Текст книги "Атаман Войска Донского Платов"

Глава 8. Царица

Взятие Измаила, прогремевшее на всю Россию, было Потемкину не в радость. Ускользали из рук власть и влияние. Все из-за Зубова. И Суворов, старая бестия, что-то прознал. То писал, что желал бы коснуться мышцы светлейшего и в душе обнимает его колени, а после Измаила явился – другой человек. Потемкин к нему – всей душой.

– Чем могу я наградить вас за ваши заслуги, граф Александр Васильевич?

А Суворов дерзко отвечает:

– Я не купец и не торговаться с вами приехал. Меня, кроме Бога и всемилостивейшей государыни, наградить никто не может.

Писал Потемкин царице в Петербург, плакался, жаловался, о верности, о заслугах своих напоминал. «Матушка родная! При обстоятельствах, нас отягощающих, не оставляйте меня без уведомления. Неужели Вы не знаете меру моей привязанности, которая особая от всех? Каково слышать мне со всех сторон нелепые новости и не знать: верить ли, или нет? Забота в такой неизвестности погрузила меня в несказанную слабость. Лишась сна и пищи, я хуже младенца. Все видят мое изнурение. Ехать в Херсон, сколь ни нужно, не могу двинуться. Ежели моя жизнь чего-нибудь стоит, то в подобных обстоятельствах скажите только, что Вы здоровы…» Утерев заслезившийся глаз, подписывал: «Пока жив, вернейший и благодарнейший подданный Григорий Потемкин».

Вечерами зимними, долгими недоумевал Потемкин, напиваясь «ерофеичем»: «А Новороссия! Таврия! Мои казаки! Всё тебе, Матушка! А у этого прощелыги что за душой?» Не выходил, оброс…

Наконец пришло от императрицы милостивое письмо, звала она его в столицу. Это – главное! Вскочил Потемкин:

– Платова ко мне!

Тот явился.

– Поедешь со мной к царице, – и посмотрел испытующе. Платов ждал, смотрел внимательно, чуть тревожно.

– Иди, собирайся. Едем «зубы дергать».

Путешествовал светлейший, как и жил, пышно. Скакали день и ночь с факелами. Выехали целым поездом. В дороге по беспредельным заснеженным просторам, нетерпеливо поглядывая в окошко поставленной на полозья кареты, требовал Потемкин Платова к себе и, не то скучая, не то готовясь к чему-то, поучал:

– Знаешь, как я в люди вышел? Голос менять умею. Изобразить, передразнить. Это ей понравилось, Ее Величеству то есть. Вот, брат, что в жизни главное. Таких, как я, в Петергофском походе много было, однако ж… Мне она сразу «камергера» дать хотела, Ее Величество то есть, Орловы помешали… Кинули четыреста душ крестьян в награду, и будь здоров.

Темные дела тридцатилетней давности раскрывались перед озадаченным Платовым. Удивлялся он: «Зачем он мне все это рассказывает?», но слушал внимательно, вникал.

– Я ж ее безумно любил, – вздыхал Потемкин. – Как глаз потерял, полтора года дома сидел, выйти боялся – как она на меня посмотрит?.. Эх! Давай, брат, «ерофеича» дернем. Эй, кто там!..

Глотнув зверобойной настойки, продолжал:

– Не бойся неловким показаться. Неловкость вовремя даже полезна. В сравнении с ней ловкость других видней бывает. А ты – вот он, бескорыстен, предан… Никакой награды не просишь, раз не просишь, а терпеливо ждешь, когда-нибудь тебе больше других дадут. Если попросишь, наконец… А? – и панибратски хлопал Платова по плечу.

– Я, Ваша Светлость, у вас сроду не просил, – усмехался Платов.

– Твоя награда впереди, – туманно обещал Потемкин. Глотнув по второй, пускался светлейший в философствование:

– Все воруют, под себя тянут. Не верю я бескорыстным. Эти или уже наворовались, не лезет больше, или предки их наворовали, награбили. Но есть… нечто… всех подминает… Всё вот это… – не мог объяснить Потемкин и округло разводил руками. – Воруют, а служат!.. Головы кладут!.. А есть еще, – он доверительно понижал голос, – бессмертие себе добывают, здесь, на земле. Славы им хочется, памяти о себе, чтоб века пережила. Это кто тайно в Бога не верует, в бессмертную душу. Суворов такой… А я в Бога верую. Он защитник мой… Сколько я городов построил, и все – монаршьего имени или ради святого какого-то. А эти прощелыги ревнуют. Бонмот пустили – «потемкинские деревни» – это когда указать хотят, что предмет какой-либо – суть мишура одна, холсты размалеванные. Чтоб такая среди потомков память обо мне осталась. Э-э, что мне до памяти? И кто есть сии потомки? Да такие же воры будут, еще похлеще. Нет, мне б здесь пожить, а о душе моей Бог позаботится, Он защитник мой…

Санкт-Петербург встретил владыку Юга России мокрым снегом. Остановились в одном из потемкинских домов. Косяком пошли гости, визитеры. Хозяин сам, без Платова, сразу же отправился в Зимний дворец. Уехал тревожным, вернулся таким же.

– Готовься, на неделе будешь царице представляться… И мне надо подготовиться. Эй, Гарновского ко мне!

Пока бегали за Гарновским, управляющим всеми хозяйственными делами светлейшего, Потемкин с ноткой брезгливости рассказывал:

– Многие моим именем кормятся. И этот вор тоже. Бог ты мой! Сколько он украл! А теперь стал себе дом строить рядом с Державиным – Державина-то знаешь? – и свет ему загородил. Державин сетует: писать невозможно – не видно. Обнаглел!..

В Зимнем дворце Матвей Платов был представлен Потемкиным царице. В светлой зале сверкающая золотом и бриллиантами толпа ждала малого выхода Императрицы. Потемкин и Платов явились чуть ли не в последнюю минуту, спешили по ослепительно прекрасным залам.

– По сторонам не зевай, не на базаре, – наставлял Потемкин, – гляди под ноги. К царице подойдешь, в глаза гляди, улыбайся. Если говорить будет, отвечай.

– Как сказать-то?

– Говори как-нибудь, государыне все равно.

Подходя к зале, Потемкин замедлил движение, свита приостановилась, в расступающуюся толпу светлейший вошел неторопливым прогулочным шагом. Сразу же остановился:

– Что, Степан Иванович, каково кнутобойничаешь?

Невзрачный старичок поклонился:

– Помаленьку, Ваша Светлость.

– Этого опасайся, – с улыбкой, но потускневши взглядом, посоветовал Платову Потемкин. – Болтай поменьше.

Как в воду с головой, ушел Матвей в толпу придворных. Непонятный язык звенел в ушах, и он радостно косился на редкие русские слова. Его оценивающе рассматривали, как когда-то Потемкин перед поездкой сюда, в Петербург. Женщины с оголенными шеями и плечами были пугающе красивы. «На каждой камней на доброе имение», – отметил про себя Платов. Да, попал ты, брат Матвей!..

О нем, не стесняясь, говорили, он видел это, но не понимал ни одного слова. Положение складывалось совсем отчаянное – и он вдруг почувствовал себя легко и свободно, как в бою. Подбоченился, вскинул голову, отметил, что из всех в зале он один без парика, и с вызовом тряхнул темными кудрями.

Кто-то что-то провозгласил, все задвигались, расступаясь. Адъютант светлейшего дернул Платова за рукав и указал глазами.

Средь расступившихся, склонившихся и присевших придворных легко шла небольшая полная женщина в пудреном парике, улыбалась, что-то на ходу говорила. Она подошла к склоненному Потемкину. Адъютант снова коснулся платовского рукава, и Матвей на носках неслышно ступил вперед.

Царица и Потемкин говорили тихо, доверительно, как старые знакомцы. Царица улыбалась.

– А вот, матушка-владычица, – повысил голос Потемкин и обернулся, жестом подзывая Матвея, – рекомендую в число твоих знакомцев моего Екатеринославского войска атамана, бригадира Платова Матвея Ивановича. Весьма любезный кавалер и семьянин примерный, – продолжал светлейший, указывая на подступившего, склонившегося Матвея. – А так – сын полей и человек простой. Этакий красавец! Между прочим, матушка, у меня все Войско такое. И за тебя – в огонь и в воду. Одно слово скажи!..

– Хорош, хорош! Здравствуйте, Матвей Иванович! – приятным смешливым голосом легкой характером женщины сказала царица. – Помню, светлейший представлял вас мне в Таврии, но считайте, что до сих пор я вас почти не знала.

– И я вас не знал, Ваше Величество, – улыбнулся, выпрямляясь, Платов.

– Верно. Как и знать всякую вдову? – рассмеялась царица.

Жестом она пригласила Потемкина и Платова следовать за ней и прошла в угол к близко составленным креслам, но не села, обернулась:

– Поживите у нас в Петербурге, Матвей Иванович. Мы тоже люди простые. Заходите по утрам с князем кофий пить. Вы кофий пьете?

– Только им и пробавляюсь, Ваше Величество.

– У меня есть очень хороший. Мне готовят по особому рецепту, из фунта выходит две чашки. Последнее время я стала чаще смотреть на барометр, – сказала Императрица, меняя выражение лица, грустнея, и обращаясь более к Потемкину. – Только кофий и спасает. Ах, да! – обратилась она к стоявшему рядом ладному красивому офицеру. – Подите посмотрите, что делает барометр.

– Даже не верится, матушка-владычица, выглядишь ты прекрасно, – склонился Потемкин.

– Да, я много гуляю. Но эти прогулки доставляют мне все меньше удовольствия. Вообразите, выхожу я вечером на задний двор, стою так, что меня не видно, и что же! Все, что осталось после обеда, слуги подчистую вытаскивают, нагружают доверху два возка и – поминай, как звали. Хоть бы блюда мне оставили! Не могу же я снабдить посудой весь Петербург.

– Что делать, матушка? Воровство! – развел руками Потемкин. – Не с нас началось, не нами и кончится.

– У нас в городке случай был, Ваше Величество, – усмехаясь, начал Платов, помня «Скажи как-нибудь, государыне все равно». – Повадился один бурлак к казачьей женке лазить, а свекровь их обоих в амбаре застукала. Он, бурлак то есть, в темноте на кота наступил, кот и реванул. Свекровь – хромыль-хромыль – отворяет двери: «Кто здесь? Ты чего тут делаешь?» А он перепугался – убьет казак за жену – и говорит: «Я, бабушка, у вас ржаную муку украсть хотел». – «Нюрка, а ты тут чево?!» – «А я его Христом Богом прошу, чтоб не воровал…»

Императрица звонко рассмеялась, запрокидывая голову.

– Веселый вы человек, Матвей Иванович! Присаживайтесь. Садись, князь.

Присели по обеим сторонам кресла императрицы.

– Насчет ржаной муки, Ваше Величество, на новоприобретенной земле урожаи невиданные. Дай Бог не соврать…

Громко стукая и прерывая светлейшего, подбежал посланный офицер:

– Висит, Ваше Величество.

– Кто висит? – не поняла царица.

– Барометр, Ваше Величество…

– Лучше бы не спрашивать, – вполголоса сказала владычица.

Они долго и весело болтали на зависть придворным. Но вот царица раз-другой внимательно посмотрела в другой конец залы.

– Не задерживаем ли мы тебя, матушка? – преувеличенно тревожно спросил Потемкин.

– Я хотела переговорить с французским посланником, во Франции Бог весть, что творится… – и она стала подниматься.

Платов вскочил, но слишком резво, и когда он оборачивался к Императрице, сабля его, описав дугу, ударила по ножке хрупкой подставки. Стоявшая на ней хрустальная ваза качнулась, повалилась. Матвей кинулся ловить, но подскользнулся на зеркально натертом полу и под звон разбиваемого хрусталя сам стал на четвереньки, хотя тут же рывком поправился и присел, оглушенный, балансируя руками.

Все ахнули.

Императрица, поднявшись, удивленно-усмешливо посмотрела на него и придержала своей рукой его отставленную руку.

– Не ушиблись, Матвей Иванович?

Эх, надо бы сказать! Но что?!

– И в падении своем я возвеличен Вашим Величеством! – звонко и радостно вскрикнул вскочивший Платов и, склонившись, чмокнул поддержавшую его руку Августейшей Государыни.

– Да он сама прелесть!

– На мне пословица оправдалась, Ваше Величество: казак если чего не украдет, то разобьет.

– Это все ваша сабля. Что ж вы ее в гардеробе не оставили?

– Не могу, Ваше Величество, жалованная, светлейший за Измаил наградил.

– Я еще не успела наградить вас, Матвей Иванович, – сказала царица, задумчиво разглядывая донца. – Но моя награда будет не меньше. Здесь тесно для такого «сына полей», как вы. Приезжайте ко мне весною в Царское Село. Я скажу, чтоб вам оставили комнату.

25 марта в Зимнем дворце был прием, и Матвей Иванович Платов получил во время оного орден Святого Георгия 3-й степени.

– За такую милость матушки-царицы, я вам скажу, не жаль и жизнь свою отдать, – дрогнувшим голосом возгласил польщенный кавалер.

Награда его не шла в сравнение с наградами, осыпавшими светлейшего. Платье, украшенное драгоценностями, тысяч в двести и знаменитый Таврический дворец, который строился Гарновским, но продан был за год до этого в казну.

В этом дворце дал Потемкин в последний раз весной 1791 года праздник в честь Ее Величества. Не знавали пышнее. И готовились к нему долго. А пока готовились, жил Матвей, как во сне. Нужды не ведал, стоял у Потемкина на всем готовом, свои деньги были и войсковых прихватил. Так что рисковал, в картишки поигрывал. Но другой риск, страшный и блестящий, завлекал его больше карт. Боролся светлейший за власть против Платона Зубова… Что из себя Зубов представлял? Да ничего. Шуточки да прибауточки. А сила у него страшная – царицын любовник. Не зря Румянцев про Екатерину говорил: «Если б знал ее любовника, послал бы ему подарки». А светлейший уже не тот стал. Удивляя жителей столицы великолепием, казалось, тяготился он почестями и самой жизнью. Не в полную силу боролся. И все же нагляделся Матвей у него, наслушался…

Съезжались к Потемкину многие, Зубовым оттесненные и оттого недовольные, говорили дерзко. Циники, прожженные люди, как послушать. Один раз, выпивая, подняли тост за честных людей, так кто-то рассмеялся: «За здоровье честных пить – боюсь, что мор будет».

Хитросплетения интриги Матвей не понимал, хотя старался вникнуть, но зиждилось все на неизвестных ему и непонятных связях, родственных, денежных… Одно понимал Матвей – в сложных, многоходовых комбинациях никто не ставил на законного наследника, на Павла Петровича. Спросил как-то Потемкина, а тот ответил:

– Зачем нам царь? Если надо, найдем еще одну немку.

– А Павел? Он же будет…

– Ублюдок он. Сережки Салтыкова сын.

Спаси и помилуй!.. Тут как бы головы не лишиться. Осознав, с чем играет, стал Матвей всматриваться, вслушиваться. Несколько раз бывал у царицы, приглядывался к ней, не то, что ослепленный страстями Потемкин. Бабы всюду одинаковы. Отметил, как преображалась она при виде красавца Зубова. Отбери у ней такую игрушку!

Императрица была к нему милостива, часто смеялась, кофеем угощала. Спрашивала, нравится ли?

– Отменный, Ваше Величество, – отвечал Платов. – Куда лучше нашего!

– Как же у вас его готовят?

– Да как и турки. В медных ступках толкут… Бабы все это делают, Ваше Величество. Буду на Дону, спрошу.

Видя царскую ласку, вертелись вокруг Платова придворные, кто приглядывался, а кто и открыто за каждым шагом следил.

Возвращаясь, рассказывал Матвей обо всем Потемкину, окунался в водоворот празднеств, пил, играл, засыпал под утро под те же разговоры:

– Жалует царь, да не жалует псарь.

– У этого псаря много таких сук на своре бывало…

От напряжения сны видел яркие, цветные, кабы не бессмысленность видений, за вещие сошли бы.

И увидел однажды явно степь осеннюю с посохшей, полегшей травою, дорогу, экипажи какие-то, людей, обнаживших головы, и у дороги на разостланном плаще лежал Потемкин…

Проснулся Матвей и думал тревожно: «А если и вправду осенью ноги протянет? Кто я? Атаман Екатеринославского Войска? Чего я тут делаю? Чего он хочет от меня? «Так и не придумав, хочет ли светлейший его, Платова, царице вместо Зубова подсунуть, или просто пустил вперед, как приманку, чтоб отвлечь внимание, а самому тем временем… А что тем временем?.. А может, пугает, блефует? Вот, мол, мои казачки!..

Нет, ефремовскую дорожку топтать дураков нету. Царствие ему небесное, бывшему тестю, помер от злой язвы… Да и было бы Войско, как Войско… Три полка всего…

Заворочался Матвей и встал, готовый бежать: надо бы с Зубовым поближе познакомиться. На всякий случай. Черт его знает, чем тут дело кончится!

28 апреля Потемкин давал праздник в Таврическом дворце для Матушки-Императрицы. Пригласил три тысячи гостей, все в маскарадных костюмах. Сам светлейший явился в алом кафтане и длинном плаще из черных кружев. Одежда его слепила обилием драгоценностей, а на шляпе было их столько, что из-за тяжести невозможно было ее носить на голове, и вслед за светлейшим носил ее специально поставленный для этого адъютант.

После шести часов приехала Императрица со двором, ее сопровождали внуки, Великие Князья Александр и Константин Павловичи, и Великая Княгиня Мария Федоровна, жена наследника. Едва карета остановилась, на амфитеатре, построенном против дворца, загремели трубы, воздух огласился криком «ypa» и началось народное гуляние, где народ кормили, поили и одаривали новым платьем.

Потемкин встретил августейшую гостью и повел в залу, предназначенную для танцев. Огромные столбы в два ряда окружали ее, меж ними находились ложи, украшенные гирляндами и штофами, вазы каррарского мрамора необыкновенной величины и печи лазуревого камня. Все стены были увешаны зеркалами, придававшими зале безграничность и отражавшими блеск огромных шаров, вместо люстр свисавших со свода. Екатерину подвели к приготовленному месту, окруженному прозрачными картинами и надписями. Собравшиеся стали размещаться в ложах и под колоннами. Послышалась музыка. Оркестр из трехсот человек музыкантов и певчих был на диво слажен. Двадцать четыре пары знатнейших дам и кавалеров начали танцевать балет, изобретенный самим светлейшим. Великие князья Александр и Константин участвовали в этом балете. Все танцевавшие были в белых платьях, украшенных бриллиантами. Чудный свет струился от пар, переливался, менял цвета.

– Миллионов на десять… Бриллиантов-то… Да-а, подобрал светлейший…

В конце балета явился славный танцовщик Де-Пик и услаждал собравшихся своими ловкими и необычными прыжками.

После балета Императрица удалилась в другую залу, особо украшенную богатыми коврами и гобеленами.

– Прелестно! Чем еще удивит нас князь Григорий?

– Сюда, матушка. Здесь у меня слон живет.

– Слон? Право, это удивительно!

В ближней комнате стоял искусственный золотой слон, украшенный жемчужной бахромой и множеством алмазов, изумрудов и рубинов. Слон, как живой, ворочал хоботом, а сидевшая на нем фигура персиянина, тоже великолепно одетая, ударила при приближении Ее Величества в колокол.

Далее Потемкин повел царицу и гостей в театр. Занавес поднялся, медленно осветилось солнце, в середине которого сиял вензель Екатерины, обрамленный зелеными лаврами. Поселяне и поселянки, согреваемые благотворным светилом, воздели к нему руки, жестами показывая усерднейшие свои чувствования. Потом была комедия, а за ней балет, представлявший смирнского[77]77
  Смирна, или Измир, – торговый центр в Оттоманской империи того времени.


[Закрыть] купца, который торговал невольниками всех народов, но среди них не было ни одного русского. Из театра гости возвратились в большую залу, и Императрица прошла в отделенный от залы восемнадцатью колоннами зимний сад. Лавровые, померанцевые и миртовые деревья издавали приятный запах, песчаные излучистые дорожки обегали зеленые холмы и прозрачные водоемы, в которых резвились стайки золотых и серебристых рыбок; пели птицы.

Государыня осмотрела грот, убранный зеркалами с мраморной купальнею внутри, и прошла к алтарю, возвышавшемуся на ступенях.

Под сводом, висящем на восьми колоннах, среди яшмовых чаш, лампад, венков и цепей из цветов на порфировом подножье возвышался образ Императрицы – статуя из паросского мрамора. Золотая надпись на подножии гласила: «Матери Отечества и мне премилосердой». Алтарь был окружен лабиринтом с жертвенниками благодарности и усердия, статуями героев древности, драгоценными сосудами. Рядом на зеленом лугу, на высокой пирамиде, украшенной золотом, гранеными цветами и венцами из прозрачного камня, тоже сияло имя Екатерины.

– Светлейший себя превзошел, – улыбнулась Императрица.

– Прошу, матушка, в первую залу.

Карнизы, окна, простенки залы были усыпаны кристальными шарами с воском внутри. Огромные люстры и фонари умножали блеск. Везде сияли ранее не замеченные яркие звезды и радуги из рубинов, изумрудов, яхонтов и топазов.

– Ужели мы там, где и прежде были? – удивленно спросила Императрица.

– Там, матушка, – и светлейший взмахнул платком.

 
Гром победы раздавайся!
Веселися, храбрый росс!
Звучной славой украшайся:
Магомета ты потрёс.
Славься сим, Екатерина!
Славься, нежная к нам мать!..
 

«Польским», с громом литавр и пушечными выстрелами, начался бал…

Платов не танцевал – не умел, хотя прикинул, что ничего трудного в этом танце нет. Он наблюдал, как, наскучив танцами, Императрица отошла к креслам и столику и села играть в карты с молодой очень красивой дамой. Из-за спин собравшихся вокруг вельмож играющих было плохо видно.

– Матвей Иванович, – тихо сказал ему на ухо потемкинский адъютант. – Подите к светлейшему.

На балах, на праздниках Потемкин никогда не обращался к Платову; все, что нужно, обговаривали они в домашней обстановке. Слегка удивленный Платов протиснулся к светлейшему, которого было далеко видно, благодаря росту и яркому костюму.

– А, ты? – светлейший, словно боясь упустить, крепко взял Матвея за руку и, склоняясь к самому уху, сказал, указав глазами на играющую с Императрицей даму: – Вон тебе твоя немка… Сможешь – вот так же будешь… – и он провел взглядам по сияющему дворцу. – Не упусти!

Он взял Платова под руку и повел прямо к столику, где играла Императрица. Молодая дама в винно-красном платье, казавшаяся холодной, как мрамор, не шелохнулась при их приближении, она рассматривала свои карты и кивала рассеянно на слова Ее Величества.

– Что, князь Григорий? У тебя еще один сюрприз? – встретила царица подходившего Потемкина. – А! Здравствуйте, Матвей Иванович! Каково вам на этом празднике? У вас, чай, не по-нашему веселятся…

– Вот, Ваше Высочество, – поклонился Потемкин даме, играющей с Императрицей, – рекомендую вам Матвея Ивановича. Он наши танцы не умеет, а может, и не хочет. Он на поле боя с турками изрядный «контроданс» устраивает. А коль не танцует, пусть вас разговором развлечет.

– Я свидетель, Мария Федоровна, – сказала Императрица. – Анекдоты Матвея Ивановича заставляют смеяться до слез.

Мария Федоровна подняла красивые черные глаза на подошедших и окинула Платова одним-единственным пристальным взглядом. «Ого!..» – вот все, что успел подумать Матвей. При близком рассмотрении можно было догадаться, что ей за тридцать. Это была сложившаяся, сильная, пожившая женщина с яркой, даже пугающей красотой, и один ее взгляд, казалось, высветил все, даже не успевшие окончательно родиться платовские мысли. Замедленным движением век она показала, что и потемкинские слова, и платовские мысли приняты ею к сведению, и, «скинув» карту, улыбнулась Императрице, приглашая играть дальше.

– Садитесь рядом, Матвей Иванович, – проговорила царица, рассматривая свои карты и «сброшенную» карту партнерши. – Подсказывать мне будете. Вы в карты играете?

– Играю, Ваше Величество, – ответил Матвей, чувствуя странную растерянность. Как сказал бы военный человек, первый приступ был отбит с потерями, а «противник» и не дрогнул…

Танец сменялся танцем. Матвей, собрав всю свою волю, память и остроумие, плел, что в голову придет. Императрица довольно посмеивалась. Она испытующе поглядывала на невестку, которая, казалось, полностью отдалась карточной игре.

– Прошу к столу, Ваше Величество, – вновь подошел Потемкин.

– К столу? А куда?

– А вот!.. – и светлейший отступил, делая кому-то знак.

Все глянули. Театр вдруг исчез, а на его месте оказались столы, накрытые по меньшей мере на шесть сотен персон. Кушанья и напитки соответствовали великолепию дворца.

– Насмешили вы меня, Матвей Иванович, развлекли. Никогда так не смеялась, – сказала Императрица, поднимаясь навстречу возвращавшемуся Потемкину. – Приезжайте ко мне в Царское Село кофий пить. Послезавтра…

Потемкин повел Ее Величество к особому месту. Кто-то соответственно рангу повел вслед за ним Марию Федоровну. Ее походка была медленной, плавной и донельзя соблазнительной.

Платов среди прочих гостей ужинал стоя и неотрывно смотрел на эту женщину, которая, по замыслу Потемкина, должна была сделать его, Матвея, обладателем такого же великолепия, свидетелем и участником которого он сейчас был.

И Императрица и вся Августейшая семья сидели на виду. Потемкин сам служил Ее Величеству. Она пригласила его сесть.

После ужина бал продолжался до утра, Ее Величество колебалась, казалось, что отъездом своим она боится нарушить блаженство хозяина.

– Она никогда так долго не задерживалась, – говорили среди гостей.

– Уедет…

– Да уехать-то уедет…

В одиннадцать часов Императрица сказала, что уезжает. Как обычная глава семейства, она терпеливо ждала, пока соберутся юные Александр и Константин. Когда она уже уходила, заиграли укрытые на хорах органы, и хор запел. Нежно, не по-русски…

 
Что мне почести и слава?
Что богатства всей земли,
Если мысль тебя не видеть
В ужас дух ввергает мой?
 

Все остановились и внимали в безмолвии.

Императрица обернулась и еще раз благодарила Потемкина. Тот упал на колени перед ней, ухватил протянутую ему руку и оросил ее слезами. Так держал несколько минут…

С отъездом Императрицы бал продолжался. Матвей вышел, ему стало душно. В наружном саду, наполненном толпами любопытного народа, горели увеселительные огни, на прудах сияла огнями флотилия лодок. В роще и аллеях меж деревьев раздавались голоса песенников и звуки рогов.

– Волшебные замки, соединяющие разные климаты и времена года… – восторженно говорил кто-то из вышедших освежиться гостей. – Так удивляет Потемкин своим великолепием жителей берегов Невы.

– Как-то он удивит жителей берегов Дуная…

…Какой там Дунай? Такие горизонты открывались здесь, в Петербурге… Гудело в голове, а вроде и не пил. Прожекты один красочнее другого мутили сознание. «Он – с той, я – с этой…» Нет, не верилось…

Он вернулся в залу, в зимнем саду нашел светлейшего, который четко и властно отдавал распоряжения надежным людям, как генерал на поле сражения.

– Что радостен? – спросил он Матвея.

– Обнадежен Вашей Светлостью.

– Рано радуешься, все только начинается. Если что, она ведь не помилует…

Как и было условлено, Матвей отправился в Царское Село пить с царицей кофий. В саду по утрам бывало чересчур свежо, и кофий Императрица пила во дворце, иногда в павильоне с открытой в сторону сада дверью. И в тот день все произошло в павильоне. Сквозь раскрытую дверь виден и слышен был утренний, сверкающий росой сад, щебетали птицы. Ее Величество в утреннем своем уборе пила кофе со сливками, весело шутила с другими участниками застолья (стол был накрыт кувертов на двенадцать).

В аллее видны были гуляющие молодые люди, и царица обратила на них внимание:

– А, это наш Валериан Александрович гуляет с сочинителем по утренней прохладе.

– Молод, а не спится.

– Кто рано встает… – откликнулись за столом. – Молод, а в делах.

– Вернемся и мы к нашим делам, – сказала Императрица сидевшему напротив нее незнакомому для Матвея господину. – Князь Григорий Александрович медлит с отъездом в армию, жертвует славой своей и без пользы время теряет. Я знаю князя, сейчас он видит сны, толкует их и беседует с духами усопших героев посредством разного рода шарлатанов, именуемых медиумами. Отпишите Николаю Васильевичу Репнину моим именем, чтоб добивал турков и заключал мир. Он сам масон и сугубый мистик, но дело свое знает.

Выпив кофий, Императрица встала и, жестом оставив сидеть всех остальных, подошла к открытой двери полюбоваться садом.

– Матвей Иванович, подите сюда, – позвала она.

Платов вскочил и подошел. Внизу, у ступеней, молодой Валериан Зубов беседовал с невзрачным господином, которого царица назвала «сочинителем», оба они поклонились появившемуся Платову, и Платов поклонился им.

– Я хочу, чтоб вы были хороши с Валерианом Александровичем. И ему будет на пользу знакомство с вами, – сказала Императрица, указывая на Зубова, который, услышав свое имя, прекратил разговор и обернулся. – Вы добрый и веселый человек, Матвей Иванович, вы храбрый воин, – говорила она, словно уговаривала насторожившегося Платова, а может быть, и себя убеждала в этом, – как-то задумчиво все это у нее выходило, – и вдруг железным немецким голосом, холодно звякнувшим насмешкой, закончила: – Я думаю, вы ещё пригодитесь России.

«Вот оно! Покатилась потемкинская голова! А я? А мне?.. Жизнь подарила?». Только что она решала его судьбу. Здесь, сейчас, за столом кофейным, а он и не заметил…

– Пригожусь, матушка… Ваше Величество… Ох, пригожусь, – проговорил Матвей, глотая спазм, и «ох» у него получилось со стоном.

Императрица опустила глаза, пряча насмешливую улыбку, и указала в сторону Зубова.

Нетвердым, но все крепнущим шагом Матвей спустился по лестнице к приветливо улыбавшемуся Зубову.

– Вот, Матвей Иванович, рекомендую вам…

Имени «сочинителя» Матвей не расслышал, не до этого, но сказал бодро и первое, что пришло в голову:

– Как же! Как же! Я сочинителей люблю, они все большие пьяницы.

Изумление и даже восхищение блеснули в глазах у Зубова.

– А что, братцы? Не выпить ли нам вина?

Сочинитель (его простонародное имя Матвей потом постоянно забывал) глянул с признательностью и первым пошел, потирая руки.

– Вообразите, – говорил Зубов, – Потемкин не хотел видеть на своем празднике Суворова и за два дня до оного отправил сего бойкого старца в Финляндию, инспектировать тамошние укрепления.

– Суворов вина, кроме кипрского, не пьет. Водочку попивает, тминную, и редькой закусывает, – бормотал сочинитель. – Привередлив…

– Знаю, он пиво любит, – отвечал Зубов и панибратски хлопал сочинителя по плечу.

На другой день Императрица, как ни в чем не бывало, спросила Платова:

– Куда же вы вчера ушли с молодежью, Матвей Иванович? Гуляли?

– Да большой гульбы не было, Ваше Величество, – честно ответил он, – так, бутылочки по три на брата осушили…

– Вам здесь гораздо лучше, Матвей Иванович, – улыбнулась Императрица. – А городской климат вам не полезен. Поживите здесь с нами месяц-другой, отдохните, а там и в Войско свое – Екатеринославское.

Потом уже, после смерти Матвея Ивановича, адъютанты его выбили шесть медалей, дабы увековечить любимейшие, скабрезные высказывания покойника, и были среди тех высказываний слова о ненасытном распутстве Ее Императорского Величества…

«Сугубый мистик», князь Николай Васильевич Репнин, с князем Голицыным, князем Волконским, генералами Кутузовым и де Рибасом 28 июня разбили под Мачином стотысячную турецкую армию. Турки запросили мира.

Потемкин, словно проснувшись, бросился к армии. По дороге он узнал о перемирии и о подписании предварительных условий мира. Лавры победителя и миротворца были исхищены у светлейшего князем Репниным.

Григорий Александрович не мог смириться. Он разорвал мирные переговоры, готовился к новым сражениям и обещал, что заставит турок подписать более тягостное для них соглашение. Но в Яссах светлейший заболел лихорадкой и вскоре умер по дороге в любимый им Николаев.