – одно из положительных качеств научной среды. Вместе с тем тут же хлынула такая лавина язвительных замечаний, сразу же возник вокруг Чака такой смысловой накал, что, казалось, его разъедают пары невидимой кислоты. Мне особенно врезалось в память высказывание Хаймы ван Брюгманс, профессора социологии из Амстердама и одновременно президента известной организации, отстаивающей права меньшинств, что «уважаемый доктор Джабата навязывает нам всем комплекс «хорошего негра», который белые американцы пытались внедрить в своем расовом обществе еще сто лет назад». Дескать, «хороший негр» заведомо признает белого человека неким высшим по отношению к себе существом, заведомо соглашается, что белый человек желает негру только добра и потому безоговорочно подчиняется ему, белому человеку, всегда и во всем. Своеобразная инвектива, особенно если учесть, что сам Чак, типичный афроамериканец, был чернее смолы.

Интересно, что в роли главного оппонента Чака неожиданно выступил я. Когда дискуссия двинулась по второму кругу, то есть по обыкновению всех дискуссий начала буксовать, я высказался в том духе, что, как ни странно, нам все-таки есть, что предложить нашим звездным гостям. Речь идет о глобальном гносеологическом кризисе, скромно заметил я и пояснил, что земная наука пока развивается исключительно экстенсивным путем: каждая разгаданная тайна природы высвечивает две новые, которые опять-таки требуется разгадать. Фронт познания расширяется непрерывно. Пока явных границ ему вроде бы нет. Однако это не означает, что так будет всегда. Вселенная, разумеется, бесконечна, но не бесконечно разнообразна, сказал я. Она однородна и изотропна. (Именно так! – своим музыкальным голосом немедленно подтвердила Ай Динь. Она как астрофизик уже поняла, к чему я веду.) Для цивилизации, неимоверно превосходящей земную, может в конце концов наступить тот час, когда основные законы мира будут прояснены. Тогда процесс познания из творческой деятельности превратится в рутину, в механическое накопление унылого «информационного вещества». Говоря проще, если при делении одной амебы образуются две, то принципиально нового организма не возникает: происходит количественный, но не качественный рост. Достижение гносеологического предела – вот с чем, скорее всего, столкнется любая высокоразвитая цивилизация. Между тем познание – имманентная функция мозга. Человек, хомо сапиенс, лишь постольку является человеком разумным, поскольку он способен учиться и познавать. То же самое, видимо, верно и для всякого разумного существа. Остановка познания приведет к острому системному кризису: гносеологическая энергия, наткнувшись на внешние ограничения, обратной волной хлынет внутрь и породит конфликт, который в границах данной цивилизации (или данной вселенной) будет неразрешим. Единственный выход из этого кризиса – найти другую вселенную. И такой вселенной, правда вселенной метафизической, является другая культура. Вот что человечество может вложить в межзвездный проект: другую вселенную, другую культуру, познавая которую, арконцы одновременно будут по-новому познавать и себя. Мы можем предложить им Вселенную смыслов, Вселенную художественных эмоций, которую, даже в первом – чисто культурологическом – приближении, будет не исчерпать.

Должен заметить, что речь моя возымела определенный эффект. Чак сразу же поднял обе ладони, как бы признавая: сдаюсь. Довольно быстро было выработано и то, что мы – все же после некоторых разногласий – назвали «стратегией ожидания». Это была стратегия медленного смыслового сближения, стратегия постановки вопросов, ответы на которые (или отказы от ответов на них) позволили бы нам судить и о технологическом уровне арконской цивилизации, и о том, чего они в действительности от нас хотят. По крайней мере, наметить примерные, рабочие контуры отношений. Интересно, что позже Чак мне честно признался, что именно этого он, в сущности, и стремился достичь: сразу же обозначить крайности и тем самым их избежать. С одной стороны, чтобы мы не ринулись навстречу арконцам с инфантильными криками «Давайте дружить!», а с другой, чтобы мы не считали их заведомыми врагами, ни одному слову которых верить нельзя.

Интересно, что первое, по его мнению, было даже опасней второго.

– Вспомни, – сказал он мне где-то дней через пять, – как в девяностые годы, когда в России рухнула тоталитарная власть, вы, распахнув объятия, ринулись к Западу именно с криком «Давайте дружить!». А дружить с вами никто не намеревался. Запад, то есть Европа и США, вообще не понимают, что такое «дружить». Они воспринимают лишь конвенциональные отношения: вот договор, его следует соблюдать. Отсюда – претензии и обиды обеих сторон, закономерно – через несколько лет переросшие в острый конфликт.

Это было в ночь «бунта экспертов». Мы сидели у Чака в номере, в пахнущей краской гостинице, на втором этаже, к тому времени приведенном в божеский вид, Чак потягивал виски, я – привезенный с собой армянский коньяк. Присутствовала вся наша группа, которая уже была сформирована: и Дафна, время от времени странным тягучим взглядом посматривавшая на меня, и Ай Динь, похожая на воздушный цветок, в свою очередь, улыбавшаяся каждому слову Чака, и полный нервного смятения Юсеф, в чьем желтоватом, истаявшем, будто от лихорадки, лице, казалось, проступала судьба. Юсеф только что произнес страстную речь перед собравшимися в конференц-зале экспертами и все еще пребывал в горячечном ораторском возбуждении. Как я начинал понимать, он в таком состоянии пребывал всегда.

Собственно, мы все пребывали в таком состоянии. Все же бунт – не бунт, бунтом это было трудно назвать, но мы только что предъявили нашей администрации подлинный ультиматум, и никто не знал, каким будет его итог.

Неизвестность, неопределенность – вот что изматывает человека больше всего.

Чак в эту ночь успокаивал нас как мог. Сам он считал, что независимо от причины «бунта» мы поступаем правильно. Рано или поздно, мы такой ультиматум все равно должны были бы предъявить. Так почему бы этого не сделать сейчас, в самый благоприятный период, когда структура административного подчинения еще четко не определена. Конкретная причина протеста, говорил он, не столь уж важна. Гораздо важнее то, чтобы мы проявили себя как организованное смысловое сообщество, как самостоятельная единица, имеющая права, которые никто не может у нас отобрать. Если мы сразу же на этом не настоим, нас будут в дальнейшем рассматривать лишь как обслуживающий персонал, который должен без возражений исполнять любой административный приказ.

Аргументы его выглядели вполне логичными, но мне все же было как-то не по себе. Слишком уж неожиданно закрутился этот водоворот. Связан он был с мерами секретности и безопасности, которые с самого начала попытался установить наш Комитет. Мы, разумеется, понимали, что и то, и другое необходимо, пресса уже больше месяца вскипала самыми дикими предположениями, никому не хотелось, чтобы таблоиды, тем более «народные» электронные СМИ, обмусоливали едкой слюной каждый наш шаг. Определенные ограничения были естественны, и меня, например, нисколько не удивило, что сразу же по прибытии в Центр нас вежливо попросили сдать сотовые телефоны, вместо них выданы были другие, специальные аппараты, замкнутые исключительно на внутреннюю локальную сеть: выйти во внешний мир с них было нельзя. Связываться с родственниками, коллегами или с друзьями нам разрешалось через особый переговорный пункт, и кстати, хоть напрямую об этом объявлено не было, но как-то подразумевалось само собой, что наши разговоры будут прослушиваться, как будут прослушиваться и разговоры по локальной сети. Неприятно, конечно, но все же как бы в порядке вещей. И, между прочим, когда я, будучи еще в Эр-Рияде, позвонил оттуда домой, Анжела мне сообщила, что как раз вчера вечером к нам на квартиру приходили двое мужчин, представившихся сотрудниками ФСБ, и очень подробно расспрашивали ее обо мне, в том числе – не имеются ли у меня какие-нибудь психические или сексуальные отклонения.

– Вежливо так расспрашивали, почти три часа, записывали ответы на диктофон. Ну насчет отклонений я им ответила – один, который моложе, даже слегка покраснел!..

Я, конечно, попытался устроить Лавенкову скандал, но Андрон даже слушать не стал, скучно заметив:

– А ты чего ожидал? Взрослый же человек. Конечно, будут просвечивать и меня, и тебя. И всех, кто причастен к процедуре Контакта. Надеюсь, Анжелка твоя ничего не брякнула? Люди, склонные к маргинальному сексу, считаются ненадежными…

В конце концов я махнул рукой.

Но тут, в гостинице, все выглядело по-другому. Выяснилось, что во всех номерах смонтированы компактные видеокамеры. То есть наблюдать за нами будут круглые сутки. Обнаружил это, конечно, Юсеф, сам я на черный глазок, подсматривающий из угла, внимания не обратил. И вот, надо же – не поленился обойти все три этажа, через час в конференц-зале образовался стихийный митинг. Руками, замечу, опять-таки никто не размахивал и немедленно выйти на баррикады не призывал, но общее мнение было единым: мы не подопытные морские свинки, чтобы регистрировать и исследовать каждый наш шаг. У нас есть право на частную жизнь. Предложение немедленно начать забастовку было все же отклонено, но протест против видеонаблюдения подписали практически все.

– Ну-ну, – с иронией сказал Лавенков, заглянувший ко мне после митинга на пару минут. – Съест-то он съест, да кто ж ему даст.

Тем не менее с середины следующего дня видеокамеры из номеров начали убирать. Говорят, что на бурном заседании Комитета наш протест неожиданно поддержал сам Лорд, пригрозивший, что в противном случае подаст в отставку. Господину Петру Буреску с его «сигуранцей», координировавшему в Центре работу спецслужб, в этот раз пришлось отступить. В пузырении митинговых страстей, как-то запамятовалось, что номера наши могут еще и прослушиваться, но когда сообразили об этом, собирать второй митинг уже никто не хотел. К тому времени образовались у нас другие заботы. Первоначальный энтузиазм быстро угас. Тем более что обнаружить «жучки» можно было лишь с помощью специальной аппаратуры, которой мы, эксперты, естественно, не располагали. Пришлось положиться на честное слово господина Буреску, что никаких «жучков» в наших номерах нет.

«Ночь бунта» имела еще одно важное следствие. Она необыкновенно нас сплотила и сблизила. Я имею в виду прежде всего нашу группу. Ночи в пустыне вообще-то холодные, температура в гостинице, если учесть, что отопление еще не успели полностью запустить, стояла такая, что при дыхании заметен был пар изо рта. Сидели в куртках, джемперах, свитерах, грелись виски и коньяком – впрочем, последнее касалось лишь нас с Чаком. Зато Ай Динь заварила какой-то волшебный чай – согревал, буквально обволакивая гортань, один его пряный, травяной аромат. За окном горели прожектора, рычали и лязгали экскаваторы, выкапывающие на Стрите ямы для пальм. Настроение у всех было приподнятое. Обсуждали мы, разумеется, в первую очередь «бунт», но в подтексте сумбурного разговора звучало нечто иное. Нечто такое, что действовало на всех нас. Напрямую об этом слова никто не сказал, но, по-моему, мы все чувствовали, что попали в какой-то удивительный сон, в нездешнюю, преобразованную реальность, где, как в фокусе, сошлись векторы земных чаяний, и что отныне мы – это уже не просто мы, а облеченные доверием, полномочные представители человечества, что истекают последние минуты старого мира и что с нас начинается высокая миссия, которая изменит всю жизнь на Земле.

Это был, вероятно, лучший вечер из тех, что мы провели в Центре. Начало любого большого дела – всегда немножечко праздник. Помню, что ближе к концу чаепития я случайно глянул на Дафну, и она вдруг ответила взглядом, от которого меня бросило в жар. Так мы сидели, изучая друг друга, наверное, секунд пять. И если можно сказать что-то без слов, то это была именно такая безбуквенная и беззвучная речь. Пять секунд протекли, словно вся жизнь. А потом Дафна отвернулась, резко вздохнула и встряхнула ладонями, будто ссыпав с себя шелуху прежних дней.

– Все… Уже поздно… Я, пожалуй, пойду…

10

К сожалению, я не могу разложить по полочкам «инцидент первого дня». То есть я, конечно, могу – и во всех подробностях – рассказать, как этот злосчастный день начинался, как я утром вставал, умывался, одевался, завтракал и т. д., как прослушал по внутреннему оповещению очередные инструкции, зачитанные Мариной Тэн, как наблюдал из окна прибытие делегации Генеральной Ассамблеи ООН (кстати, урезанной после долгих дискуссий до пяти человек), как, точно пчелы, роились вокруг прибывшие журналисты и как опять, уже второй раз, выстраивался взвод почетного караула – в белых мундирах, с золотыми перьями бунчуков. Все это я рассказать могу. Но кого это будет интересовать? И наш Центр, и подробности нашего быта, и саму делегацию, и подготовительный церемониал много раз показывали по телевидению. Ничего нового я сюда не внесу.

Я могу рассказать также о реальном начале Контакта: как в серебристом покрытии Купола образовался небольшой темный овал (именно образовался, не сдвинулся назад или вбок, а как бы взял и исчез), как появился оттуда Виллем, хотя это имя еще не было произнесено, и поднял руки в традиционном арконском приветствии. Как он, не торопясь, прошествовал за стеклянным покрытием галереи, как пропорхнул по аудитории шорох, когда во плоти шагнул в конференц-зал неземной человек, как генеральный секретарь ООН произнес короткую речь и как Виллем, вновь приподняв руки над головой, попытался произнести в ответ несколько слов. Все эти кадры опять-таки можно легко найти в интернете. Однако о самом главном, о том, что читателей интересует больше всего, о хаосе, внезапно обрушившемся на нас, о невообразимой сумятице, перевернувшей конференц-зал вверх дном, я внятно рассказать уже не могу и лишь замечу в свое оправдание, что никто из присутствовавших там в этот день, несмотря на последующие многочисленные интервью, так и не сумел нарисовать полной и объективной картины. Роликов ее в интернете вы тоже не обнаружите. Все записи, сделанные журналистами, были по распоряжению Петру Буреску беспощадно изъяты. Сигуранца сработала тут быстро и четко. Единственная же полная запись, которую произвел официальный оператор ДЕКОНа, согласно решению Совбеза ООН была засекречена, как было сказано в протоколах, «на неопределенное время», ознакомился с ней лишь избранный круг лиц, в число которых я, разумеется, не вхожу.

Мои собственные наблюдения инцидента ограничились интервалом всего в пять-шесть секунд. Я успел заметить, как в одном из передних рядов вскочил журналист – вскочил, дико вскрикнул, будто подстреленный, и повалился лицом вперед. Успел заметить, как вскочили, тоже, по-моему, с криком, еще несколько человек. Успел увидеть, как мой сосед слева (между прочим, Джионо Фраскатти, итальянец, эксперт) схватился за голову и мучительно застонал. У него чудовищно, как у глубоководной рыбы, выпучились глаза. На этом мои воспоминания и заканчиваются. Дальнейшее представляло собой тот же хаос – ряд невнятных картинок, размытых болью, вспыхнувших у меня в голове. Ощущение было такое, будто где-то в глубинах мозга извергся тугой огонь, хлынула багровая лава, сжигающая все внутри. Я едва удержался, чтобы, как большинство присутствующих, не закричать. А быть может, и закричал, но в общем диком многоголосии моего крика было не различить. Не представляю, как мне удалось выбраться из конференц-зала наружу. Повезло, наверное, потому, что, явившись чуть позже других, я сел с краю в предпоследнем ряду. И совершенно не помню, как я добрался от Павильона до входа в гостиницу: вроде бы все шаталось и вроде бы какие-то люди изумленно таращились на меня. Но вполне возможно, что не таращились. Поле психогенного действия, как удалось позже установить, накрывало зону, если считать от Купола, диаметром метров в сто семьдесят – сто семьдесят пять. Бригада рабочих, ковыряющихся на Стрите, тоже перестала что-либо соображать. Зато я вроде бы помню лестницу на второй этаж – я полз по ней, как переломленный пополам, с трудом преодолевая каждую из ступенек. Сознание я потерял в коридоре, примерно на середине, совсем немного не добравшись до своего номера. А последнее, что я запомнил тогда, – блекло-серый, унылый, в древесных прожилочках ламинат, набранный из квадратных плах, который, необыкновенно расширившись, вдруг начал застилать от меня весь мир.

Очнулся я приблизительно часа через три. Во всяком случае, так мне сказала Дафна, чье лицо я увидел, едва оказался в силах открыть глаза. С Дафной мне повезло ни много ни мало четырежды. Во-первых, она не потеряла сознание, несмотря на то, что ей в каждый висок будто закручивали острый шуруп. Во-вторых, из конференц-зала ей тоже удалось каким-то образом ускользнуть. Как именно, она объяснить не могла. В-третьих, она сумела затащить меня к себе в номер, перед дверями которого я покоился как бревно. И, наконец, Дафна когда-то стажировалась в организации «Врачи без границ», владела кое-какими практическими медицинскими навыками и сразу же запихала в меня пару таблеток, которые я, даже будучи без сознания, проглотил. Вполне возможно, что она спасла мне жизнь. Во всяком случае, шесть человек, присутствовавших на пресс-конференции, умерли в тот же день. Еще полтора десятка людей надолго потеряли сознание, некоторым потом пришлось заново учиться говорить и писать. А из оставшихся – журналистов, экспертов, технического персонала, делегатов ООН – по меньшей мере сорок процентов испытали приступы умопомрачающей боли, как будто у них внутри черепа произошел синаптический взрыв.

В общем, мне, видимо, повезло больше всех. Правда, этого своего везенья я, разумеется, не понимал. Я не понимал даже, где нахожусь. Все застилал зыбкий, чуть подрагивающий туман, и голос Дафны доносился откуда-то издалека.

– Ну как, ты – жив?..

– Частично, – прохрипел я.

– Лежи, лежи…

Я все-таки попытался сесть. И чуть не упал обратно в постель, но Дафна мне помогла.

– Что это было?

– Контакт, – сказала она.

– Нет, я не про это…

– А что же?

– Ужасный сон…

Туман рассеивался. Кажется, я начинал понемногу соображать. Голова уже не раскалывалась, хотя в ней по-прежнему плескался багровый расплав.

– Сон… – повторил я.

Да, помимо прочего, еще был и сон: исключительно яркий, правдоподобный, точно я физически переместился в некую другую реальность. Я находился в хижине, сплетенной из длинных прутьев, глиняная обмазка ее частично осыпалась, открыв приличную щель, к тому же прутья здесь были раздвинуты, и сквозь них я видел пыльную деревенскую улицу, образованную рядами таких же глинобитных жилищ, двух пятнистых свиней, больше похожих на отощавших собак, пеструю курицу, что-то выклевывавшую из земли – вдруг она порскнула в сторону, словно ее кто-то пнул, и сразу же в поле зрения появилась группа людей: десять – двенадцать женщин, некоторые с младенцами на руках, примерно столько же большеголовых детей, цепляющихся за их юбки, и вслед за ними – пять или шесть солдат в рваном обмундировании, но с винтовками и автоматами. Женщины всхлипывали, солдаты, видимо, покрикивали на них, я догадывался об этом по жестам и движениям губ, но ни одного звука не доносилось – все происходило в безмолвии, я как будто оглох. Хуже того – лица у всех были черные, черные руки прижимали к груди черных детей, черные босые ноги ступали в черную пыль. При этом в воздухе стоял сладковатый, душно-гнилостный запах, словно ломтями живого мяса распустился поблизости некий страшный цветок, меня буквально выворачивало от него, и одновременно я откуда-то знал, что так пахнет смерть.

– Ты это действительно видел? – переспросила Дафна.

– Да, вот такой… дурной сон…

И вдруг я заметил, что лицо ее – обычно цвета летнего меда – сейчас как будто обсыпано серой мукой.

– Что с тобой?

Я протянул руку, но Дафна отступила на шаг.

Как будто испугалась меня.

Кажется, даже дрожала.

Похожая на загнанную газель.

– Это был не сон, – странным голосом сказала она.

Ближе к вечеру арконцы принесли извинения. Переговоры шли не воочию, а в видеоформате, по кабелю, экранированному от прослушивания и помех. Обеими сторонами использовался английский язык. Суть извинений, а также сопутствующих им комментариев сводились к следующему. Наша цивилизация уже давно не использует аудиальную речь как средство коммуникации, сообщила арконская сторона. Это связано и с технической медленностью звукового сигнала, и с его низкой ментальной емкостью, и с фундаментальной неоднозначностью интерпретаций аудиальных (аудиовизуальных) пакетов. Несколько столетий назад арконцы перешли на непосредственное и прямое общение, которое на земных языках определяется как экстрасенсорное. Термин не очень точный, но, к сожалению, иного в словаре человечества нет. То есть при контакте одного субъекта с другим используется не собственно речь (речь как буквенный текст), а комплекс эмоционально-смысловых ощущений, выражающих необходимый контент. Этнические языки у арконцев остались в далеком прошлом, и потому воплощение смыслов в любом из них (английском, русском, китайском и т. д.) представляет определенные трудности. Прежде всего потому, что смысл высказывания неизбежно искажается нормами конкретного языка.

Трагические события «инцидента первого дня» явились для арконской стороны полной неожиданностью. Сведения об анатомии, физиологии и биохимии человека, давно почерпнутые из инфосферы Земли, позволяли предполагать, что мозг хомо сапиенс и мозг арконцев структурно и функционально подобны, то есть человек может без ограничений воспринимать экстрасенсорный канал. Однако, видимо, мозг значительной части людей (можно считать, что это примерно тридцать – сорок процентов от общего их числа) обладает некими специфическими особенностями, суть которых пока неясна, – экстрасенсорный сигнал вызывает у них блокировку нервных сетей, за чем следует их отключение, частичный распад и в ряде случаев – летальный исход.

Короче, арконцы приносят самые глубокие и искренние извинения за этот прискорбный инцидент, подчеркивают, что никакого враждебного умысла он в себе не несет, просят учесть, что у них это первый опыт общения с инопланетной цивилизацией (тем более – такого опыта нет у Земли), готовы к продолжению переговоров, но вместе с тем полагают, что раз вид хомо сапиенс обладает значительным числом индивидуумов, способных к экстрасенсорным коммуникациям (тех, кто при контакте болевых симптомов не ощущал), то все же лучше использовать для общения именно этот канал. Просто группы реципиентов (экспертов), участвующих в переговорах, следует формировать из соответствующих людей.

Мы изучали это послание целых пять дней. Такой срок ДЕКОН запросил для обдумывания ответа. И прежде всего обратили внимание, что впервые – видимо, из-за экстраординарности ситуации – получили от арконцев некие конкретные сведения о них. На наш взгляд, стратегически важным здесь было то, что арконцы, по крайней мере в изначальном своем варианте, относились к гуманоидной расе: и внешний их облик (наблюдаемый фенотип), и мозг (носитель сознания) имели антропоморфный формат. А значит (пусть даже такое предположение и было спекулятивным), гуманоидность есть главный вектор развития разума во Вселенной, который движется в русле определенных координат. А это, в свою очередь, означало, что биологический базис у землян и арконцев един, и обе наши цивилизации имеют возможность найти общий язык.

Второй существенный вывод, к которому мы пришли, – это то, что арконцы, по-видимому, обладают индивидуально-коллективным сознанием. То есть каждый арконец, конечно, представляет собой строго суверенную личность, но одновременно включен в общий психогенетический пул. Как здесь поддерживается взаимный баланс – другой вопрос, но это дает арконской цивилизации явное преимущество на переговорах: слабо интегрированному интеллекту земных экспертных групп будет противостоять объединенный интеллект сотен, а возможно, и тысяч арконцев – имеется в виду экипаж корабля. Арифмометр против компьютера, как красочно выразил это в своем выступлении Юсеф.

С другой стороны, что тоже немаловажно, арконцы ясно дали понять (или, быть может, просто проговорились, находясь в таком же смятении, как и мы), что у них это первый контакт с иным разумом. То есть Земля для них – уникальная цивилизационная сущность, а это сразу же повышало наш статус.

– В общем, хорошо уже то, – подвел итог нашей дискуссии Лорд, – что мы имеем дело не с гигантским Содружеством галактического масштаба, где Земля затерялась бы как пылинка в груде песка, а тоже – с отдельной, изолированной цивилизационной культурой, ищущей собеседника в безбрежном океане Вселенной.

Что же касается конкретных рекомендаций, которых с нетерпением ждали от нас и ДЕКОН, и Совбез ООН, то мы почти единогласно пришли к мнению, что извинения арконцев необходимо принять, компенсаций не требовать, рассматривать «инцидент первого дня» именно как трагическую случайность, которую следует просто локализовать, переговоры продолжить, более того – согласиться с предложением о формировании таких экспертных групп, которые могли бы, пускай пока в одностороннем порядке, использовать для коммуникаций экстрасенсорный канал.

Последний пункт вызвал наиболее серьезные возражения. Опять были высказаны аргументы, что экстрасенсорным воздействием арконцы пытались взять нас под контроль, что при обратной трансляции этот канал приводит к чтению наших мыслей и что через него арконцы способны трансформировать сознание человека, превратив его в некое подобное себе существо. Споры длились практически круглые сутки. Накал страстей был такой, что не помогали никакие кондиционеры. Воздух превращался в кисель, в конференц-зале, где проходили дискуссии, было трудно дышать. И хотя арконцы вторично заверили нас, что ни скрытых, ни враждебных намерений не имеют, а чтение мыслей – это вообще полная чушь: люди, как и арконцы, думают в основном не словами, а слабо структурированными комплексами ощущений, которые очень трудно вербализовать, но опасения все равно оставались. Данный пункт был в рекомендациях утвержден незначительным большинством голосов, да и то только лишь потому, что альтернативой ему, как подчеркнул тот же Юсеф, могло стать известное «беличье колесо»: бесконечное уточнение слов, терминов, формулировок, переливание из пустого в порожнее, чем так любят заниматься профессиональные дипломаты.

– Нам нужен результат, а не процесс, – сказал он.

И все равно пертурбации в экспертном сообществе произошли очень существенные. Прежде всего были отсеяны те, у кого экстрасенсорный канал вызывал патологическую симптоматику. Собственно, иначе и быть не могло. И вот тут я должен подчеркнуть нечто важное. Уже вечером «инцидента первого дня», когда я только-только очнулся от обморока и еще не слишком хорошо понимал, что к чему, Дафна, лежа рядом со мной, вдруг сказала (точней – прошептала на ухо, опасаясь прослушивания), что мы ни в коем случае не должны никому сообщать о своем состоянии.

– Что мы почувствовали при Контакте? Практически ничего! Не было никаких обмороков, никаких болевых ощущений. Может быть, легкое головокружение, которое быстро прошло. Все начисто отрицаем. Иначе нас просто отчислят отсюда, – сказала она, предугадывая решение Комитета. – А я этого не хочу. Прошу тебя: обещай, что будешь молчать.

Конечно, я ей такое обещание дал, правда, нисколько не сомневаясь, что наш обман будет выявлен при первом же ближайшем сеансе. Но к моему удивлению, когда начались короткие, чисто медицинские раунды, притирка, «психогенетическая селекция», как это у нас окрестили, никаких эксцессов не произошло. Голова у меня, разумеется, тут же вспыхнула, но сознание в этот раз я, как ни странно, не потерял, мозг по-прежнему слегка плавился, но не настолько, чтобы я не мог, оставаясь внешне спокойным, трезво и последовательно рассуждать. Со стороны, как и у Дафны, тревожных симптомов не наблюдалось. Так что мы благополучно прошли и «селекцию», длившуюся, между прочим, целых три дня, и затем – тщательное, из сотен всевозможных анализов, медицинское обследование у доктора Йонгера.

Доктор Йонгер, сыгравший в Контакте не последнюю роль, возник именно в эти дни. То есть он, конечно, и ранее существовал, но – отдельно от нас, экспертов, где-то далеко на задворках. Вряд ли кто-нибудь даже знал, как он выглядит: в память врезалось бы на всю жизнь. Внешность у него была на редкость запоминающаяся. Если взять обычную человеческую физиономию, стесать ее по бокам, а потом обтянуть тоненькой, клейкой, прозрачной пленкой так, чтобы она легла без морщин, то и получится наш гениальный врач, доктор Йонгер. Или попросту доктор Менгеле – такую кличку, по слухам, ему дал сам Лорд. При взгляде анфас его стиснутое с обеих сторон лицо похоже было на лезвие зазубренного топора. Особенно дико смотрелись на нем глаза – светлые, выпученные, как у рака, будто бы даже слегка выдвинутые на стебельках. Зрачки их непрерывно вращались, точно были не в силах остановиться на чем-то одном. А дополнялось это судорожным подергиванием острых плеч, и таким же подергиванием кончиков пальцев, как бы ощупывающих незримую плоть. Ну и голос – непрерывно срывающийся на фальцет, словно вели тупым ножом по стеклу. В общем, если считать что гениальность – своего рода безумие, то доктор Менгеле служил ярким примером, что оно так и есть. На все это можно было бы не обращать внимания, в конце концов список регалий у доктора был длиной в километр, видимо, врач он был действительно гениальный, если бы не его отношение к пациентам. Ничего особенного доктор Менгеле вроде бы и не делал, никаких этических норм в явном виде не нарушал, но я, например, во время бесчисленных и утомительных процедур, когда он, посверкивая глазами, с любопытством склонялся ко мне, чувствовал себя каким-то беспомощным насекомым, каким-то пойманным тараканом, жуком, пауком, которому можно оборвать лапки, усики, разрезать брюшко – исключительно для того, чтобы посмотреть, как оно будет дергаться на стекле.

Такие же ощущения были и у многих наших экспертов. Дафну от его холодных прикосновений просто трясло. Она говорила потом, что доктор Йонгер – это законченный медицинский маньяк. Знаешь, бывают такие, к которым лучше не попадать. Тем не менее данный этап мы с ней благополучно прошли. Наша группа из пяти человек оказалась единственной, которая полностью сохранила свой первоначальный состав. Другие понесли существенные потери, а две или три просто таки исчезли совсем. У нас были все основания гордиться собой. Хотя Чак наперекор общему мнению полагал, что в этом есть и серьезные минусы.