Текст книги "Нуар"

Затемнение
Нью-Йорк
Август 1944 года

Шма Исроэйль: Адойной Элойхейну – Адойной эход! [38]38
  Слушай, Израиль! Господь – Б-г наш и Он, Господь, – Един! (иврит.) – первые слова еврейской молитвы – литургического текста, состоящего из 4 цитат из Пятикнижия.


[Закрыть]

Извини, Рич, за такое начало, но я никогда еще не писала мертвому. Можно просто «Рич» без дурацкого «дяди»? Спасибо.

Я в очередной раз поругалась с родственниками, заперлась в своей комнате и думаю о том, как я тебя ненавижу. Это неправильно, знаю, но ты сам виноват. Я узнавала: твою могилу так и не нашли. Я не могу снять обувь, подойти, положить камень, попросить прощения – и простить. Порой мне кажется, что даже там, в своем шеоле, среди теней, ты посмеиваешься надо мною. И тогда я ненавижу тебя еще сильнее.

Иногда хочется выть. Я запираюсь в комнате, как сейчас, например, и вою. Родственники считают меня ненормальной и водят к врачу. Хотели отправить в «дурку», но я по твоему совету сразу же наняла хорошего адвоката. Так что буду выть и дальше.

Французы наградили меня медалью. Американцы тоже, но не медалью, а разрисованным листом бумаги (как это называется, я уже забыла) с чьей-то подписью. Британцы расщедрились аж на два ордена – один мне, другой тебе. Орден называется очень длинно – «The Most Excellent Order of the British Empire» [39]39
  «Превосходнейший орден Британской империи» (англ.). – рыцарский орден, созданный британским королём Георгом V.


[Закрыть]. Ты – «Officer», я просто «Member». Смешно! Мне, еврейке, вручили крест.

Написала – и словно услышала твой голос: «Хорошо еще, что не серп и молот!» Ты же так бы ответил, Рич?

Мои родственники готовы выкопать тебя из твоей неизвестной могилы и выкинуть собакам. Они считают, что ты украл у «нашей семьи» (то есть, непосредственно у них) миллионы долларов. Речь идет, как ты понимаешь, о папином лекарстве, которое ты якобы похитил и продал. Когда они подсчитывают убытки, то начинают выть еще страшнее, чем я. Требуют, чтобы я, как наследница папы, начала судебный процесс против изготовителей. Когда мне это надоедает, я посылаю их na huy и звоню адвокату.

Французы тоже чего-то требуют. Оказывается, ты лишил их не только денег, но и «приоритета». Им очень обидно, почти как моим родственникам, они тоже хотят организовать судебный процесс для восстановления изнасилованной лично тобой (при моей скромной помощи) «исторической справедливости». Меня дважды вызывали в посольство, но я теперь гражданка США и могу послать их na huy. Это я и делаю.

Сейчас папино и твое лекарство выпускают три страны: Португалия, Британия и Россия. Штаты тоже выпускают. Здесь лекарство называется «бензилпенициллин», или то же самое, но без «бензил». Его выдумал (а точнее, довел до ума) папин знакомый Александр Флеминг (ты его, кажется, тоже знаешь). Американцы считают, что «приоритет» у них, потому что доктор Флеминг открыл это лекарство еще в 1928 году. Ага, конечно! Я хорошо помню, как ты пересылал первый «контейнер» из Португалии в декабре 1940-го. Флеминг тогда еще в лаборатории пробирки протирал.

Если встретишься с папой в шеоле, расскажи ему об этом. А еще о том, что боши, которые его убили, так и дохли без «пенициллина». Ты увел папины бумаги у них буквально из-под носа. Я так горжусь, что была рядом – и старалась тебе не очень мешать.

Вот, Рич, отчиталась. Остальное не слишком интересно. О тебе много пишут, ты и злодей, и герой, и вообще невесть кто. Но какая теперь разница? Один раз я, правда, не выдержала. Здесь, в Нью-Йорке, собрались те, кого ты спас и помог переправить в Штаты. Я даже не думала, что их так много. Меня позвали на встречу. Все было очень торжественно и очень грустно. Я спела «Время вишен». Помнишь? «Время вишен настает, и соловей поет, и дрозд летит на праздник…» Вспомнили тебя, Марсельца, дядю Антуана. Этого смешного «ажана» тоже вспомнили. Еще бы! Господин Прюдом прислал телеграмму чуть ли не в тысячу слов на служебном бланке. А потом все пошли в St. Nicholas Russian Orthodox Cathedral [40]40
  Свято-Николаевский Собор в Вашингтоне, кафедральный Собор Православной Церкви в Америке.


[Закрыть]. Там должна была быть панихида. По тебе, Рич! И тут мне стало плохо. Не помню ничего, говорят, я плакала, кричала, что нельзя отпевать живого, что ты обязательно вернешься… Очнулась в больнице. Мои родственники уже топтались на пороге со смирительной рубашкой наготове, но у меня очень хороший адвокат.

Вот такой я стала, Рич, – ненормальной, злой, никому не верящей, никому не нужной. А мне еще и семнадцать не исполнилось. Как же я ненавижу тебя, Рич! Был бы у меня выбор, я бы шагнула под бомбу, к папе, приложилась бы к нему и к предкам своим. И забыла бы о тебе. Навсегда!

Я даже не могу написать «будь ты проклят!» Меня не простит Б-г, и я сама себя не прощу. Нельзя проклинать того, кто, как Самсон, Судия Израильский, сказал: «Умри, душа моя, с Филистимлянами!» Ты умер за всех людей и в том числе за мой несчастный народ. Моя обязанность – помнить и оплакивать. Если бы ты знал, как это больно.

Ненавижу! Ты хуже бошей, Рич, они только бьют, убивают и насилуют. Душа им не подвластна.

Хотела закончить письмо той же страшной молитвой. Нет, не хочу.

Съездила в этот St. Nicholas Russian Orthodox Cathedral, купила Библию на русском. Ничего не поняла, но нужные строки отыскала быстро. Переписала, как смогла, естественно, нормальными буквами. Спасибо тамошнему Рriest [41]41
  Священнику (англ).


[Закрыть], помог, хотя очень удивился. Извини, если будут ошибки.

«Na lozhe moem noch’ju iskala ja togo, kotorogo ljubit dusha moja, iskala ego i ne nashla ego. Vstanu zhe ja, pojdu po gorodu, po ulicam i plowadjam, i budu iskat» togo, kotorogo ljubit dusha moja; iskala ja ego i ne nashla ego… Zaklinaju vas, dsheri Ierusalimskie: esli vy vstretite vozljublennogo moego, chto skazhete vy emu? Chto ja iznemogaju ot ljubvi».

Рич! Если ты вернулся, если жив – беги! Исчезни, скройся, улети, как птица. А я тебя все равно найду – и буду вместе с тобой убивать твоих врагов.

&.

Общий план
Эль-Джадира
Февраль 1945 года

Такси не оказалось ни на этой улице, ни на соседней. Можно было пройти дальше, к пристани, но Ричард Грай решил прогуляться. Не обычной дорогой, которой и приехал, а напрямик, через знакомую горку. Делать там, конечно, нечего, разве что постоять у порога своего бывшего дома. А еще можно подойти к калитке Александра Капитоновича, взглянуть на знакомую дверь, на крышу, покрытую старой треснутой черепицей, на стальной штырь радиоантенны…

На горку, приют сварливых отставников, вели две дороги: автомобильная, идущая серпантином по склону, и пешеходная – обычная лестница с железными ступенями и старыми, давно не крашеными перилами. Он выбрал лестницу. Во-первых, быстрее, а во вторых, с самой вершины открывается замечательный вид: порт, океан, далекая линия горизонта. Вечерами бывший штабс-капитан часто приходил туда любоваться закатом. Пару раз удалось увидеть тонкий зеленый луч, вырывающийся из глубин океана в том месте, где только что утонуло солнце.

Возле подножия, у первых железных ступеней, он привычно полез в карман плаща за папиросами, но вовремя одумался. Ни к чему сбивать дыхание, к тому же свежий морской воздух хорош и без никотиновой гари. Оглянулся, скользнул взглядом по пустой улице, сделал первый шаг.

…Самое разумное – не возвращаясь в гостиницу, исчезнуть прямо сейчас. Побродить по горке, не спеша спуститься в город, дождаться ранних сумерек и пройти пешком дальше, до цитадели. Потом влево, к арабскому кварталу. Оружие, деньги и документы он захватил с собой. «Ratonnades», конечно, народ ненадежный, но кое-кто из них должен помнить Ришар-сейида. Дальше – просто. В испанском Марокко найти турецкого консула, попросить помощи, если понадобится, заплатить, не считая денег. Того, что останется, должно хватить на дом в Александретте, тоже на горке и тоже под черепицей. Много лет назад, еще будучи гражданином Хатая, бывший штабс-капитан присмотрел небольшой особняк за кованым железным забором. Его и купить, если получится. А потом запереть калитку, закрыть за собой дверь, упасть на кровать, даже не сняв плаща…

Посреди особо крутого пролета Ричард Грай остановился. Вдохнул поглубже, оглянулся. Порт, причал, корабль на горизонте… Полпути, считай, пройдено.

…На горку, через горку, к цитадели, в узкие переулки арабского квартала. «Исчезни, скройся, улети, как птица»…

Но он уже понимал, что бежать не станет – не из гордости, а из холодного расчета. Можно уехать хоть на край земли, где нога соскользнет с глобуса, но серо-черный мир все равно не отпустит, вернет назад. Все эти годы бывший штабс-капитан делал то, что хотел, подчиняя реальность своей воле. Но заниматься этим без спросу, без хозяйского разрешения – опасная затея. Тот, кем он был приглашен в этот виток Мультиверса, имел на него свои виды. К тому же Ричард Грай оказался не слишком вежливым гостем, даже не представился хозяину, не нашел, не поблагодарил.

Воздух внезапно показался тягучим и горьким, как после первой похмельной затяжки. Да, он ошибся, и его ткнули носом – прямо в ад, в безвидный шеол, в коридор, откуда нет выхода. Подождали, пока захлебнется, вытащили, откачали. Куда бы он теперь не убежал, путь все равно закончится знакомой стенкой. Значит, надо поступить иначе, иначе, иначе…

Ступени нехотя ложились под ноги, пальцы скользили по ржавому железу перил, воздух загустел, комом застревая в горле. Реальность свернулась узким железным тоннелем, откуда был только один выход. Но все-таки был! Подсказок хватало, требовались лишь внимательность и упрямство. Хитрый грек Деметриос сумел-таки разговорить продавца в загадочном магазине, а он после первой неудачи больше не стал пробовать. А еще гравюры. Ричард Грай покупал их, платя высокую цену, но даже не попытался как следует изучить. Сегодня утром, прочитав записку, он хотел было найти те самые три, непохожие на прочие, но в последний момент решил не торопиться. Нашлись дела поважнее, да и время еще есть.

Есть время?

Внезапно Ричард Грай ощутил знакомый, не забытый еще страх. Лестница показалось уже не тоннелем, но все тем же коридором, ведущим из ниоткуда в никуда. Сейчас он откроет глаза, увидит бледный силуэт в зеркале, отшатнется, прижмется к холодной побелке… Не убежать, не скрыться, не улететь.

Во рту было солоно – из прокушенной губы вновь сочилась кровь, как и тогда, прошлой ночью. Промакнуть удалось не сразу, кровь лилась по подбородку, капли так и норовили упасть на серую ткань плаща. Спрятав, наконец, испачканный платок, Ричард Грай провел влажной ладонью по лицу, резко выдохнул. Ничего, лестница вот-вот кончится, дальше горка, дальше он знает, что делать. Времени мало, но все-таки должно хватить. Коридоры, как известно, кончаются стенкой, а тоннели выводят на свет…

Последняя ступень вела на широкую железную площадку. Некрашеный металл под ногами, ржавые перила. Отсюда он смотрел на закат.

Добрался!

Страх исчез, унесенный свежим холодным ветром. Ричард Грай оглянулся, помахал рукой. Вот он, порт! Серая ширь океана, бледное зимнее небо, резкая черта горизонта. Корабли, бетонные пирсы, красные черепичные крыши, узкие щели улиц… Когда в дальних краях он вспоминал Эль-Джадиру, первым делом перед глазами вставало именно это. Не хватало лишь заката – и острия зеленого луча.

Теперь можно было вволю посмеяться над собой, над собственным испугом – а заодно и над ночным кошмаром. Он так и сделал, улыбнулся, осторожно тронул пальцем ноющую губу. Прав Федя Липка, это еще не смерть. Прорывались и раньше, прорвемся и теперь.

Горка начиналась давно брошенным домом. Стены из ракушечника еще стояли, но крышу уже успели разобрать, исчез забор, возле полуразрушенного крыльца выросла колючая неприветливая акация. Последний хозяин завещал участок живущему во Франции племяннику, тот погиб в 1914-м на Марне, даже не успев повидать наследство. Годы шли, а старый дом так и продолжать стоять, покинутый, никому не нужный.

Ричард Грай, бросив беглый взгляд на вывороченные камни крыльца, прошел мимо пустых окон и повернул налево, чтобы выйти на дорожку, ведущую к ближайшей улице. В какой-то миг холодный ракушечник стены оказался совсем близко, на расстоянии ладони. И когда в щеку врезалась острая каменная крошка, бывший штабс-капитан успел подумать, что оступился. Лишь потом он услышал резкий, похожий на щелканье пастушьего кнута звук.

Вторая пуля ударила совсем близко, раскровянив скулу.

Третья, войдя в стену немного ниже, расщепила камень, ушла в глубину.

Падая, Ричард Грай попытался выхватить «Астру». Не успел – в лицо ударил мокрый песок, в левой руке что-то противно хрустнуло, заныла прокушенная губа.

Четвертая пуля расплескала землю в двух пальцах от сердца.

Часть четвертая

Крупный план
Северо-восточнее Новороссийска
Март 1920 года

– …Родион! Родион, ты живой?

И как ответить? Во рту – каша из песка с кровью, на лице тоже кровь, по щеке словно утюг прошелся. Руки-ноги… Поди пойми, где эти руки-ноги. И чего я такой везучий? Последний раз накрыло два месяца назад, под Ростовом, перед этим – в Курске.

Правая рука все-таки обнаружилась. Я попытался ею двинуть, затем, осмелев, помахал на манер незабвенного Леонида Ильича. Будем считать, на вопрос ответил: «жмуры», как их именует поручик Фёдор Липа, на такое не способны.

Липка! Он же сейчас один у пулемета!.. Ленту может заклинить…

Привстал, все еще не открывая глаз, попытался выплюнуть набившуюся в рот дрянь, нащупал босой ногой вдавленную в грязь гильзу…

Сапог где? И где все остальные, почему тихо? Последнее, что успел услышать… Нет, не услышать – ощутить во всей красе. Снаряд от трехдюймовки ударил перед самым пулеметным щитком, тугой воздух врезался в уши, по щеке словно приложили бревном. Обстрел вели с самого утра, но лупили криворуко, на кого бог пошлет. На этот раз угадали.

Роте, похоже, амба. И всему Новороссийску тоже – вкупе с остатком того, что недавно гордо именовалось Вооруженными силами Юга России.

– Фу ты, живой, слава богу! Родион, представляешь, мы здесь одни остались, да!..

Я открыл глаза и порадовался. Присевший рядом со мной Липка выглядел вполне прилично, при руках и ногах, даже не слишком грязный. Правда, без фуражки.

– Пулемет, – разлепил я губы. – Что с пулеметом?

Светлые Липкины глаза моргнули.

– Ничего. В смысле, нет пулемета. Господин ротный, вынужден вас крупно огорчить, да. Из личного состава в наличии один боеспособный и один контуженный. Патронов нет, ручных бомб нет, оба пулемета накрылись. Положительный момент: заряженный револьвер у меня, у вас тоже, и… И краснюки пока не наступают. Баланс предоставляю подвести вам самим, у меня что-то не выходит, да.

Я все-таки встал, с омерзением ступив босой ногой в растоптанную сапогами лужу, попытался осмотреться.

Да-а-а…

– Вальку Семистроева убили, – голос поручика еле заметно дрогнул. – Когда пулемет разнесло, я тебя в сторону оттащил, позвал его, чтобы помог. А Валька рядышком сидит и вроде как не слышит… Родион, ты, как оклемаешься, молитву прочитай. Ты же православный, как и он. А я, понимаешь, немец-перец лютеранский. Валька… Эх!..

Договаривать Липка не стал, отвернулся. Прапорщика Семистроева я почти не знал, он попал в роту позавчера, с последним пополнением. Поручик же, как выяснилось, с ним не просто вместе учился в юнкерском, но даже проживал по соседству. Встретились напоследок…

Ответить было нечего. Придерживаясь рукой за стенку окопа, я прошлепал вперед, где недавно был правый фланг. Первые два трупа, включая Семистроева, не подошли по калибру, а вот третий оказался в самый раз. Я приложил уцелевший сапог к лежащей в грязи ноге, присмотрелся.

Годится! Прости, унтер Коломийцев, мне сапог нужнее. Тебя в рай и босиком пустят.

– Липка, помоги!

Вдвоем справились. У запасливого поручика оказалась даже чистая портянка. Пока я переобувался, Липка то и дело выглядывал наружу. Окоп отрыли настоящий, ростовой, как на Германской, что нас здорово выручило. Когда краснюки подтянули трехдюймовки, наши ветераны даже успели вырыть пару «лисьих нор» на случай особого злостного обстрела. Но из орудий стреляли редко, зато атаковали почти непрерывно. Пару раз цепи докатывались до окопов, в ход пошли гранаты Рдултовского, по привычке именуемые «бомбами», один раз дело дошло до рукопашной.

Два дня – и роты нет. Накомандовался…

Я справился с сапогом, успел проверить револьвер и как раз чистил фуражку, когда Липка, в очередной раз привстав, невозмутимо констатировал:

– Идут.

Чуть подумав, уточнил:

– Скачут. Конницу пустили, да. Кретины пролетарские! А если бы у нас пулемет не накрылся?

– Так накрылся же, – хмыкнул я, – значит, не кретины. У них свой интерес, к порту торопятся. Там дальше корниловцы, но даже их надолго не хватит… Липа, ты лезь в «лисью нору», а я здесь в «жмура» сыграю, авось поверят. Если не остановятся, я тебя кликну. Полезут добивать – действуй по обстановке.

Поручик хотел возразить, но я надавил голосом.

– Исполнять!

Липка вновь моргнул и сгинул. Я достал «наган» и лег на бок, прикрыв оружие краем шинели. Топот копыт был уже хорошо слышен, земля реагировала чутко, вибрировала, осыпалась мокрой пылью со стенок окопа. Незваными гостями всплыли строки из иных миров и времен.

 
В грязь ударю лицом, завалюсь покрасивее набок —
И ударит душа на ворованных клячах в галоп…
 

Все верно. «Я когда-то умру – мы когда-то всегда умираем». Если буденовцы обратят внимание на контуженного офицера, то конец командировке. Жаль, я рассчитывал еще побарахтаться. Авось, Липке повезет, он из тех, что зазря не пропадают.

Можно закрывать глаза…

Топот все ближе, уже слышны крики, веселое бесшабашное гиканье. Болью плеснул ушибленный висок, перед глазами поплыли неровные желтые пятна-облака. Я попытался напомнить себе, что ничего страшного не случится – и случиться не может. Встану из кресла, сниму шлем, зафиксирую время. Потом выпью кофе, часок полежу на диване, глядя в потолок… А затем сяду за работу. Для того, все, собственно, и задумывалось.

Вот они! Черные тени, остро пахнущие конским потом. Земля дрогнула, ушла куда-то вниз.

 
Прискакали – гляжу – пред очами не райское что-то:
Неродящий пустырь и сплошное ничто – беспредел.
 

Земля посыпалась за воротник, я замер, стараясь не дышать. Кажется, там, наверху, остановились. Наверняка смотрят вниз, разглядывают недвижные тела в серых шинелях с золотыми погонами.

– Охрименко! Охрименко, щучий сын!.. А ну стрельни в того, у кулемета которой.

В меня?!

 
Я когда-то умру – мы когда-то всегда умираем, —
Как бы так угадать, чтоб не сам – чтобы в спину ножом.
 

После второго выстрела я решился выдохнуть. Не в меня, в другого. Кто-то из моих сослуживцев умер не слишком убедительно.

– Поспешаем, товарищи! Поспешаем!.. Об остальных пехтура побеспокоится… Вперед!..

Снова топот копыт, но уже тише, дальше, глуше. Глаз я пока не открывал. Вдруг «пехтура» уже рядом? Историю Новороссийской катастрофы я помнил неплохо, но в мемуарах и на страницах научных трудов все-таки присутствовала какая-то логика. В жизни все оказалось иначе, обернувшись бессмысленным кровавым хаосом. Никто даже не пытался обороняться всерьез. Куда там горемычному, тысячекратно оплаканному 1941-му! Тогда, по крайней мере, был Вермахт, а здесь какая-то вшивая Рачья и Собачья, на треть состоящая из наших же пленных. И войск у нас больше, и пушек, и огнеприпасов. Генералов-лампасников целый полк наберется, все важные, с усами до ушей.

Значит, так нам и надо! Воевнули, чем бог послал.

Я и прежде не слишком сочувствовал «белым». Готовясь надеть шлем, искренне думал остаться в стороне от всех этих бессмысленных подвигов. Чистый лабораторный эксперимент, практическая эвереттика. Не вышло, и поздно жалеть. Проредить коммунистическую сволочь в любом случае тоже полезно. Карму улучшает.

– Родион! Эй, ротный… Родька!..

Ага, Липа нарисовался. Можно открывать глаза.

– Может, до ночи досидим, – неуверенно предположил Федор. – Вдруг у краснюков до нас руки не дойдут? Что за интерес в куче трупов рыться? Они сейчас в Новороссийск спешат, так сказать, за дуваном, да.

Мы устроились у входа в ближайшую «лисью нору» – узкий неровный лаз, вырытый вровень с дном окопа. Двоим там, конечно, не поместиться, но если начнут «зачищать», даже самая хитрая лиса не спасется, ни в окопе, ни в норе. Пальнут пару раз – и штыком для верности двинут.

Пока наверху было тихо. Воспользовавшись нежданной передышкой, Липка нашел в чьей-то кобуре еще один «наган» и сейчас неторопливо, с истинно немецкой обстоятельностью приводил оружие в порядок. Фуражка тоже нашлась – и теперь красовалась на законном месте. Я же просто смотрел в небо. Синева, легкие перистые облака, черные росчерки птичьих крыльев… Еще одна весна, для меня – уже третья в этом маленьком уголке Мультиверса. Восемнадцатый, девятнадцатый, двадцатый…

– Только бы транспортов в порту хватило, – Липка, уложив револьвер в кобуру, поглядел вверх. – Хотя при нынешней негритянской бордели я уже ни на что не надеюсь. Родион, ты у нас пророк. Так прореки, утешь, да.

Утешить поручика было нечем. Транспортов не хватит, из Новороссийска сумеет вырваться хорошо если каждый третий.

– Нет, серьезно! – Фёдор встал, резким движением оправил шинель. – Я, Родион, человек очень наблюдательный, да. Знакомы мы с тобой где-то год, и за это время ты успел заработать репутацию даже не Кассандры, а я уже не знаю, кого. Нострадамуса, наверно, да. Про тебя говорят, будто ты раньше в разведке у генерала Алексеева служил, но даже если так… Ясновидцев туда, что ли набирали?

Все верно, Липка – парень неглупый, а я не всегда вовремя прикусываю язык. Отшутиться? А собственно, зачем?

– Прорекаю, господин поручик. То, что мы сейчас видим – амба. Врангель продержится в Крыму до ноября, на Дальнем Востоке будут драться еще два года, но это уже агония. Большевизия победит, хотя и не во всемирном масштабе, и будет править… Да, еще семьдесят один год и сколько-то там месяцев. Сосчитай сам – до декабря 1991-го.

Поручик покачал головой.

– Злой ты человек, Родион! Ох, злой! Семьдесят один год, да. Пообещал бы двадцать, что ли… Постой, так ведь это у Нострадамуса было! Чего-то там задрожит, восстанет новый Вавилон, презренный город будет расти благодаря всяким мерзостям, а продлится все это, дай бог памяти… Семьдесят три года и семь месяцев, да. Если считать с разгона Учредилки, как раз и выходит… Фу, ты, а я уже испугался! Подумал, а вдруг ты и правду, того…

– «Говорили в народе друг другу: что это сталось с сыном Кисовым? Неужели и Саул во пророках?» Да зачем нам пророк, Липка? Неужели с самого начала неясно было? После того, как в ноябре 1917-го профукали Москву, я не просто понял, прочувствовал. Там бы один регулярный батальон справился, как в 1905-м. Пленных не брать, патронов не жалеть – вот и вся тактика. Только батальона на месте не оказалось.

По небу, в густой весенней синеве, неслышно плыли белые облака. А над Москвой тогда висели тяжелые серые тучи. Снег, дождь, снова снег… Как бездарно продули! У будущих «красных» не было ничего, кроме необстрелянных работяг и непохмеленых дезертиров во главе с великим полководцем Колей Бухариным. Пушки, нацеленные на Кремль, наводили профессор астрономии на пару с австрийским военнопленным. И все равно победили. «Белая гвардия, путь твой высок…» Сапожники!..

– Ты, значит, после Москвы, – раздумчиво проговорил Липка. – А я вот раньше… Погоди-ка!..

Он стащил с головы фуражку и вновь выглянул из окопа. Повертел головой, присел, вернул фуражку на место, не забыв сдвинуть ее на затылок.

– Какая-то сволочь роится. По виду точно нестроевые, то ли обозники грабить собрались, то ли расстрельная команда по наши души… Так вот, Родион, я все понял еще в марте, после «великой бескровной», когда Государь отрекся. Не потому, что я монархист. Я не за царя, я за Империю. Разница, я тебе скажу, большая…

Я оторвал пальцы от ноющей скулы, полюбовался пятнышками присохшей крови. Молодец Липка! Самое время и место для политологических диспутов. Империю ему подавай!..

– То есть, Фёдор, ты бы согласился, если Россия осталась бы империей без Императора? Как нынешний Германский Рейх без Вильгельма? С сохранением органических законов, административного устройства и всех основ государственности, включая Табель о рангах?

Поручик поглядел изумленно, открыл рот, снова закрыл. Наконец, выдохнул:

– Der Teufel soll den Kerl buserieren! Soll das alles buserieren! [42]42
  Грубое немецкое ругательство.


[Закрыть] Родька, да мне в жизнь так не сформулировать. Конечно, конечно!..

Слышать из его уст «тойфеля» да еще вкупе с «Родькой» мне еще не приходилось. Видать, и вправду задело.

– Наши монархисты – слюнявые идиоты. Только и могут, что Николашку оплакивать, от которого, между прочим, сами и отреклись, да. Скоро даже из, прости господи, Александры Федоровны святую сотворят, вот увидишь. Личности вторичны, главное – принципы. Если бы большевики восстановили Красную Империю, я бы за оружие не взялся. Служил бы где-нибудь письмоводителем, а расстреляли бы – значит, судьба. Но в том-то и дело, что эта сволочь строит никакую не Всемирную Коммунию. Сознательно, инстинктивно, даже не знаю, но они возвращают Средневековье – самое настоящее Московское царство. Два века нашей имперской истории они просто отменили!

Собравшись с силами, я встал, прислонившись затылком к холодной земле. Липка наверняка понимает, что боец из меня сейчас никакой. Вот и тешит байками. Дать приказ, чтобы уходил? Не послушает, голубая остзейская кровь.

– Ну, Московское царство. И что? Это, Липа, все равно лучше, чем Махно или какая-нибудь Кронштадтская республика. А если уж, извини, в самые глубины нырять, то до Петра государство было державой русского народа, а не компании космополитов, присягнувших престолу.

Поручик, взглянув укоризненно, вновь снял фуражку, пружинисто вскочил, выглянул. Смотрел на этот раз недолго, не более секунды. Вернувшись на место, вздохнул:

– Русский народ – это мы с тобой, Родион. И наши товарищи, живые и мертвые. Нас и наших предков Империя вылепила и в печи огненной обожгла, да. А остальные – только глина под ногами. Из глины этой большевики наскоро налепили големов…

Достал револьвер, морщась, прокрутил барабан.

– …А големы, господин ротный, изволят жаловать аккурат сюда. Не меньше взвода, на нас двоих вполне хватит, да. Последний парад, Родя! Как ты говоришь, амба.

Я встал, расстегнул кобуру «нагана», а затем полез в карман шинели, где ждал своего часа небольшой плоский «браунинг» образца 1900 года, во время оно высочайше рекомендованный господам офицерам для ношения вне строя. Его я берег именно ради подобного случая.

– Значит, и вправду конец командировке, Липка. Сейчас сниму шлем и пойду заваривать кофе. И «July Morning» [43]43
  «Июльское утро» (англ.).


[Закрыть] поставлю, давно уже хочется.

– А крылышки привязать? – неунывающий поручик достал второй «наган». – Предлагаю план. Изображаем «жмуров», а как только господа красножопые начнут по карманам шарить, валим всех, покуда патроны есть. А потом – ты кофе завариваешь, а я с Валькой Семистроевым коньячку выпью, да. Эх, не прочитали молитву, непорядок… Командуй, ротный!

– Уже, – улыбнулся я. – Считай, скомандовал. «Наверх вы, товарищи, все по местам!..»

– О, да-да!

Липка усмехнулся в ответ, подмигнул:

 
Auf Deck, Kameraden, all» auf Deck!
Heraus zur letzten Parade!
Der stolze «Warjag» ergibt sich nicht,
Wir brauchen keine Gnade!
 
 
An den Masten die bunten Wimpel empor,
Die klirrenden Anker gelichtet,
In stürmischer Eil» zum Gefechte klar
Die blanken Geschütze gerichtet! [44]44
На палубу, товарищи, все на палубу!Наверх для последнего парада!Гордый «Варяг» не сдаётся,Нам не нужна пощада!На мачтах пёстрые вымпелы кверху,Звенящие якоря подняты,В бурной спешке к бою готовыБлестящие орудия! (нем.).

[Закрыть]
 

Я бросил взгляд на плывущие по небу облака и мысленно пожелал Липке, чтобы коньяк в его бутылке никогда не кончался. Как там дальше у герра Грейнца?

 
От пристани нашей мы в битву уйдем,
Навстречу грозящей нам смерти,
За Родину в море открытом умрём,
Где ждут желтолицые черти!
 

И тут мы услышали, как разорвался первый снаряд.