Текст книги "Русские беседы: лица и ситуации"
Автор книги: Андрей Тесля
Жанр: Публицистика: прочее, Публицистика
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Чаще всего в обвинениях критиков звучал упрек сословный – купечество Полевого, который числился сначала купцом 2-й гильдии. Так, Арцыбашев писал Погодину, упрекая его и других москвичей за принятие издателя «Телеграфа» в число членов Общества Истории и Древностей Российских, что сей член оного не огражден законами российскими от телесного наказания:
«Состояние Полевого укоризна не ему, но тому ученому Обществу, которым он удостоен, безо всяких заслуг, членского звания. Купца 3-й гильдии может судебное место высечь плетьми и – кто знает будущее? – может быть со временем высекут Полевого; следственно действительного члена почтеннейшего Общества Истории и Древностей Российских растянут на площади. Подумайте сами, приятно ли будет сие видеть или слышать о таком происшествии? Есть и крепостные люди с ученостью, лучшею нежели Полевой, так неужели же и их производить в члены ученого Общества, состоящего при Университете»[111]111
Барсуков Н. Указ. соч. Кн. III. С. 45.
[Закрыть].
Но если негодование было широко и громко, то и в одобрении не было недостатка. Помирившийся в это время с Полевым (перед лицом «литературной аристократии») Ф. В. Булгарин поместил похвальный отзыв, в котором утверждал:
«Это первая критическая История России. Есть критические исследования об отдельных частях Истории; есть повествовательная История, но никто еще не предпринимал у нас писать Историю в духе критическо-философическом. Честь первенства принадлежит г. Полевому. Взгляд у него верный. Множество заблуждений гаснет пред его критическим светильником. Кто желает знать Отечественную Историю, тот непременно должен прочесть книгу Полевого»[112]112
Там же. С. 45–46.
[Закрыть].
Но если этот отзыв вполне сопоставим с суждениями то ли самого Воейкова, то ли кого из его сотрудников, или, в лучшем случае, князя Вяземского, не относясь непосредственно ни к ученым достоинствам, ни к недостаткам труда Полевого, то и среди самого научного сообщества отнюдь не было единодушия. Так, многолетний приятель и клиент Погодина Венелин писал тому из Петербурга об общении с академиками:
«Удивительно то, что Круг и Кеппен принадлежат к приверженцам Полевого (!!!) Странно. Не понимаю. Дело, кажется, в том, что оба сии почтенные имена по нескольку раз встречаются в Истории Русского Народа как классические.
Впрочем, оба сии мужа показались мне благородных чувствований»[113]113
Там же. С. 44.
[Закрыть].
А. Ф. Вельтман передавал Н. А. Полевому в начале 1830 г. другой лестный для автора отзыв:
«Вчерась с удовольствием слышал я повторяемы слова одного ученого, умнейшего и известного человека, на счет “Истории русского народа”; а именно Николая Николаевича Муравьева; он говорит, что эта книга полна истинной философии истории и оценится Европою. Извините, что мне приятно быть эхом справедливых слов […]»[114]114
Козмин Н. К. Указ. соч. С. 523.
[Закрыть].
Уже одно это дает основание предполагать, что сочинение не было совсем лишено достоинств. Прежде всего остановимся на том, за что Полевой критикует Карамзина, т. е. в чем именно он видит его несовременность, непринадлежность к «нашему поколению». Полевой отмечает, что само понятие «истории» изменилось: «Нам говорят об историках и исчисляют сряду: Иродот, Тацит, Юм, Гизо, не чувствуя, какое различие между сими знаменитыми людьми и как ошибается тот, кто ставит рядом Иродота и Гизо, Тита Ливия и Гердера, Гиббона и Тьерри, Робертсона и Минье»[115]115
Полевой Н. А. История государства Российского. Сочинение Н. М. Карамзина // Полевой Н. А., Полевой Кс. А. Литературная критика: Статьи, рецензии 1825–1842 / Сост., под-гот. текста, вступ. ст., коммент. В. Березиной, И. Сухих. – Л.: Художественная литература, 1990. С. 37.
[Закрыть].
Современное понятие истории («в высшем знании») есть «практическая поверка философских понятий о мире и человеке, анализ философского синтеза. Здесь мы разумеем только всеобщую историю, и в ней видим мы истинное откровение прошедшего, объяснение настоящего и пророчество будущего»[116]116
Там же. С. 37–38.
[Закрыть]. Это «история высшая», помимо нее существуют «многообразные до бесконечности» «формы истории»: «критическая, повествовательная, ученая», но «в основании каждая из них должна быть философская, по духу»[117]117
Там же. С. 38.
[Закрыть].
Но и не могущий быть причислен к плеяде современных великих историков, из числа которых Полевой называет Нибура, Тьерри, Гизо и Баранта, «Карамзин не выдерживает сравнения и с великими историками прошедшего века, Робертсоном, Юмом, Гиббоном, ибо, имея все их недостатки, он не выкупает их тем обширным взглядом, тою глубокою изыскательностью причин и следствий, какие видим в бессмертных творениях трех английских историков прошедшего века. Карамзин столь же далек от них по всему, как далека в умственной зрелости и деятельности просвещения Россия от Англии»[118]118
Там же. С. 46.
[Закрыть].
В самом заглавии труда Карамзина Полевой видит ошибку (и этим объясняется и избранное им заглавие своей книги):
«С прибытия Рюрика он начинает говорить: мы, наше; видит Россиян, думает, что любовь к отечеству требует облагорожения варваров, и в воине Олега, воине Иоанна Грозного, воине Пожарского не замечает разницы; ему кажется достоинством гражданина образованного правило государственной нравственности, требующей уважения к предкам[119]119
Цитата из предисловия к «Истории государства Российского».
[Закрыть]. После сего можете ли ожидать понятия, что до Иоанна III была не Россия, но Русские государства; чтобы в Олеге видел автор нордманнского варвара; в борьбе уделов отдавал равную справедливость и Олегу Черниговскому, и Владимиру Мономаху? Нет! и не найдете этого. […] Так в Рюрике видит он монарха самодержавного, мудрого; в полудиких славянах народ славный, великий, и – даже воинские трубы Святославовых воинов Карамзин почитает доказательством любви россиян к искусству мусикийскому!»[120]120
Полевой Н. А. История государства… С. 45–46.
[Закрыть].
Иными словами, «государство Российское», по мнению Полевого, предстает у Карамзина некой вневременной данностью – он описывает не его возникновение и развитие, не предысторию, а все тот же один объект, с которым случается история, но который сам внеисторичен.
Если в статье 1829 г. Полевой выставляет свое понимание истории и ее задач в противовес Карамзину, то в предисловии к вышедшему в том же году I тому «Истории русского народа» он рисует его более полно, оговариваясь: «Мысли, мною изложенные, мне кажутся справедливыми, и скрывать их для выгод мелочного авторского самолюбия я почел бы делом недостойным. Если трудом своим я не достиг цели, какую предполагал для истории и историка, если исполнением не поддержал того, что требовал от историка в предисловии, тем хуже для меня. По крайней мере, искренность моя будет ручательством, что я искал истины, старался найти ее»[121]121
Полевой Н. А. История русского народа. В 3 т. Т. 1. – М.: Вече, 1997. С. 25.
[Закрыть].
Прежде всего он противопоставляет старое, отжившее понимание истории – новому, тому, которое в статье называл «философским»:
Если для Карамзина важна история как моральное поучение и столь большую роль играет нравственная оценка отдельных персонажей, осуществление посмертного суда, где роль судьи берет на себя от лица потомства историк, то для Полевого уроки истории – не отдельные события, не собрание примеров, на которых может поучаться государь или государственный муж:
«Лестница бесчисленных периодов человечества и голос веков научили нас тому, что уроки истории заключаются не в частных событиях, которые можем мы толковать и преображать по произволу, но в общности, целости истории, в созерцании народов и государств, как необходимых явлений каждого периода, каждого века. […]
Историк и не судья, ибо составление обвинительных актов даст повод подозревать его в пристрастии так же, как и составление оправдательных. Он живописец, ваятель прошедшего бытия: от него требует человечество только верного, точного изображения Прошедшего, для бесконечной тяжбы природы с человеком, решаемой судьбою непостижимою и вечною»[123]123
Там же. С. 21–22.
[Закрыть].
Вместе с тем история не только требует от автора быть «живописцем прошедшего бытия», но и непосредственно обращает к нему художественное требование[124]124
Ведь и в числе тех, кому надлежало родиться, «дабы могли мы наконец понять, что есть история? Как должно ее писать и что удовлетворяет наш век?» Полевой называет Шиллера, Цшокке, Гете, В. Скотта [Полевой Н.А. История государства… С. 41] – и для него самого будет важно соединение опыта историка и исторического романиста: он дважды опишет события княжения Василия Темного, сначала в романе «Клятва при Гробе Господнем» (1832), а затем в V томе «Истории» (1833). Отметим, что полемика с Карамзиным охватывает и эту сторону – так, например, в примечаниях к I тому своей «Истории…» он пишет: «Что раздельные народы славянские были основание образовавшихся потом княжеств русских (например, что Киев составили поляне, Чернигов – северяне), в сем нет сомнения. Мстислав (1023 г.), поставя северян против врагов, и объезжая потом поле битвы, говорил: “Кто сему не рад? Се лежит Северянин, а не Варяг, а дружина своя цела (Кен., ст. 102)”. “Слово, недостойное доброго Князя, ибо Черниговцы, усердно пожертвовав ему жизнью, стоили, по крайней мере, сожаления”, – говорит Карамзин (Ист. Г.Р., т. II, с. 24). Справедливо; но не лучше ли было, вместо неуместной чувствительности, извлечь более важное замечание о взаимной народной ненависти разных русских областей, основанной на различиях народов, этих древних кланов, которые ожидают своего В. Скотта?» [Полевой Н. А. История… Т. 1. С. 527, прим. 33] – иными словами, там, где для Карамзина находится материал морального поучения, там Полевой видит художественный материал, который открывается благодаря историзму, преобразующему скучные или печальные княжеские распри в незнакомую реальность прошлого.
[Закрыть], тем более что история не может быть уложена в силлогизм без нарушения правил логики:
«Воодушевляя, воскрешая прошедшее, она [т. е. история. – А. Т.] делает его для нас настоящим, преобразуя жизнь прошедшего в слово и, таким образом, выражая совершившееся так же, как слово выражается для нас мертвыми буквами. Историк не есть учитель логики, ибо история такой силлогизм, коего вывод или третья посылка всегда остается нерешимым для настоящего, а две первые не составляют полного, целого силлогизма»[125]125
Полевой Н. А. История… Т. 1. С. 22.
[Закрыть].
Если Карамзин надеялся на свое «сердце, еще не совсем старое», которое дало бы ему возможности «для изображения действий и характеров»[126]126
Карамзин Н. М. Письма Карамзина к Алексею Федоровичу Малиновскому и письма Грибоедова к Степану Никитичу Бегичеву / Под ред. М. Н. Лонгинова. – М.: Тип. Бахметева, 1860. С. 51.
[Закрыть], то Полевой требует прямо противоположного:
«Отделим простое, сердечное участие, какое невольно принимаем мы, видя борьбу человека против судьбы и падение его в сей борьбе, от исторического созерцания дел и событий, когда мы должны глядеть бессмертными очами судьбы, не знающими слез сострадания и соучастия. Кто из нас не желал Аннибалу победы под стенами Карфагена, на полях Замских? Так невольно соболезнуем мы сердцем судьбе тверских князей; будем еще сострадать бедствию рода князей суздальских, характеру и гибели Шемяки и падению Новгорода и Пскова. Но страсть – удел поэта, а не историка […]»[127]127
Полевой Н. А. История… Т. 3. С. 83.
В предисловии к «Истории…» Полевой вставляет язвительную похвалу историографу, отмечая «благородную смелость, с какою Карамзин защищает угнетенного несчастливца, ненавидит сильного злодея, вступается за права человека. Но этим едва ль не ограничатся все достоинства “Истории государства Российского”» [Там же. Т. 1. С. 31].
[Закрыть].
К прочим недостаткам, по мнению Полевого, «присовокупляется у Карамзина […] худо понятая любовь к отечеству. Он стыдится за предка, раскрашивает (вспомним, что он предполагал делать это еще в 1790 г.); ему надобны герои, любовь к отечеству, и он не знает, что отечество, добродетель, геройство для нас имеют не те значения, какие имели они для варяга Святослава, жителя Новагорода в XI веке, черниговца XII века, подданного Феодора в XVII веке, имевших свои понятия, свой образ мыслей, свою особенную цель жизни и дел»[128]128
Полевой Н. А. История государства… С. 50.
[Закрыть] – здесь Полевой формулирует тезис об историчности понятий настолько ясно, как не скоро еще удастся найти в русской исторической науке. Но ключевая его цель в данном случае – это политически «нейтрализовать» историю, добиться того, чтобы вопрос о «патриотизме» или «непатриотизме» той или иной исторической концепции не поднимался. Как напишет он в том же году уже в своей «Истории…», «в ком русская кровь не кипит сильнее при слове: Россия, в добродетели и уме того я – сомневаюсь»[129]129
Полевой Н. А. История… Т. 1. С. 27.
[Закрыть], но сразу же продолжит:
т. е. в смысле понимания прошлого – Полевой утверждает:
Право на интерес обосновывается Полевым через самостоятельное, выдерживающее любое объективное сравнение, значение русской истории, ее великое прошлое, не говоря уже о будущем. В «судьбе человечества» Россия участвует лишь со времен Петра I, до этого она изъята из общей истории, но история предшествующая тем не менее имеет значение всеобщее, как объяснение последующего, а «XIX век ознаменовался исполинским движением России в дела Европы: вот начало новой, нашей эпохи»[132]132
Там же. С. 522, прим. 12.
[Закрыть]. В этой логике нам нет нужды возвеличивать, «раскрашивать» предков – история как таковая не требует оправданий и извинений, Россия не нуждается в лучшей истории, потому что не ищет в ней убежища от настоящего. Ее история интересна любому, в ком вообще есть интерес к истории:
«Нет сомнений: история России предмет огромный, достойный философа и историка. Но умели ли мы доныне почтить важность его своими трудами, обработали ли его так, чтобы нам можно было указать любопытному наблюдателю на какое-нибудь творение и сказать ему: “Читай, ты узнаешь Россию!”»[133]133
Там же. С. 28.
[Закрыть].
Полевой заранее предвидит упрек, который бросит ему, например, кн. Вяземский[134]134
Вяземский П. А., кн. Полное собрание. Т. II. С. 148.
[Закрыть], в неподготовленности, скороспелости труда, и защищаясь от него, с одной стороны, рассказывает о своих многолетних занятиях историей (которые, по правде, свидетельствуют лишь о долговременном интересе к прошлому и обильном чтении, но никак не о научной подготовке), а с другой – переходит в контрнаступление, в обозрении предшествующей историографии замечая:
«С IX тома Карамзин почти отказывается от критики; X и XI тома еще слабее в историческом достоинстве; XII том собран из немногих, всем известных летописей и государственных напечатанных актов; это повествовательный рассказ, а не История, и Карамзин так писал его, что 5-я глава была еще не дописана им, а начало ее, вместе с первыми 4 главами, было уже переписано и готово к печати. Когда же думал историк?»[135]135
Полевой Н. А. История… Т. 1. С. 231
[Закрыть].
Впрочем, главный недостаток Карамзин делит со всеми «писателями XVIII века»[136]136
Полевой Н. А. История государства… С. 49.
[Закрыть], и здесь время, отведенное на обработку конкретного тома, не могло бы помочь:
«Придет по годам событие, Карамзин описывает его и думает, что исполнил долг свой, не знает или не хочет знать, что событие важное не вырастает мгновенно, как гриб после дождя, что причины его скрываются глубоко, и взрыв означает только, что фитиль, проведенный к подкопу, догорел, а положен и зажжен был гораздо прежде. Надобно ли изобразить (не нужно, впрочем, для русской истории) подробную картину движения народов в древние времена: Карамзин ведет через сцену киммериян, скифов, гуннов, аваров, славян, как китайские тени; надобно ли описать нашествие татар: перед вами только картинное изображение Чингис-Хана; дошло ли до падения Шуйского: поляки идут в Москву, берут Смоленск, Сигизмунд не хочет дать Владислава на царство и – более ничего!»[137]137
Полевой Н. А. История государства… С. 49.
[Закрыть].
В этом отношении Полевому было что предложить – разумеется, он имел совсем небольшую историческую подготовку, но был весьма начитан и в отечественной истории, и в истории европейской, был хорошо знаком с новыми историческими трудами и понимал их смысл, сознавал новое движение исторической мысли. Потому он оказался способен под новым углом взглянуть на собранный и первоначально обработанный другими исторический материал[138]138
«По моему мнению, доныне столько уже приготовлено материалов для Русской Истории собственно, мы уже столько знакомы с современными, верными идеями об истории вообще, что можем отважиться писать нашу историю так, чтобы сущностью, порядком идей, воззрением на дела, она могла быть достойна внимания людей просвещенных» [Полевой Н.А. История… Т. 1. С. 32–33].
[Закрыть], предложить ту самую связь событий, свой взгляд на истоки действий, описание которых дает Карамзин. Вместо «государства Российского» и описания всех тех, кому со времен древних греков довелось существовать или бывать около его европейских пределов, Полевой начинает с «призвания варягов», ставя его в один ряд с современными походами викингов на запад и юг, и рисует картину первоначальных владений, связанных целями грабительскими и торговыми во времена, когда они, собственно, различались лишь по возможностям. Первоначальные княжества – опорные пункты, власть князя нельзя представлять себе как власть над определенной территорией – она существует в городах и убывает за их пределами, растворяясь в пространстве, а власть здесь есть собственно возможность собирать дань. Раннюю стадию он именует «феодализмом варяжским», при Владимире переходящим в «систему уделов», «феодализм семейственный», когда все другие варяжские владения, независимые княжества, были уничтожены. Полемизируя с Карамзиным, он пишет: «[…] единовластие не могло с тех времен установиться в Руси: оно было еще слишком ново для русского государства, и при том система политического быта должна была испытать еще одну необходимую степень, составляющую переход от феодализма к монархии: систему уделов, обладаемых членами одного семейства, под властью старшего в роде – феодализм семейный»[139]139
Там же. С. 197.
[Закрыть] – и продолжает в примечании:
«Должно […] понять различие власти, и различие отношений между повелевавшими и повиновавшимися, в древнем и новом мире. Латинское слово: Res publica, превратившееся в наименование особенного образа правления, известного древним, точно обозначает сей образ правления; так же как изменение значения греческих слов: деспот, тиран (вначале означавших просто звание государей – деспот, тиран, а потом злоупотребление власти), другой образ правления, древним известного. Феодализм везде переходил в систему Уделов, где только монархия могла побеждать его. Сей порядок казался так естественным, был столь необходим в самом деле, что обвинение Владимира и Ярослава в политической ошибке оказывается вовсе не справедливым, при малейшем соображении. Любопытно видеть, как ошибался в этом отношении Карамзин (ошибки человека с умом необыкновенным поучительны) [выд. нами. – А. Т.]. Он то утверждает, что князья русские были единовластны, то отвергает сие; то приписывает уделы духу времени (“следуя несчастному обыкновению сих времен, Владимир разделил государство”, см. Ист. Г.Р., т. 1, с. 220), то относит их чисто к любви родительской (“здравая политика, основанная на опытах и знании сердца человеческого, не могла противиться действию слепой любви родительской”, говорит о Ярославе, Ист. Г.Р., т. II, с. 27). Можно бы выставить десятки подобных, одно другому противоречащих мест, показывающих, что Карамзин, писавши Историю России, не составил себе предварительно ясного понятия о государственном строе Древней Руси [выд. нами. – А. Т.]»[140]140
Там же. С. 525–526, прим. 29.
[Закрыть].
Обрисовывая «систему уделов», Полевой уже довольно близко подходит к последующей «родовой теории», видя в княжеских распрях и спорах за великокняжеский стол не пустые раздоры, а проявление определенной логики. В этом плане закономерно, что его наибольший интерес вызывает княжение Василия Темного: в этом времени он видит последнюю эпоху удельных порядков и наступление времени «Русского государства». Во временах от Дмитрия Донского до Василия Темного он берет материал и для романа «Клятва при Гробе Господнем»[141]141
Полевой Н. А. Клятва при Гробе Господнем. Русская быль XV века. В 4 ч. – М.: Университетская типография, 1832.
[Закрыть], и для «Повестей Ивана Гудошника»[142]142
Полевой Н. А. Повести Ивана Гудошника. Ч. I. – СПб.: Тип. Бородина, 1843.
[Закрыть], видя здесь трагическую коллизию, столкновение двух правд – прежнего, удельного старшинства и верности своему князю, и нового государственного порядка.
Собственно, учитывая магистральный сюжет Полевого, именно его истории следовало бы называться «Историей государства Российского», поскольку он занят именно происхождением и развитием государства, ставшего в итоге Российской империей – потому его, в отличие от многих других современников, занятых разработкой истории, мало интересуют сюжеты, связанные с судьбой, напр., Западной Руси – точнее, интересует ровно в той степени, в какой их знание необходимо для понимания формирования русского государства, как необходимо для этого знание истории Золотой Орды или Византии. Историзм позволяет ему не держать в уме воображаемую карту современной империи или какого-то конкретного последующего исторического этапа – история не оказывается историей в границах, еще не существующих в то время, которым только предстоит возникнуть.
Впрочем, все это не отменяло многочисленных недостатков «Истории…» Полевого, начиная со слога и вплоть до полной приблизительности плана изложения – вся работа носит следы торопливости, журнального письма. Белинский в написанной после смерти Полевого, прекратившей, наконец, их многолетнюю распрю, брошюре воздавал покойному должное:
«Он был рожден на то, чтоб быть журналистом, и был им по призванию, а не по случаю. […] Верен был он себе и в своей “Истории русского народа”: как и во всем, что ни написал он, и в ней был он журналистом, а не историком. В этом ее слабая сторона, но в этом и ее относительные достоинства»[143]143
Белинский В. Г. Николай Алексеевич Полевой // Полное собрание сочинений. Т. IX: Статьи и рецензии. 1845–1846. – М.: Изд-во АН СССР, 1955. С. 682, 695.
[Закрыть].
Брат его, Ксенофонт, вспоминал: «[…] Н.А. не был способен посвятить много лет для одного занятия»[144]144
Полевой Кс. Указ. соч. С. 80.
[Закрыть], но он и не всегда был способен рассчитать свои силы. Ксенофонт Полевой рассказывал, что брат «сначала предполагал, – и я убедительно советовал ему, – написать русскую историю не подробную, а в виде очерка, в размере трех-четырех томов. Но когда он начал свое сочинение, то каждое событие, почти каждая подробность увлекали его, и он старался объяснить все, дать отчет во всем»[145]145
Там же. С. 286.
[Закрыть]. О движении замысла рассказывал и сам Полевой в предисловии:
Таким образом, как говорил Полевой, начав «систематическое сочинение о Русской Истории» с 1825 г.[147]147
Там же.
[Закрыть], он сначала думал ограничиться последними веками, т. е. выступить в роли продолжателя, а не ниспровергателя Карамзина, начать там, где тот остановился[148]148
См. другие замыслы: Полевой Кс. Указ. соч. С. 285.
[Закрыть]. Вообще интерес его был преимущественно обращен к новой истории России: об этом он писал много и охотно, переиздал «Деяния Петра Великого» Голикова (своего родственника по материнской линии), надеялся получить официальное соизволение и допуск в архивы для работы над «Историей Петра» (вполне, впрочем, неудачно), написал уже в 1840-е биографию Суворова и историю Наполеона – скепсис кн. Вяземского о возможности современной истории проистекал из разного представления о том, чем может быть эта история и готовности Полевого во многом довольствоваться «перифразом Московских Ведомостей».
Однако те, кто сомневался в серьезности отношения Полевого к предпринятой им «Истории…», заблуждались – по меньшей мере сам он относился к ней настолько серьезно, насколько это было возможно при его характере и его представлении об историописании. В 1829–1830 гг. вышли в свет три первых тома «Истории…», затем наступил продолжительный перерыв (давший основание обвинять Полевого в обмане читателей, поскольку на сочинение принималась подписка), но в 1833 г. вышли еще три тома. В «Литературной летописи» «Библиотеки для Чтения» незадолго до разразившейся над Полевым катастрофы, смявшей его планы и намерения, появилось объявление о продолжении работы над «Историей…»:
«Я продолжаю неусыпно труды свои: не знаю однако же, успею ли в нынешнем году издать осьмой том моей “Истории русского народа”, хотя пятый уже совсем отпечатан, шестой печатается, седьмой приготовлен к печати. Чем далее иду по пути истории отечественной, тем безмернее является мне поприще ее. Я давно известил публику, и вы, конечно, читали мое объявление, что, вместо 12 обширных томов, труд мой уже распространился на четырнадцать томов, а между тем, благодаря содействию многих почтенных любителей русской истории, объем материалов у меня беспрерывно увеличивается… Статья, ныне посылаемая мною для Библиотеки для Чтения о принятии Михаилом царственного престола и короновании его в Москве, – есть отрывок из VIII тома “Истории русского народа”, и том этот начинается с освобождения Москвы Мининым и Пожарским и заключается 1645 годом, кончиною царя Михаила Федоровича. Здесь началось для меня поприще, еще никем доныне не обработанное. Доныне не имели мы ни одного описания событий после 1611 года, где остановился Карамзин. События с 1611 до 1645 года занимают в “Дополнениях” Голикова 221 страницу; в сочинении В. Н. Берха 263 страницы; в истории С. Н. Глинки 108 страниц. Самый объем их творений показывает, что все это краткие повествования, а других, кроме сих трех, исключая учебные книги, у нас вовсе нет… Счастливым себя почту, если Провидение позволит мне издать первый опыт полной истории благословенного дома Романовых, и если из приложенного здесь отрывка читатели ваши заключат, что труд мой не совсем лишен достоинств исторического повествования»[149]149
Козмин Н. К. Указ. соч. С. 505–506.
[Закрыть].
Все последующие его годы прошли в упорной борьбе за выживание своего семейства, потому ни о каких больших планах, не дающих немедленной отдачи, он уже не мог задумываться. Тем более примечательно, что мысль об «Истории…» не оставляет его – так, в дневнике за 1838 г. есть следующая запись:
«30-го [июля]. Суббота, вышел “С[ын] О[течества]” за июль. Давно не было такого грустного дня: я прочитал письмо Семена; сообразил дела; стал писать письма; отчаяние овладело мною; я изорвал письмо к брату, так было оно тяжело… Грусть и тоска… Наташа повезла письма на почту, а я остался. Но тут – не был ли это благодетельный перелом? Сообразив, что если бы я двинул всякую всячину, то много бы поправил, и решился приняться за работу… Боже! Укрепи меня. Даруй помощь твою!! – Вечером перебрал бумаги, отыскивал, находил до 2-го часа… Пущу даже и “Историю русского народа”»[150]150
Полевой П. Н. Дневник Н. А. Полевого (1838–1845) // Исторический вестник. – 1888. Т. XXXI. С. 666.
[Закрыть].
На следующий день: «Пересмотрел “Историю Русского Народа”, том VII-й Пущу!»[151]151
Там же.
[Закрыть], и действительно, 9 августа того же года Полевой записывает, что отвез VII том «Истории…» в цензуру[152]152
Там же. С. 667. О том же извещал Полевой брата Ксенофонта в письме от 15 августа 1838 г. [Полевой Кс. Указ. соч. С. 439].
[Закрыть], о том, почему именно очередной том не вышел, сохранившиеся бумаги не дают известий, однако и в 1843 г., дневник за который частично был опубликован сыном, П. Н. Полевым, Полевой вновь обращается к «Истории…»[153]153
Полевой П. Н. Дневник Н. А. Полевого (1838–1845) // Исторический вестник. – 1888. Т. XXXII. С. 167, 169, 171.
[Закрыть] – на сей раз как к источнику для составления «Русской Истории для юношества», которую «обязался написать для своего брата Ксенофонта»[154]154
Там же. С. 165.
[Закрыть] и одновременно думает продолжить большую «Историю…», чем делится с братом в письме от 4 июля 1843 г.:
«Усилия труда сделали то, что механизм работы для меня не существует… вся беда, что руки только две, и необходимо человеку по нескольку часов спать и все-таки отдых необходим, и телесный, и душевный. Последний составляет у меня чтение – я читаю теперь бездну старого и нового и более старого, приготовляя так, чтобы тотчас по окончании прежней работы приняться за VII том “Истории русского народа”, отделать его и VIII том, и печатать их. Мне надо много припомнить старого и перечитать нового. После издания VI тома прошло – десять лет, и каких! Боже Всемогущий! Волосы дыбом на голове, когда подумаю! Десять лет!»[155]155
Полевой Кс. Указ. соч. С. 560–561.
[Закрыть].
Один из довольно близких к Полевому и вхожих в его семью людей в написанном вскоре после смерти журналиста мемуарном очерке рассказывал, что по получении в последние месяцы жизни от Государя пенсиона, вдохнувшего новые надежды, «он имел в виду проработать еще три года, работать неутомимо, издавать журнал, которому он даже хотел дать новый формат, и явиться снова на литературном поприще тем же беспристрастным судьей и потом, выплатив долги, окончить издание “Русской истории”, остановившейся точно так же, по не зависящим от покойника обстоятельствам; окончить издание “Русской истории” он всегда почитал священным долгом»[156]156
Козмин Н. К. Указ. соч. С. 538.
[Закрыть]. Видимо, рукопись VII и VIII томов можно считать окончательно пропавшей, по крайней мере П. Н. Полевой, приложивший много усилий для разыскания сохранившихся бумаг и писем отца, по поводу VII тома писал: «Никаких следов этого тома до сих пор нельзя было отыскать»[157]157
Полевой П. Н. Дневник… // Исторический вестник. Т. XXXI. С. 667, прим. 1.
[Закрыть].
В лице нового министра народного просвещения, С. С. Уварова, Полевой обрел личного врага: уже в 1833 г. он предпринимает попытку добиться запрещения «Телеграфа», использовав в качестве повода статью о «Жизни Наполеона Бонапарта» Вальтера Скотта («Взгляд на историю Наполеона»)[158]158
Сухомлинов М. И. Указ. соч. С. 402–403.
[Закрыть], однако она оказалась неудачной – Государь на представленном ему докладе оставил следующую резолюцию:
«Я нахожу статью сию более глупою своими противоречиями, чем неблагонамеренною. Виновен цензор, что пропустил, автор же – в том, что писал без настоящего смысла, вероятно себя не разумея. Потому бывшему цензору строжайше заметить, а Полевому объявить, чтоб вздору не писал: иначе запретится журнал его»[159]159
Там же. С. 403.
[Закрыть].
В результате Уваров избрал иную тактику, не надеясь, чтобы вновь подвернулась какая-либо статья, удобная как повод для запрещения журнала, он, по совету Д. Н. Блудова, поручил одному из чиновников министерства, молодому Брунову[160]160
Барсуков Н. Жизнь и труды М. П. Погодина. Кн. IV. – СПб.: Тип. М. М. Стасюлевича, 1891. С. 227.
[Закрыть], систематически просматривать журнал и сочинения Полевого, выбирая материал, могущий быть поставлен в вину – наказанию надлежало подвергнуть не отдельный текст, а само «направление», оно же доказывалось по совокупности отдельных, рассеянных в разнообразных текстах, выражений[161]161
Доклад С. С. Уварова и тетрадь, составленная Бруновым, даны в приложении к данному изданию.
[Закрыть].
Последующие события широко известны: после публикации отрицательной рецензии на Высочайше одобренную пьесу Н. Кукольника «Рука Всевышнего Отечество спасла» (1834) Полевой был доставлен в Петербург в III отделение, допрашиваем начальником III отделения гр. Бенкендорфом и министром народного просвещения С. С. Уваровым, который опирался на составленную Бруновым тетрадь, и затем отправлен тем же путем в Москву, куда вслед за ним последовало и принятое Высочайшее решение о запрещении «Московского телеграфа». Кн. П.А. Вяземский спрашивал у И. И. Дмитриева, литературного патриарха и бывшего министра юстиции, ближайшего друга Н. М. Карамзина:
«А что говорят в Москве о падении Телеграфа? То-то рассуждений, толкований, шума. Признаюсь, существование Телеграфа в том виде, в каком он был, могло быть сочтено за неприличность не только литературную, но и политическую; а все жаль, что должны были прибегнуть к усиленной мере запрещения, когда давно должны были действовать законные меры воздержания. Телеграф, удержанный в границах цензуры, а не пользующийся, не в пример другим, правом какой-то лиценции, упал бы сам собою, особливо же при появлении Библиотеки[162]162
Имеется в виду начавший издаваться с 1834 г. в Петербурге журнал «Библиотека для чтения».
[Закрыть], которая вообще удовлетворяет потребностям нашей провинциальной и журналолюбивой публики. Все достоинство Телеграфа в глазах многих было его franc parler, в хвост и голову. Цензура, действуя на него как на прочих, показала бы ничтожество его, ибо он брал не талантом, а грудью. Запрещением он в глазах многих делается жертвою, и во всяком случае заплатившие подписчики его становятся жертвами. Теперь я полагаю, что он молит Бога, чтобы запретили Историю его: это было бы лучшее средство для него поквитаться с публикою»[163]163
Цит. по: Барсуков Н. Жизнь и труды М. П. Погодина. Кн. IV. – СПб.: Тип. М. М. Стасюлевича, 1891. С. 228.
[Закрыть].
В дневнике А. В. Никитенко сохранился рассказ о его разговоре с министром вскоре после запрещения «Телеграфа»:
«Министр долго говорил о Полевом, доказывая необходимость запрещения его журнала. – Это проводник революции, – говорил Уваров, – он уже несколько лет распространяет разрушительные правила. Он не любит России. Я давно уже наблюдаю за ним; но мне не хотелось вдруг принять решительных мер. Я лично советовал ему в Москве укротиться и доказывал ему, что наши аристократы не так глупы, как он думает. После был сделан ему официальный выговор: это не помогло. Я сначала думал предать его суду: это погубило бы его. Надо было отнять у него право говорить с публикою – это правительство всегда властно сделать, и притом на основаниях вполне юридических, ибо в правах русского гражданина нет права обращаться письменно к публике. Это привилегия, которую правительство может дать и отнять когда хочет. Впрочем продолжал он, известно, что у нас есть партия, жаждущая революции. Декабристы не истреблены: Полевой хотел быть органом их. Но да знают они, что найдут всегда против себя твердые меры в кабинете государя и его министров. С Гречем или Сенковским я поступил бы иначе; они трусы; им стоит погрозить гауптвахтою, и они смирятся. Но Полевой – я знаю его; это фанатик. Он готов претерпеть все за идею. Для него нужны решительные меры. Московская цензура была непростительно слаба»[164]164
Никитенко А. В. Дневник. В 3 т. Т. 1. 1826–1857 / Подгот. текста, вступ. ст. и примеч. И. Я. Айзенштока. – М.: ГИХЛ, 1955. С. 139–140, запись от 9 апреля 1834 г.
[Закрыть].
Обратим внимание на то, что министр в разговоре с чиновником не очень высокого ранга нашел нужным столь подобно излагать свою позицию и «доказывать необходимость запрещения,» несмотря на то что решение было принято, оно отнюдь не встретило не только широкого одобрения, но и понимания. Сам Никитенко познакомился с Полевым менее чем за два месяца до приведенного выше разговора с министром и так описывал его наружность и произведенное им впечатление:
Внимание! Это не конец книги.
Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
