Текст книги "Спецназовец. За безупречную службу"

– Задание выслушаешь? – спросил Ростислав Гаврилович, глядя на него снизу вверх сквозь темные стекла очков.

– Не-а, – отмахнулся Якушев. – Чего там слушать? Заложники – это раз, архив спецчасти – это два. Приоритеты, извините, расставлю на месте, когда и если узнаю, о чем, конкретно, идет речь. Разрешите выполнять?

– Оденься, – второй раз за утро посоветовал Ростислав Гаврилович.

Якушев быстрым шагом вышел из кухни, тихонько напевая: «Десантник – это боевой патрон, десантник крепче стали и гранита…» Ростислав Гаврилович запоздало спохватился, что забыл отчитать этого философа с музыкальным уклоном за злостное нарушение субординации и пререкания со старшим по званию, но лишь пожал плечами и закурил очередную сигарету: на свете есть вещи, ценность которых заключается именно в том, что они никогда не меняются.

* * *

Без шума и пыли – именно так, помнится, сформулировал стоящую перед подполковником Сарайкиным задачу командир рейдеров, который на поверку оказался обыкновенным главарем шайки налетчиков.

То есть, разумеется, не совсем обыкновенным. Подполковник очень хорошо помнил звонок из областного управления – тогда, в феврале, когда стараниями патрульных и оперативников майора Маланьи приключилась эта глупая история с генералом Камышевым. В том телефонном разговоре упоминались какие-то очень серьезные люди из самой Москвы, интересующиеся «Точмашем». Следовательно, ноги у сегодняшнего приключения росли из такого места, до которого Анатолий Павлович не мог допрыгнуть, даже взяв очень солидный разбег.

И тем не менее, подполковник Сарайкин не испытывал ярко выраженного стремления слепо, без рассуждений, выполнять приказы этого надменного убийцы с генеральскими замашками. Пиетет перед начальством – это, конечно, хорошо, но и свою голову на плечах надобно иметь. Начальство – то самое, которое по телефону усиленно рекомендовало делать, что скажут, и не выступать с сольными номерами, – может, и знать не знает, и ведать не ведает, что тут творится, кого оно, не подумавши, впустило на подведомственную ему территорию. А если и знает, что с того? Дело большого начальства – стратегическое планирование, а тактикой, сиречь воплощением этих планов, всегда приходится заниматься рядовым работникам на местах.

И, кроме того, кто о тебе, подполковнике из захолустного городишки, позаботится, если не ты сам? Без шума и пыли… Ха! Провернуть порученное дело без шума и пыли – пара пустяков. Надеваешь форму, звонишь в дверь и говоришь: «Здравствуйте, Валентина Ивановна. Тут такое дело… Надо бы вам с нами проехать». Она, само собой, спрашивает: куда? Да на завод же, к супругу вашему, Михал Васильичу. Вы не волнуйтесь, с ним все в порядке, просто ситуация требует его присутствия, а он срочно хочет вас видеть – говорит, что должен лично передать что-то важное, но, по-моему, просто соскучился… Нет-нет, и дочка тоже. Давайте, Мариночка, я вам помогу – вот сюда, сюда ручку давай, вот он, рукавчик… Пусть повидаются, убедятся, что оба целы и невредимы, обнимутся, что ли… Это ж такое дело, что я просто не знаю… Рейдеры. У нас! В Мокшанске-то! Ай-ай-ай, что творится, куда мир катится, подумать страшно!..

И все. Ни шума, ни пыли – все, как говорится, по доброй воле, при полном обоюдном согласии сторон: сели в машину и поехали.

Ну, а дальше-то что? Дальше – допросы, пытки, а в не столь уж отдаленной перспективе – пистолет, который этот упырь таскает на брюхе, как какой-то пальцем деланный штандартенфюрер. И хорошо, если так. А ну как выживет которая? Выживет и скажет где надо: это Сарайкин, мол, рейдеров на завод привел, это он, оборотень в погонах, нас в заложники взял – ату его, гражданин следователь, фас! Защитит его тогда высокое областное начальство? Да как же, разбежались! Сапогом на голову наступят и втопчут поглубже в дерьмо, чтобы о том телефонном звонке даже пробулькать не успел.

В общем-то, подполковник Сарайкин был не настолько туп, чтобы не понимать: без шума и пыли – это не обязательно в форме, с использованием авторитета представителя закона, о котором (в смысле, об авторитете) подавляющее большинство россиян вспоминает, только попав в беду. Не в пользу подполковника говорит только тот факт, что он предавался размышлениям на эту тему добрых десять минут.

Однако принятое в результате этих тягостных раздумий решение было правильным, и через полчаса после разговора в разгромленной, залитой кровью лаборатории «Точмаша» перед воротами дома Горчаковых в заречном коттеджном поселке, который в городе по старинке именовался Выселками, остановился потрепанный грузовой микроавтобус с густо, до полной невозможности что-либо разобрать, залепленными грязью и запорошенными пылью номерными знаками.

Планируя не шибко сложную операцию по захвату заложников, подполковник Сарайкин учел все, что только мог. Но все, что мог – это не совсем все, кое-какие вещи и явления учету просто не поддаются.

Снедаемая тревогой супруга запертого в своем рабочем кабинете (и уже основательно измордованного) директора мокшанского филиала НПО «Точмаш» Михаила Горчакова Валентина в смятении и тревоге расхаживала по просторной гостиной своего дома, когда услышала рокот двигателя и шорох шин затормозившего у ворот автомобиля. Обернувшись в сторону окна, она сквозь полупрозрачную тюлевую занавеску увидела, как во двор, легко перемахнув через высокую кирпичную ограду, проник какой-то вооруженный короткоствольным автоматом человек в черном комбинезоне, высоких ботинках, легком бронежилете и скрывающей лицо черной трикотажной маске.

В сочетании с недавним звонком мужа, сообщившего, что завод захвачен рейдерами, зрелище было не только впечатляющее, но и весьма красноречивое. Подавляющее большинство добропорядочных граждан, независимо от их возраста, рода занятий, национальной и половой принадлежности, в этой ситуации оцепенели бы от вполне объяснимого и простительного испуга. Валентина Ивановна тоже испугалась, и притом достаточно сильно, но гены, роднившие ее с братом, боевым генералом Камышевым, каким-то образом взяли свое: плохо соображая, что и зачем она делает, женщина схватила лежащую на комоде визитку генерала Алексеева и, скомкав в кулаке, бросила в камин. Ввиду стоящей на улице несусветной жары камин не топился уже полных два месяца; кирпичный под был чист, хоть ты хлеб на нем режь, и Валентина Ивановна торопливо положила в камин несколько заготовленных загодя березовых поленьев, прикрыв ими предательски белеющий на фоне серо-сизых от жара кирпичей комочек плотной бумаги.

Забравшийся во двор рейдер тем временем отпер ворота, и в них неторопливо, по-хозяйски, вкатился синий грузовой микроавтобус. На дворе стоял белый день, но происходящее не привлекло ничьего внимания: все делалось быстро, аккуратно – вот именно, без шума и пыли, – да и обитатели недавно выстроенного поселка старались не совать нос в чужие дала, потому что не любили, чтобы соседи, в свою очередь, слишком активно интересовались подробностями их личной жизни.

Ворота закрылись. Краем глаза наблюдая за тем, как из кузова микроавтобуса горохом сыплются и проворно, как тараканы, разбегаются по двору затянутые во все черное, хищно сгорбленные мужские фигуры, сестра генерала Камышева уже вполне осознанно взяла со стола мобильный телефон и несколькими нажатиями клавиш удалила из памяти аппарата последний набранный номер. После чего, уже понимая, что просто-напросто вопиет в пустыне, набрала известный с детства номер и, дождавшись ответа, сказала в трубку:

– Алло, милиция? То есть, простите, полиция… В мой дом…

Со стороны прихожей послышался протяжный, протестующий скрежет неохотно уступающего грубой силе металла входной двери, в спальне стукнуло неплотно закрытое окно, а в следующее мгновение рука в беспалой перчатке с силой ударила Валентину Ивановну по запястью, выбив из ладони гнусаво квакающий голосом дежурного оператора телефон.

– Насчет места на кладбище договариваешься, сука? – спросил грубый мужской голос.

Вслед за волной удушливого табачного перегара в лицо ударил тяжелый кулак, и Валентина Горчакова, урожденная Камышева, негромко вскрикнув, упала на пушистый ковер, который долго присматривала и наконец-то купила всего два месяца назад.

Все было проделано без шума и пыли – настолько, насколько возможно. По крайней мере, соседи ничего не заметили, а если кто-то что-то и заметил, то почел за благо промолчать – здесь, в Мокшанске, это было в порядке вещей. Женщины, и молодая, и та, что постарше, вели себя разумно – не орали, не скандалили, не царапались и не кусались, – и Сарайкин такое поведение целиком и полностью одобрял. Какой-то китайский философ сказал: если насилие неизбежно, расслабься и получай удовольствие. Ведь надо же, узкоглазый, а как верно подметил! Чего брыкаться-то, если заранее ясно, чья возьмет! На кой ляд тебе, дуре, лишние синяки?

Это философское рассуждение, особенно в той его части, которая касалась получения удовольствия, направило мысли подполковника в новое, не самое подходящее на данный момент русло. Бабы у Горчакова были аппетитные, в соку – даже жена, которой перевалило за сорок, не говоря уже о двадцатилетней дочке. Но, хорошо зная правила игры, согласно которым на начальной стадии шантажа заложники должны оставаться целыми и невредимыми, он решил потерпеть: даже если Горчаков сломается сразу, и за первой стадией не последуют все остальные, свое он при желании все равно возьмет. А желание у него таки имелось, и, чем дольше он смотрел на Марину Горчакову, которую прямо в коротеньком домашнем халатике волокли мимо него к выходу, тем сильнее и очевиднее это желание становилось.

– А ну, постойте, – остановил он рейдеров, которые конвоировали дочь Горчакова, и не отказал себе в удовольствии взять ее левой ладонью за лицо. Кожа у нее была молодая, гладкая, нежная и упругая одновременно. – Скажи-ка, красавица, папаша твой в последнее время с работы документы какие-нибудь не приносил? Например, синюю папку – картонную такую, старую… Не приносил?

Риск был минимальный – можно сказать, его почти не было. Разумеется, подполковник Сарайкин знал, как выглядят жена и дочь директора «Точмаша», и те, в свою очередь, могли узнать его с другой стороны улицы даже без формы – городок-то маленький, а начальник полиции и директор завода – фигуры, как ни крути, заметные. Но это вовсе не означает, что Сарайкин был с Горчаковым на короткой ноге и по выходным гонял чаи с его домочадцами. С этими бабами до сего дня он не общался ни разу, даже по телефону, и узнать его по голосу они, в отличие от покойного Бурундука, не могли.

Девушка дернула подбородком, высвобождаясь, и независимо пожала плечами. Смотрела она при этом почему-то не в лицо подполковнику, а куда-то вбок – похоже, что на его запястье. Проследив за направлением ее взгляда, Сарайкин внутренне вздрогнул: чертова сопливая сучка пялилась не куда попало, а на золотой швейцарский хронометр, который он за полгода настолько привык считать своим, что почти забыл об его происхождении.

– Часы у вас хорошие, – сказала девчонка, вряд ли понимая, что выносит себе смертный приговор. – У моего дяди были очень похожие. Даже, наверное, точь-в-точь такие же.

– Небедный у тебя дядя, – легкомысленным тоном, каким ведут светскую беседу о пустяках, заметил Сарайкин. – Он кто – олигарх?

– Он умер, – сообщила соплячка, глядя теперь уже не на запястье руки, которую Сарайкин машинально убрал за спину (немедленно об этом пожалев), а прямо ему в глаза. – А часы у него украли незадолго до смерти.

– Какая неприятность, – сказал Сарайкин. – Так как насчет папки?

– Тебе надо, ты и ищи, ворюга, – объявила наглая соплячка.

Сарайкин занес ладонь для хорошей оплеухи, но увял, как на ржавый гвоздь, напоровшись на взгляд одного из рейдеров.

– Ведите, – начальственным тоном буркнул он.

– Ищите, – насмешливо парировал рейдер, заставив подполковника лишний раз почувствовать себя не в своей тарелке – не полновластным хозяином всего, до чего мог дотянуться, а пешкой с деревянной головой, которая только на то и годна, чтобы носить на ней форменную фуражку или, как сейчас, трикотажную маску.

Кабинет хозяина располагался на втором этаже и представлял собой довольно уютную, обставленную массивной, под старину – возможно, и впрямь старинной, но откуда в Мокшанске взяться антиквариату? – мебелью. Вдоль стен до самого потолка тянулись заставленные книгами полки, глядя на которые, Сарайкин, во-первых, усомнился, что Горчаков все это прочел хотя бы по одному разу, во-вторых, удивился: если прочел, то он, наверное, чокнутый, – а в-третьих, опечалился: искать среди этих никем не считанных центнеров испачканных типографской краской страниц те несколько, за которыми его послали, можно до второго пришествия.

Для начала он решил обследовать ящики громоздкого, обтянутого зеленым сукном письменного стола. Первый же, который он попытался открыть, оказался заперт на ключ. Попытка использовать пистолет, который с полузабытых времен лейтенантства служил ему то открывалкой для пивных бутылок, то приспособлением для колки орехов, то обыкновенным молотком, была заведомо обречена на провал: просунуть ствол, не говоря уже о рукоятке, в щель между верхним краем ящика и крышкой стола не представлялось возможным, слишком уж она была узка. Можно было, конечно, приставить пистолет к замочной скважине и грозно крикнуть: «Откройте, полиция!», – но у Сарайкина хватило ума и милосердия не пугать живущих в ящике микробов, которые при всем своем желании были не в силах выполнить этот приказ. Еще, если уж говорить о пистолете, замок можно было расстрелять, но тогда подполковник наделал бы шума, против которого его предостерегал командир рейдеров, и наверняка переполошил соседей.

Решив, что разберется с упрямым ящиком позже, Сарайкин открыл следующий. Первым, что он увидел, стал затейливой формы, под старину, ключ – без сомнения, оловянный, но окрашенный под бронзу. Подполковник вставил его в замочную скважину верхнего ящика, повернул, и замок спокойно открылся – видимо, тоже знал, что надо делать, когда насилие неизбежно.

В это время со двора послышалось басовитое бормотание ожившего дизельного мотора и скрежет шестеренок в коробке передач. Сарайкин выглянул в окно как раз вовремя, чтобы увидеть, как доставивший его сюда микроавтобус выезжает из двора. Порыв ветра качнул створку ворот, и та наполовину прикрылась – медленно, лениво. Микроавтобус, не останавливаясь, вывернул на улицу, газанул и скрылся из вида. Ворота остались полуоткрытыми, в доме стояла тишина – не та, которая бывает, когда хозяева уснули или заняты каждый своим делом, а звенящая, нехорошая тишина покинутого, опустевшего жилья, в котором ты случайный, незваный и крайне нежелательный гость.

– Вот же сучье племя, – с досадой и раздражением высказался в адрес столичных рейдеров подполковник, вообразив, как пойдет отсюда пешком, в этом черном маскарадном костюме налетчика, в маске и с синей папкой под мышкой. То-то будет потеха для всего города! По улицам слона водили…

Сарайкин живо представил, как местная пацанва, с младых ногтей привыкшая не бояться ни бога, ни черта, толпой бежит вслед за ним по пыльной улице, дергает его за фалды и наперебой вопрошает: «Дяденька, а вы Бэтмен или просто от эшелона отстали»? Тьфу!

Впрочем, это была полная ерунда: с поста начальника УВД его пока никто не снимал, и телефонная связь в Мокшанске, несмотря на его неизбывную провинциальность, работала нормально. Так что машина – не проблема. Проблема в этих московских козлах. И ведь не поспоришь, их главарь все правильно сказал: чем быстрее найдут эту свою папку, тем быстрее уберутся отсюда ко всем чертям. Поэтому можно чуточку поступиться авторитетом, чтобы хоть немного ускорить процесс, пока они весь город не разнесли. Им это раз плюнуть – наделали дел и отвалили по домам, – а отвечать потом кому?

В запертом ящике не обнаружилось ничего по-настоящему интересного, кроме резной деревянной шкатулки с деньгами – судя по их довольно скромному количеству, на повседневные хозяйственные нужды. Деньги подполковник ничтоже сумняшеся прикарманил: мертвому они ни к чему, а если Горчаков каким-то чудом выживет, ему будет не до таких мелочей, как исчезнувшее содержимое шкатулки. Если ему посчастливится уцелеть (в чем Анатолий Павлович, положа руку на сердце, очень сильно сомневался), он будет бегать, как угорелый, по всему городу, давая выход щенячьей радости по поводу своего второго рождения…

В столе, на столе, на книжных полках и вообще в пределах видимости не усматривалось ничего, что хотя бы отдаленно напоминало техническую документацию. Ничего иного Сарайкин, собственно, и не ожидал: Горчаков – не ученый и не инженер-конструктор, а обыкновенный администратор средней руки, и в разработках своих подчиненных наверняка понимает немногим больше, чем любой сержант из патрульно-постовой службы. Папку он теоретически мог принести домой, чтобы хорошенько спрятать. Но, во-первых, откуда ему было знать, что на завод готовится налет, и что налетчикам нужна именно эта папка? А во-вторых, завод – это охраняемый объект, где есть надежно запирающиеся, защищенные от взлома помещения, сейфы и масса укромных уголков, где можно спрятать хоть живого жирафа, хоть контейнер с оружейным плутонием. Зачем мудрить, принося папку домой? Так мог бы поступить ушлый Бурундук, а не этот мордатый увалень Горчаков. Если искать у кого-то дома, так это у Мамалыгина, да и там, скорее всего, пусто: если папка находилась за территорией завода, Бурундук не стал бы затевать самоубийственную перестрелку с рейдерами.

Посему, выворачивая на пол содержимое ящиков, книжных полок и тумб, подполковник искал не столько папку, сколько деньги – заначку, а может быть, и вмурованный в стену сейф с основным капиталом. Хотя отлично видел, что никакого сейфа тут нет: стены самые обыкновенные, наружная в кирпич, а внутренние перегородки и вовсе в полкирпича – куда тут сейф вмуровывать? Эти фокусы с потайными дверцами, скрытыми кнопками и проходами внутри стен хороши в кино и художественной литературе, а в реальной жизни люди так почти никогда не чудят. А которые чудят, те живут не в Мокшанске и зарабатывают за день больше, чем Горчаков за год…

Его изыскания были прерваны послышавшимся снаружи шумом подъехавшего автомобиля. Осторожно выглянув из-за занавески, Сарайкин увидел, как во двор въезжает пожилая «ауди» с желтой полосой вдоль борта и оранжевым плафоном на крыше.

– Вот это машина такси, – вынимая из кобуры и снимая с предохранителя пистолет, вполголоса продекламировал подполковник. – А кто на ней едет, спроси. Ее пассажирка – мартышка из цирка, а пудель – водитель такси…

Указательный палец привычно скользнул под предохранительную скобу и нежно обхватил гладкий металл спускового крючка. В воздухе отчетливо запахло жареным; подполковник Сарайкин ненавидел этот запах, но рейдер, чтоб ему провалиться, был прав и тут: такие игры на середине партии не бросают, и, раз уж взял карты в руки, играть приходится до конца.

Глава 6

Его фамилия была Волчанин. По созвучию и ввиду некоторых особенностей его характера и поведения самые недалекие из подчиненных иногда норовили за глаза назвать его Волчиной. Признавая, что в чем-то они, несомненно, правы, директор, учредитель и единоличный владелец частного охранного предприятия «Надежда» Волчанин никогда не оставлял такие попытки безнаказанными. Глупцы, которые, зная, в какой структуре и на какого человека работают, позволяют себе нелицеприятные высказывания в адрес руководства, заслуживают самого сурового наказания, поскольку самим фактом своего существования оскорбляют здравый смысл и наносят непоправимый ущерб генофонду нации, плодя себе подобных.

Звали его Виктором Викторовичем, на основании чего он любил шутливо повторять, что родился не просто победителем, а победителем в квадрате. В этом тоже была изрядная доля правды: он никогда не проигрывал, потому что у него хватало ума трезво оценивать свои возможности и не замахиваться на дела, которые заведомо были ему не по плечу. Он умел выбирать не только друзей, но и врагов, умел неожиданно менять их местами, неизменно получая от этого выгоду, и сделанные им ставки – даже те, которые казались окружающим безумными, самоубийственными, – рано или поздно всегда выигрывали. Потому что, кроме всего прочего, он умел хорошо просчитывать варианты развития событий и делать так, чтобы из всех возможных осуществился именно тот, который его устраивает.

Затруднения, которые испытывал Виктор Волчанин, бывали только временными, потому что он не боялся трудностей и умел с ними справляться. И безумная выходка начальника службы безопасности мокшанского филиала НПО «Точмаш» Мамалыгина, которая, по замыслу автора, должна была поставить Волчанина в тупик, воспринималась им всего лишь как очередная мелкая помеха: безумству храбрых поем мы песню, но стоило ли жертвовать жизнью, чтобы всего-навсего ненадолго его задержать?

Он переступил порог разгромленной лаборатории, хрустя осколками, обошел сооруженную покойным Бурундуком баррикаду, аккуратно перешагнул через темную лужу уже наполовину свернувшейся крови и рывком выдвинул на середину помещения один из относительно целых лабораторных столов. Железные ножки заскрежетали по кафелю, приборы и инструменты, которыми был загроможден стол, мелко задребезжали, и что-то, свалившись с края, с треском разлетелось вдребезги на полу. Волчанин приподнял край стола, и все, что на нем было, с громом и дребезгом посыпалось туда же, на пол. Очистив рабочую поверхность, он поднял перевернутый стул, утвердил его позади стола и уселся, упершись в стол локтями и для пущей солидности положив перед собой пистолет.

– Давайте его сюда, – коротко распорядился он и, вставив в прорезь трикотажной маски сигарету, щелкнул газовой зажигалкой с турбонаддувом.

Треугольный язычок злого голубоватого пламени, похожий на миниатюрную копию того, что шипит на кончике рабочей насадки автогена, коснулся кончика сигареты, заставив его зардеться. Волчанин выпустил на волю густое облако дыма и сквозь его ленивые, тающие на глазах извивы еще раз осмотрел декорацию, в которой предстояло сыграть очередной акт этой небольшой импровизированной пьески. Исклеванные пулями стены, изрешеченная мебель, лужи крови на полу и замершие в неестественных позах тела – да, на непривычного к подобным зрелищам гражданского человека все это должно произвести воистину неизгладимое впечатление. На таком фоне беседа пройдет, как по маслу. И, стало быть, чудак, который неожиданно для всех понес на сцене отсебятину и пустил псу под хвост лаконичный, простой, как все гениальное, сценарий, старался напрасно: вся эта кровавая грязь, которую они тут развели по его милости, пойдет экс-полковнику Волчанину не во вред, а на пользу.

У двери неподвижный, как изваяние, замер боец в черном комбинезоне и трикотажной маске. Ноги в высоких армейских ботинках были расставлены на ширину плеч, руки с привычной небрежностью лежали на казеннике автомата; в картину кровавого разгрома он вписывался так органично, словно и впрямь был частью созданной талантливым театральным художником декорации.

Из коридора послышался звук торопливых, перекрывающих друг друга шагов нескольких пар ног. Шум прекратился около открытой настежь двери с разбитым, продырявленным пулями армированным стеклом. Стоящий на часах боец подобрался, выставил голову в коридор и сейчас же, расслабившись, принял прежнюю позу. На пороге появилась еще одна черная безликая фигура, выглядящая, как клон часового.

– Он здесь, шеф, – сказала фигура голосом одного из заместителей Виктора Викторовича.

Волчанин коротко кивнул и, глубоко затянувшись сигаретой, сел ровнее. Заместитель посторонился, повелительно махнул рукой, и в лабораторию не столько ввели, сколько втащили, поддерживая с двух сторон под руки, директора завода Горчакова. Он шел с трудом, едва переставляя ноги и тяжело мотая свесившейся на грудь головой, хотя никаких следов побоев на его лице и одежде Виктор Викторович не усмотрел: бойцы, как обычно, действовали профессионально, без лишней пачкотни.

Волчанин сделал короткий знак рукой, и один из бойцов, подняв с пола перевернутый, с простреленным в двух местах сиденьем легкий офисный стул, установил его напротив стола, за которым восседал Волчанин. Подчиненные Виктора Викторовича, как обычно, понимали своего шефа без лишних слов: стул неслучайно стал так, что две его ножки погрузились в густую, как засахарившийся сироп, темно-красную лужу. Сидя на нем, Горчаков хотя бы краешком глаза должен был постоянно видеть ногу Бурундука в задравшейся, пропитанной кровью брючине. А такое зрелище, будучи замеченным краешком глаза, неизбежно прикует к себе все внимание этого не нюхавшего пороха шпака и окончательно выбьет его из душевного равновесия. Это намек, который нельзя, невозможно не понять; это свидетельство серьезности намерений рейдеров и грозное предупреждение о том, что ждет всякого, кто осмелится встать на пути у «победителя в квадрате» – словом, еще один дополнительный рычаг психологического давления.

Горчакова усадили на стул; заметив то, что лежало в полуметре от его ног, он прянул в сторону, как испуганная лошадь, и один из бойцов вернул его на место коротким тычком в солнечное сплетение.

– Сиди, – сказал он, – а то рядом с этим козлом ляжешь!

– Отставить! – металлическим голосом приказал Волчанин. – Что вы себе позволяете?! Доложите своему командиру о наложенном взыскании, а сейчас – вон отсюда!

– Есть, – недовольным голосом буркнул боец и удалился в компании своего товарища, нарочито громко хрустя разбросанным по полу битым стеклом.

Часовой остался на своем месте у двери. Он стоял в прежней позе и, разумеется, не улыбался, но глаза у него смеялись. Он оценил актерскую игру коллеги, которая представляла собой искусство в чистом виде – как говорится, искусство ради искусства, потому что практический смысл в ней отсутствовал: пленник был настолько деморализован, что вряд ли вообще обратил внимание на такую мелочь, как реакция своего мучителя на полученный от начальства втык.

Над кровавой лужей с неприятным жужжанием вилась, то присаживаясь на труп Мамалыгина, то вдруг снова взлетая и принимаясь носиться по непредсказуемой траектории, невесть каким путем проникшая в подземелье муха – первая из тех несметных полчищ, которые вскоре должны слететься на падаль, чтобы отложить яйца в такую великолепную питательную среду, как разлагающийся труп. Вторя ей, под потолком гудела и раздражающе моргала, явно готовясь перегореть, лампа дневного света. Подумав секунду, Виктор Викторович отказался от мысли погасить ее выстрелом из пистолета: это выглядело бы чересчур картинно, а следовательно, глупо. Такой явно излишний штрих вряд ли пошел бы на пользу делу: в данный момент отставной полковник МВД Волчанин рисовал мрачную картину в стиле Иеронима Босха, а не карикатуру.

– Наконец-то мы можем спокойно поговорить, – обратился он к пленнику. – Простите, что заставил ждать, и поверьте: я занялся вами сразу же, как только выдалась свободная минутка.

– Можете не извиняться, – с трудом выпрямившись на стуле, разрешил Горчаков. Прозвучавшая в его голосе осторожная язвительность заставила Волчанина удивленно приподнять бровь: этот толстопузый шпак на поверку оказался не такой рохлей, как можно было ожидать. – Ваши подчиненные приложили все усилия к тому, чтобы развлечь меня и не дать заскучать. Можете передать им мою искреннюю благодарность. Впрочем, я надеюсь со временем сделать это лично – в зале суда.

– Искренне надеюсь, что вы доживете до того дня, когда сумеете совершить такую попытку, – непринужденно солгал Волчанин. – Но вы, должно быть, уже успели трезво оценить ситуацию и понять, что существуют и другие варианты. Причем, увы, куда более реальные и осуществимые, чем ваша нелепая угроза судебным разбирательством.

Поскольку у пленника хватало твердости смотреть прямо ему в лицо, Виктор Викторович указал глазами на труп начальника службы безопасности, безмолвно давая понять, какие именно варианты имеет в виду. Горчаков машинально проследил за направлением его взгляда и опять непроизвольно дернулся.

– Это… Мамалыгин? – спросил он.

– Я мог бы не отвечать, – любезно сообщил Волчанин, – но скажу со всей прямотой: да, это Мамалыгин. БЫЛ Мамалыгин – до того, как затеял с моими ребятами игру в «Зарницу». Добавлю, что именно его глупому геройству вы обязаны теми неприятными минутами, которые вам довелось пережить в обществе моих подчиненных. Их можно понять: в нашем коллективе существуют тесные дружеские отношения, а ваш коллега убил двоих моих людей и нескольких ранил. Спрашивается: зачем? Ведь по плану все должно было пройти тихо, цивилизованно, без единой капли крови. Если бы он не встрял и не начал палить боевыми, нас давно бы здесь не было, и вы, целый и невредимый, без единого ушиба, вспоминали бы наш визит, как приснившийся под утро неприятный сон: проснулся в холодном поту, а вокруг тишь, гладь и божья благодать…

– Что вам нужно? – спросил Горчаков.

– Ценю ваш деловой подход, – одобрительно склонил голову рейдер. – В самом деле, к чему тянуть время? Как вы уже, должно быть, догадались, нас интересует вовсе не ваш завод, в этом случае мы начали бы с московского головного офиса, и уведомление об увольнении пришло бы вам по почте. Но нам не нужен завод; нам всего-то и надо, что одна-единственная папка.

– Какая еще папка? – устало спросил Горчаков.

– Синяя. Картонная. С маркировкой «АО – семнадцать восемьсот четыре дробь восемьдесят один».

– Семнадцать восемьсот… Нет, не знаю. – Горчаков решительно покачал головой. – Картонная, вы говорите? Дробь восемьдесят один? Так ведь это же восемьдесят первый год! Пыльное архивное старье, наверняка лежит на полке в спецчасти или уже списано и уничтожено в установленном порядке…

– Не списано, не уничтожено и не лежит на полке в спецчасти, – возразил Волчанин. – И у меня есть веские основания подозревать, что вы отлично знаете, где может находиться это, как вы выразились, пыльное архивное старье. Не понимаю, в чем проблема! Если это старье вам не нужно, отдайте его мне, и расстанемся друзьями…

– Проблема в том, – вздохнул Горчаков, – что я даже отдаленно не представляю себе, о чем идет речь.

– О технической документации по проекту «Борисфен», – подсказал рейдер. – Не припоминаете?

– Впервые слышу. Минуточку! – слегка возвысил голос Горчаков, заметив нетерпеливое движение рейдера. – Хочу предупредить: даже запытав меня до смерти, вы не добьетесь желаемого результата. Я могу молчать как партизан, могу визжать от боли, а могу рассказывать то, чего не было, лишь бы вы от меня отстали. Но вам-то с этого что за корысть? Человек не может рассказать то, чего не знает, даже если очень этого захочет.