Текст книги "Год волка"

Мы одной крови

В сибирских, таёжных деревнях, посёлках зачастую принято навеличивать друг друга. Называть по имени и отчеству. Порой, даже рассмеяться хочется от того, что кто-то, обращаясь к пареньку лет семнадцати, восемнадцати навеличивает его. Или, того пуще, когда по имени, отчеству называют опустившегося селянина, грязно развалившегося на крыльце сельповского магазина.

И просто в разговоре между собой, женщины, упоминая о ком-то, непременно назовут его по имени и отчеству. Не всегда так, но очень часто. Чуть школу закончил, купили родители костюм, чтобы было в чём в жизнь идти, и тут же, словно приклеили отчество. Ещё, как бы и не заслужил, а с другой стороны, это возвышает, обязывает блюсти себя.

Но, как говорится, из любого правила всегда есть исключения.

Федюня и родился здесь, на самом юге Хабаровского края, и живёт, не думая, что можно куда-то уехать за лучшей долей, да и есть ли она где-то, лучшая доля. Так и живёт в своей деревне, не бедной, даже развивающейся за счёт промысла зверя разного, да народившегося недавно лесного промысла, когда начали осваивать лес широко, размашисто, начисто оголяя ближние сопки, да распадки, проделывая туда дороги для техники невиданной. Техника та уж не по одному бревёшку тянула к посёлку, а целыми охапками, будто старалась быстрее и быстрее извести тайгу, перемалывая при этом гусеницами и подрост молодой, и нарушая все ключики да ручейки. И не замечал никто этого, да и не хотел замечать, лишь одно, поистине волшебное слово решало и определяло всё: план!

Федюня уже в школу бегал, когда леспромхоз открыли и можно сказать, что босоногое своё детство паренёк провёл без душных выхлопов лесовозов, да натужного урчания трелёвочных тракторов, от которых аж земля вздрагивает.

Школу закончил, можно сказать, отличником, всего-то две четвёрки. И не бедовым рос, не то, чтобы тихоня, но пакости не творил, к соседям относился уважительно.

А вот, не дали ему отчества, не дали. Как был Федюня, ещё с дошкольного детства, когда шнурком за дедом таскался на речку, на рыбалку, так Федюней и остался. Может это оттого, что отца у парнишки никогда не было, откуда взяться отчеству, если отца нет.

А теперь уж четвёртый десяток разменял, у самого вон, двое спиногрызов погодков поднимаются. Да и ладно. Давно уже стали звать Фёдором. Жить можно. Скандалов серьёзных ни с кем не водил, зла ни на кого не держал, и на него никто не бычился, не смотрел из-за бровей. Радовался жизни, с самого детства мир узнавал с широко открытыми глазами.

Директор в промхозе сменился, всех стал навеличивать, по ручке здороваться, сигаретами дорогими угощать. Но хватило не на долго. Уже через месяц как-то само собой случилось, что отчество отпало и все, и директор тоже, стали привычно окликать его просто Фёдором. Про себя улыбнулся, но возражать не стал. Может на роду так написано.

В промхозе, а правильнее сказать в госпромхозе, Фёдор работал давно. Ещё с дедом грибы да ягоды таскал на сдачу государству, папоротник по весне собирал. О-о! на папоротнике хороший заработок был, присесть отдохнуть не хочется. По три раза за день полные мешки пучками уложенного папоротника вытаскивал на заготовительный пункт. Денежки промхоз сразу платил, за каждую партию. Радостно.

А ещё пуще радость, когда мать, принимая от него вечером деньги, заработанные за день, всплеснёт руками, словно птица крыльями, и, ну его обнимать да целовать.

– Работник ты мой! Да золото ты моё! Да как же ты быстро бегаешь, что столько заработал. Ба-тю-шки!

Внутри становилось тепло и хотелось ещё и ещё смотреть, как мамка пересчитывает деньги. До копеечки…

А ночью, ещё и уснуть не успев, просто чуть глаза прикроешь и видишь: стеной стоит папоротник, стеной. И весь как на подбор, ровный, да толстый, а закрученные головки все в одну сторону повёрнуты, будто смотрят на тебя и улыбаются.

Утром, чуть свет, бежал торопливо к конторе, где уже ждала машина, а в кузове полно пацанов, женщин, да мужиков. Вот с тех пор и причислил себя Федька к промхозу, как к чему-то родному и близкому, без которого и жить-то не знамо как.

Особенно сроднился с хозяйством, когда на каникулы зимние попал к дядьке на участок. Ходил там на лыжах, разводил костёр и сам кипятил в котелке чай, учился обдирать белку и правильно обрабатывать шкурку. Посмотрел живого соболя.

Деда в то время уж не стало, а отца и никогда не было, вот дядька и взял шефство над парнем. То сети проверить возьмёт, то на перелёт, утку стрельнуть. А тут и вовсе, с участка приехал на снегоходе, специально, чтобы пацана в тайгу вывезти. Тогда снегоход в диковинку был, только, только стали завозить их в глубинку, да не всякий охотник мог себе позволить такую роскошь. Попусту такую технику драть не будешь, только по делу использовали.

Две недели счастья! Федьке казалось, что дни таёжного счастья уж больно быстро пролетают, больно быстро.

Ночевать в зимовье, под тёплым собачьим одеялом, на матрасе, набитом душистой лесной травой пикчей, рядом с таким сильным и смелым дядькой. Это ли не счастье!

А когда в капкане оказался живой соболёк, дядька пропустил паренька вперёд и тот вихрем долетел до мечущегося зверька и сграбастал его, не хуже молодой собаки, без какой-то предосторожности. Даже и не почувствовал, что мелкие, но очень острые зубы пробили крепкую шубенку и прилично достали руку. Именно тогда проснулся в парне азарт к промыслу. Родился охотник.

Когда возвращался из армии, честно отслужив положенные два года, от райцентра подъехал на попутке и попросил остановить именно у промхозовской конторы, не доехав до дома один проулок. Заскочил на крыльцо, улыбаясь настолько, насколько могли растянуться губы.

Дома после дембеля и дня не высидел, вышел на работу. Вышел, теперь уже полностью самостоятельным, с записью в трудовой: принять штатным охотником такого-то госпромхоза, с такого-то числа, месяца, такого-то года. Гордился этой записью и радость скрыть не пытался.

Правда, директор не сразу согласился взять Фёдора в штатьники, долго вёл разговоры об охране природы, о каких-то мероприятиях, помогающих зверям жить и выживать. Но это было так далеко и не интересно, что парень даже и не вникал в те разговоры, не вдумывался. И предложение выучиться и стать егерем, Фёдора даже рассмешило. Он отказался от предложения и настоял на зачислении в штат охотником.

Радостные чувства, восторг, переполняли молодого парня, он так и ходил по посёлку, по территории пилорамы, куда его определили на период межсезонья, с растянутой донельзя улыбкой на лице.

Может от этой улыбки, может по какой другой причине, девчонки висли на парне гроздьями. Проходу не давали. И когда перед самой охотой Фёдор объявил матери, робко переступая с ноги на ногу, о том, что они с Любаней решили пожениться, уточнив при этом, – с Валерьевной, мать лишь мягко улыбнулась, развела руки, как бы для объятий и тихо проговорила:

– И славно. Славно.

На это тихое «и славно», как на благословение, в комнату впорхнула Любаня Валерьевна, томившаяся всё это время за занавеской, и первая оказалась в объятьях матери. Фёдор тоже было двинулся к обнявшимся матери и невесте, но сдержал себя, лишь чуть дотронулся кончиками пальцев до вздрагивающего плеча своей избранницы, ни с чего вдруг заплакавшей. Тихо вышел во двор.

Труд штатного охотника не назовёшь лёгким. Там нет бригадира, начальника, который будет тобой руководить каждодневно, отвечать за тебя, думать за тебя. Сам решай куда идти, когда, и сколько. Сколько идти? Час, два, пять? Или все десять часов надо шагать и шагать, чтобы вовремя проверить капканы, пока мыши не постригли ценный мех, устраивая себе тёплые гнёздышки на зиму. Чтобы вовремя прибежать к работающим собакам, загнавшим наконец-то упорного, не поддающегося соболя. Вовремя, так как уже скоро сумерки, а там и ночь, и надо очень спешить, торопиться, чтобы добыть зверька засветло. Если отемняем, ему будет гораздо легче обмануть уставших собак и ускользнуть незамеченным из укрытия, уйти верхом, перепрыгивая с одного дерева на другое. И вся погоня, все старания целого дня пропадут напрасно.

Все жилы вытянет охотник, гоняясь за работающими собаками. В зимовьё вечером, а то и вовсе ночью, он не приходит, а притаскивается, едва передвигая натруженные ноги. А утром, чуть свет, снова торопится оставить тёплое зимовьё, торопится в лес, предвкушая трудный, но добычливый день.

Мать с молодой женой так и вспоминались охотнику всегда стоящими в объятьях друг друга. Они как-то сразу, с первой встречи, очень тепло и по настоящему полюбились, сроднились накрепко.

Любаня, лишь появлялась свободная минутка, чуть не бегом кидалась к матери, смешно растопырив руки и шевеля пальцами:

– Мамулечка – золотулечка, ну почеломкай свою любимую донечку. Ну, почеломкай…

И та, принимая игривый тон невестки, с удовольствием раскрывала свои объятья, принимала в них молодайку и, правда, начинала её горячо и нежно целовать в голову, лоб, глаза. И всё что-то приговаривала, приговаривала на своём тарабарском языке, не утруждая себя выводить каждое слово. Просто мурлыкала и мурлыкала, источая ласку и любовь. Казалось, что это кошка облизывает и нежит в лучах материнской ласки своё дитя, уже взрослого, но всё же котёнка.

По другому Любаня и не обращалась к свекрови, только мамулечка, только золотулечка. И всё это было так естественно, так искренне, что и сомнений ни каких не возникало, что это дочь и мать. Причём, любимая дочь и любимая мать.

И Тамара Павловна, каждый раз, пережив очередной порыв нежности от своей невестки, украдкой крестилась и только для себя шептала:

– Господи! Спаси и сохрани. Сохрани, Господи…

Боялась даже думать о том, что когда-то отношения эти могут вдруг оборваться, закончиться. Настойчиво гнала от себя эти дурные мысли, которые помимо воли рождались, или лезли со стороны. Гнала и сердилась на себя за них, за мысли такие, а они, проклятущие, лезли и лезли. И если чувствовала, что не может отогнать, не может справиться, уже сама растопыривала руки и призывала Любаню:

– Донюшка моя родная, моя золотая, беги быстрее к своей мамке, она тебя почеломкает, полюбит, да понежит.

И снова сливались в одно целое, любились, ласкались, и мысли дурные отступали, улетучивались, становилось легко…

Так Фёдор всегда их и вспоминал, обнявшихся, чуть покачивающихся из стороны в сторону, с любовью глядящих на него.

Даже когда прошли годы и в доме появился ещё мужик, которого Любаня, едва приняв на грудь, ещё в родовой слизи, ещё не отошедшего от родовых мук и страданий, синюшного и даже страшненького сразу назвала Феденькой, нежность между женщинами не прошла.

– Будет Фёдор Фёдорович.

А никто и не возражал, не спорил. И Федя сразу согласился, и мать закивала головой и быстро, быстро защебетала о чём-то, низко склонившись над внуком, жадно улавливая нежный запах грудного молока.

На невестку с той поры и вовсе не давала пылинке сесть, только и прихорашивала, только и поглаживала по головке. Целовала в темечко. Очень любила, даже болезненно.

Когда появился второй внук, Ванечка, поняла Тамара Павловна, что всё, сложилась семья, крепкая, надёжная, добротная. Как-то даже успокоилась. Нет, не отступилась, дочку так же челомкала – целовала, и наглаживала прихорашивала, и лучшие кусочки за столом всегда ей невзначай подкладывала, но душой успокоилась. Отвалилось, отстало то бешеное напряжение, которое ни спать ни есть не давало, свербило и свербило какими-то дурными мыслями, что не может быть всё так ладно, да складно. А оказалось может. Вот, уже и деток двое. И все здоровы, веселы, и Федя всегда прибран, постоянно с шутками, да прибаутками.

Все жизни рады. А и как не радоваться-то? В таком краю живём! А страна какая! Ни душой, ни взглядом, ни даже мыслями за один раз не охватить. И правда счастье!

Фёдор охотился. Первые годы после женитьбы выбегал из тайги через каждый месяц. Попроведать. И ничто ему тяжёлые таёжные тропы, или совсем безтропье, длиной в три дня и три ночи. Ещё и мяса кусок тащит. Доберётся до лесовозной дороги, подсядет на попутку и, считай, дома. Два, три дня отдохнёт, на диване поваляется, всех поцелует и назад, на работу.

Детки народились, остепенился. Не стал так часто бегать домой. На новый год выберется, и на том спасибо.

Новый директор, почему-то завёл старую песню. Тоже предложил Фёдору перейти в егеря. Рассказывал, что работа нужная, сложная, что не всякий зверь сможет прожить и выжить без помощи человека. А в чём эта помощь заключается, можно прочитать вот в книге. Он листал книгу, рассматривал картинки, показывал охотнику. Потом и вовсе, сунул книгу ему в руки:

– Почитай на досуге, как созреешь, приходи.

Тайга притягивала к себе молодого мужика и удерживала крепко накрепко. В передовики Фёдор так и не вышел, хоть и старался, добросовестно работал, пушнину всю сдавал государству, под чистую. Но считался хорошим промысловиком, крепким, умелым, удалым. Надёжным считался.

Вечерами, перед лампой, когда была свободная минутка, открывал книгу, подаренную когда-то директором. Она называлась «Обязанности егеря охотничьего хозяйства» и жила здесь, в зимовье безвыездно уже не первый год.

Соседом по охотничьему участку у Фёдора был Николай Аверьянович. Запросто его звали просто Аверьянычем, но получить разрешение на это «запросто» мог далеко не каждый, с кем Николай Аверьянович опрокидывал горькую. Это нужно было каким-то неведомым способом заслужить. Гулял же Николай Аверьянович, в межсезонье, кажется, не пропуская ни одного дня. Как он сам говорил, с трудом задавливая острым кадыком надоевшую икоту:

– Быстрее бы зима, да отдохнуть от этого зелья проклятущего. Наливайте мужики, выпьем за то, чтобы больше не пить.

И все с удовольствием поддерживали его, стукались кружками, стаканами, торопливо разевали обрамлённые щетиной рты и плескали туда горькую.

Пьянки эти могли длиться днями, неделями и месяцами, плавно перемещаясь то под какой-то навес, то на берег, так сказать на природу, то в промхозовскую кочегарку, не взирая на то, что там идёт ремонт котлов и пыль, вперемешку с сажей так и висит в воздухе сплошной стеной. Выбирались оттуда чёрные и страшные, как шахтёры после трудовой смены.

И всё-то у него отговорки были заготовлены, на любой день:

– Я в отгулах, гуляем!

– Сегодня отпуск дали, обмываем!

– Что-то спину пересекло, больничный у меня…

– Мать старуха, совсем занедужила, вот, взял по уходу…

И так может плести и плести. Но что удивительно, на промысле он, и правда, не позволял себе даже стопочку.

Фёдор первые годы прибегал иногда к соседу, повидаться, новости какие обсудить. Захватит с собой пару фунфуриков боярышника, настоянного на спирту. В деревне этот продукт за милый мой идёт, по высшему разряду, а тут… Как вроде что сломалось:

– Нет, сосед, не обижайся, не принимаю я в тайге.

Выставил Федя флакушки на оконце и тут же забыл о них, так как и сам-то был не ахти каким выпивохой, просто угостить хотел.

Когда на другой год, а то и на третий, вновь доводилось ночевать в этом зимовье, отмечал, что спирт так и стоит не тронутым. Удивительное и необычное дело для тайги.

Охотился Николай Аверьянович старательно, даже усердно. Собак хороших держал и путики добрые. За щенками аж в сам Хабаровск ездил, будто там питомник есть, где разводят зверовиков, элитных кровей. Своих щенков не раздавал, – будто сука непутёвая, закусывает новорожденных. Может и правда.

Медведя брал каждый год, а то и пару. Правда, один не ходил, берёгся. Выследит берлогу, или на дупло наткнётся, собаки ли укажут, обмозгует всё, обдумает и бежит к соседу.

– Феденька, слышь, выручай. Делов-то на ладошку, а всё с мясом будешь. С мясом, говорю. Легче зимовать-то с мясом.

Фёдору и мясо-то не особо нужно, он уже и так оправдался, нашёл табунчик кабанов в дальнем распадке и пару поросят выбил. За два дня сносил всё к зимовью, прибрался, – можно и зимовать. Но соседу не откажешь, да он и не отстанет, пока не добьётся своего, будет канючить:

– Ты же знаешь, я бы и жиром поделился, да сам видел какая у меня маманя больная. Половину ей, а половину продать надо, опять же на лекарства. И с желчью, сам понимаешь, я же бухаю по чёрному. Если бы не желчь, давно бы ласты склеил.

Замолкал, ждал, что сосед отзовётся, но тот молчал.

– Не веришь, каждый день принимаю. Только на ней и держусь. Помоги по соседски.

Фёдор вздыхал, но соглашался. Знал, что неделю потеряет, выбросит из промысла, но отказать не мог. Они готовились, через день – два выходили к берлоге, заламывали, как положено, страгивали зверя и уверенно, без мандража и суеты добывали.

Разделать, занятие привычное, вот таскать продукцию по этим перевалам, да шерлопникам, вот тяжёлая мера. Хоть и привычная, но тяжёлая. А что делать? Добыли, значит обязаны прибрать.

Шкуру, жир и желчь Николай Аверьянович выносил сам. Фёдору доставалось таскать мясо. Не один день уходил на такое занятие. Когда всю работу заканчивали, Фёдор торопился в своё зимовьё, напарник по охоте на медведя шустро взбирался на лабаз и доставал оттуда, выкидывал прямо на снег пару кусков медвежатины. Конечно это были не те куски, которые бы хотелось взять, но Фёдор молчал, запихивал ребровину, или хребтину в мешок, приматывал к поняге. Торопливо простившись, не выслушав до конца слова благодарности за помощь, уходил.

Жир, шкуру, желчь и медвежьи лапы Николай Аверьянович, по окончании сезона продавал китайцам, которые в последние годы с удовольствием скупали такой продукт. Многие охотники так делали, и особо это не считалось секретом. Просто кто-то удачливее, смог добыть, а кто-то нет, не удачлив. Да и от пушнины, которую кто-то утаивал, не всю сдавал государству, китайские скупщики не отказывались. Платили при этом гораздо больше, чем промхоз.

Николай Аверьянович, приходя к Фёдору в зимовьё, увидел как-то ту самую книгу, про егеря.

– Это чо?! Это чо такое? Ты в егеря что ли собрался? Это чо?!

Глаза выпучил, рот открыл, тычет в книгу корявым пальцем, слов подобрать не может. Разволновался.

– Успокойся, Николай Аверьянович, ни в какие егеря я пока не собираюсь. Хотя, если честно, мне многое не нравится в твоей работе. Сам посмотри, у тебя на участке уже кабарожий след не найти, ты же у каждого залома всё петлями загородил.

– Ой, кабарогу пожалел! Да кому она нужна? Мясо только на приманку, а струйка, сам понимаешь, хорошие деньги стоит, вот и путаюсь с петельками. А сам-то не так разве?

– Пойди по моему участку, посмотри. Я разрешения на кабаргу не брал, как и ты.

– Ну, ты даёшь! Какое разрешение? Кто нас здесь проверять будет? Ты так и медведей запретишь мне промышлять?

– У меня прав таких нету. А вот кабаргу зря под корень изводишь, петля она не разбирает кого ловить, и маток всех душит.

– Во! Правильно, что у тебя прав нету. И не лезь тут с нравоучениями. А кабарга расплодится и без нас с тобой. Вона, с твоего участка ко мне переселится и будет жить да поживать. Хе-хе. Не печалься, Федюня, всё образуется в лучшем виде. Не будь дураком, бери всё, что можно взять.

Вроде и спотыкнулись, набычились вроде друг на друга, но удержались от открытой ссоры. Не гоже соседям в злобе жить.

А тут, как-то случилось Фёдору самому берлогу найти. Правда, собака-то у него больше по пушнине, но на кабана тоже, смело приступал. Вот и здесь, к дуплу подошли вместе, обследовали всё аккуратно, без лишнего шума. Лаз был хоть и не высоко, но понятно сразу, что спит белогрудка. Обычные медведи, бурые, в дупло не ложатся, они в земле берлогу делают. А эти, гималайские, в дуплах.

Правда и деревья выискивают такие, что только удивляться приходится. По всей Сибири больше таких деревьев не сыскать, как здесь, на юге Хабаровского края. Особенно добро раздаются в ширь тополя. Не те тополя, что по весне пух пускают по городам, нет, эти, таёжные тополя называются тополь Маака, в честь учёного, впервые их открывшего.

Вот в таких огромных деревьях гималайский медведь и устраивает себе гнездо, спаленку на зиму. Заход в такую берлогу может быть очень высоко, тогда не понятно, в каком именно месте ствола дерева расположено гнездо. Охотники простукивают дерево обухом топора, пытаясь определить место залегания зверя. Если выпугнуть, выгнать хозяина не получается, дуплистый ствол прорубают. Там же в гнезде стреляют медведя, потом совсем вырубают и вытаскивают. Дупло при этом, как место зимовки, погибает, становится больше не пригодным. Кто из охотников понимает это, тот не занимается такой охотой.

А медведь, бывает, так крепко залежится, особенно медведица с только что народившимися медвежатами, что ни какими силами, ни какими приёмами её из дупла не выгнать.

Был однажды такой случай. На нижний склад леспромхоза привезли лесовозом хлысты. Их туда много привозят каждый день, можно сказать, потоком идут, без всяких там выходных. Разгрузили тот лесовоз, скинув хлысты в общую кучу и стали кряжевать, разделывать на баланы по определённому размеру и сорту. Чтобы сортность определить, что на пилораму, что на дрова. Так вот, когда распилили на баланы, увидели в одном огромное дупло, отбраковали на дрова. Зацепили трактором и утянули на специальную площадку, снова свалили там в кучу. Только тогда из дупла выскочила медведица и, прижимая к груди совсем крохотных детёнышей, по человечьи побежала в сторону леса.

Многие рабочие смеялись, видя, как медведица неуклюже бежит на двух ногах, со страхом оглядывается на улюлюкающую толпу людей.

Но были и такие, кто понимал, что зверь уходит на свою погибель, что она не сможет спасти ни себя ни детей. Они не кричали, не смеялись, молча смотрели на происходящую трагедию, но помочь уже не могли.

Так вот, если мысленно проследить путь этого дупла, где зимовала медведица, где стала мамкой, то получается такая картина.

Когда вырубали отведённую деляну леса, к дереву подошёл человек с мотопилой и стал спиливать его. До этого он спилил соседние деревья. Шум пилы, скрежет цепи, падение огромного дерева, ничто не стронуло с места зверя. Потом пришёл другой человек и стал отпиливать сучья, тоже пилой, тоже со скрежетом и криками. Приехал трактор – трелевщик, люди зацепили хлыст (так называется цельное дерево, очищенное от сучьев) и трактор потащил, поволок его, вместе с другими хлыстами, на верхний склад. Там, уже другим трактором – погрузчиком, огромными клыками ухватили хлысты и погрузили в лесовоз. Стоит заметить, что всё это время медведица, переваливаясь и падая, удерживала подле себя, оберегая от ушибов, крохотных медвежат, и не думала выскакивать.

Лесовоз, грохоча и подпрыгивая на лесной дороге, доставил хлысты на нижний склад. Что было дальше, уже описано.

Медвежата погибнут на второй, третий день. Они просто замёрзнут, даже если мамка будет очень заботиться о них. Не сможет она их обогреть в снегу и в мороз. Ещё несколько дней будет носить их с собой, пока окончательно не поймет, что это уже не дети, о которых нужно заботиться, а просто кусочки льда.

Она и сама долго не выдержит. Сначала обморозит лапы, так как ладошки у медведя голые, они при обморожении пузырями пойдут, потом кожа полопается, повиснет лафтаками и зверь, как говорят «обезножит». Ходить на таких лапах можно, но уж очень болезненно. Попавший в такую ситуацию медведь начинает очень быстро расходовать свой жир, запасенный на зиму. Начинает стремительно худеть.

Отсутствие пищи, болезненная худоба и ещё более болезненное состояние обмороженных, облупившихся, загнивающих лап, делают из медведя настоящего зверя.

Приходит время, когда он пробует добыть себе пропитание, выслеживая, или укарауливая какое-то дикое животное. Но обычно эта затея ни к каким результатам не приводит, так как медведь уже ослаб, а на больных лапах и прыть не та.

И бредёт тот медведь к человеческому жилью, от которого на многие километры пахнет жизнью, пахнет теплом и ещё многим чем вкусным, съедобным.

Если на пути такого шатуна не встретится проворный охотник, который не позволит себя заломать, шустрей, да оборотистей окажется, то мучения могут закончиться. А если как-то мимо пройдёт, не наткнётся на какую-то схоронку человеческую, которую можно разломать, разорить, да жадно набить пустое брюхо, утробу ненасытную, то выходит тот несчастный бродячий медведь, пошатываясь и покачиваясь к поселению сибирскому, к деревне какой.

С первых своих шагов по чужой территории медведь башкой крутит от дурманящих запахов еды. Со всех сторон те запахи: где-то хлебы пекут, где-то скотина в стайке по тёплому навозу топчется, где-то куры в тёплом курятнике томятся, зиму пережидают. А сколько человеческого запаха… Раньше от него шарахался, боялся, а теперь нет, даже тянет к нему. Он, правда, чуть приторный, тряпичный, но и этот запах заставляет медведя нервно сглатывать обильную слюну.

А дворняги? Уже нет никакого страха перед собаками. Почти в каждом дворе есть дворовая собака, не годная для тайги, для охоты, но вполне приличная, чтобы сообщить хозяевам, своим громким тявканьем, что ко двору подходит кто-то чужой.

Вот и сейчас, гвалт по деревне поднялся, словно все собаки сговорились. А это по ночной улице, шлёпая обмороженными лапами, идёт голодный медведь. Завидев какую шавку, не раздумывая кидается следом, пытаясь поймать её, заскакивает за ней во двор. Но собачонка шустрей обычно оказывается, через какую-то щель вырвется наружу, и уже где-то далеко на задах кричит что есть мочи, призывает на помощь хозяев.

Медведь ещё чуть по двору крутнётся и в стайку, к скотине ломится. Ладно, если в доме хозяин есть, который может выскочить, заслышав зверский разбой, вытащит торопливо старое, давно не пробованное ружье, да прибьёт того медведя, раскорячившегося над увядшей коровой. Прибьёт и славно.

Славно, что отмучился и большого греха не натворил. Корову, конечно, жалко, но ведь не человека задавил. Хоть не человека.

Фёдор потоптался вокруг дуплистой деревины, заглядывая наверх, отмечая свежие, глубокие царапины от когтей. Кобель тоже ходил кругами, чуть поскуливая, заглядывал в глаза хозяину, не мог определить, понять не мог как себя вести, что делать.

– Пойдём, Кучум. Не годные мы с тобой охотники, не можем решиться на простое и понятное дело, на разбой. Не можем, душа не лежит. Вот Николай Аверьянович долго бы не раздумывал, хлопнул бы мишку и жир в мешок сложил. А мы, вот, сомневаемся.

Он ещё долго что-то говорил, говорил, разводил руками, даже приостанавливался. Кучум покорно шагал за хозяином, прислушивался к его бормотанию, но уже совершенно ничего не понимал, хотел обогнать и бежать искать белку.

Возвращаться приходилось по пологому водоразделу, который являлся и разделом двух участков. Был границей между участками Фёдора и Николая Аверьяновича. Что-то толкнуло охотника и он решил заскочить к соседу, тем более, что до чужого зимовья было рукой подать, сразу под пограничным хребтом.

– Пошли, Кучум, нанесём визит вежливости.

Кобель, будто поняв слова хозяина, радостно метнулся вперёд, указывая почти прямую линию в сторону зимовья.

Когда выбрались на путик, шагать стало гораздо легче. Фёдор, будто радуясь тому, что не добыл, не разорил медведя, как-то даже повеселел и теперь шёл легко, с улыбкой на лице. Про себя отмечал, что капканы у Николая Аверьяновича стоят гораздо чаще, чем у него. Должно быть, так уловистее. И в сторону часто следы уходили, это сосед там устраивал заломы, сваливая две – три пихты, густо увешанные древесным лишайником, желанным лакомством кабарги. Вырубал в этих заломах проходы для зверей и устанавливал там петли.

Фёдору этот промысел соседа не нравился, он понимал, что это серьёзное браконьерство, но… что он мог поделать. Беседы проводил, да тот лишь посмеивался.

– Вот, егерем станешь, тогда приходи, воспитывай, хе-хе.

– Ты же не только самцов ловишь своими петлями, у которых берёшь струю. Да, действительно ценный продукт, но ты же и маток всех подряд вылавливаешь, даже не поднимаешь их, только удостоверишься, что матка и бросаешь.

– Всё верно. А для чего она мне, матушонка-то? Струйки нет, клыков нет. Мясо и то не пригодное, только на приманку. Вот и ставлю прямо там капканчики, где кабарожка задавилась. Соболёк её сам найдёт.

– Дурак ты, Николай Аверьянович, или не понимаешь, что рубишь сук, на котором мы все сидим, или просто придуриваешься.

– Но-но! Поосторожнее с дураком. За такие слова знаешь, что бывает?

– Знаю…

Больше Фёдор с воспитательными беседами не лез, а Николай Аверьянович ещё больше ставил петель, подступался к самой границе своего участка, делал там заломы. А зверька с каждым годом становилось всё меньше и меньше.

Показалось зимовьё. Кучум уже был там и старательно обнюхивал чужое жилище, ставил свои метки на каждый угол, на каждый пенёк, высоко задирая заднюю ногу.

Уже сняв понягу, повесив на гвоздь тозовку, Фёдор хотел войти в зимовьё, хоть и понимал, что хозяина ещё нет, взялся за дверную скобу и вдруг, боковым зрением, чуть в стороне, увидел что-то жёлтое.

Шагнул в ту сторону и сразу всё понял: тигриная шкура.

Шкура висела на длинной жерди, мездрой наружу. На ней прыгали и усердно работали, отколупывая мёрзлый жир и прирези мяса, жуланчики, – таёжные синицы. Именно для них охотники и вывешивают крупные, громоздкие шкуры добытых животных. Вернее сказать, прибегают к их помощи, чтобы очистить трофей от прирезей, так сказать обезжирить, не прилагая особых физических усилий. Правда, для этой процедуры необходимо время, да его-то как раз хватает: целая зима. Вот и трудятся синички, приводят продукт в должный вид и порядок. И сами сыты, и охотнику помогают.

Фёдор долго и мрачно стоял подле растянутой шкуры тигра. Так мрачно, что со стороны можно было подумать, что он стоит над покойником. Осталось только шапку снять. Всё вдруг стало чуждо и гадко Фёдору, приторно и противно.

Стащил, содрал с гвоздя тозовку, накинул на одно плечо понягу, уже хотел двинуться в обратный путь, но кобель вдруг заворчал, залаял.

Со стороны кедрача выскочили собаки Николая Аверьяновича, принялись наскакивать на Кучума, задирать его. Но он не пасовал, скалился и огрызался, показывая хоть и жёлтые уже, но ещё довольно крепкие клыки. Подошёл торопливо и сам хозяин, ещё издали сдёрнув рукавицу и протягивая руку.

– Здорово, Федя! Здорово, соседушка! Гляжу, только подошёл, разболокайся, сейчас махом чайку сгоношим, сейчас.

Он как-то засуетился, выказывая излишнее радушие, заторопился, чего раньше, вроде как и не водилось за ним.

– Ты чего это, Николай Аверьянович, совсем съехал с катушек? Уже за тигров принялся? Ты что, не знаешь, какой сейчас настрой на этого зверя? В каждой газете пишут, на каждом собрании говорят, что если будет замечено браконьерство на тигра, хоть один случай, промхоз закроют. Весь наш район прирежут к территории заказника. Ты этого не знаешь? Ты же не собой рискуешь, ты же двадцать человек без работы оставишь, без любимой работы. Ты что, не понимаешь этого?!