Текст книги "Дневник покойника"

– Да уж, друзья приходили, – сказала Быстрова. – Он был человеком общительным. Последнее время начались неприятности в театре. Он говорит, что всякие сопляки затирают его. Новых ролей не светит. Он на этой почве стал чаще к бутылке прикладываться.

– Так, как, – сказал Девяткин, разглядывая иллюстрации книги «Камасутра как она есть». – Что вы еще слышали кроме громких голосов?

– Какие-то шумы, будто мебель двигали, – ответила женщина. – А потом крик, какой-то дикий, нечеловеческий. Я вздрогнула. Даже подумала, что не человек кричит, а раненая собака завыла. За всю жизнь только один раз такой крик слышала. Работала на заводе, и одному рабочему руку в станок затянуло. Так вот, он так дико закричал, завыл от боли. Я хотела милицию вызвать, разбудила мужа. Он говорит: это наш артист с гостями развлекается, пропади он пропадом. И отвернулся к стене. А я не стала звонить.

– Угу, угу, – ответил Девяткин. – Сейчас запишем ваши показания. И можете быть свободны. Больше ничего не помните?

Женщина покачала головой.

К разговору внимательно прислушивался седой человек в шерстяном черном костюме. Это был знакомый всем сотрудникам уголовного розыска эксперт-криминалист Усов, или просто дядя Вася. Каждую встречу с Девяткиным дядя Вася использовал для того, чтобы всласть, до хрипоты, до дрожи в голосе, поспорить о футболе. Но Девяткин что-то не в настроении, видно, сломанная нога побаливает. И день сегодня трудный, только час тридцать, а это уже второй труп. Первым оказался новорожденный младенец, выброшенный из окна молодежного общежития.

Дядя Вася заполнял бланк протокола, с трудом сдерживая желание напомнить Девяткину, что вчера его любимый футбольный клуб «Спартак» проиграл с позорным счетом команде, которая находится внизу турнирной таблицы.

«Судя по температуре тела, смерть наступила между двумя тридцатью и тремя тридцатью часами ночи, – писал дядя Вася ровным подчерком. В полости рта жертвы находится кляп, сделанный из оторванного рукава рубахи. На лице ссадины и кровоподтеки, левый глаз вытек. На верхней трети шеи имеется странгуляционная горизонтальная борозда. По предварительным данным эксперта, причиной смерти явились не механическая асфиксия, вызванная сдавливанием шеи петлей-удавкой.

Лопнувшая пополам веревка найдена рядом с телом и приобщена к материалам дела. Причиной смерти послужила колотая рана в области четвертого-пятого ребра левой половины груди. Орудие убийства – кустарно сделанный (предположительно из напильника) нож, типа заточка. Лезвие подпилено в основании и сломано. Деревянная ручка ножа найдена на месте преступления и приобщена к материалам дела».

Дядя Вася отодвинул бумагу и, выждав момент, когда свидетель замолчала, заметил, обращаясь к Девяткину.

– Я вчера футбол смотрел. Да… Разные я игры видел, но такого безвольного поражения «Спартака» давно не было. Как подменили команду. Паралитики, а не футболисты. Отсутствие физических кондиций – это ладно. Но полное нежелание играть… Это уже выше моего понимания.

Девяткин только вздохнул в ответ.

– Ты ведь, Юра, за «Спартак болеешь? – дядя Вася прекрасно знал, за какую команду болел Девяткин. – Или ошибаюсь?

– Слушай, у нас тут труп свежий, а ты про футбол, – Девяткину нечего было сказать в защиту «Спартака» и он торопливо менял тему разговора. – Давай про футбольные дела после работы.

– В прежние времена свежие трупы тебе не мешали говорить о спорте. Даже наоборот. Ты всегда во время осмотра мест происшествия на футбол сворачиваешь.

– Теперь я решил избавиться от этой дурной привычки, – отрезал Девяткин и бросил на эксперта испепеляющий взгляд. – И тебе пора.

* * *

На экране ноутбука Дорис увидела самою себя. Она сидела на даче покойного режиссера, за его рабочим столом. Вот она ссутулилась и углубилась в чтение дневника. Затем наклонилась, вынула из сумки портативный сканер, провела им сверху вниз по странице. Затем сканировала следующую страницу.

– Я прокручу дальше с вашего разрешения? – спросил Грач. – Там все одно и то же.

Он нажал кнопку. Дорис отвернулась, чувствуя, как щеки наливаются краской, будто ей надавали пощечин.

– Я хотела все объяснить, – сказала она. – Хотела рассказать, но не смогла. Там на даче в присутствии милиционеров и этих людей из поселка я была совершенно раздавлена. Я просто сидела и смотрела на происходящее, будто видела страшное кино. Я решила, что верну дневник позже… Как к вам попала эта запись?

– Тут все просто, – вздохнул Грач. – Я на даче не только сторожа держал. Но и еще кое-какие меры принял. Во избежание воровства. Когда позавчера мы были на даче, я вынул кассету из камеры. И опустил в карман. Сначала про пленку позабыл. Я вам доверял. Даже не мог подумать, что вы способны на это…

Дорис хотела вытащить из сумочки носовой платок, но его не было. Зато нашлась пара бумажных салфеток. Она вытерла слезы, стараясь смотреть на экран монитора, но слезы снова набегали на глаза, изображение оставалось нечетким. Съемку вели откуда-то сбоку и сверху, видимо, камера была установлена между книгами в одном из открытых шкафов. Звук из ноутбука выходил едва слышный. Кажется, Грач позвал Дорис, сказал, что заводит машину, пора уезжать. Она что-то ответила. Затем подняла голову и долго смотрела через окно на луг и лес, будто впервые их видела и спешила насладиться этой красотой.

– Обратите внимание, как долго вы любуетесь природой, – сказал Грач. – Я сперва не придал этому значения. Ну, природа у нас и вправду прекрасная. Почему бы, как говориться, не бросить взгляд? На самом деле, именно в эту минуту вы приняли роковое решение. А дальше действовали быстро и решительно. Вот смотрите. Вы поворачиваетесь к столу. Сначала опускаете в сумку сканер. А дальше, вот… Туда же засовываете дневник отца. Смотрите.

Дорис промокнула слезы и взглянула на монитор. Сумка не слишком большая, в ней полно всякой бесполезной ерунды, даже портативный сканер вошел туда с трудом. Вот она закрывает дневник. И торопливо сует его в сумку. Берет со стола купленную в Москве газету и кладет ее сверху. Толстая тетрадь в переплете из серой кожи с хромированной застежкой, осталась лежать на углу письменного стола. Тетрадь почти новая, исписана всего пара страниц. На нее Дорис даже не взглянула. Она поднялась и шагнула к двери.

Грач нажал кнопку, экран сделался темным.

– Я шел на эту встречу и думал: что же она скажет в свое оправдание? Увы, я услышал именно то, что и ожидал. Вы снова не захотели быть искренней. Вы понимаете, что с этой записью я мог придти не сюда, а в милицию?

– Понимаю, – кивнула Дорис. – Но послушайте…

– Нет, это вы послушайте. Мог пойти в милицию. Вы американка, менты наверняка переговорят с начальством и захотят спустить это дело на тормозах. Не делать скандала. Но так не получится. Если бы менты задумали показывать свои фокусы, я бы дал материал во все газеты. В том числе интернет издания. И запись увидели ваши сослуживцы и друзья. И поняли, что госпожа Линсдей – обычная воровка. Втерлась в доверие к сыну Лукина. И украла у него самое дорогое – дневник покойного отца. Скажу иначе – обворовала покойника. Хуже этого ничего нет, ведь покойник не может себя защитить. А вы обокрали его, вы украли у него…

Грач так распалил себя, что, запутавшись, замолчал, взял минутную передышку, чтобы успокоиться.

– Простите, пожалуйста, – слезы снова помимо воли полились из глаз Дорис. – Я понимаю, что мои объяснения выглядят жалко. Я не имела права сканировать текст. Но, поверьте, я взяла дневник не умышленно. У меня не было такого намерения. Я хорошо помню именно ту минуту. Я отвлеклась, долго смотрела в окно. Но тут вы крикнули, что пора ехать. И я, перепутав все на свете, опустила в сумку чужую вещь.

Грач не слушал. Он перевел дух и сказал:

– Я вам не верю.

– Меня незачем изобличать, – сказала Дорис, справившись со слезами. – Я признаю вину и каюсь. Я верну вам дневник, как только получу посылку. Ну, как вам сказать… В целях безопасности я направила дневник почтой на адрес отеля. Но пока не получила его.

– Значит, дневника у вас нет? – голос Грача зазвенел на высокой ноте. – Вы уже кому-то продали эту уникальную вещь? Продали и перепродали вместе со своей совестью. И сколько платят теперь за совесть? Впрочем, это слово вам наверняка не знакомо. Ясно одно: теперь концов не найдешь. Я так и знал. Я предвидел… Что ж, сейчас же подам заявление в милицию и приведу в исполнение весь свой план.

– Я согласна купить этот дневник, – выпалила Дорис. – А теперь простите, больше не могу. Я плохо себя чувствую. Скоро мой адвокат свяжется с вами. И вы обсудите детали будущей сделки.

– Мои условия: два миллиона наличными. Долларами.

Дорис поднялась на ноги и, не сразу сообразив, в какую сторону идти, зашагала к темному проему между домов. Она чувствовала спиной взгляд Грача. Этот взгляд излучал столько злобы и ненависти, что заболел затылок.

Глава 8

Дверь квартиры открыла высокая худая женщина с остреньким носом и родинкой на правой щеке. Она провела Дорис в комнату и усадила за круглый стол, стоявший под люстрой из разноцветного стекла.

На диване груда детских вещей, рядом стоит гладильная доска на ней утюг, пускающий из носика струйки пара. На высокой подставке возле окна горшок с засохшим цветком, в углу на тумбочке телевизор. Еще в комнате поместилась пара старых кресел, даже деревянные подлокотники были вытерты так, что обнажилась светлая фактура дерева. Женщина выключила утюг, села к столу, одернула полы халатика. Дорис вглядывалась в лицо дочери Лукина, но не смогла найти сходства с ее покойным отцом. Разве что этот взгляд серых почти бесцветных глаз, пристальный, внимательный.

– По телефону вы сказали, что хотите написать книгу об отце? – спросила Елена. – Тогда просто ради хохмы, ради смеха – напишите правду. Я понимаю, писать правду значительно труднее, чем сочинять разные сказки. О моем отце написано столько вранья, что продраться сквозь него почти невозможно. Но я, единственная его дочь, помогу вам в этом благородном начинании.

– Что ж, спасибо, – сказала Дорис. – Спасибо за то, что уделили мне время.

– Времени у меня немного, скоро на работу уходить, – Лена вытряхнула из пачки сигарету и прикурила. – Вот с этого и начните, с моей жизни. Напишите, что дочь известного театрального режиссера вынуждена работать лаборанткой в медицинском институте. Что получаю я за свой труд мизерную зарплату. А ведь отец мог запросто устроить меня в хорошее место, где я бы зарабатывала достойные деньги. Мог сделать так, чтобы я вообще не работала. Чтобы его пятилетний внук сидел дома, а не торчал в детском саду. Но он и пальцем не пошевелил. Когда я попросила помочь, он ответил, что человек должен сам себе помогать, а не ждать милости от других людей. Что скажете?

– Мне трудно судить.

– Да… Я никогда не видела от своего отца ни поддержки, ни участия. Он был человеком душевно черствым, грубым. Может быть, мой второй муж Игорь остался бы со мной, если бы не отец. Игорь артист одного из московских театров, он по-настоящему талантливый человек. Ему тридцать пять, но в театре Игорю до сих пор не давали заметных ролей. Потому что некому слово замолвить. Ну, Игоря сняли в нескольких телевизионных сериалах. Так, эпизодические роли. И все. Он хорошо играет на гитаре, поет. И сейчас, наверное, играет и поет. Но уже не для меня…

По щекам Лены скользнули слезинки, прочертив две блестящие полоски.

– Что стоило отцу помочь Игорю? – выдержав паузу, Лена покачала головой. – Но отец опять не захотел. А мы всей семьей вязли в этом болоте: вечное безденежье, поиски каких-то заработков, ссоры… Однажды на день рождение внука отец пришел выпивши. Посидел за столом и говорит Игорю: «Скучно у вас. Наверное от скуки все тараканы сдохли. Ну, давай чего-нибудь сбацай на гитаре. И спой». Тот обрадовался, что можно перед Лукиным блеснуть. Спел пару песен. Отец послушал и говорит: «Нет, гитара – это не твое. Бренчишь кое-как. А с вокалом совсем беда. У нас рядом с театром церковь, там старуха нищенка песни поет, чтобы больше подавали. За сходную цену она даст тебе пару уроков». Походя оскорбил человека. И засмеялся, как будто это и вправду смешно. Испортил весь вечер.

– Талантливым людям вроде вашего отца можно многое простить, – сказала Дорис.

– Я прощала, – кивнула Лена. – Но он называл Игоря бездарностью, говорил, что ему надо на товарной станции вагоны разгружать. Артистов в Москве и так с избытком. Каждый бездарь норовит в артисты попасть. Однажды, это было уже на моем дне рождении, Игорь выслушал очередную хамскую тираду отца. А потом показал ему за дверь: «Убирайтесь отсюда». Отец молча встал, надел плащ, остановился на пороге и сказал: «Дурак ты, Игорь. Я хотел тебе большую роль дать. Но теперь хрен тебе по всей морде, а не роль». И ушел. Вскоре мы с Игорем расстались. Вот об этом и напишите.

Повисло неловкое молчание, Дорис не нашлась с ответом. Она знала, что отношения отца и дочери были сложными. Но раньше ей казалось, что после смерти отца Елена найдет в себе силы забыть все плохое. Но она ничего не забыла и не простила. Она винит покойного отца в том, что ее личная жизнь не удалась, что она, закончив химико-технологический институт, не смогла найти работу по специальности. Что вынуждена экономить каждую копейку, перебиваясь с хлеба на воду.

– Вот Павел Грач, ему благосклонность отца доставалась без всяких усилий, – сказала Лена. – Он ребенок Лукина от второго брака. Точнее сказать, мой отец взял в жены женщину с двумя детьми, которых усыновил. Он носился с мальчишками, словно с писаной торбой. Словно со своим родными сыновьями. Старался воспитать из них хороших людей, цельные натуры. Из младшего брата Павла Грача вышел душевно тупой увалень, который ищет и находит личную выгоду буквально везде и во всем. Он взял фамилию своей матери. Сейчас говорит, что сделал это из благородных побуждений, из принципа. Якобы он не хотел всю жизнь оставаться в тени отца. Не хотел, чтобы на него показывали пальцем и говорили вслед: «С таким отцом этому парню все легко достается». Якобы такой сомнительной славы ему не нужно. Он сам пробьет себе в жизни дорогу. Пустой треп.

– Я знакома с Павлом Грачом, – сказала Дорис, но Лена не услышала или не захотела услышать эту реплику.

– Когда мой отец и мать Грача начали процедуру развода, так совпало, что младший сын получал паспорт. Он мог взять фамилию матери или отца. На выбор. Грач колебался. Его мать, женщина уступчивая, тогда проявила характер, закричала ему в лицо: «Если возьмешь фамилию этого человека, лишу наследства. И прокляну на смертном одре». Тогда она уже была неизлечимо больна. Грач взял фамилию матери, а после ее кончины, вдруг захотел поменять паспорт и стать Лукиным. Но отец сказал: «Ну, мальчик, где же твоя принципиальность? Или ты ее с соплями съел?» Грач заткнулся и больше никогда этой темы при отце не касался. Вы, наверное, хотите спросить: почему так по-разному отец относился к своей дочери и младшему пасынку?

– Я боюсь задавать такие вопросы. По этическим соображениям. У меня нет на это права.

– Будем считать, что это я сама себя спрашиваю. У отца была на этот счет своя теория. «Господи, почему ты помешан на деньгах? – спрашивал он и Грача. – Твое призвание – ростовщичество. Сидеть в лавочке и караулить человека, который отдаст в заклад последние подштанники. Но вместо этого ты зачем-то получил диплом учителя. Слава богу, что ты ни дня не работал по специальности. Иначе из твоих учеников получились бы такие же нравственно тупые ростовщики». Отец говорил, что людям вроде Грача, надо помогать. А Павел слушал эти оскорбления и усмехался, но никогда не возражал. Отец говорил, что мне, его дочери, бог дал ум. Говорил, что я всего могу добиться сама. Если захочу. А денежные подачки меня только испортят, избалуют, отучат работать. Но у меня другая точка зрения. Просто Павла Грача отец любил. А меня – нет.

– Простите, я совсем не хотела лезть в вашу личную жизнь, – Дорис поднялась со стула. – Спасибо за время, которое вы мне уделили. Вообще-то я хотела поговорить о творчестве Лукина. Но, кажется, сегодня вы не в настроении.

– Мне творчество отца до лампочки, – сказала Елена. – Ну, я видела пару его спектаклей. Неплохо, местами интересно. Это все, что я могу вспомнить.

Она проводила Дорис до лифта и почему-то снова расплакалась.

* * *

Павел Грач назначил встречу на пляже в Серебряном бору. Дима Радченко прибыл на место раньше назначенного часа, но Грача нашел не сразу. Мокрый, только что после купания, тот появился со стороны реки. Видно, что он не первый день принимал солнечные ванны. Кожа покрыта ровным золотистым загаром, руки сильные, мускулистые. Дело немного портил округлившийся живот, заплывшая жиром талия и четко обозначенные залысины.

Он шагал неторопливо выбрасывая вперед ноги, останавливался и брел дальше. Он проводил взглядом стройную женщину и поморщился, когда увидел, что за ней следует мужчина, державший за руку мальчика лет пяти. Грач перевел взгляд на другую женщину, с большой грудью в вызывающе открытом купальнике. И поцокал языком, выражая свое восхищение.

И только опустившись на расстеленное полотенце, обратил внимание на Радченко, уже успевшего поменять брюки и офисные ботинки на плавки и резиновые папочки.

– Ты что ли адвокат Радченко? – Грач растянулся на спине, нацепил на нос солнечные очки. – Купаться пойдешь?

– Чтобы тут купаться, надо поллитру выпить, для храбрости, – ответил Радченко. – А я бутылку забыл на работе.

– Вода и вправду паршивая, грязная. А вчера утопленника прямо вот в том месте из воды вытащили. Да, многие брезгуют… А я купаюсь. Потому что ко мне зараза не липнет.

Привстав, Грач вытащил из сумки бутылку пива и присосался к горлышку.

– Я свои требования изложил, – сказал он. – Могу добавить одно: я даю Дорис неделю, чтобы собрать деньги. Семь дней – это много. Но если она возьмет билет на самолет и улетит, – только себе хуже сделает. Через интернет все друзья и работодатели узнают, что она воровка. В тюрьму ее не посадят. Поскольку противозаконные действия совершены на территории другой страны. Это вы и без меня знаете.

– Знаю, – кивнул Радченко. – Но спуститесь с небес на землю. Два лимона за какую-то там тетрадку, в которой неизвестно что написано. Это чересчур.

– Вы так считаете? – усмехнулся Грач. – На кону не только тетрадка. Пойми, чудак, я не жажду ее крови. Но могу пообещать, что человеческая жизнь для вашей подопечной будет кончена навсегда. Ни работы, ни контрактов на новые книги. Бывшие друзья будут шарахаться от нее, как от прокаженной. У них в Америке так: один раз серьезно оступился – и больше не поднимешься. Будешь лететь в пропасть всю жизнь. Но так и не увидишь настоящего дна. И она это понимает не хуже меня.

– И все рано…

– Подождите, Дима. Через год она продаст свой прекрасный дом на Стейтон айленде, на берегу океана, потому что погрязнет в долгах. И переедет в какую-нибудь дыру. Даже не в Квинсе, а в Бронксе. А дальше… Или Дорис сопьется или ее зарежет из-за пары долларов какой-нибудь придурок. Разве два миллиона баксов высокая цена за жизнь привлекательной и успешной женщины?

– У нее нет таких денег.

Грач не слушал, он засмотрелся на молодую красотку, прелести которой прикрывали два лоскута, которые человек с богатым воображением не назовет купальником. И промолвил, вслух отвечая на свои мысли:

– «Есть женщины в русских селеньях», – так писал поэт Некрасов. Впрочем, женщин и в городе хватает. О чем это я? Да, да… Ваша подопечная обокрала мертвеца. И это даже не кража. Это много хуже. Это мародерство. Итак… Второе условие – возврат дневника. Дневник для меня – это реликвия. Самая дорогая, можно сказать без преувеличения, – бесценная вещь, доставшаяся от покойного отца.

– Дорис не говорила вам, что в коридоре гостиницы на нее напали. Хотели отобрать эту, как вы метко выражаетесь, реликвию. Она вынуждена была принять меры безопасности. Переехала в другой отель. И отправила почтой дневник самой себе. Но на старый адрес. Теперь ждет его.

– Я в эти росказни не верю, – помотал головой Грач. – Дневник наверняка уже продан и перепродан. Найти покупателя несложно, если вращаешься среди богатых людей. Но я сделаю шаг навстречу, хоть эта воровка и не оценит мой широкий жест. Я жду ровно неделю. Есть вопросы?

– Как вам пришло в голову установить камеру наблюдения на даче в кабинете отца и писать все, что там происходит? – спросил Радченко. – Создается впечатление, будто вы кого-то хотели за руку поймать. Уличить в воровстве.

– Быть осторожным меня жизнь научила, – Грач сплюнул сквозь зубы. – Когда отца не стало, на дачу зачастили какие-то приятели, собутыльники… Являлись без приглашения целыми пачками: здарасьте, мы приехали. Из них я мало кого встречал, когда отец был жив. И первым делом все ломились в кабинет. Не терпелось взглянуть, так сказать, на творческую лабораторию великого режиссера. Честно говоря, мне не хотелось видеть эти морды. Разговаривать с ними не хотелось. Но я подумал: что бы сказал отец, если узнал, что его приятелей не приглашают в дом?

– И вы по доброте душевной…

– Да, я пускал людей. Даже не приглядывал за ними. Ну, конечно, убрал из кабинета наиболее ценные вещи: дневник и записные книжки. И вот как-то стал считать отцовы зажигалки, он их собирал. И точно – трех штук не хватает. И книг стало меньше, фотографий. Каждый норовил хоть что-то отщипнуть. Ну, я и поставил камеру. Двух довольно известных людей поймал на воровстве. И заставил вернуть вещи. Они совали деньги, просили не предавать огласке. И всякое такое. Разумеется, деньги я не брал. Если объясняться образным языком, эти воры возвращали не вещи. Память возвращали. Память о великом человеке. Чей труд еще не оценен современниками. Если я не сохраню, не сберегу все то, что оставил отец, кто сделает это за меня…

Грач зажмурил глаза, словно собирался пустить слезу, но вместо этого вытащил из сумки еще одну бутылку пива, позабыв открыть ее, уставился на стройную шатенку, расстелившую полотенце в пяти шагах от него.

– Еще есть умные вопросы? – спросил он.

Пришла мысль, что дипломатические переговоры с Грачом окончились безрезультатно. Впрочем, они еще встретятся через неделю. За это время горячая голова Грача немного остынет. И он поймет, должен понять, что загнул слишком высокую цену. Радченко уже заказал два билета на завтрашний поезд до Воронежа, где живет и работает Фазиль Нурбеков, директор завода пластмасс, к которому по ошибке попал дневник покойного режиссера.

Дима хотел поехать один и быстро закруглить дело. Но с ним в дорогу навязался Максим Попович, остро переживающий ссору с женой. А когда Дорис узнала о будущей поездке, она попросила взять билет и для нее. Что ж, возможно, ей невредно будет немного проветриться.

* * *

Радченко и Дорис приехали на вокзал за полчаса до отправления поезда. По перрону, забитому пассажирами и провожающими, добрались до пятого вагона, вошли внутрь разогретого солнцем поезда, добрались до нужной двери, распахнутой настежь. В купе номер восемь мужчина в белой тенниске заталкивал на верхнюю полку объемистый чемодан. Справившись с задачей, он тяжело опустился на полку, вытащил носовой платок и вопросительно посмотрел на Дорис, стоявшую в коридоре.

– Садитесь, – сказал он. – В ногах правды нет.

Шагнув вперед, Радченко коротко представился и объяснил затруднительную ситуацию, в которую возникла по вине билетного кассира. Он и его приятель едут по делам в Воронеж, но в компании есть еще и третий человек, вот эта самая женщина. Ей достался билет в другом купе и даже в другом вагоне. Не мог бы уважаемый пассажир поменяться местами с женщиной. И перейти в соседний вагон.

– Никуда не пойду, – отрезал мужчина. – Я устал.

Он провел платком по лбу, взглянул на Дорис, вздохнул и неожиданно передумал.

– Ну, раз такое дело… Меня зовут Иван Прокопенко. На шахте работаю.

– А я Дмитрий Радченко, адвокат.

– Ладно, адвокат, мне без разницы, где ехать. В том вагоне или в этом. Только уговор: чемодан ты донесешь.

– Спасибо, – сказала Дорис. – Извините за беспокойство.

– Какие мелочи, – мужчина встал. – Садитесь и отдыхайте. Счастливого пути.

Радченко дотащил неподъемный чемодан и вернулся назад вместе с Поповичем, которого встретил на перроне. Вскоре поезд тронулся, Радченко, предвкушая приятную поездку, пригласил Дорис и Максима в ресторан. Они вернулись, когда за окном стемнело. Попович, расслабившись после стакана водки, достал губную гармошку и сыграл отбой. Затем забрался на верхнюю полку и мгновенно заснул. Дорис заняла вторую верхнюю полку.

* * *

Павел Грач все утро отдыхал в кровати, а поднявшись, убедился, что холодильник пуст. Главное, кофе кончился. Побрившись, он надел летние брюки, желтую безрукавку и сандалии. И отправился в ближайшую булочную. Когда он возвращался обратно, у кромки тротуара остановилось такси, из него вылез здоровый детина с перебитым носом и бородой. Он сказал оробевшему Грачу, что есть небольшое поручение от брата. Грач без труда вспомнил этого человека. Во время последней встречи с братом бородач валялся на диване и разговаривал во сне. Просил увести или привести какую-то шлюху.

– У тебя документы при себе?

Павел похлопал ладонями по карманам брюк и утвердительно кивнул.

– Тогда садись в машину.

– Мне бы продукты домой занести, – Павел приподнял пакет с двумя батонами хлеба, конфетами и пачкой кофейных зерен.

– Некогда.

В машине помимо Грача и бородатого оказалось еще двое мужчин, не считая водителя. Все молчали или коротко переговаривались друг с другом. Из разговора Грач понял, что машина держит путь к вокзалу, поезд должен отойти буквально через четверть часа. Грач попытался протестовать. Сказал, что брат велел оставаться дома и не отходить от телефона. Но никто его не слушал. Только бородатый сказал:

– Мы едем в Воронеж. И точка. Кстати, можешь называть меня Вадиком. Или Бородой. Как нравится.

На поезд они едва успели. Грач оказался в отдельном купе, где кроме него никого не было. Когда вагон тронулся, он стал разглядывать пейзаж за мутным стеклом. Отломил кусок хлеба, что купил в булочной, и съел его. Вскоре появился Борода, деловитый и мрачный. Он занял диван напротив и сказал, чтобы Грач из этого купе не высовывался, по вагонам и тамбурам не бродил, потому что может нарваться на ту американку или людей, что ее сопровождают. А такие встречи нежелательны. Обед Грачу принесут сюда из ресторана. Пообещав, что скоро снова заглянет, Борода удалился, но появился только поздним вечером. Спросил, не нужно ли чего и снова пропал.

Спалось плохо, приснилось, что в электричке у него вытащили бумажник. Каким-то чудом, Грач сумел схватить вора за руку, закричал во всю глотку. Уже на помощь бежал милиционер. Но вор сумел вырваться, выскочил на платформу из остановившегося поезда. Налетел на милиционера, ткнул его ножиком в живот. И помчался дальше. Грач почему-то оказался на коленях возле мента, истекавшего кровью. И все повторял: «Не умирай, дружище. В бумажнике и денег-то не было». Но милиционер умер.

Грач проснулся, отлепил от груди влажную простыню и посмотрел на светящиеся стрелки часов. Ровно три часа ночи. Проверив, закрыт ли дверной замок, снова лег, но долго не мог закрыть глаза, боялся, что провалится в другой кровавый кошмар.