Текст книги "Темные небеса"

Проход между оградами узкий, встречным не разойтись. Яблоневые ветви, согнутые грузом уже спеющих, желто-красных плодов, шаркают листьями по головам.

– Огороды чистят, – тем же шепотом сообщает Марат. – Их там человек десять – двенадцать, мигрантов, лучше, чтоб нас не видели. – И еще больше понизив голос (они с Ефимом слегка отстают): – У вас, извините, Ефим Петрович, виза когда заканчивается?

– Через четыре дня, – так же тихо отвечает Ефим. – А у тебя как?

– У меня тоже – через четыре дня. Не знаете, ходят слухи, что их продлят?.. Тут вот в чем дело… Сам я, конечно бы, полетел, но вот мать и отец – ни в какую. Даже разговаривать не хотят. Останемся здесь, в Бельске, и все. А я как же – без них? Или, с другой стороны, как они – без меня? Ведь эти что говорят: не увидимся уже никогда…

– Из наших кто-нибудь эмигрировал? – спрашивает Ефим.

Под нашими он подразумевает членов астрономического кружка.

– Пять человек: Евдокимов, Смирнов, Костырева, Ланецкая, Таечка Зимогляд. Девчонки – вместе с родителями, а Евдока и Смирный – они просто сами ушли. Только записки оставили, чтоб не искали их… Ефим Петрович, а правда тут говорят, что вы решили остаться?

– Да, мы остаемся, – после короткой паузы отвечает Ефим.

– А почему? Вы посмотрите, что происходит.

– Именно потому, – опять после паузы говорит Ефим. – Ну как тебе объяснить? Если я сейчас отсюда уйду, скажут – сбежал. Я ведь тут как бы отвечаю за всех. – И добавляет поспешно: – Но это, учти, касается только меня. То есть, конечно, меня и моей семьи. У тебя могут быть совсем другие ориентиры.

– Что-то я не въезжаю…

– Ну, Марат, ты же – не мэр. Ты на себя никаких общественных обязательств не брал. Так что советовать не берусь. Опять же – родители твои, видишь, против… Извини, ты уж решай это сам…

– А как вы полагаете, что думают президент и правительство?

– Ну… они, наверное – думают, – нейтральным голосом сообщает Ефим.

– Понятно… В интернете вон пишут, что политикам виз не дают.

Ефим отводит ветку, лезущую в глаза.

– Марат, видишь ли, практически любой человек время от времени вынужден сделать выбор: поступить так или этак, повернуть туда или сюда. Другое дело, что большинство людей этого даже не замечает, для них выбора нет – они инстинктивно сворачивают туда, куда идут все. Очень трудно плыть против течения. У многих, пожалуй, почти у всех, для этого просто нет сил. Да, в общем, и не хотят они никуда плыть, они хотят, чтобы течение само их несло. Никто здесь никому не может помочь. И потому скажу еще раз: решай сам.

Марат молчит. Чувствуется, что он разочарован. Он, похоже, рассчитывал получить простой и ясный ответ. Ефим раздраженно думает: все жаждут получить простой и ясный ответ. Но что делать, нет у меня простых и ясных ответов. И ни у кого их нет. У всего человечества нет.

Проход выводит их на площадку, усыпанную пережженной гарью. Заборчик, когда-то огораживавший ее, сейчас лежит на земле. У бетонной стены с черным, напрочь высаженным окном высится нагромождение проеденных ржавчиной труб. Так это же старая котельная, догадывается Ефим. Я же сто лет собирался ее снести и устроить здесь сквер. Не успел, черт, почти ничего не успел.

– Смотрите, – протягивает руку Марат.

От края площадки идет длинный травяной спуск к реке. В солнечном воздушном просторе отчетливо виден мост, между перил которого перекипает, как каша, густая масса людей. Приподнимаются над ней кабины грузовиков, перегораживающих дорогу, на них – фигурки бойцов Росгвардии, размахивающих руками. Они что-то кричат, но отсюда не разобрать. А дальше, на другой стороне реки, на пространстве примерно в километр длиной-шириной – чудовищный бидонвиль из палаток, фанерных листов, обрезков досок, коробок, ящиков, полиэтилена, черт-те чего. Выползает оттуда копоть костров, чернеют жуткие очереди, тянущиеся к пунктам питания. И над всем этим адом, над месивом слипающейся в отчаяние человеческой маяты – серый купол арконской Станции, окруженный чуть поблескивающей на солнце пленочкой защитного поля.

Разглядывать эту босхианскую панораму им, впрочем, некогда. Со стороны города, лежащего сейчас у них за спиной, как тяжелая волна в океане, вздымается низкий, протяжный, почти нечеловеческий звук: вой – не вой, стон – не стон, исходящий будто из недр земли. И сразу же из проулка, по которому они только что шли, выскакивают две девушки – в синем и красном платьях существенно выше колен – обе перепуганные до полусмерти, трясущие растопыренными ладонями. Ефим догадывается, что это те, которые уже неделю толпятся на площади перед мэрией, держа плакатики: «Выйду замуж за эмигранта с визой!», товар с брачных рынков, мотыльки, скопом летящие на огонь.

Марат отрывисто спрашивает:

– Что там?

Девушки не в состоянии продышаться. Чувствуется, что мчались они, не понимая куда и зачем. Наконец одна из них кое-как, сглатывая, выдавливает из себя:

– Не ходите туда, там – ужас…

А вторая внезапно визжит:

– Уроды!.. Придурки обдолбанные!.. Они там все чокнулись, все!..

– Пожар, – негромко замечает Алена.

Над садами, над треугольными скатами крыш, не спеша, точно во сне, поднимается толстый столб дыма, загибается, прикрывая собой еще низкое солнце, и перьевыми зыбкими лохмами также неторопливо плывет куда-то в сторону водонапорной башни.

У Ефима обрывается сердце.

– Кажется, это наш дом, – подтверждает его догадку Алена. И передергивает плечами, будто на них лег инеем бледный озноб. Лицо у нее, как ни странно, спокойное. – Ладно, все. Что мы тут топчемся? Надо идти…

13

Прежде всего скажу, что, в отличие от многих мемуаристов, я не собираюсь ни с кем сводить счеты. Я не собираюсь ничего выворачивать наизнанку, обнажать махристые швы, вытряхивать из складок на свет дурно пахнущую, комковатую, серую пыль. Пусть даже именно эти затхлые катыши времени особенно привлекают читателей.

У меня совсем другая задача.

Так получилось, что я, конечно недолго, но поработал в администрации двух президентов, был свидетелем и даже немного участником неких грандиозных событий, пронзивших все человечество точно электрошок, и пока события эти еще не стали историей, то есть пока они не превратились в мумифицированный официоз, состоящий лишь из сухих жил и костей, мне хотелось бы добавить к ним несколько своих обертонов, несколько живых красок, несколько мелких деталей, которые, возможно, сделают картину более полной. Вот все, чего я хочу, и вот, что заставляет меня садиться за клавиатуру компьютера.

Предложение стать одним из советников президента по кризисным ситуациям (в основном с упором на культурологический их аспект) мне передал мой старый приятель Гленн Осковиц, с которым мы были знакомы еще со времен Колумбийского университета, да и позже как-то не потеряли друг друга из виду. Гленн вполне откровенно объяснил, в чем тут дело. Нынешний президент Америки, на которого некогда возлагали столько надежд – ему даже авансом присудили Нобелевскую премию мира, – несмотря на то что он без особых трудностей отбарабанил два срока, надежд этих совершенно не оправдал. Ожидаемого обновления страны при нем не произошло. Напротив, Америка еще больше увязла в трясине неразрешимых противоречий. Естественно, началась фаза общественного разочарования. А поскольку приближались очередные президентские выборы и поскольку республиканцы явно рассчитывали взять на них реванш за поражения прошлых лет, то решено было освежить состав президентской администрации, ввести в нее несколько ярких медийных фигур, что могло бы поддержать рейтинг демократической партии в глазах избирателей.

Подумав несколько дней, я дал согласие. И на решение мое повлияло вовсе не то, что меня сочли «яркой медийной фигурой», хотя именно в последние годы, после неожиданного успеха моей книги «Власть как источник угроз», меня стали приглашать на различные телешоу, а чисто исследовательские, можно сказать, научные соображения: одно дело писать о природе власти, наблюдая ее как бы со стороны, и совсем другое – увидеть ту же самую власть изнутри, посмотреть на ее шестеренки, пружинки, штифтики, на ее анкеры, на ее скрытые передаточные ремни. Я мог приобрести уникальный опыт, которым не следовало пренебрегать. Пример Платона, дважды изгнанного из Сиракуз, казался мне историческим артефактом. Мы ведь живем совсем в иную эпоху. Современная власть, пусть мучительно, пусть скрипя зубами, но научилась в конце концов ценить профессиональный интеллектуализм, свидетельством чему являются судьбы и Джорджа Кеннана, архитектора холодной войны, и Збигнева Бжезинского, и Генри Киссинджера. К тому же в науке отрицательный результат часто не менее значим, чем положительный. Результат – это всегда результат, не так ли? В общем, в конце сентября, признаюсь, в несколько приподнятом настроении, я в сопровождении Гленна Осковица вступил в Белый дом, и в тот же день президент в Овальном кабинете пожал мне руку, приветствуя нового члена своей команды.

Скажу сразу, ничего хорошего из этого моего эксперимента не получилось. Разумеется, я был далек от иллюзий, будто бы люди, находящиеся у власти, руководствуются в своей деятельности исключительно высокими идеалами – теми, которые воистину сделали нашу страну великой, идеалами равных возможностей, свободы и демократии. Люди есть люди, даже политики, и нередко личные интересы вытесняют из их сознания любой идеал. Повторяю, я это все, разумеется, понимал. Однако мне и в голову не приходило, что сами идеалы как таковые давно перестали играть в нашей политике хоть сколько-нибудь заметную роль, что это лишь стандартная упаковка, в которую облекается ныне любой политический жест, пышная демагогическая фата, призванная скрыть находящиеся внутри элементарную некомпетентность, жадность и эгоизм. К этому я был не готов и потому почти сразу же совершил грубый промах, поставивший на моей карьере советника жирный и безнадежный крест.

Промах мой заключался в следующем. Уже через два месяца, пользуясь своими предшествующими наработками, я представил докладную записку, где прямо сказал, что, поддержав сирийскую оппозицию, требующую свержения президента Башара Асада, мы совершили стратегическую ошибку. Во-первых, президент Асад был готов на определенные демократические уступки и это могло послужить хорошей платформой для переговоров, то есть совершенно необязательно было развязывать гражданскую войну в этой стране. Во-вторых, я подчеркнул, что нельзя мгновенно утвердить демократические институты там, где исторически не существовало подобных традиций. Демократизация – это не акт, а процесс, для инсталляции демократии требуется смена нескольких поколений. Традиционное сознание трансформируется очень медленно, и если силовым путем свергнуть в авторитарной стране «жесткий режим», то сборку социальной реальности тут же начнут осуществлять атавистические механизмы: этнический экстремизм, религиозный фанатизм, что мы и видим на примере Афганистана, Ирака и Ливии. И наконец я напомнил, хотя, конечно, это знали и без меня, что так называемая «сирийская оппозиция» вовсе не озабочена утверждением в Сирии мира и гражданских свобод. Она озабочена только борьбой за власть, а все высокие принципы являются для нее лишь прикрытием. К тому же по составу она сильно неоднородна и потому в случае победы ее мы можем получить известную «афганскую версию»: там, после свержения просоветского режима Наджибуллы, лидеры оппозиции тут же начали ожесточенно сражаться между собой, в результате чего к власти в стране пришел «Талибан». Стоит ли опять наступать на те же грабли? – вопрошал я.

С этим докладом мне исключительно не повезло. В принципе, понимая, что существует местная специфика интересов, я хотел сначала проконсультироваться насчет него с Гленном Осковицом, и если бы мне это тогда удалось, то Гленн, зная внутреннюю ситуацию, несомненно, убедил бы меня, что я лезу в огонь. Но Гленн в эти дни был на переговорах в Куала-Лумпуре: экземпляр доклада из его кабинета каким-то загадочным образом перекочевал в канцелярию государственного секретаря, и мадам Бентон, занимавшая эту должность, едва ознакомившись с ним, прошипела, как меня тут же уведомили, лишь два слова: «законченный идиот!» Прозвучало это как приговор, и президент, насколько я понимаю, поддержал ее выводы. На другой день Гленн, вернувшись из Англии, объяснил, что, оказывается, своим докладом я невольно дискредитировал гениальный план, разработанный лично мадам Бентон: свергнуть Асада, поставить вместо него суннитское и одновременно прозападное правительство, тогда нефть и газ с Аравийского полуострова могли бы прямым ходом пойти в Турцию и дальше – в Европу. Экспорт российских энергоносителей был бы таким образом заблокирован, и Россия была бы оттеснена на уровень третьеразрядных, региональных стран. Предполагалось даже, что в результате там начнутся социальные потрясения, которые могут привести к распаду ее по сценарию СССР. Одновременно будет ослаблен Китай, который лишится сильного стратегического партнера.

Гленн был в ярости. Он полагал, что дело тут не во мне: главный удар этой интриги был направлен против него. Они с мадам Бентон давно недолюбливали друг друга и между ними давно шла не всегда заметная, но очень отчетливая борьба за влияние на президента. К тому же часть тезисов моего доклада неожиданно просочилась в печать (Гленн считал, что это была намеренно организованная утечка), и республиканская пресса с радостью начала обсуждать ошибки, допущенные правительством демократов. Особенно часто они цитировали мою фразу о том, что борьба с террористами ведется каким-то удивительным образом: тридцать лет исламских радикалов финансировали аравийские нефтяные монархии, а теперь вдруг они же являются ближайшими союзниками США в борьбе против террористического «Исламского государства». СМИ также охотно писали об экономических связях кланов Бушей и Бентонов с правящей династией Королевства Саудовская Аравия, которые складывались ко взаимной выгоде много лет. В преддверии выборов это было совсем ни к чему.

Так что судьба моя была решена. Меня, разумеется, не уволили: привлекать по такому поводу внимание прессы никто не хотел, но тут же твердо и необратимо задвинули на периферию. Ни в каких совещаниях я более участия не принимал, никакой инсайдерской информации о текущих делах ни грамма не получал (довольствовался тем, что обозревал интернет), мнением моим никто не интересовался, а при случайных встречах в коридорах или на брифингах на меня смотрели как на неодушевленный предмет. Лучшим выходом было бы, конечно, подать в отставку, но Гленн Осковиц уговорил меня этого не делать. Причина – те же близкие выборы.

– Ну потерпи немного, – попросил он, предварительно намекнув, что аналогичного мнения придерживается и президент. – Ну что тут такого? С тебя ничего не требуют, зарплата тебе идет, а сменится администрация – и тихо исчезнешь вместе со всеми.

Отказывать Гленну мне было неловко: старый приятель, пострадал по моей вине (мадам Бентон теперь всей яростью обрушилась и на него). В общем, пришлось согласиться, что несколько месяцев я вполне могу подождать.

Тянулись какие-то светлые, невесомые, насквозь прозрачные, почти бесплотные дни, как струйки дыма, сливающиеся в поток неощутимого времени. Потом, вспоминая их, я с удивлением сообразил, что давно уже не работал так много и продуктивно, как в этот злосчастный период. Утром я оставлял машину на стоянке подземного гаража, поднимался в свой крохотный кабинет, два на три метра, чуланчик, даже без окон, включал компьютер, защищенный моим личным паролем, и проваливался в пространство слов, мыслей, концепций, которые непроницаемой аурой отгораживали меня от всего. Около половины второго я перекусывал в заведении на втором этаже: там, среди мелких клерков и секретарш, никому до меня дела не было, а ровно в шесть запирал кабинет и ехал домой, где структурировал и осмысливал накопленные за день заметки. Я еще три года назад задумал книгу о психологической множественности современного «политического человека», о быстрой – чисто ситуативной – смене им разных масок, идеологий, идентичностей и культур, в коих он напрочь теряет себя самого, и, конечно, не мог не использовать нынешние благоприятные обстоятельства, чтобы серьезно продвинуть данный материал.

Между тем именно в это время стало понятно, что электоральная атмосфера у нас коренным образом изменилась. В республиканской партии, где, несмотря на все бодрые заявления, царили уныние и разброд, начал стремительно выдвигаться некий эксцентричный миллиардер, которого поначалу никто, в том числе, каюсь, и я, серьезно не воспринимал. У него была «киношная» (что неплохо для рейтинга) фамилия Гамб, которая звучала в эфире звонко и ясно, как удар молоточком в гонг. Такой же звонкой и ясной была его предвыборная программа. Собственно – вот парадокс! – никакой реальной программы у Гамба не было. Сразу же бросалось в глаза, что он не разбирается ни в международной политике, ни в экономике, ни в социальных вопросах. Здесь он был, по выражению одного из газетчиков, «полный ноль». Зато у него была странная смелость пренебрегать всеми правилами политкорректности и говорить об американских проблемах так, как не отваживался ни один из конкурирующих с ним кандидатов. Гамб делал просто самоубийственные заявления. Он обещал построить на границе с Мексикой стену и тем самым пресечь поток нелегальных иммигрантов, текущий в страну. Это вызвало протесты со стороны мексиканцев, живущих в Америке, между прочим – очень большой и очень влиятельный электорат. Он обещал запретить въезд в Соединенные Штаты всем мусульманам, и в результате вызвал протесты уже со стороны мусульманских общин. Он пренебрежительно отзывался о женщинах, и несколько шумных феминистских организаций тут же обвинили его в грубом и вульгарном сексизме. Каждое из таких высказываний, мгновенно подхватываемое и раздуваемое национальными СМИ, которые по большей части контролировались демократами, могло бы насмерть убить любого другого участника этого марафона, но Гамбу, как ни удивительно, было все нипочем. Казалось, его оберегает некая невидимая рука: сам он без ложной скромности называл это «божественным промыслом». Рейтинг его стремительно рос. Он потерпел неожиданное поражение на праймериз в Айове, где все прогнозы предрекали ему твердый успех, но одержал, что гораздо важнее, блистательную победу в Южной Каролине и Нью-Гэмпшире. Он проиграл в Канзасе и Мэне, но в мартовский «супервторник», праймериз сразу в одиннадцати штатах, получил большинство голосов аж в семи, чего никто не предвидел. Конкуренты его отпадали один за другим. Они упархивали с дистанции, как воробьи, завидевшие тень кошки. И даже когда ряд видных деятелей республиканской партии заявил, что они не будут поддерживать Гамба на президентских выборах (факт небывалый: республиканцы выступили против собственного кандидата), это уже не могло его остановить. За Гамба дружно проголосовали Кентукки и Луизиана, ему отдали свои голоса Аризона, Гавайи, Миссисипи и Мичиган, крупнейшую победу он одержал в штате Нью-Йорк, продемонстрировав уверенное превосходство практически во всех избирательных округах. Это было поистине триумфальное шествие, это было наступление подлинного избранника, сметающего все на своем пути, многими это рассматривалось как знак свыше, и в конце концов на съезде, состоявшемся в середине лета, Великая Старая Партия официально провозгласила его своим кандидатом на пост президента Америки.

Поначалу я следил за всем этим вполглаза. Гамб казался мне калифом на час, который исчезнет как только избирателям приестся его клоунада. Такое неоднократно было в нашей истории. Однако через некоторое время я с удивлением сообразил, что невольно начинаю восхищаться энергией этого человека – его отчаянной смелостью, его брутальной и независимой прямотой, тем упорством, с которым он преодолевает любые препятствия. Я даже, как, вероятно, и многие американцы, постепенно стал верить, что его предвыборный лозунг «Вновь сделаем Америку великой!» – это не пустые слова. Гамб не ерничает, просто чтобы привлечь публику. Он действительно может вернуть нашей стране утраченное величие, прежние честь и гордость, основанные на общечеловеческих идеалах.

Интересно, что именно в эти дни я вдруг ни с того ни с сего подал наверх еще одну аналитическую записку, где изложил свой электоральный прогноз. Хотя почему – ни с того ни с сего? Я все-таки работал в администрации президента от демократической партии (за которую, между прочим, голосовал еще со студенческих лет) и считал своей должностной обязанностью обратить внимание моих партийных коллег на совершаемые ими ошибки. В записке я прямо сказал, что как бы парадоксально ни выглядел такой вариант, но Рональд Гамб может победить мадам Бентон на выборах. Конечно, мадам Бентон выглядит гораздо серьезней, чем мистер Гамб (по крайней мере, такой образ ее доминирует в медийной среде), конечно, она имеет несомненный опыт работы в правительстве (государственным секретарем) и уверенно, со знанием дела обсуждает целый ряд самых острых проблем. Вообще женщина во главе великой державы – актуальный вопрос. Вместе с тем здесь наличествует ряд трудностей, которые могут быстро вырасти до серьезных угроз. Во-первых, уверенность мадам Бентон часто, особенно на экране, превращается в самоуверенность: небожитель снисходит до обычных людей, объясняя, как им следует жить. Это от нее многих отталкивает. А во-вторых, мадам Бентон представляет собой хорошо известное прошлое, которое этим обычным людям ничего особенного не принесло, в то время как Рональд Гамб, при всех его очевидных загибах, при всей его клоунаде, которая сотрясает политические круги, олицетворяет собой некое будущее, скажем прямо: не очень определенное, но, возможно, именно потому предвещающее позитивный потенциал. Мадам Бентон лишь поучает американцев, а мистер Гамб призывает их действовать. Мадам Бентон снисходительно обсуждает проблемы, а мистер Гамб намерен эти проблемы решить. В общем, я полагал, что «молчаливый электорат», те простые белые американцы, которые и представляют собой костяк страны и которые устали от бесконечного круговорота одних и тех же политических лиц, могут ощутимо изменить электоральный ландшафт и своим протестным голосованием опровергнуть все социологические расчеты.

По слухам, мадам Бентон, прочтя мой анализ, лишь скривилась, фыркнула: «Полный бред!» – и демонстративно его отбросила так, что страницы веером разлетелись по полу. Разрыв между ней и мистером Гамбом составлял целых одиннадцать пунктов, и мадам Бентон казалось, что победа уже у нее в кармане.

Тем не менее записка моя имела важное следствие. Примерно через неделю после этого высокомерного фырканья мне позвонил Гленн Осковиц, который опять откуда-то прилетел, и, бодрым голосом напомнив, что приближается юбилей нашего с ним знакомства: двадцать лет – это тебе не хрен знает что, предложил встретиться дня через три, чтобы обсудить детали. В действительности это означало, что он будет ждать меня сегодня, в три часа дня, в небольшом кафе на северной окраине Вашингтона. Это был наш шифр, о котором мы условились, когда я только-только пришел в Белый дом. И, помнится, я тогда в очередной раз подумал, что все-таки в каком шизофреническом мире нам приходится жить: двое взрослых людей, старых приятелей, вместе работающих, видящихся чуть ли не каждый день, должны вести себя как агенты спецслужб, чтобы скрыть встречу от своих же коллег.

Вот тогда Гленн и сделал мне предложение. Он сразу же объяснил, что моя аналитическая записка попала на глаза мистеру Гамбу (не надо щуриться, предупредил он, не моя это работа, «кротов», как ты понимаешь, хватает с обеих сторон). Мистер Гамб прочел ее с большим интересом и теперь хотел бы видеть тебя в своей новой администрации, статус примерно тот же – советник-эксперт.

– Он так уверен, что победит? – спросил я.

– Тут дело в другом, – неторопливо ответил Гленн. – Он обязательно победит, не в этот, так в следующий раз. Кстати, я свое согласие на аналогичное предложение уже дал. Просто там все мертвое, – он кивнул в сторону, где невидимый за деревьями парка расположен был Белый дом, – а здесь все же что-то живое… И, ты знаешь, мне кажется, что Гамб действительно победит. Есть у меня такое прогностическое предчувствие. Он победит вопреки всему…

Я отчетливо помню этот наш разговор. День был солнечный, полный неожиданного для осени, ясного, расслабляющего тепла. Неподалеку был пруд, две крапчатые утки поспешно пересекали его, оставляя за собой, как корабли, длинные водяные усы. С противоположного берега им бросали хлеб трое жизнерадостных малышей.

Я представил себе лисью физиономию мадам Бентон и слабо кивнул.

– Ну отлично! – тут же воскликнул Гленн. Выпрямился, будто сбросив с плеч тяжкий груз. – Значит, снова будем работать вместе. Главное, что я могу доверять тебе, а ты – мне…

Он даже слегка поаплодировал мне.

А обе утки вдруг поднялись, резко хлопая крыльями, и через пару секунд плюхнулись в воду неподалеку от нас, подняв тучу брызг.

14

На исходе июля стало понятно, что переговоры зашли в тупик. К тому времени у нас уже выработалось четкое рабочее расписание: встречи с Виллемом происходили три раза в неделю: понедельник, четверг, суббота, каждый раунд длился не более трех часов и располагался в интервале с десяти утра примерно до часу дня. Интенсифицировать данный график было нельзя: мы просто не успевали осмыслить и проанализировать очередной блок материалов, тем более не успевали оформить его согласно жестко регламентированной процедуре.

Главная трудность, впрочем, состояла не в этом. К концу каждого раунда и основная группа экспертов, и группа наблюдателей тоже из пяти человек неизбежно впадали в состояние полной прострации. Вроде бы ничего особенного не происходило: беседа, как показывали контрольные записи, велась в размеренном и спокойном ключе, никто ни от кого ничего не требовал, никто ни на кого не давил, обстановка была сугубо доброжелательной, и тем не менее к исходу третьего часа каждый участник переговоров ощущал в себе глубокую ментальную опустошенность – как будто невидимый пылесос вытянул из него все мысли и чувства.

Видимо, это был эффект психогенного поля. Мне, например, казалось, что мозг у меня всякий раз превращался в какое-то подобие гречневой каши, в переваренную размазню, из нутра которой вздувались и лопались крохотные липкие пузырьки. Я с трудом мог дотащиться потом до своего номера, где валился в постель и отключался на три-четыре часа. К счастью, этого времени мне хватало. Многим же, чтобы прийти в себя, требовалось часов пять или шесть, а Пламик Дончев, самый темпераментный среди нас, вообще беспробудно спал до следующего утра. Еще хуже приходилось другим, тем, кто после переговоров почему-то отключиться не мог. Они, как зомби, бродили по коридорам гостиницы, не узнавали встречных, были не в состоянии разговаривать, бессмысленно моргали, не реагировали ни на что, иногда вдруг сползали по стене на пол и сидели – час, другой, третий – в летаргическом забытьи. Таких «отчужденных» в конце концов отводили в медицинский отсек, где доктор Менгеле, подрагивая от возбуждения, изучал их как подопытных крыс. Диагноз всегда был один: предельное нервное истощение, каталептический криз, эксперта списывали, отправляли лечиться, а на его место из резерва, срочно созданного ДЕКОНом, назначался другой.

Так что мне исключительно повезло. Я числился среди тех, кто, видимо, обладал «природной устойчивостью к психогенным коммуникациям». Это из заключения того же доктора Менгеле, которое по секрету довел до меня Андрон Лавенков. Меня это, честно признаюсь, не слишком радовало. То есть, конечно, радовало, тем более что и голова у меня к тому времени болеть практически перестала. Вероятно, завершилась некая психофизиологическая адаптация. В чем была ее суть, я не знал и опять-таки, если честно, знать не хотел. Никому, кроме Дафны, я на эту внутреннюю адаптацию даже не намекал. Мне было достаточно и того, что, благодаря мелким особенностям своего мозга, я удержался в группе экспертов, хотя состав ее по сравнению с первоначальным обновился более чем на половину.

Да и нечему тут было радоваться. Тупик, в который мы внезапно уперлись, выглядел унылым и безнадежным. Арконцы твердо придерживались «Двух принципов», провозглашенных ими в самом начале, и никакие ухищрения наших психологов, никакие словесные интервенции, которые – после тщательного обдумывания – рекомендовал нам ДЕКОН, не позволяли найти в них смыслового зазора, куда было бы можно протиснуться. В результате информация, которую мы получали, колебалась где-то возле нуля.

Это жутко изматывало. Все-таки мы уже больше двух месяцев вкалывали, как проклятые, напряженно ожидая, что вот-вот произойдет яркий прорыв: распахнется занавес, откроется дверь во Вселенную, мы вступим в мир, полный сияющего технологического волшебства. Но дверь по-прежнему была заперта. Собственно, ее, двери, перед нами и не было: мы колотились лбами в глухие стены и чем дальше, тем больше ощущали их непробиваемую толщину. Я потом, чуть позже, прикинул, что спал в эти месяцы не более пяти часов в день. А Юсеф как-то обмолвился, что у него бывают периоды, когда он вообще по несколько суток не спит, зато днем много раз вдруг проваливается на пару минут в сонное забытье.

– Странное какое-то состояние. Утром резко стартуешь и сразу же начинаешь бежать, весь день мчишься, как полоумный, не оглядываясь по сторонам, а к вечеру, потный, вымотавшийся, практически никакой, оказываешься там же, где начинал.

Я процитировал ему «Алису в Стране Чудес»:

– Чтобы оставаться на месте, надо бежать изо всех сил.

– Ну да, я об этом и говорю…

Лицо у него было болезненно желтым. Атмосферу нашего бытия пропитывали лихорадка и раздражение. Изменяла выдержка даже Лорду. Уж на что, казалось бы, был не человек, а скала, но и он в финале одной из дискуссий, где обсуждались итоги очередного раунда переговоров, вдруг бросил шариковую ручку на стол и сказал:

– Нет, это какой-то обезьяний концерт. У меня ощущение, что я как глупый ребенок лезу ко взрослым со всякой утомительной ерундой, а они терпеливо ответствуют, что это пока – не моего ума дело. Дескать, повзрослеешь – поймешь. И так – день за днем. И мне не хочется ничего понимать. Мне хочется закатить истерику – кричать во весь голос, ломать игрушки, бить кулаками в пол… Боже мой, сколько случаев Контакта описано в фантастической литературе, и ничего похожего на то, что происходит у нас. Никому в голову не пришло, что это будет такая пресная вермишель.