Текст книги "Атаман Войска Донского Платов"

Одни предчувствовали и предсказывали его смерть. Рассказывали, за полтора месяца до кончины он присутствовал на отпевании умершего в Галаце принца Виртембергского и, выходя из церкви, был до того расстроен, что сел по ошибке не в свою коляску, а на дроги, предназначенные для покойного. В этом многие видели дурной знак. Другие всё валили на завистников и соперников. Долго держался слух, что Потемкина отравили Зубовы.

Платов подзадержался в Санкт-Петербурге. Полк его под командованием Степана Грекова, произведенного за Измаил в майоры, держал кордоны по Дунаю у Браилова. Но с отъездом Потемкина и в Платове нужда как-то сама собой отпала. Пора ему была возвращаться в «Екатеринославское войско обеих сторон Днепра».

Злился Матвей, а потому невоздержан стал и в питье и в речах. Раз чуть не попался. Начиналось вроде все хорошо, попал он на обед, за столом сидело человек тридцать. Хозяин, известный оригинал, встречая Матвея, раскинул руки:

– Как ублажить мне такого гостя? Скажи, и для тебя я зажарю любую дочь мою!

За столом Матвей перебрал: выпил водки, запил шампанским и, вспомнив вдруг потемкинские застолья, заговорил свободно о правительстве, о царице, о самом Потемкине.

После застолья подошел к нему невзрачный старичок:

– Давно ли с Дона, Матвей Иванович? Прошу вас на другой день пожаловать ко мне на обед.

Матвей кивнул рассеянно. Едва старичок отошел, подлетел сам хозяин:

– Это же Шешковский!.. Что он тебе говорил?

– На обед приглашал.

– Не вздумай ходить. Выпорет…

– Как «выпорет»?

– Так выпорет. Посадит за стол, стул провалится, и полетишь ты вниз, но зависнешь. Голова снаружи, а остальное – там, в подвале. И тебе ничего не видно, и тем, кто порет, лица твоего не распознать…

– Постой-ка, – отстранил хозяина трезвеющий Платов и бросился вслед за старичком.

– Ваше Превосходительство! Конечно, Ваше Превосходительство извинит меня, я не привык к богатым обедам, я простой человек. Куда мне? И вообще я не Донского Войска, а Екатеринославского. Мне бы малороссийского борща…

Шешковский, обер-секретарь секретной экспедиции, поворачивался под руками одевающих его лакеев и ласково, с улыбкой отвечал Платову:

– В том-то и дело, потому-то я и пригласил вас, что завтра у меня будет приготовлен чудесный борщ. Малороссийский.

– Знаю, знаю, Ваше Превосходительство! Но ради же Бога увольте меня от обеда.

– Не-ет. Настоятельно вас приглашаю, Матвей Иванович, – ехидно улыбнулся Шешковский и даже пальчиком погрозил.

Когда главный соглядатай империи ушел, сочувствующие вмиг окружили Платова, посыпались сочувствия, советы, некоторые открыто потешались. Назывались имена «обедавших» у Шешковского, смаковались детали.

– Бежать, – подсказал кто-то.

– Куда бежать? – встрепенулся Платов.

– Беги к царице…

Всю ночь протосковав, утром бросился Матвей Иванович к Императрице, которая к тому времени уже перебралась из Царского Села в город.

Камердинер Зотов опешил от платовского приступа.

– Ради же Господа Бога долежите Матушке-Государыне, мне крайняя нужда просить о себе… Ради Бога!..

Зотов, вдавленный Платовым в дверь, пошел доложить. Вернулся, пожимая плечами, указал головой на приоткрытый вход.

Императрица была за утренним туалетом. Она утопала в белоснежных кружевах, безмолвные женщины возились над ее прической, над ногтями, протирали чем-то дряблое без макияжа лицо.

Распугав прислугу, Платов упал царице в ноги:

– Матушка-Государыня! Виноват перед Богом и перед тобою! Прости меня, помилуй!

– Что такое, что такое, скажите? – оживилась Императрица при виде коленопреклоненного донца.

– Виноват, матушка, наплел по пьяни. А этот… идол… как его?.. На борщ приглашает. Выпорет!.. Прости, матушка!

– И что же вы «наплели»? – размеренно спросила Императрица. – Да чего только… Что видел, о том и брехал…

– Не делайте так больше, Матвей Иванович, – вздохнула царица. – Не надо вам… – она морщилась, подбирая слова, но так и не нашла подходящего. – Я постараюсь уладить это дело. А вы… Вы дайте мне слово, что впредь будете думать.

– Даю, Ваше Величество! Вся жизнь моя…

– Семен Иванович, – заглянул Зотов. – Просит принять.

– Зовите, – кивнула Императрица и указала пальцем Платову. – А вы спрячьтесь за ту ширму.

Платов присел за ширмой среди женского «барахла».

Шаркающей походкой вошел Шешковский.

– Семен Иванович, о делах мы поговорим позже, – произнесла Императрица и с недовольной гримасой указала взглядом на ширму.

– Да их и дел нет, матушка, Ваше Императорское Величество. Так, делишки…

– Что наш бравый казак?

– Ничего экстраординарного, матушка, Ваше Величество. Поучить хотел…

– Я к вам о нем просительницей. Он в большом раскаянии, и в Войске спешные дела. Я велела ему сегодня же скакать к месту службы и все исправить. Так что не взыщите, отобедать у Вас он сегодня просто не успеет.

– Как прикажете, матушка. Служба, конечно, прежде всего.

– Вот именно. Я жду Вас через полчаса, любезнейший Семен Иванович.

Шешковский попятился к двери и уже у выхода встретился взглядами с Платовым, который выглядывал из-за ширмы.

Платов, глумливо кривя рот, показал ему кукиш, еще и ладонью по сгибу локтя похлопал, затем, разводя руки и скрестив ноги, поклонился глубоким придворным поклоном.

Старичок вздохнул с безнадежностью, как вздыхают, глядя на шалящих детей, по которым розга плачет, и вышел.

Царица платовских жестов не видела, но по вздоху Шешковского что-то поняла.

– Поезжайте, Матвей Иванович, – сухо и спокойно сказала она. – Будете у нас в Петербурге, заходите по-свойски.

Глава 9. Волнения и Персидский поход

Проскочив подвластное Екатеринославское Войско, Матвей Иванович опомнился лишь на родном Дону.

Тесть, Мартынов, тоже выдвинутый Потемкиным, ждал зятя с нетерпением:

– Ну, как там без Потемкина?

– Чуть не выпороли, – попугал Платов тестя.

Мартынов перемолчал, лишь откинулся на лавке, и бритый подбородок потер. Считал он себя достаточно сильным, вторым, можно сказать, человеком в Войске. Мог теперь обойтись и без потемкинской поддержки. Смерть покровителя лишь осложняла его позиции в бесконечно тянувшейся внутриказачьей борьбе кланов, родов, «верха» и «низа».

– Ладно, перебьемся, – подытожил тесть. – Уж как-нибудь, лишь бы все было хорошо.

В самом конце декабря 1791 года заключили мир. Донские полки с Дуная были переброшены в Краснороссию и вечно мятежную Польшу. Служба не прекращалась.

В Черкасске сохранялась тишина, как и в войну. После блистательного Петербурга казался родной город Платову обычной деревней. Смех вызывали потуги старшины соревноваться в богатстве, в роскоши. «Проклятая глухомань!» – вздыхал он, будучи званым гостем на семейных торжествах, на старинных праздниках и гуляньях. Ну как сравнить этот затопляемый городок с потемкинским великолепием Северной столицы!

Вздыхал Матвей Иванович: «Какую возможность упустил! Поживи еще Потемкин, да не было бы Зубовых…» Сладким, мучительным сном тянулись воспоминания о великой княгине Марии Федоровне. Вот кто бы мог его «наверх» вывести! Вышло же у Орловых, у Потемкина, у того же Зубова, а чем он, Матвей, хуже. Не было от таких мыслей Матвею Платову покоя…

Нет ничего невозможного. Мальчишкой возжелал он атаманскую дочку и женился на ней. А кем был?.. А теперь он бригадир, на все великое Войско Донское таких четверо.

Под сорок человеку, полон сил. Жена чуть ли не каждый год рожает. А мысли уносили Платова далеко. Знал он женщин, уделял им в своей жизни чересчур много внимания. Они ему сторицей возместили, вывели. Но эта была не кто-нибудь – жена наследника престола… Иногда оторопь брала, что посмел замыслить такое. Но, попугавшись, вспоминал он Потемкина, того же Зубова. Нет, не было покоя.

И вообще, его на Дону в то время не было.

Граф Иван Васильевич Гудович, герой Анапы, после заключения мира стал осваивать отвоеванные территории, укреплять их от немирных черкесов и иных горских народов и придумал построить меж Белой Мечетью и Усть-Лабой 12 новых станиц в крепких местах: 4 станицы заселить казаками Волгского полка, 3 – Хоперского, а остальные 5 – донцами. Наверху его проект одобрили: заселяй.

Сам по себе граф Иван Васильевич был человеком нрава горячего, правил строгих и правду любил. Связи в верхах приобрел обширнейшие, брат его – любимец покойного Петра Третьего, а жена, Прасковья Кирилловна, – дочь славного Разумовского. Мыслил граф масштабно, на тысячи. Получив сверху указ, одобряющий его идею, он не пожелал зарываться в мелочи, решил все одним махом: волгцев и хоперцев не трогать, а заселить предполагаемые станицы одними донцами. Три полка, отстоявшие свой срок на границе, домой не отпускать, а прибавить к ним еще три новых, идущих на смену, и все вместе пусть они к себе на Кубань с Дона к осени семьи выпишут. Как раз наберется три тысячи семей. Выдавать на семью по двадцать руб. на обзаведение на новом месте всем необходимым, а на каждую станицу сверх того еще по пятьсот – на постройку Божьих храмов. Весной чтоб начали строить, а осенью можно жен и детей выписывать.

Казаки, ждавшие смены и получившие приказ о переселении, заволновались. Отродясь такого не было. Заселяло Войско Донское разные линии и приобретенные земли, но – по жребию либо по доброй воле. Бывает, что тесно кому-то в родной станице станет, – езжай, отделяйся, селись, пострадай за общество. Но чтоб по приказу всем поголовно… Нет, такого не бывало.

Заявился командир Моздокского полка генерал Савельев в донские полки, велел рубить лес и строить дома, чтоб осенью родных в этих домах встречать. Казаки лес рубить не стали, собрались в круг:

– Ну, братцы, что делать будем?

Все три полка, Поздеева, Кошкина и Луковкина, порешили: это все не по обычаю, подчиняться не будем. Собрали от полка представителей, чтоб ехали в Черкасск и проведали: царский ли то указ, Иловайский ли воду мутит, перед царицей, по обыкновению, выслуживается. Или происки вражины Гудовича?

Больше склонялись к мысли, что это Иловайский – больше некому.

Три казака, не сказавшись по начальству, тайно ускакали на Дон. А остальные, не дожидаясь их возвращения, решили идти следом. Собралось ребят четыреста, по большей части с Переволоки – старой веры, упорные, развернули полковые знамена и бунчуки, выбрали предводителем Никиту Белогорохова, человека штрафованного, надежного, и сами пошли.

В Черкасске, отрезанном от всего мира разливом, благоденствовали. Грелось начальство на майском солнышке, как сытые коты. Хлоп – являются с той стороны Дона трое: Фока Сухоруков, Степан Моисеев и Данила Елисеев:

– Здорово живете[78]78
  Обычное приветствие у донских казаков.


[Закрыть]! Мы – с Кубанской линии. Приехали узнавать, что за указ такой – семьями на Кубань переселяться?

Начальство, проспавшее все на свете, только глазами хлопало, как сова одним местом. Но Иловайский, человек опытный, сразу нашелся:

– Ничего не знаю. Если правда, что вы говорите, сам срочно в Петербург выезжаю, буду царицу просить, чтоб отменила. А вы, ребята, давайте-ка по-хорошему назад, пока вас там не хватились. А то беды наживете.

Поздно! Через неделю пришли под Черкасск с Кубани взбунтовавшиеся казаки, стали, еле видные из-за разлива, на ногайской стороне, развернули знамена. Богу молились и клялись стать крепко и не выдавать. А ночью же вплавь пробрались в Черкасск, угнали нужное число лодок, а рано утром все на этих лодках переправились и торжественно в Черкасск вступили. Белогорохов впереди. Пришли к атаманскому дому:

– Эй, генерал-поручик Иловайский! Выходи, расскажи народу…

Иловайский, поколебавшись, вышел:

– Чего вы хотите?

– О-о! Это мы тебе враз докажем!.. – и стали перечислять ему вины, и его собственные и всех предков его, кто в какие времена при власти бывал.

– Всю жизнь ты, собака, нас не защищал, а погублял!

– Ты чего это удумал, а? Ты куда нас загнать хочешь? Сам переселяйся!

Иловайский, которому к тому времени уже переслали указ с одобрением мероприятий Гудовича, головой качал, руками разводил:

– А что я могу сделать? Есть такое повеление…

– Покажи его нам!

Иловайский жестом позвал Федора Мелентьева:

– Прочитай им.

Мелентьев с опаской спустился с крыльца атаманского дома к казакам, развернул грамоту. Белогорохов его остановил:

– Погоди, Федор Андреевич, – и обратился к своим – Ну что, братцы, дело серьезное, а мы с утра ничего не ели. Надо б нам подкрепиться, а потом и грамоту послушаем.

– Верно.

Пошли от атаманского двора на базар, а войсковому дьяку, ухмыляясь, сказали:

– Ты, Федор Андреевич, никуда не уходи, жди нас, мы скоро придем.

Белогорохов с другими ребятами совещался, а остальные пошли на базар, вели себя тихо, за все платили.

Городовые казаки на них смотрели искоса:

– Чего вы тут забыли? Возвращайтесь…

Одни горькие пьяницы штрафованные, которых Иловайский загнал камень на Войско ломать для строительных нужд, поддакивали старообрядцам, которых среди пришедших было большинство:

– Это все Иловайский. Продал он Тихий Дон, в карты проиграл.

Иловайский в это время крутился-вертелся у себя в правлении, как на сковороде. Мелентьев, Курнаков и другие дьяки его еще больше накручивали:

– Гудович заварил. А нам расхлебывать…

– Не по обычаю…

– Беги в Атаманский полк, нехай караул придет…

– Мартынов и Луковкин отсиживаются…

– Отсиживаются? Меня подсиживают! Знаю я их…

Наевшись-напившись, мятежные казаки опять стали подступать к атаманскому дому. Толпа любопытных сопровождала их, а у крыльца уже собрались казаки Атаманского полка, готовые защищать Иловайского.

– Читай, Мелентьев!..

Мелентьев, ежась и оглядываясь, вышел читать. Перекрестившись, начал. Его слушали в молчании, но только он закончил: «… На подлинном написано так: Екатерина», как толпа перед атаманским домом взорвалась:

– Вы нас обманываете!

– Отымай «дела»!

Мелентьеву звонко дали в ухо. Он кинулся убегать. За ним погнались, догнали и повалили.

Командир караула из атаманцев выхватил саблю и, теснясь спиной к воротам, орал:

– Уймитесь. Стрелять велю!

Атаманцы, отпрянув, вскинули ружья.

– Стой, стой! Не стреляй! – кричал им из дверей сам Иловайский.

– Стой, братцы! – крикнул Белогорохов и вверх руку с шапкой поднял.

– Тут правды не добиться. Идем к непременному войсковому судье.

Отправились в Войсковую Канцелярию к Луковкину и Мартынову:

– Что вы с нами делаете?..

Мартынов в ответ:

– Ничего, братцы, не знаю, сам удивляюсь.

Луковкин стал рассуждать. Его спросили:

– С твоего ведома тот указ?

– Нет, – отказался, – ничего не знаю…

– Ну, не знаешь, так сиди.

Вернулись к Иловайскому. Тот сам вышел, стал просить:

– Ребята, как бы хуже не было. Возвращайтесь в полки. А я сам поеду в Петербург к самой царице, буду просить, чтоб переселяли по обычаю, по жребию.

– Нечего туда-сюда мотаться, – отвечали ему. – Там все равно правды нет. Без резону не езди, и мы тебя не пустим. А назад на линию не поедем, хоть сейчас нас всех велите побить.

– Чего ж вы хотите?

– Дай нам «билеты», что мы отслужили и по домам отпущены.

– Согласен, – взмахнул рукой Иловайский.

– Ордера о том в станицы разошли, что мы не беглые, а со службы идем.

– Согласен…

– Давно бы так!

Прибывшие понемногу успокоились. Порешили:

– Пишите билеты и ордера, завтра мы за ними зайдем, заодно знамена сдадим.

Едва бунтующие ушли, Иловайский собрал Гражданское правительство, послал за Мартыновым, за Луковкиным:

– Ну, что делать будем?

Мартынов руками развел:

– Гудович вытворяет. На святое замахивается…

– Вот-вот. А с нас спросят, – поддержал его Луковкин.

Старшина вся была недовольна: как же жить, как хозяйствовать, когда солдатский – не свой, не казачий – генерал, не спросясь Войсковой Канцелярии, такие вещи делает? И служилых, и семьи их, как скотину, с места на место гоняет?

– Заступиться бы надо за казаков…

– Заступись, а тебя потянут, как Ефремова!..

– А тут, Алексей Иванович, куда ни кинь, – увещевал дьяк. – Всё равно крайними мы окажемся. Езжай сразу к царице, не дай Бог, опередят…

– Верно, а Гудовичу напиши, что против власти поползновений нет, а искали только твоей головы, но успокоились.

Мелентьев утирал разбитое в кровь лицо:

– Нечего, нечего… – говорил злобно. – Это бунт. У меня бумаги отобрали.

– Ладно, сиди…

– Надо бы, чтоб они свою бумагу составили, а ты с ней к самой царице поезжай, и еще – свой подробный рапорт, – поучал Мартынов.

На другой день двести казаков вновь приплыли в Черкасск на семи лодках и привезли знамена.

– Готовы ордера в станицы?

– Ты нам наши бумаги верни…

Белогорохов кивнул сопровождавшим его казакам. Те достали из-за пазухи отобранные у Мелентьева бумаги и положили их на стол перед атаманом. Иловайский, со своей стороны, дал знак дьяку, тот выложил кипу отпускных листов и пачку ордеров в станицы. Казаки пригляделись:

– Пусть Мартынов и Луковкин подпишут.

Подписали.

– Я еду в Санкт-Петербург, – сказал Иловайский. – Если есть какие жалобы, я передам.

Белогорохов переглянулся с товарищами.

– И пропишите особо, какие обиды вам на линии чинили.

– Уже прописали, – подтвердили казаки.

– Может, там что-нибудь не так, надо б заранее глянуть и исправить, – посоветовал Мартынов.

– Поправлять – дело не наше, – вмешался Луковкин, – пусть остается по-простому.

Белогорохов, помешкав, вынул и передал Иловайскому грамоту. Тот, не рассматривая, передал ее дьякам:

– Отправляйтесь по домам. Буду за вас просить царицу…

– Главное, чтоб переселений не было… – перебили его.

– Буду и об этом просить…

Сдав знамена и разобрав бумаги, казаки разъехались по домам. Иловайский направился в столицу, оставив вместо себя наказным Мартынова: «Ты у меня не отсидишься!..» С собой повез казачьи жалобы.

Сохранилось описание Белогорохова: «Лицом и корпусом сух, собою рус, борода русая же, невеликая, глаза серые». И сохранились до сих пор «парсуны», парадные портреты донской старшины. Вот они – как один, гладкие, пузатые, одетые, подстриженные и побритые по-польски. Сравнить их с Белогороховым – совсем разные люди.

Дальше – по обычаю. Прощенных и распущенных по домам стали по одному забирать. Первого зачинщика, Никиту Белогорохова, взяли по дороге в Петербург, ехал он туда правды искать. Но подручный его, Фока Сухоруков, продолжал Дон смущать, ушел с полутора сотнями на «верх», и читали они книгу святого Кириллы, что в половине восьмой тысячи[79]79
  Лет от сотворения мира, по старому летоисчислению.


[Закрыть] опустеет Дон на семь лет и будет тогда конец веку. Князь Щербатов, сидевший в крепости Дмитрия Ростовского, стал слать Мартынову запросы, известно ли ему, наказному атаману, что Дон шатается. Мартынов не стал ждать. Рука у него была твердая. Послал он Захара Сычева пресечь шатания, пока Войско не дрогнуло и не стали его русские усмирять.

Сычев набрал черкасских ребят, поскакали на Усть-Куртлак, где «развратник Сухоруков» обретался.

Съехались. Стал их Сычев просить по-хорошему и, уговаривая, неосторожно въехал в толпу, и там ему дали с размаху пистолетным дулом в лицо. Сычев, ослепленный ударом и окровавленный, упал, но очнулся и, стоя «на ракушках» (на карачках), уговаривал ради Христа казаков не бунтовать, чтоб все великое Войско не пострадало.

Пока возмутители раздумывали, их повязали. Пятерых заводчиков отправили в столицу, где их всех судили, а потом привезли на Дон, чтоб в крепости Дмитрия Ростовского показательно выпороть. Все это дело растянулось надолго, и нашего главного героя уже не затрагивало…

Оставшиеся на кубанской пограничной линии в полках донцы, смущенные беспорядками в Черкасске и недовольные будущим переселением, побежали по одному и десятками из полков домой. С Дона вместо трех полков, ожидавших смену, пришел один, два полка из-за волнения задержали в Черкасске, харчи проедать. Гудович, закрутивший все это дело, оставил Мартынову и Иловайскому разбираться с беглыми, а сам стал спасать расползавшиеся кордоны. Справедливо подозревая донскую верхушку в тайном сочувствии претензиям мятежников, он задался мыслью, кто ж на Дону самый надежный, и выбор пал на Матвея Платова, которого он в июне 1792 года и вызвал из Черкасска на линию. Велено было Платову объехать все донские полки на линии и увещать их подчиняться начальству и воинского порядка не нарушать.

Поехал он, присмотрелся. Казаки, ясное дело, бегали, русским офицерам и «погладиться» не давались. Те хватали с постов таких же казаков, пускались в погоню за дезертирами, а потом жаловались: «Держат, подлецы, коней, во весь мах не пускают. Не можем догнать, хоть убей. Я один что сделаю?» Когда же в погоню пускали регулярную кавалерию, то дело доходило до перестрелок.

Стал Платов казаков уговаривать. Его слушали, поперек открыто не говорили, а за спиной шептались, что отобрали у него, Матвея, Екатеринославское войско, а он, Матвей, по великому тщеславию хочет себе на линии новое войско собрать и атаманом сделаться.

Потом прислал председатель Военной коллегии граф Салтыков поручение Платову передать казакам, что всех, кто остался в полках и не бунтовал, отпустят на Дон и переселять на линию не станут. Полегчало. Отписал Платов Салтыкову, что казаки «приняли себя весьма довольными», и не было впредь у них иной мысли, кроме как выполнять все должное по службе и повиноваться начальству. К тому же со второй половины 1792 года началось переселение на Кубань верных черноморских казаков, уцелевших запорожцев[80]80
  Лишенных постоянной «базы» после разорения русскими войсками Сечи.


[Закрыть], – и это во многом решило дело.

Конец неспокойного года ознаменовался приездом на юг Суворова, назначенного командовать войсками Екатеринославской губернии, Таврии и всей новоприобретенной области. В самом Екатеринославском войске шло переформирование.

Чугуевский полк, Конвойный, оставшийся после смерти Потемкина без шефа, и Малороссийский казачий свели в три полка и назвали 1-м, 2-м и 3-м Чугуевскими.

С юга вооружалась и стягивала силы Турция, с северо-запада, с польских и литовских земель, наносило пороховую гарь малой войны.

Все это время Платов командовал легкими казачьими войсками в новоприобретенной области, штаб-квартиру имел в Дубоссарах. В 1794 году обстановка вроде прояснилась: с турками война откладывалась. Зато все силы готовили для окончательного усмирения разделенной Польши.

Прославленные полководцы собирали лучшие войска, среди них – цвет казачества. Шли на заведомо победоносную войну с охотой, сами просились. Вот бы где Платову показать себя! Повел бы он все легкие казачьи войска, на Днестре расположенные, схлестнулись бы в вековечном споре с «народовой» кавалерией[81]81
  Польские войска собирались по принципу поместного ополчения.


[Закрыть] – чей верх, казаков или шляхты? Но нет. Ушли без него донцы, любимцы Суворова, ибо цепь обстоятельств заставила его нести службу тяжелую и неблагодарную, вновь усмирять зашатавшееся Войско Донское.

После того как выпороли Белогорохова и Сухорукова и ноздри им выдрали, взялись вновь Гудович и Иловайский казаков с Дона на Кубань переселять. Выбрали было донские станицы по жребию, кому новые земли заселять, осваивать. Станицы о том и слышать не хотели: «Нам Тихий Дон Иваном Грозным пожалован. Здесь готовы служить до скончания веку. А на линию не пойдем». Особенно пять станиц упорствовали: Пятиизбянская, Верхне и Нижне-Чирская, Кобылянская и Есауловская. Иловайский их упрекал, с Пугачевым и Разиным сравнивал, Фоку Сухорукова напоминал: вот, мол, чем кончиться может. Ответили ему казаки великим ехидством: раз такая там земля хорошая, то заселите там крестьян, которых вы, казачья старшина, на донскую землю сажаете и за собой записываете, мы тех крестьян в очередь полками охранять будем, чтоб – не дай Бог! – их черкесы не обидели.

Старшина шуток не прощает. По приказу Иловайского притормозили проходившие через Дон на Кавказ егерские батальоны. Князь Щербатов, обретавшийся в крепости Дмитрия Ростовского с гарнизоном, тоже над душой стоял, требовал решительных действий и своей волей к донским границам войска стягивал.

Повелел Иловайский второму после себя в Войске человеку, Дмитрию Мартынову, разобраться с мятежными станицами, сперва уговаривать, ссылаясь на царскую волю, а если не послушают – карать нещадно.

Пришел царский указ, в котором Екатерина надеялась, что достаточно будет мятежникам страх внушить. Вот и стали пугать друг друга. Одни – регулярными войсками, другие – что поднимут остальные станицы и на Черкасск пойдут.

Вот тогда Мартынов и вызвал зятя. По зову тестя, по царскому велению отправился Матвей Платов на Дон с Чугуевским полком, обещая «дать всему Войску великий страх». Обогнал свой полк, оставил его на Донце, а сам с тестем возглавил тысячную команду верных казаков и с Данилой Ефремовым, недавним родственником, со всей старшиной под главным командованием князя Щербатова, возглавившего подошедшие русские полки, отправился на усмирение. Сопротивления не было. Пали мятежники на колени и прощения просили. Тысячу семей выселили на Кубань. Данила Ефремов с полками их отправлял. Две тысячи казаков выпороли и сорок восемь ненадежных старшин.

Выезжал Матвей Платов перед покорными казаками и говорил:

– Слушайте сюда, что я вам скажу. Вы без начальства – стадо баранов. Сколько гавкали, а как до дела – перепились и разбежались. Глядите у меня, «детушки»! Кто царице отступник, таких я порол и пороть буду, не схоронитесь.

К весне 1794 года на Дону все успокоилось. В это время Матвей Иванович получил наконец чин генерал-майора.

Возвращаясь в Чугуевский полк, который стоял на Донце и ловил запоздало бегущих из Таврии на Дон казаков, Платов заехал в Черкасск.

Здесь на него некоторые поглядывали косо. В город ввели полк солдат, и многие были этим недовольны. Даже отец обиду высказал. Обиженный Матвей перемолчал. Если б счел обиду справедливой, может, и взорвался бы, но не счел, решил, что отец стар, немощен, сам обижен. Ну а куда от русских полков денешься, если свои такое вытворяют? Служба… «Свой – чужой», никакого значения эти слова для служивого человека не имеют. У него есть приказ начальства. Ордер. И Данила Ефремов, атаманский сын, усмирял, и Семен Курнаков, что из казачьих детей, усердно этим занимался: вся черкасня – Андрей Сулин, что поныне в тех станицах комиссаром, Василий Кумшацкий, Петро Семерников, Иван Кошкин… Да и время такое, все переселяются. Матушка-Императрица даже французов на реке Берде у Азовского моря хотела поселить, чтоб сделать из них два полка. Полторы тысячи дворян и четыре тысячи ремесленников, бежавших от Смуты на Рейн, собирались превратить в новое войско в южных пределах империи. А главное – хотелось сказать отцу: «Вот ты всю жизнь собирал, меня теперь этим попрекаешь. Много собрал? А мне за усмирение и за другие службы девять тысяч десятин одним ломтем нарезали. Есть такая речка – Куяльник…»

Ладно. Перемолчал Матвей. Уехал.

Потом, в годы правления «сумасшедшей памяти» Императора Павла Первого, Платов как-то заявил, что с 1794 года на Дону не бывал, уехал в Санкт-Петербург. До этого времени жена Марфа Дмитриевна успела родить ему еще двух сыновей, Александра и Матвея, а когда муж уезжал, она была беременна третьим, которого, родившегося в отсутствие отца, назвали Иваном. Так что у Матвея Ивановича было два сына Ивана от разных жен, которых, как принято было в русской армии, стали различать по номерам: Иван 1-й и Иван 2-й…

За усмирение можно получить чин, можно получить землю, но за подобные заслуги не награждают боевыми орденами (по крайней мере, тогда не награждали).

После Измаила Платов пропустил целые три кампании: Мачинскую (с турками) и две – в Польше. За Измаил их вместе с Кутузовым награждали орденом Святого Георгия 3-й степени в один день, 25 марта. За Мачин Кутузов получил еще одного Георгия, ушел далеко вперед и блистал теперь на дипломатическом поприще. Воспитывал кадетов, командовал войсками в Финляндии и… обучал Валериана Зубова, брата фаворита, как особым способом варить кофий, – навык, приобретенный во время заключения мира с Портою. Далеко оторвался за это время Василий Орлов, прославился Иван Исаев. Раненный в грудь картечью – его сам Суворов отличал, – безмерно прославился Федор Петрович Денисов, победитель Костюшко[82]82
  Лидер польского восстания, взятый в плен донскими казаками.


[Закрыть], один забиравший в плен целые корпуса. Отличился Адриан Денисов, за чьими деяниями Платов следил пристально и с непонятной настороженностью. Неясен был ему Адриан Денисов. Поведение такое, что иначе как «дурачком», парня не назовешь, а поляков бил лихо, смело, расчетливо. После кампании 92-го года, поиздержавшись, вздумал он умножить доходы карточной игрой (это в Варшаве-то): кончилось тем, что продал он лошадей, но нигде не замарал себя, был у графов Зубовых «в больших вечерних собраниях и с визитными почтениями». Начальству не молчал, и если дело боя касалось, «был на правду черт». Получив приказ с полутора сотнями казаков разбить бригаду поляков, ответил: «Я не Илья Муромец, да и он в нынешние времена не мог бы своих чудес выкинуть». В другой раз получил приказ языка взять, не выполнил, получил выговор, но ответил: «У меня нет поляков в команде, и я не могу их схватить, как и когда хочу, а только беру, когда могу». Однако ж брал… Зато бывали случаи, когда он на глазах всей армии дерзко бил и гнал многократно превосходящие силы противника, когда казаки через реки вплавь и без платья вражеские батареи атаковали и брали. В конце концов, он брал в плен Костюшко, но так и остался за этот подвиг без награды. Всегдашним спутником его были жалобы, что он отстал в чинах, истратился и хочет в отставку.

Но когда прижимало, шел Адриан Денисов к высшему начальству и, не стесняясь, просил, взывая к справедливости.

1794 год в донской усобице был славен тем, что чуть было не свалили денисовский род. Тот же Адриан узнал в Варшаве в декабре, что ближайшие его родственники «оговорены ненавистниками Денисовой фамилии и, по простоте своей, хотя были совершенно невинны, обвиняются и могут быть несчастливыми по строгости законов». Тут он сразу пошел прямо к Суворову, к Валериану и Николаю Зубовым; те написали брату Платону. Кончилось тем, что говорили с Адрианом и сам Платон, и граф Николай Иванович Салтыков, и Николай Васильевич Репнин, и Адриан «выговорил» своих и «совершенно избавил от дальнейших несчастий».

Мало того, опять в отставку запросился. Но на балу иностранцы удивились, увидев Адриана, когда сказали им, что он казак. Денисов был светлый блондин, по-старообрядчески сух, чем смахивал на англичанина, и говорил по-французски. Конечно, все привыкли к «чрезмерной» физиономии Василия Орлова, по нему обо всех казаках судили. О пассаже таком узнала Императрица, порадовалась плодам просвещения, что казака от англичанина не отличить, хвалила Адриана и передала ему, чтоб службу не бросал. Поехал Денисов на Дон, в Варшаву, опять на Дон… С Платовым они все же встретились по службе – но позже, в Персии.

Гремела Россия победами. Никогда она еще так славно не воевала. «Мы русские. Мы все одолеем». Но не было уже Потемкина, в провинции дослуживал Румянцев. Заметно постаревшая Императрица в политике руководствовалась фантазиями Платона Зубова.