Текст книги "Атаман Войска Донского Платов"

– Кто там еще? Еким Карпов… Васька Герцов… Оболтусы, им лет по семнадцать-восемнадцать. Их тоже в есаулы хочешь? Ежов… Этот постарше…

– Всё в наших руках, – усмехался Матвей. – Давай Петьку ко мне в полк запишем, я его тоже в есаулы выведу.

Петька, младший из братьев, подрос уже, надо было его пристраивать.

– Я его в полк к Ивану Янову сотником записал, – не отрывая глаз от списка, ответил Иван Федорович.

– Вот видишь, ты четырнадцатилетнего сотником записал, а мои, Карпов и Герцов, старше, – усмехался младший Платов. – А что не ко мне? Что Янов – на Кубань, что я – на Кавказ…

– С Яновым надежнее, – поднял глаза Иван Фёдорович и своей усмешкой сбил усмешку Матвея. – Ты вот что… Ты запиши к себе хотя бы хорунжим моего Сашку Чудина. Он со мной везде был, все знает, вроде твоего Арехова. Это не твои… чжигиты…

В мае 1782 года полк Матвея Платова вместе с другими донскими полками наконец-то выступил на Кавказскую линию. Вновь началась служба.

Об очередной службе Матвея Платова на Кавказе известно крайне мало. В. А. Потто, собравший в своей многотомной «Кавказской войне» данные о всех мало-мальски известных людях, участвовавших в тех событиях, и детально описавший бой при речке Калалах, больше Платова на Кавказе не упоминает, более того – пишет: «Дальнейшая служба Платова не принадлежит Кавказу».

Однако послужные списки «чиновников» платовского полка говорят нам иное. Стоял полк на Кавказской линии, на речке Лабе, дрался с черкесами и чеченцами. Платов двигал вверх взятых с собой юных дружков. 4 января 1783 года был произведен в есаулы восемнадцатилетний Аким Карпов, брат жены платовского шурина Данилы Ефремова. Есаулом был утвержден Алексей Мержанов, «греческий сын», чей папа подвизался на Темерницкой таможне. Из послужного списка Мержанова видно, что боев было немного. В феврале 1783 года – перестрелка с «закубанцами», а в сентябре того же года – четырехдневное сражение с чеченцами. Речь, видимо, идет об известной экспедиции генерал-поручика графа Павла Сергеевича Потемкина, двоюродного брата светлейшего князя Таврического, который в это время командовал Кавказским корпусом. В марте 1783 года он сжег аул Атаги и положил четыреста чеченцев в Ханкальском ущелье. Но дальнейшее строительство им укреплений на кабардинской земле вызвало новое «единодушное неудовольствие всех горских племен». Не только кабардинцы, но и лезгины, чеченцы и кумыки пытались помешать работам. Осенью 1783 года русские войска перешли Сунжу. Сам Потемкин штурмом брал Ханкальское ущелье, а отряд генерала Самойлова шел дремучими гехинскими лесами, «и битвы гремели на берегах Валерика, Гойты, Рошны и Гехи», – пишет Потто. На этих четырех речках и дрался, видно, четыре дня полк Платова. «Чеченцы на время присмирели. Вся экспедиция эта окончилась в несколько дней…»

Поздней осенью того же 1783 года пришло печальное известие: 15 ноября скончалась жена Платова, Надежда Степановна.

Был ли он в отпуску дома в связи с этим траурным событием, Бог весть. Но 1 июня 1784 года с Дона посылаются новые полки сменить на Кавказской линии четыре полка походного атамана Дмитрия Иловайского; среди сменяемых – полк донского полковника Матвея Платова.

Может быть, потому не замечены оказались новые платовские подвиги, что как раз в это время, в 1783 году, все внимание современников было обращено на другие очень важные и очень кровавые события.

Глава 6. Ногайцы, царская ласка и Адриан Денисов

В 1783 году Россия присоединила Крым, а на Кубани были разбиты и уничтожены ногайцы.

Лет за двенадцать до этого переселила Матушка-Императрица из Бессарабии на Кубань четыре ногайские орды, тысяч двести, а то и триста. Переправились они через Дон и стали за Кагальником между черкесами, калмыками и казаками. А степь – она не бескрайняя. Тут и так до этого три орды ногайские кочевали. Десять лет прожили пришельцы мирно. Изредка с черкесами цапались, за Кубань их прогоняли. А потом началось…

Год был голодный. Зима морозная. У казаков полмиллиона голов скота пало, а у ногайцев и не счесть. Летом – саранча с калмыцкой стороны…

Запросились ногайцы на Маныч, на казачьи угодья. Сборища начались и передвижения массами. Как водится, меж собой задрались, да еще и поветрие пошло.

Казаки сами сена почти не запасали, на сенокос по повинности выходили, целый полк для этого снаряжали. Что скотина под снегом найдет, то и ее. Так что ногайцев к Манычу, к богатым местам, Войско и близко подпускать не хотело. Разрешил им Иловайский кочевать по Кагальнику и Егорлыку, к Манычу на двадцать верст не подходить.

Зимой все ж столкнулись. Изранили татары какого-то казака. Кинулись донцы: «Согнать!» Подскакали к кибиткам, глядь – гибнут ногайцы от стужи и голода, просят: «Хоть режьте нас, но не дайте скоту погибнуть…»

Летом приехал на Дон Суворов, а зимой ездил Иловайский в Херсон, к Потемкину, вернулся и обнадежил:

– Конец ногаям!

После Пасхи через Дон по понтонному мосту пошли на Кубань русские войска.

Ходили старые казаки по Черкасску, пугали:

– Вот поглядите! Татарву прикончат – за нас возьмутся. Через чего ж это?

– Только нам и ласки, пока на рубеже стоим…

Ногайцы перепугались, повторно России присягнули. Стали Суворов и Потемкин их «добровольно» на Урал переселять. Султаны ногайские плакались, просили, чтоб их на Маныче оставили. Тут уж казаки уперлись. В верхах в конце концов решили поселить ногайцев на левом берегу Волги. Вести их на Маныч, на Сал и над Доном до Царицына. Богатые уйдут, а байгушей, кто останется, расписать по станицам, в казаки поверстать. Донцы же, зная за ногайцами, что они «легкомысленны, лакомы, лживы, неверны и пьяны», выставили к границам Войска поголовное ополчение.

Переселение началось. Но, выйдя на топкую речку Ею, ногайцы взбунтовались, повернули и стали прорываться обратно на Кубань. Русские нажали на переправе и устроили побоище. Кибитки ногайские увязли, степняки, порезав в отчаянии скот, порубив жен и детей, ушли налегке, верхами, укрылись за Кубанью.

Суворов за неудачу с переселением получил выговор…

Ясно стало, что ногаев в покое оставлять нельзя, они теперь озверели, будут мстить и все разорять. Только донцы на Кагальнике успокоились – Иловайскому от Суворова приказ: десять полков в ночь под Покров выставить скрытно к устью Лабы.

Набрали донцы молодняк, пополнили им полки. Для молодых первый поход, как сон или сказка. Шли всем войском по золотой, сухо блестящей степи. В назначенный час стекли беззвучно в кубанскую пойму. Здесь уже ждали их три полка казачьих, пехота, кавалерия, сам Суворов.

Лазутчики донесли: стоит орда за Кубанью, у Керменчика, растянулась по-над Лабой верст на десять. Не медля, начали переправу – 75 сажен чуть ли не вплавь – на ту сторону обмелевшей Кубани. Пока пехота отогревалась, казаки пошли вперед. Крались, затаив дыхание, беззвучно, невесомо… На рассвете накрыли ногайцев.

И пробуждением от чудесного сна были атаки и резня жестокая, когда не щадят ни стариков седых, ни детишек малых. Одни сутки решили все дело.

Пригнали казаки на Дон тридцать тысяч коней, сорок тысяч голов скота, овец без счета. Четыре тысячи ногайцев привели и разобрали в работники, в рабство. Давно такой добычи не было! Закубанские черкесы ногайцев добили. Забирали их тысячами, двух ногайцев на одну лошадь меняли. Исчезла орда, как слизнуло ее.

Перестал Дон быть пограничной чертой. И впрямь стал он «тихим» и «задремал, как старец, утомленный многолетними боевыми трудами». Жизнь пошла иная, и времена наступили новые. Но это еще не известно, что лучше.

В 1784 году Матвей Платов вернулся с полком с Кавказской линии в новый мир и в новом качестве, молодым вдовцом. И всем это бросилось в глаза. Жизнь свою и чувства он от людей не скрывал, и все видели, когда он был пламенно влюблен, или только что счастливо женился, или собирается, или, потеряв супругу, горем убит.

Но безвременную потерю Матвей перенес мужественно. Как там у Льва Толстого? «Нет, жизнь не кончена в тридцать один год, – вдруг окончательно, беспеременно решил князь Андрей…»

И Платов в том же году женился на Марфе Дмитриевне Кирсановой, вдове полковника Павла Кирсанова, дочери известного всем и каждому на Дону Дмитрия Мартынова, взял ее с двумя детьми. Был «ефремовский зять», стал «мартыновский».

Ефремовы и вся их родня надулись. Родной брат Павла Кирсанова, Сидорка, собственно, Ефремова и «посадил», доносов на него настряпал. Выходит, что переходил Матвей Платов из лагеря в лагерь.

Власти мартыновской предела не было, богатству – исчисления. Тут лихому Платову и чины пошли. Из донских полковников пожаловали его в армейские майоры, а там и в подполковники. Но главное, сохранив ефремовское приданое, взял он за Марфой Дмитриевной немало и стал одним из богатейших на Дону людей.

Жена, Марфа Дмитриевна, была моложе его на семь лет. Платову она, видимо, нравилась, и он желал соответствовать. Когда перешел он из церкви Петра и Павла в прихожане «аристократической» Воскресенской, то, записываясь в исповедальной книге, скостил себе четыре года. И она исправно рожала ему детей. Помимо двоих от первого мужа, еще шестерых Матвею Ивановичу родила.

Опираясь на обрывочные сведения, представим и даже домыслим, какой была Марфа Дмитриевна. При богатстве и связях отца и при собственных средствах она спокойно могла бы вывести в люди детей от первого брака, но, видимо, страдала, оставшись в одиночестве, без ощущения близости, без осязания тепла. Опять же – всего двадцать четыре года женщине. Потому и вышла за Платова, вдовца, с ребенком, семь лет разницы…

Внешне она представляется стройной, худощавой, с умными красивыми глазами, привлекательная, и в зеркало, наверное, частенько заглядывала. Тиха, бесшумна, спокойная, чистенькая, с прекрасными манерами. Морально чиста, правдива, но не наивна.

Мы знаем, что все огромное хозяйство она взяла на себя, и Платову ни о чем не надо было заботиться. У нее в руках, видно, был и семейный бюджет.

В наследство от отца получила она острый, язвительный ум, речи ее были с подтекстом, и выговаривать могла за какую-нибудь мелочь, становясь колкой, ехидной. И если уж упиралась, то ничего ей не докажешь.

Любила птичек и кошечек, а попрошаек, нищих и бездельников презирала.

Вечно болела (когда муж отсутствовал): желудок, голова, ноги, кашель нехороший…

Но при всем при этом была Марфа Дмитриевна спокойна и хладнокровна, не хныкала и помощи не просила, сама помогала. Представляется, что взаимоотношения ее с мужем более напоминали дружбу, чем любовь.

Он любил покрасоваться, а она любила им полюбоваться. Прекрасная пара!

После свадьбы тесть, Дмитрий Мартынович, отмеченный самим Потемкиным и поставленный по его указу непременным войсковым судьей, уехал на два года в Петербург с ходатайством Войска Донского об утверждении границ Земли Донских Казаков. Остался Матвей сам себе хозяин. Отлучался часто: то поголовный поход на волков, расплодившихся на войсковых угодьях, то всеобщий поход за Кубань на обнаглевших черкесов. Каждый год месяца на полтора собирали всех, кто дома на льготе сидел, шли, гоняли хищников, иной раз до снеговых гор доходили.

А когда, наскакавшись, являлся он домой, то встречал верность и преданность, готовность к любви, никаких сцен ревности и справное хозяйство.

Родилась дочь Марфуша…

Детей Матвей всегда любил и жалел. И пасынка Павла, и падчерицу Екатерину всегда наравне со своими отличал, одаривал.

В 1786 году половодье было невиданное. Помер как раз бригадир Краснощеков – Царствие ему Небесное! – так два месяца без погребения лежал, ни лоскутка земли в островном Черкасске для могилы найти не могли. Так и назвали тот разлив Краснощековской водой.

Матвей Платов в «Краснощековскую воду» хоть дома посидел, в семье, пока не уехал вновь и надолго. С Кубани, куда Матвей ушел с полком в очередной раз, его вытребовали в начале 1787 года.

В Войсковой Канцелярии было суетно. Все ждали возвращения Мартынова с утвержденной картой войсковых земель. И не только Мартынова. Все должностные лица во главе с атаманом Иловайским в то же время готовились куда-то ехать.

В Канцелярии Платов перехватил знакомого писаренка, Ваську Миллера:

– Что за беготня?

– Царицу встречать, царица едет…

– К нам, на Дон?

– Упаси, Боже!.. В Таврию…

– А-а…

Императрица Екатерина Великая еще в январе выехала из Петербурга в Киев, где ждал ее верный Потемкин, и там в окружении блестящей свиты, своей и потемкинской, проводила время на балах, ожидая, когда вскроется Днепр, чтобы продолжить путешествие на судах.

Весь юг империи, как наэлектризованный, ждал, когда же двинется в путь августейшая путешественница, готовился встречать, вожделел наград и трепетал перед возможными карами.

Атаман Алексей Иванович Иловайский с супругой и толпой родных и близких, Иван Каршин со степенными казаками и всеми войсковыми регалиями, несколько полков, спешно снятых с Линии, и войсковой есаул Иван Родионов с особой пятисотной командой лучших доброконных казаков двинулись, прихватив еще и калмыцкий отряд, в сторону Перекопа в самом конце месяца.

Степь у Черного моря уже расцвела. Неисчислимые стаи птиц кочевали на лиманах; взлетая, закрывали половину неба. Лебеди, утки, кулики. Дальше в степь появились стрепеты, жаворонки, шныряли бесстрашно лисы в поисках легкой добычи.

У Каменного Моста донцы стали табором. Всего собралось тысячи три с половиной. Раскидали дозоры, назначили дежурства. С изумлением оглядывались на невиданную по размаху работу, которая кипела в новоприобретенной[63]63
  Завоеванной у крымских татар.


[Закрыть] Тавриде.

Переселенцы, потемкинские рабы, собранные с украинских городов однодворцы поднимали и возделывали сроду непаханную землю, мостили дороги, прорежали леса, превращая в парки, возводили арки и целые дворцы. Солдаты из блестящих лагерей в форме нового покроя ежедневно упражнялись в маршах, стрельбе, сложном маневрировании; орали до хрипоты офицеры, но мордобоя особого не было заметно…

В ожидании оглядывали себя, подтягивались, шли первые прикидки: все ли по достоинству представлены, нет ли ущемления какому роду или станице.

Матвею черкасские ребята в первый же день, как разместились, сказали:

– Тут одни Денисовы да Иловайские. Черкасню задвигают. Крутит чего-то атаман…

Да, бывало, красовался Черкасск на одиннадцати станицах, как Рим на семи холмах. Богатели казаки, расцветали, переплетались (роднились фамилиями). В Гражданском правительстве пухли папки дел гражданских: заняли… перезаняли… втемную всучили… В Скородумской при «кроткой Елисафет» даже деньги фальшивые делали, был такой – Гуселыщик, воровских денег мастер. Черкасня – Грековы, Яновы, Мартыновы, Кутейниковы – насквозь родные и кумовья, все захватили, все Войско в кулаке держали. Столица! Иных станиц казаков левой ногой отпихивали. А те, провинциалы тщеславные – Красновы, Денисовы, – лезли, места себе выцарапывали или в Россию пускались, во все тяжкие, и знатную карьеру себе там делали.

В Таврии встречали императрицу полковые командиры Карп Денисов, Петр Денисов, Илья Денисов, Петр и Павел Иловайские, Василий Орлов, и в полках их все те же Денисовы и Иловайские, только выростки. Подполковник Карп Денисов с сыном Логгином и двадцатидвухлетний войсковой старшина Павел Иловайский, атаманов племянник, конвоировали Ее Величество во главе двух полков от места высадки и до самого Перекопа. Иван Родионов пятисотную команду разбил на подставы, чтоб никакой задержки царице не было.

Спускалась по Днепру вся компания на 80 судах, в Кременчуге смотрели потешное сражение, данное войсками генерал-аншефа Суворова, достигли Херсона и двинулись степью.

Войско Донское во главе с самим атаманом встретило императрицу «уклонением знамен» далеко в степи и сопровождало до Каменного Моста, где приветствовала ее салютом донская артиллерия, а казаки изобразили общую атаку с гиком, свистом и стрельбой.

Здесь же, в заранее разбитом лагере, отведывая от местных блюд, Екатерина знакомилась с Алексеем Ивановичем Иловайским и некоторыми донскими штаб-офицерами.

Какая-то юркая личность из потемкинского окружения расставила представляемых по парам, подбирая по росту и даже внешнему сходству. Матвей Платов попал с Василием Орловым. Оба рослые, темноволосые, горбоносые, но у Василия глаза темные, горячие, и сам потушистее, Матвей же стройнее и глаза холодновато-голубые.

Императрица, одинаково ласковая со всеми, милостиво улыбнулась представляемым и сказала кому-то из свиты:

– А что, Левушка, каковы у князя Григория казаки!

Платов и Орлов, поклонившись, отступили в угол. Следующая пара явилась пред светлые очи.

На другой день перед отъездом представлялись государыне и были пожалованы к ручке жена атамана (урожденная Дячкина), дочь его и жена бригадира Денисова (урожденная Чернозубова), а также сам атаман и многие донские чиновники.

И Платов царице руку целовал, и улыбнулась она ему, словно узнала. Рассаживалась свита, с кем-то кто-то прощался, а Матвею уже шептали:

– Ты царице понравился. Езжай заследом… Ничего, главное – Потемкин за нас…

Поскакали в Перекоп. Там под надписью: «Предпослала страх и принесла мир» на городских воротах Императрица сказала несколько хвалебных слов, а потом за завтраком особо был представлен ей бригадир Федор Денисов, среброкудрый красавец, страшный врагам, который должен был конвоировать Ее Величество с отборной командой в пределах Таврической области.

– Переплюнули Денисовы, Федьку подставили. Ну, этот своего не упустит, – разгоряченно шептали Матвею увлеченные черкасцы.

Поскакали далее по Крыму блестящие кавалькады. Федор Денисов, вызывая невольное восхищение, картинно рысил, чуть приотстав от Императорской кареты. Видный, ловкий, учтивый и находчивый, должен был он сделать во время этой поездки блестящую карьеру…

Иловайский, довольно потирая руки, стоял в толпе радостных донцов.

– Облагодетельствовала матушка… Обсыпала наградами… Вечно Бога молить…

Тесть, Мартынов, не выказывая особого восторга, но, увлеченный общим возбуждением, отвел Матвея в сторону:

– Всем чины новые дала. Тебе тоже, – заговорщицки понизил голос. – Присматривай ребят… из наших… Дело одно затевают… Пока помалкивай…

Матвей согласно кивал. Новая, сдобренная интригами жизнь, та же, что при долгоруковском штабе, но неизмеримо пикантнее и прекраснее из-за присутствия самой Императрицы, да иностранцы, тонкие, насмешливые, заметные среди расфуфыренного царского окружения, что придавали всей этой жизни новый заморский аромат, – все это привлекало, манило его, заставляло невольно оглядываться на покидаемые, опустевшие и притихшие места царской стоянки.

Шумно и радостно тронулись донцы в обратный путь. Чиновники – с чинами и орденами, остальные – одаренные сукном. Платов несколько раз спрашивал вроде невзначай тестя, что за дело начинается, на что ребят подбирать, подговаривать. Мартынов отмалчивался, тугое пузо поглаживал. Тоже еще тот упертый дядя. При Петре Великом, после страшных булавинских дел, хвастал один атаман, Наум Мартынов, нимало расправой не напуганный, есть-де у нас донские вольности, а если царь будет непорядком смотреть и поступать, то хвалился царя смирить. Что с тем Мартыновым стало, неизвестно, но и этот, войсковой непременный судья, не хуже.

Только вернулись, не успели оглядеться, настиг Матвея Платова ордер от князя Потемкина явиться в Екатеринослав за новым назначением. «Ага! – но так и не мог придумать, на что мог всесильному князю понадобиться. – Либо в какую-нибудь глухомань походным?..»

В Екатеринослав, городишко на берегу Днепра, Платов прискакал в полуденное время, а к Потемкину попал в обед. Дежурный офицер провел Матвея мимо парных часовых в полутемную комнату, переполненную и шумную. Распахнутые окна не могли рассеять духоты. Во главе низкого стола, на диване, сидел мужчина лет пятидесяти, одноглазый, в распахнутом на груди халате, и задумчиво жевал, подперев рукою двигающуюся челюсть, отчего вместе с челюстью размеренно двигался кулак.

На рапорт Платова он поднял один ставший пронзительным глаз, который сразу же потух, потускнел, левой рукой вяло провел над столом:

– Садись, казак, обедай с нами, – и повысил голос: – Эй, Петруха, подвинься, усади полковника!

На краю стола один из ординарцев, молоденький носатый инородец, молча потеснился, высвобождая место. Слуги подскочили с прибором.

Халат Матвея не удивил. В Черкасске и ближних станицах в халатах даже в церковь ходили. Удивило обилие блюд, редких даже у Долгорукова. Одни он угадал с первого взгляда, другие так и не смог опознать. Осетрина, устрицы, маслины, сыры стояли вперемешку с дымящейся медвежатиной. Хозяин отдавал должное дичине, сам жевал темную зайчатину, заедал ее хлебом с чесноком. Крошки сыпались на волосатую грудь, и он иногда их лениво смахивал. Разноцветные настойки, водки соседствовали с закупоренными бутылками шипучего. И то и другое пилось так же вперемешку. Какие-то бабы, и благородного вида, и попроще, сидели меж офицеров и особо густо вокруг самого Потемкина. По правую руку от светлейшего сидел не замеченный поначалу Матвеем бандурист.

Обедали долго, до поздней летней темноты, временами Потемкин что-то вспоминал и посылал куда-то сидевших за столом ординарцев. На освободившиеся места садились беспрестанно появлявшиеся новые люди, те же вернувшиеся ординарцы или новоприбывшие чиновники, вроде Матвея. Неторопливо и постоянно вершилась целая сотня дел. Дежурный то и дело подводил кого-то к Потемкину, рассаживал, уводил, здесь же в уголку писал бумаги.

Матвей поначалу приглядывался, потом поймал на себе повторно молниеносный взгляд хозяина, пригладил усы, взял ближайшую бутылку с настойкой, понюхал: – «Рябина?..» – набултыхал себе полный бокал, выпил, подкатывая глаза, набычился, отмахнулся, аж плечами передернул.

– Закусывай, – гулко подсказал Потемкин.

Сидевший рядом инородец «Петруха» подвинул что-то кисло-овощное:

– Кушайте, полковник.

Матвей, закусывая, шарил глазами по столу, сказал, не прожевав:

– Ох и добрая у вас водка, ваше-ство!

– А ты думал… Подлей ему вон из того графина, – указал Потемкин кому-то из офицеров.

Офицер, перегибаясь через стол, налил Платову в рюмку чего-то едко-зеленого. Матвей и этого дёрнул и сквозь навернувшиеся слезу взглянул на хозяина, но тот, успокоенный, больше не обращал на Платова никакого внимания до самого конца обеда.

Когда вставали и расходились от стола, дежурный офицер тронул Матвея за рукав и указал главами на боковую дверцу. Входя в нее, Платов наткнулся на какую-то молодую женщину, тоже замешкавшуюся, и долго обходил ее.

– Это моя племянница, – объяснил из глубины полутемной, освещенной факелами комнаты Потемкин. – Попов, подай бумаги… Подойди ближе, казак.

Попов, правитель потемкинской канцелярии, подал хозяину несколько листов.

– Думаем мы тут новое казачье войско создавать, Новодонское, а может, и проще – Екатеринославское, а тебя – наказным атаманом. Возьмешься?

Матвей утер усы и сказал:

– Возьмусь.

Потемкин вглядывался в поданный ему лист и объяснял:

– Здесь, на Украинской линии, однодворцы поселены. Мы их всех обратим в казачье звание и составим особый казачий корпус по образцу Войска Донского. Мало будет – еще людей нагоним. Твоя задача – сформировать из них полки по образцу донских. И быстро. Война скоро начнется… поторопись! Все мелочи тебе Попов расскажет. И про деньги тоже. Если что – заходи безо всякого, по-простому, – тут он потянулся и почесал волосатую грудь. – Выпьем, закусим… Тут бабы красивые есть… Давай, приступай!

Так началось формирование одного из многочисленных, недолго существовавших казачьих войск, на которые богат был Екатерининский век. Из однодворцев Украинской линии, из чугуевских казаков, калмыков и татар, из бугских и ингульских молдаван, валахов и иных сбежавших от турок христиан, поверстанных в казачье звание, из потемкинских рабов с заднепровских поселений, из старообрядцев, мещан и цеховых Екатеринославской, Вознесенской и Харьковской губерний стал Матвей Платов создавать новое войско наподобие Донского.

Полки велено было разворачивать с размахом, более тысячи сабель. Началась перепись, оставляли в семье по одному работнику мужского пола из числа годных, остальных записывали в полки. Получил Матвей несколько новых мундиров, как образец, на остальные – немеряное количество сукна, получил седла, ремни, распределил все меж приехавшими с Дона малочисленными помощниками, себе оставил на свой собственный полк. Инспектировал подошедшие с Дона команды, чтоб новообращенных обучать. Казаки добрые, а чиновников мало. Намучился с табунами пригнанных лошадей: много было неуков, злых, брыкучих… В общем, пошла работа.

Война застала ее в самом начале, 12 августа. Объявить-то ее объявили, войну эту, но долго еще собирались и та и другая стороны, силы копили, новые полки набирали.

На Дону с 20 августа запретил Иловайский все отлучки, чтоб на ярмарки в Лугань, в Урюпин – ни ногой. Устроили перебор, станичные списки сличали: этот годен, а этот уже все – «выслужил лета, имеет в голове шум и два сына на службе».

В сентябре война началась по-настоящему. Русские войска перешли Кубань и предали огню селения поддержавших турок закубанцев. Там же встретили их силы шейха Мансура, «пророка», мутившего весь Кавказ. Дело растянулось на несколько дней. Сам походный атаман Янов, в чьем полку служил младший Платов – Петр, получил две стрелы в голову.

Братца Петра Матвей выписал к себе в Екатеринославское войско: «Ну что? Где надежнее?», но здесь, в Екатеринославской армии, возглавляемой Потемкиным, в самом конце сентября задрались всерьез: турки высадили десант на Кинбурнской косе, и если бы не Суворов, рассекли бы русские силы на две части.

Больше до конца 1787 года больших сражений не было. «Весной начнем, – говорил Потемкин. – Готовь новое Войско». Платов, одобряемый и ободряемый светлейшим князем, из кожи лез.

Создавал Григорий Потемкин казачьи части, и не одно Екатеринославское Войско при его наместничестве было создано. А старейшее Запорожское Войско, признавшее, по легенде, его своим, «Грицьком»[64]64
  Есть предание, что Потемкин был принят в запорожцы с прозвищем Грицько Нечоса – т. к. носил парик.


[Закрыть], разрушил и не поморщился. Был ли он романтиком казачества или провозвестником военных поселений, этаким «блистательным Аракчеевым»? Скорее был он обычный прагматик, сын своей эпохи. Сама жизнь диктовала определенный тип поселений на приобретенной земле. Живут, землю осваивают, а если надо, обороняются лучше регулярного войска, защищают не абстрактную родину, а свой родной двор, жену, детей, худобу.

Прибыли с Дона знакомые ребята на вакантные должности полковых командиров, а полков намечалось не менее четырех, и сразу же возродилось извечное противостояние между «верхом» и «низом», черкасней и «провинциалами». Никак полки поделить не могли и не хотели. Сам Платов полк формировал, Иван Родионов полк получал, явившись к Потемкину с донесением от Кубанского корпуса, Петро Мартынов, новый родственник платовский, привел с Дона казаков новоприборных обучать и сам полк получил, а четвертым прислали Адриана Денисова, племянника Федора Петровича, того, что императрице в Таврии очень понравился. Денисовы и Мартыновы – извечные супротивники.

Адриан Денисов происходил, как и дядюшка его, Федор Петрович, из пятиизбянских староверов и был в эту породу упорен, храбр и упрямо честен. Отец его, Карп Денисов, вместе с платовским отцом, Иваном Федоровичем, участвовал в Петергофском походе, а в 1775-м, уходя с собственным полком на службу в Санкт-Петербург, взял с собой двенадцатилетнего сына Адриана и отдал его в столице в учение. Учился юный Денисов по-французски читать и писать, а кроме того, изучал математику. Окончив учение, благодетелю Григорию Потемкину письмо благодарственное своей рукой с французской книжки списал, не вникая в смысл. Потемкину – а может, и секретарям его, – письмо маленького казака понравилось. Тринадцати лет записал отец в свой полк, через год дал чин есаула, а когда возвращались со службы, получил семнадцатилетний Адриан Денисов чин армии поручика. И Потемкин его знал, и граф Петр Иванович Панин, а когда в Черкасск он после службы явился и атаману представлялся, пригласил его Алексей Иванович к обеду, на котором молодой поручик удивлялся красоте девиц и прекрасным танцам, после обеда последовавшим.

Двадцати лет отправился Адриан Денисов на службу в Крым в полк дяди Тимофея Петровича, а походным атаманом там был дядюшка Федор Петрович. Батюшка, Карп Петрович, дал ему «на подъем» тридцать руб. денег и не приставил ни одного слуги. На робкий вопрос ответил, что сам он, начав служить, от отца своего и сего не получил, ныне же имеет двести душ крепостных… Полк, в котором Адриан службу нес, был брошен на Днестр, а потом совершенно нежданно в Петербург, в разъезды и караулы. Потемкин, помнивший и отличавший Адриана, взял было его к себе в ординарцы, но служба у всесильного вельможи, которой многие тогда добивались, юному Денисову не понравилась, он отпросился у удивленного Потемкина, получил чин войскового старшины и уехал домой, где искал счастья в семейной жизни. Жену ему взяли в Дубовке, в Волжском казачьем Войске, у чиновника Персиянова, но здоровая вроде девка после свадьбы сразу и на всю жизнь слегла, и ошарашенный таким невезением Адриан Денисов отправился на очередную службу в Новодонское Войско, в село Алябьевское, где и представился Матвею Платову.

Был Адриан статен и крепок, но лицом худ и болезненно-бесцветен, щеки впалые, губы тонкие, сомкнутые, в Денисовых светловолос, бледен, вроде только-только Великий пост отговел. Платов его обласкал и обнадежил, как мог, когда хотел перетянуть кого-то на свою сторону, но внутренне насторожился. Сам он не был в вере особо крепок, доверялся приметам, снам, предсказаниям, а упертых староверов, вроде Денисова, не понимал и не то чтобы опасался, но все-таки был с ними настороже.

Денисов въелся в работу, трудился до изнеможения, болел, кровь ему пускали. Наезжал к Платову, присматривался, искренне почитал Матвея за начальство. Матвей и вправду был на месте. Замашки начальника и опыт приобретенный пошли впрок, и служить при Потемкине, если уж ты князю понравился, было одно удовольствие. Чем дольше служил, тем больше нравилось. Приглядывался Платов к своему начальнику и восхищался этим человеком.

Любил тот по-детски пышность, в то же время оставался прост, горд, но обходителен, хитер, но со многими доверчив, скрытен, но часто откровенен, скуп, но если полюбит кого, ничего для того не пожалеет. Если захочет, всех затмит. Одежда, ордена, алмазы величины необыкновенной… Праздники без всякой причины давал. «Что отмечаем, Ва-ство?» – «Сто лет русской балалайки…» Потом вдруг находил на него «стих», и заваливался светлейший на софу, лежал босой и с ближними своими в карты или шахматы по неделям играл. Матвея сажал напротив и все удивлялся: «Как ты мои карты угадываешь? Подглядел?» – «С чего вы взяли, Ва-ство? Все по-честному, вот Попов свидетель…» – «Он их запоминает, – подсказывал Попов. – Я видел, он в уме считает». – «Запоминаешь, Матвей?» – «Да чего их запоминать, Ва-ство? Их всего ничего, тридцать шесть…»