Текст книги "Пробуждение троянского мустанга. Хроники параллельной реальности. Белая версия"

Глава 10

Портрет маслом огромного грязного «Икаруса», который едет в ночи с потушенными фарами, висел в фойе гостиницы, на самом видном месте. Зураб написал его нарочито темно, техникой мастихина, в своих любимых розовых и фиолетовых мазках на всем огромном полотне. Автобус, набитый купюрами из общака «чекистов», несся на зрителя в три четверти сверху вниз и напоминал Андрею эпизод из «Золотого теленка», где мимо жуликов во главе с Остапом Бендером проносятся машины участников автопробега Москва – Харьков – Москва. Его грело, что он оказался круче Бендера. «Икарус» был под завязку набит деньгами, а «Лорен-Дитрих» нет. Из того раздолбанного автобуса со временем высыпалось много чего. В том числе сочинская гостиница, которую он назвал просто и понятно – «Разин».

Сочи готовился к приему игр чемпионата мира по футболу. Самые разные люди просили его помочь получить строительный, озеленительный, любой другой подряд, чтобы «влегкую нарубить бабла». Об этом мечтали жулики со всей Российской Федерации. Со многими он был знаком по прошлой жизни. Кому-то из них он что-то обещал, но не делал ничего. Старый детдомовский принцип работал безотказно – ничего не делай, и тебе ничего не будет. Но хотя бы говорить с «уважаемыми людьми» обязывал статус исторической личности, зятя первого и последнего президента Советского Союза.

Его гостиница упиралась в небо одиноким зубом неподалеку от Зимнего сочинского театра, где каждую весну маэстро Юрий Башмет проводил свой загадочный музыкальный фестиваль. Приглашал желающих со всего мира потешить провинциальную сочинскую публику – хоть попеть, хоть поплясать. На этот раз откликнулись китайцы. К ним Андрей дышал очень неровно и очень давно. Почти тридцать лет назад неведомые силы метнули его в Китай, с тех пор он живо интересовался желтолицым народом. До сих пор память хранила отрешенный взгляд уличного рабочего в Пекине. Упершись подбородком в черенок лопаты, тот не отрываясь смотрел через окно на чашку риса и салат, который Андрею принесли в пекинской уличной забегаловке. В тот год ему неслыханно повезло. Вместе со Всеволодом Овчинниковым, знаменитым «правдистом» и знатоком всего китайского, его послали «наводить культурные мосты» перед визитом в Пекин Генсека Горбачева. Давно это было…

В это утро изрядно располневший Андрей Александрович, как теперь его звали, спустился на лифте с восьмого, «жилого» этажа своей гостиницы. Хотелось лично встретить на рецепции музыкантов оркестра из Гонконга. Специально надел малиновую шелковую рубаху со стоячим воротничком «а-ля Мао Цзэдун» и золотыми вышитыми драконами на груди и спине. Размер рубахи XXXXXL делал драконов огромными, словно в натуральную величину. Китайцы числом два десятка человек уже толпились внизу. Хорошо одетые, откормленные, они совсем не походили на ту нищету, которую он видел в Пекине и Ухане тридцать лет назад. Они громко разговаривали. Вдруг кто-то из них его окликнул:

– Андрей! – От группы отошла женщина и направилась в его сторону.

Это была китаянка средних лет. Высокая, в черном кашемировом пальто, на шее шелковый шарф с принтом Эйфелевой башни. Шикарные раскосые глаза с глубоко черными зрачками. Плюс – невообразимый шарм красивых китаянок – один зрачок смотрел прямо на тебя, второй слегка западал в нижний правый угол глаза.

– Постойте-постойте, – ответил он и отошел на шаг. Приложил правую руку к подбородку и сделал вид, что мучительно вспоминает – кто это?

– Ну? – воскликнула китаянка и поправила волосы.

– Сяо Пьяо? – выдавил он из себя.

– Наконец-то, слава богу! – чисто по-русски воскликнула женщина и протянула ему руки в черных перчатках.

Это была «маленькая Пьяо». Она сопровождала его и Овчинникова в Пекине и Ухане. Они не сомневались, что китайская девочка-переводчица из «органов», но какое это имело значение тогда? Впрочем, как и теперь.

– Андрей, я директор Гонконгского оркестра, – сказала она и заразительно засмеялась. – Молчи и никому не говори, что я была твоей переводчицей.

– Не скажу, – пообещал он. – Хочу быть на твоем выступлении.

– Я не музыкант, а директор – заселить, расплатиться, проследить за отъездом, подписать договоры, организовать гастроли. – Она собиралась и дальше перечислять свои обязанности, но он ее прервал:

– Сяо Пьяо, дорогая, какая разница!

Китаянка бросила взгляд на часы и развела руки в стороны:

– Всё! Побегу. У вас нет надписей на английском, а по-русски понимаю только я. Мои «балалаечники» без меня как без рук! Всех размещу, и поедем на репетицию. Вечером встретимся в театре, на концерте, там и поговорим!

Она чмокнула его в щеку и пошла к рецепции. Там ее ждали, смотрели и прислушивались к их разговору молча и с любопытством. Андрей вернулся к лифту и уехал на последний этаж, в свои апартаменты, где в будущем намеревался встретить глубокую старость и даже умереть.

Вечером сказочно разбогатевший при Михаиле Горбачеве «вдовец при живой жене» пришел на концерт. В фойе были расставлены инструменты спонсора фестиваля фирмы «Ямаха». Народ в Сочи музыкальный, и, ожидая третьего звонка, одна из зрительниц сидела за мини-роялем и наигрывала тему Максима Максимовича Исаева из «Семнадцати мгновений весны». Андрей вспомнил Калугина. Он исчез из его жизни в тот головокружительный год, когда он познакомился с Аллой. Говорили – сбежал в Америку. А тетка все тыкала и тыкала одним пальцем по клавишам: «Боль моя, ты покинь меня…» Очень похоже на провокацию. Как после такого слушать китайское?

Он не успел развить эту мысль. Из толпы к нему выскочила «маленькая Пьяо». Схватила за руку и потащила через боковой вход в директорскую ложу. На ней было черное вечернее платье с глубоким вырезом на спине, волосы собраны в пучок и проколоты шпильками со стразами. Туфли на высоком каблуке – одним словом, заморская императрица в деревенском клубе. Она затащила его в ложу бенуара, они уселись в кресла, обитые красным бархатом. Больше в директорской ложе не было никого. Сцена лежала прямо перед ними. Десятки одетых в черные костюмы музыкантов уже сидели тремя рядами на стульях, перед каждым – пюпитр с нотными листами. Кто-то настраивал скрипки и продувал трубы, кто-то разглядывал картинки в смартфонах и строчил эсэмэски. «Солисты Москвы» Юрия Башмета сидели справа на сцене, прямо перед директорской ложей. Хоть руками трогай. Китайцы слева. Наших заметно больше, чем китайцев.

– А говорят, что китайцев больше, чем нас. Врут, как всегда, – пошутил Андрей.

– Я всех привезла, – ответила китаянка, и они громко засмеялись. Музыканты обернулись в их сторону. Но в этот момент на сцену вышел знаменитый альтист Юрий Башмет. Как всегда, весь в черном, с растрепанными с сединой волосами. В черных очках с круглой оправой. Его изящный, наглухо застегнутый сюртук больше походил на прекрасно отглаженный халат с двумя прорезями для карманов. Халат начинался чуть выше коленей и заканчивался глухим стоячим воротником. Маэстро занял место за дирижерским пультом, отвалил несколько поклонов в ответ на аплодисменты, повернулся спиной к залу и взмахнул дирижерской палочкой.

– Решил наказать Красный Китай Григом, – хихикнула китаянка.

Открывая концерт в южном городе Сочи, Башмет на самом деле удумал отрезвить отдыхающих и китайцев из солнечного Гонконга напоминанием о суровых «северАх». Для полного погружения выбрал прелюдию Эдварда Грига к его же сюите «Из времен Хольберга». Так сказать – оду северному льду и пламени. Гимн трудной любви норвежских оленеводов и горных королей. Китайцы на сцене нахохлились, словно на самом деле повеяло холодом. Перестали листать нотные листы на пюпитрах и призадумались. На их коленях лежали дудочки, барабаны и мелкие круглые мандолины, из которых выдавить похожую норвежскую мощь было невозможно. Но всякая беда кончается. Наступают радостные минуты.

– Готовься к тяжелому испытанию, будет «Песня генерала», – вновь промурлыкала в ухо Андрея «маленькая Пьяо». – Китайцы обожают смычковые и дудочки. Для вас – сплошной скрип и свист. Имей в виду – дирижер Ян Хуайчанг в прошлом военный. Репертуар выбирает сам.

Китаянка откинулась на спинку кресла и достала из сумочки смартфон. Она слышала и видела все номера военного дирижера из Гонконга тысячи раз и уставилась в экран читать многочисленные эсэмэски. В темноте зала ее «Хуавэй» нестерпимо свербил правый глаз Андрея ярким пятном, и он наклонился вперед, опершись о покрытый бархатом барьер, отделяющий ложу от сцены. Китайские музыканты не торопились и принялись настраивать инструменты. Под их писк четким строевым шагом на сцену вышел китайский дирижер. Важно поклонился публике и повернулся к своим. Как и г-н Башмет, был одет во все черное. Его легкий сатиновый фрак казался заметно длиннее шелкового фрака г-на Башмета. Китайцы продолжали настраивать мандолины.

– Что же они раньше не настроили? – наивно спросил Андрей.

– А куда торопиться? После Грига им нельзя ударить в грязь лицом. У вас так говорят? – она отвечала, не отрываясь от смартфона.

– Так.

– Иначе на родине не поймут и накажут юанем, – она продолжала вспоминать русские обороты речи.

Тем временем китайцы собрались с духом, Хуайчанг взмахнул руками, и громыхнули барабаны. Сяо Пьяо пыталась называть Андрею китайские инструменты. Сквозь непривычный музыкальный шум он кое-что слышал и удивлялся несоответствию сложных китайских названий совершенно простой внешности. Звучали цитры, похожие на украинские гусли. Их струны щипали пальцами и водили по ним смычком. Часто в какофонию звуков вмешивались домры юэцинь, бамбуковые флейты дицзы и арфа кунхоу. Китайская арфа напоминала обычную, но, если присмотреться, было видно, что арфистка играет на двух рядах струн.

Преобладал скрипящий звук двухструнной скрипки эрху с зажатым между струнами смычком, бьющий горохом по ушам барабан сюаньгу, установленный в треножнике. Так начиналась «Песня генерала» – сурово и тревожно. Но скоро он победил, двухструнные скрипочки освободились от ударных и вместе с бамбуковыми флейтами перешли к радостному рассказу о мирных буднях. Затем вновь барабаны, скрипочки впадают в истерику… Привыкший к незамысловатым «Белым розам» и «Седым вечерам», Андрей окончательно запутался. Мелодическая тематика отсутствовала напрочь. В его мозг хлынули музыкальные иероглифы, где каждый проход смычка и удар в барабан символизировали непростые поступки генерала. Андрей зажмурился. Жизнь китайского военнослужащего реально вспыхнула в его воображении. Казалось, он начал понимать музыкальные иероглифы, хотя на самом деле их не существовало. Повеяло запахом крымской лаванды. Закружилась голова, и защемило в паху, как бывало, когда он смотрел вниз с огромной высоты. Он вздрогнул и стряхнул с себя наваждение. Сяо Пьяо невозмутимо сидела рядом, продолжая активную жизнь на пару со смартфоном.

Тем временем сложная «Песня генерала» приблизилась к развязке. Добрая сочинская публика устроила овации.

– Отмучились, – произнесла Сяо Пьяо и отправила смартфон в сумочку. – Это китайский фольклор, как ваша «Березка». В Китае не услышишь.

– По мозгам «работает» классно, в жилу! – он перешел на музыкальный жаргон. – Башляют много?

– Чего? – не поняла китаянка.

– Музыкантам сколько платят, какая ставка?

– Это Гонконг, – увернулась от прямого ответа Пьяо, – дорогой город. Самый дорогой в мире. Платим больше, чем «Виртуозам Москвы». К тому же на дудочках и двухрядных арфах играть, кроме них, не умеет никто. Тоже виртуозы. Сейчас будет другая техника – вселенское умиротворение. Можешь заснуть. Совсем не похоже на «Генерала». Это как в СССР – русские играли одну музыку, узбеки другую. У нас это осталось. Все китайские провинции различаются как языком, так и музыкой. Связь только через иероглифы. Так что отдыхай – в кантонских напевах меньше скрипа и барабанов.

Андрей кивнул. Музыкальная пауза между двумя номерами закончилась, китайцы «затопили» традиционную кантонскую пьесу. Сяо Пьяо вновь достала «Хуавэй» и углубилась в переписку. Она отбивала ноготками дробь по иероглифам на маленьком экране, словно не отпускала от себя генерала после его смерти на сцене. А там вовсю разливались звуки пастушьего рожка и китайской балалайки. Мелькнула мысль, что китайцы удумали сделать попурри из «русских народных». Нет. Пронесло! Кантонские мотивы оказались сильно похожи на военные. Разве что меньше барабанной дроби и диссонансов от разошедшихся в экстазе смычков.

– Может, в буфет пойдем? – спросил он Сяо Пьяо в надежде, что больше не придется слушать музыку небесных сфер и ленточных пил.

– Музыканты настучат. У нас это правило номер один. Меня уволят. Кстати, сейчас вступает Башмет. – Она хорошо изучила программу вечера. – Ты слышал про Чайковского?

– Обижаешь!

– Башмет выбрал его элегию «Памяти Самарина». Похлеще Грига. Чего-то с маэстро не так. Как у вас говорят – мрак и ужас.

Башмет стоял за пультом. О чем-то думал. Вдруг повернулся и виновато улыбнулся публике. Затем принялся безостановочно кашлять. Музыканты и зал замерли. Казалось – пора звать врачей. Но альтист нашел силы остановить приступ. Какое-то время постоял лицом к залу, прикрывая рот белым платком. Было заметно, как покраснело лицо. Он виновато развел руками и повернулся к музыкантам. Мгновение, и по залу разлилось скорбное звучание скрипичной группы, усиленной виолончелями.

– Реквием китайскому генералу. Наш ответ! – вновь попытался пошутить Андрей.

Сяо Пьяо оторвалась от смартфона, ответила на задумываясь:

– Самарин был актером Малого театра. Сначала клоуном, потом героем-любовником. Нравился Чайковскому, уж неизвестно почему. – Она метнула взгляд на Андрея.

– Самарин тоже был геем?

– Откуда мне знать. Напоминает кусками его же музыку из «Евгения Онегина». У нас проще. Пылинки, волосинки, жучки и шелест листьев. – Она вновь уткнулась в экран.

Истерзанный китайской музыкой Андрей с первых же нот Чайковского враз успокоился. Никаких барабанов. Только слаженный скрипичный строй. Но теперь чего-то не хватало. Китайские нотные иероглифы продолжали роиться в его голове. Чайковский был им противен и непонятен своей матричной гармонией.

– Нет, будущее за китайцами, – проговорил он так, чтобы китаянка его услышала.

– Оно уже наступило. – Сяо Пьяо улыбнулась и показала Андрею смартфон.

– Энергии у вас больше нашего. Шумновато, конечно, но не как у нас – на кладбище. Мы всё Божью справедливость ищем. – Разин был готов сорваться в привычное самоуничижение, свойственное только русским.

Китайские музыканты слушали элегию с заметным интересом и любопытством. Так Владимир Маяковский слушал бы Пушкина с его стихами на стройплощадке Днепрогэса в обеденный перерыв. Андрей поймал себя на мысли, что Чайковский его совершенно не трогает. Петр Ильич скорее всего был Андреем Разиным своего времени. У него был свой «Ласковый май». А вот китайцы! Следующий номер выбил его из колеи.

Как пояснила китаянка, это был «Концерт для пипы и струнных инструментов» знаменитого композитора Тан Дуна. Солистка – красавица Бель Шу. Гонконгские миллиардеры стоят в очереди, чтобы подарить ей бриллиантовое колье или пригласить в дом для частного вечернего концерта. Бель Шу виртуозно владела техникой игры на китайской пипе. Это разновидность лютни величиной со среднего индюка. Бель Шу села между двумя оркестрами, поставила пипу грифом вверх на закрытые белым платьем колени. Оба оркестра заиграли вместе. Через какое-то время между классическими скрипками, валторнами, виолончелями и китайскими бамбуковыми дудочками наступила полная гармония. Наконец вступает и Бель Шу, щиплет пальцами струны. Ее пипа забулькала прозрачными лопающимися пузырями на дождевой луже посреди громов, молний и бархатных запилов скрипок с виолончелями. Похоже на звук челесты, только не слышно стекла. Одни сухожилия. Ее пипа, похоже, имеет при себе маленький барабанчик. Солистка бьет по нему ручками. Башмет передразнивает пипу альтом, он в экстазе.

Сяо Пьяо не проронила пока ни слова. Смартфон вновь оказался в дамской сумочке. Все внимание на сцену.

– Юрий Башмет – гений. – Андрей услышал шепот своей соседки. – Кроме него, китайскую музыку не играет никто. Так рвать ногтями струны дорогого альта, чтобы подражать пипе, – это подвиг!

В финале пипа тихо умолкает. Скрипки остались целы. Струны не порваны. Но главное изумление ждало впереди. Оказалось, что композиторов Чайковских два. Один еще жив. Мало того, для китайских дудочников он приготовил мировую премьеру сюиты для двух оркестров. За пультом Ю. Башмет, он никуда и не уходил. Стреноженные живым Чайковским скрипки и маленькие пипы зазвучали без перекрикивания и визга. Словно на международном базаре в Древнем Вавилоне, где неожиданно воцарилась гармония и порядок. Но соединить звучания обоих оркестров надолго не получается. Начинается новая пикировка русских скрипок с китайскими барабанами.

Андрей сидел нахохлившись и хотел одного – быстрее вернуться на свой восьмой этаж. Но не судьба! После долгого перелета и разницы во времени Сяо Пьяо заснула на своем кресле. Ее голова упала на плечо Андрея, ему не хотелось ее будить. Наоборот, с большим интересом он наблюдал за тем, как вздрагивают ее ресницы при очередном ударе китайского барабана или тарелок из оркестра господина Баш-мета. Он вспомнил, что уже видел ее спящей, когда много лет назад машина везла их со Всеволодом Овчинниковым в аэропорт Пекина из государственной резиденции, где их принимали как передовой отряд перед визитом Михаила Горбачева. Сяо Пьяо была всегда с ними и заснула на заднем сиденье машины, так же положив голову на плечо Андрея. Такое случается в театре или на концерте, когда в зале погашен свет, на сцене кто-то копошится и мозг неожиданно отключает сознание так, что можно захрапеть.

Андрея угораздило в эту волну. Звуковые вибрации экзотических инструментов навеяли воспоминания и вытащили из памяти бесконечно огромную площадь Тяньаньмэнь, что отделяет Пекин от Запретного города с императорским дворцом и могилой Мао Цзэдуна. Китайские музыканты достигли своего – здесь, в Сочи, звуки их инструментов синтезировали фантасмагорический поток сознания, эфирную волну из далекой, почти астральной страны – Поднебесной.

Андрей чувствовал, как пробуждается энергия акупунктурних точек. Смычки маленьких китайских скрипочек, словно иглы, проникали в них, порождая пение тибетских поющих чаш и полифонию звуков природы. В какой-то момент началось обнуление всего. Андрей вновь вздрогнул и нашел в себе силы приоткрыть глаза. Неведомый ведущий объявлял низким басом – «Колесо судьбы». Военный дирижер Ян Хуайчанг поднял руки.

Скрипочки и барабаны вновь повисли на кончике его дирижерской палочки – почти прилипли. «Слуги Башмета» сделали вид, что внимательно слушают. Но перебрасываются словами, кто-то смотрит под ноги, кто-то качает головой, будто осуждает чужую гармонию. Она и вправду поселяется в черепной коробке европейца мятущейся обезьяной. Андрей тяжело вздохнул. Обезьяна наконец убежала из его головы, звон в ушах прекратился. Ян Хуайчанг и не думал останавливаться.

Он отправляет по три китайца в боковые проходы. Когда дружно заскрипели смычки и забулькала пипа, те начали дуть в бамбуковые дудочки, подвывая ими, как делают коты темной ночью. Вновь поддавшись китайскому обаянию, Андрей уловил исходящие с кончика бамбуковой палочки дирижера вибрации крылышек мотыльков и утреннего марша муравьев. Затем китайский мандарин прогнал из его головы обезьяну и начал читать свиток на желтой рисовой бумаге с рядами черных иероглифов: «Над великой Янцзы-матушкой сгущаются сумерки. Плеск крупного карпа в речной воронке. В прибрежных камышах бредет цапля и слушает, где квакает лягушка. Над водой летит черная птица. Исчезает в тумане. Из него появляется красно-золотой дракон. Мир замирает в восторге. Глаза рыб, птиц, насекомых и деревьев смотрят на его полет. Желтые воды Янцзы застилает туман. Где-то гнется под ветром бамбук, и колонковая кисточка мандарина усердно прорисовывает новый иероглиф».

В голове заснувшего Андрея Разина обезьяну и китайского мандарина сменили серо-белые длиннорогие волы. Они бредут и месят грязь на рисовом поле. Но воде только легкая рябь, в ней трепещет отражение Луны. На краю поля, из-за ствола огромного священного дерева гинкго показалась морда тигра. Он смотрит на волов и косится на ускользающую тень красного дракона.

* * *

К Андрею шла Сяо Пьяо. Тонкая, в длинном, до пола, обтягивающем красном платье с вышитыми серебряными нитями цветами. По бокам разрезы до середины бедра. Золотая окантовка классического стоячего воротничка. Кант струился вниз, огибал выступ груди, возвращался к солнечному сплетению и сбегал на «темную сторону Луны», в область ниже спины. Золотая змейка делала талию китаянки осязаемой и неестественно тонкой. Таких не бывает. Живую фарфоровую статуэтку венчало изящное личико с характерным разрезом черных глаз, широким разлетом темных подведенных бровей и ярко-красных губ. Темные волосы жестко стянуты в затылок.

– Как вы спали? – спросила девушка-переводчица, обращаясь к обоим сразу.

– Тревожно, – неожиданно ответил Овчинников. – Сначала Конфуций приснился, потом Сунь-Цзы.

– Такое бывает. Все мы тут на службе у китайского руководства и Коммунистической партии Китая, – поддержала шутку «маленькая Пьяо».

Минувшим вечером Всеволод Владимирович сказал Андрею, что «Сяо» по-китайски означает «маленький». Но правдист предупредил, что говорить это слово нужно тихо и неясно. Лучше – просто «товарищ Пьяо». Если не угадаешь с голосовым оттенком, то значение слова может оказаться другим. Вплоть до обращения мужа к жене.

– Завтрак готов, пройдите за мной, – напомнила им переводчица и жестом пригласила пройти в зал. Их разместили в одном из особняков государственной резиденции «Дяоюйтай» в западном районе Пекина. В нем же готовились принимать через месяц президента СССР Горбачева с супругой и старались оказать всяческое почтение его свите. Внешне особняк выглядел огромным сооружением с крышей в стиле пагоды, но современными внутренностями. То есть мрамор на стенах и на полу, палисандровые панели, уходящий в крышу потолок. Резиденция представляла собой огромный зал приемов, где при желании можно было рассадить человек пятьдесят, а то и больше. Посреди зала огромный овальный стол, стены увешаны классическими китайскими пейзажами с преобладанием деревьев и горных долин. Чуть меньше размером – галопирующие кони и стрекозы, затаившиеся в розово-черных цветах. Из центрального зала вверх уходили лестницы с мраморными перилами и ступенями.

На ярусе второго этажа располагались многочисленные апартаменты для членов делегаций. Когда бывшего сироту ставропольского приюта привели в его номер и оставили одного, он не знал, что делать. Такую роскошь видел первый раз в жизни. Это был не гостиничный номер, которых он предостаточно насмотрелся в Западной Сибири. Здесь – не менее полутора сотен метров наборного паркета, потолок от шести-семи метров, огромная гостиная и утопающая во всем шелковом спальня. Еще круче оказалась сверкающая золотом, серебром и хрусталем ванна. Оставаться одному в громадном объеме было страшно, Андрей не мог заснуть. Хотелось пойти к Овчинникову, но не знал, куда того поселили. Правдист же и не думал выручать своего загадочного напарника, появление которого в Пекине он объяснить не мог.

Как было обговорено заранее, ровно в девять утра оба они спустились в зал, где их встретила «маленькая Пьяо». Ее назначили переводчицей двух русских из числа советских журналистов и партийных деятелей, прилетевших в Пекин накануне визита президента СССР Михаила Горбачева. Самого знаменитого советского китаиста, давно работавшего в Китае и знавшего страну лучше многих китайцев, разместили там, где должен был жить во время визита сам Горбачев с Раисой Максимовной. В плане стоял и город Ухань, но эта часть визита оказалась под вопросом, поскольку в самом Пекине накануне приезда отца перестройки начались бурные беспорядки. На площади Тяньаньмэнь ежедневно собирались студенты и всякие-разные личности, чтобы застолбить место и увидеть Горбачева.

«Маленькая Пьяо» подвела гостей не к огромному столу для делегаций, пустовавшему до поры до времени, а к небольшому столику, сервированному специально для двоих в этом же зале. В центре стояла круглая подставка с тарелками. Овчинников принюхался, потер руки и указал Андрею на стул. Сам сел напротив.

Из боковой двери вышли две девушки-официантки. Они встали в нескольких метрах от столика, сложили руки спереди. Сяо Пьяо встала рядом с ними. Все три улыбались. Андрей оглянулся по сторонам.

– Всеволод Владимирович, может, им стулья принести, как-то неудобно – стоят над душой.

– Не вздумай обращаться к ним со всякой ерундой. Такое здесь не принято. Они на службе. Лучше попробуй для начала рисовой кашки. Ее здесь переваривают до состояния клея. Но попробовать стоит. Как у тебя с животом?

– Я детдомовский, мне чем больше, тем лучше.

– К их еде надо привыкнуть. Я не про жареных пауков. Это всё сказки. Но вот переваренный рис – это самое утреннее. – Он начал крутить подставку так, что тарелки поочередно оказывалась напротив Андрея. – Это булочки баоцзы – тесто пропаривают, а не пропекают. Внутри мясо, лук с яйцом, может, что-то сладкое. В общем, как у нас. Рядом – хворост – скрученное, прожаренное в кипящем масле тесто. У нас похожий делают. Еще сахарной пудрой присыпают, здесь не принято. А вот это супчик «туфу», две чашки – для тебя и меня, – с сыром из соевого молока. А это яйца, варенные в чае.

Правдист словно издевался над Андреем. Крутил уставленный тарелками круг и всё норовил показать экзотическое. Лапшу пропустил. В результате бывший сирота попробовал всё.

– Имей в виду, – предупредил Овчинников, когда они встали из-за стола и направились к выходу. – Китайская еда просвистывает – не успеешь глазом моргнуть.

– Ничего, я несколько булочек в салфетку завернул. – Он тряхнул пиджаком.

– Баоцзы?

– Не знаю, от которых мясом пахло.

– Собаки увяжутся. Товарищ Пьяо, – он обратился к переводчице, – собаки в вашем городе еще есть? Когда тридцать лет назад закончилась моя командировка в Китае, собак не было. Всех съели.

– Иностранцы до сих пор уверены, что у нас не только собак, и воробьев съели. Это неправда – в Китае очень уважают собак. Больше, чем людей, – ответила «маленькая Пьяо».

Она шла на полшага сзади. Переводчица успела переодеться, сменила красное платье на черную юбку и черный жакет. Они направлялись к выходу из государственной резиденции «Дяоюйтай». Здесь, на огромной территории, огороженной забором, среди высоких лип и сосен стояли почти два десятка особняков. Между ними похожий на извилистую реку пруд с плавающими у поверхности бело-розовыми карпами. Рыбы лениво виляли хвостами и пощипывали листья свисающих к самой воде ветвей ив. На другом берегу пруда, на воде стояла беседка в форме летящей над водой пагоды. Восемь красных столбов подпирали двухъярусную крышу с выгнутыми вверх углами. Сразу за ней в окружении подстриженного кустарника и разной высоты деревьев стоял большой особняк. Полностью стеклянный фасад, виден зал со свисающими из-под крыши люстрами.

– Любимое место товарища Дэн Сяопина, – сказала Сяо Пьяо, махнув рукой в сторону летящей над водой беседки.

– Товарищ Дэн случайно не твой дедушка или отец? – спросил ее Овчинников, когда они остановились напротив беседки.

– Товарищ Дэн отец всем китайцам. И мой тоже.

– У отца всех китайцев должны быть и свои дети, – не унимался правдист.

– Меня зовут Сяо, а у товарища Дэна это партийный псевдоним. Шесть лет назад в этом доме, который за беседкой, жил американский футуролог с женой. Элвин Тоффлер. Товарищ Дэн несколько дней говорил с ними о будущем. Об этом писала газета «Женьминь жибао». Говорят, после этого у нас в Китае началась перестройка.

– Я знаю Тоффлера, интересный дядька, только сочиняет много. Прям зрит в грядущее. Пойдемте! – Он кивнул в сторону въездных ворот. Как только они прошли мимо поста народной милиции, к Андрею подбежали три собаки. Они терлись об его ноги и норовили ткнуть носами в карманы пиджака, где тот спрятал завернутые в салфетки булочки баоцзы.

* * *

Рабочий день председателя КГБ СССР Виктора Михайловича Чебрикова начинался с чтения газет. Секретари и референты укладывали их аккуратными стопками на левой стороне рабочего стола. Сверху «Правда», затем «Известия», «Труд», «Аргументы и факты». Само собой, «Комсомольская правда» и «Московский комсомолец». Чебриков взял в руки орган ЦК КПСС, развернул первую полосу. В левой колонке, которую называли передовицей, стоял заголовок, не говорящий ничего: «Во имя мира и прогресса». Автор Всеволод Овчинников, «специальный корреспондент, Пекин».

«Чего там Сева написал?» – заинтересовался генерал армии. Это он просил правдиста взять в Пекин «парнишку», поскольку давно знал Овчинникова, как и многих других ведущих журналистов. Ничего не объяснил, только сказал, чтобы Сева таскал его с собой, рассказывал о Китае всё, что знает сам. Одним словом – хоть немного, самую малость наполнил «пацана» дальневосточными ароматами. На недоуменный взгляд Овчинникова намекнул, что это будущий зять одного из советских руководителей.

Репортаж начинался обычной бурдой, которую страшно любили все аккредитованные за границей советские журналисты. «Накануне исторического визита Генерального секретаря ЦК КПСС М. С. Горбачева в КНР, рано утром в Пекин прибыл передовой отряд советской делегации. С утра лил дождь, гремела гроза и дул ураганный ветер. Несколько деревьев в городе вырвало с корнем. Но уже к середине дня между свинцовых туч показалось синее небо, ветер стих и выглянуло солнце. Остатки недоверия между нашими странами, которое длилось почти тридцать лет, таяли на глазах». Чебриков любил статьи Всеволода Владимировича, он был из тех редких журналистов, кто мог вставить в самый скучный официальный текст что-то необычное. Нашлось для этого место и в «Во имя мира и прогресса». Сева писал, что второй великий кормчий после Мао Цзэдуна – Дэн Сяопин смело смотрит в будущее. Не брезгует и футурологами, предсказывающими будущее. Даже американскими. Назвал имя – Элвин Тоффлер. Генерал снял трубку телефона цвета слоновой кости и с гербом Советского Союза на диске.

– Владимир Александрович, здравствуй!

– Здравствуйте, Виктор Михайлович! – ответил его первый заместитель, начальник Первого главного управления КГБ СССР Владимир Крючков.

– Сирота в Китае, вместе с Овчинниковым.

– Знаю о каждом шаге, Виктор Михайлович, даже о том, что сирота в первый же день стащил из зала приемов пирожки с мясом и его пиджак порвала собака.