Текст книги "Я вернусь..."

– Скажи Вите, что я пришел и хочу есть, – попросил Мирон у заглянувшей в открытую дверь дородной молодой поварихи.

Вскоре явился давешний тип с лошадиной физиономией и конским хвостом на затылке – любитель плевать в супы и мочиться в пиво. Зная вкусы Мирона, он принес много мяса, две кружки пива и запотевший графинчик с водкой. Сегодня на нем, помимо бабочки, красовались еще и белоснежные перчатки. Перчатки эти придавали Вите шикарный вид вышколенного лакея из очень богатого дома, однако провести они могли кого угодно, только не Мирона: он-то знал, что под перчатками скрываются разбитые в кровь костяшки пальцев, вид которых вряд ли мог доставить удовольствие посетителям кафе.

– Присядь, – сказал Мирон, и долговязый Витя присел.

Мирон знал этого типа как облупленного. Подловат он был, конечно, и всегда себе на уме, но Мирон видывал его в деле и более или менее ему доверял. Вместе с долговязым Витей Мирон в октябре нырял в Москву-реку, швартовал теплоход к павильону на набережной и вместе с ним же прошел через десяток кровавых драк – с лохотронщиками, омоновцами, обыкновенными хулиганами и просто с прохожими, которым были не по вкусу некоторые шутки разгулявшихся клубменов. И в ледяной воде, и в гуще драки, и в жарко полыхающем павильоне с игровыми автоматами хвостатый Витек вел себя как подобает настоящему мужчине – не трусил, не мямлил, за чужие спины не прятался, первым лез в дело и отступал в числе последних. А что в тарелки чужие харкал – ну, так все мы не без греха, с кем не бывает. Один знакомый Мирона, милейший, интеллигент-нейший человек с ученой степенью, в минуты задумчивости, например, любил запустить в ноздрю согнутый крючком мизинец, пошуровать там хорошенько, а потом этот мизинец засунуть в рот и облизать. Противно, конечно, но, с другой стороны, нечего за человеком подглядывать.

– Дело есть, – сказал Мирон, и глаза долговязого Вити загорелись. – Где Адреналин живет, знаешь? Как его найти?

Эта идея – разыскать Адреналина и, пока суд да дело, присмотреться к нему поближе в естественной среде обитания – возникла у Мирона только что, сию минуту. В самом деле, до пятницы времени навалом, так стоит ли его попусту терять?

Витя потух.

– Не-а, – вяло протянул он. – Никто не знает. Шифруется он, понял? Лохотронщики на него наезжают, и вообще... Машину его взорвали, слыхал?

– Угу, – промычал Мирон, наворачивая мясо под водочку и пивко.

– Ну вот... Никто не знает. Квартиру свою он еще в начале осени продал, ты же в курсе. Мобильник у него уже неделя как отключен... Шифруется! А тебе зачем? До пятницы подожди, в пятницу увидитесь.

– Не могу я до пятницы ждать, – сказал Мирон. Он чувствовал, что говорит лишнее и что это даже не он сам говорит, а водочка и пивко, которые превосходно легли на старые дрожжи, но ведь это же был Витек, свой в доску парень, да и интересно вдруг стало: а как Витек отреагирует на новость? Он был одним из старейших членов Клуба, и его реакцию во многом можно было считать показательной. – Не могу, – повторил Мирон. – Дело срочное. В Клубе у нас, Витек, какая-то сволочь крысятничает. Записывает бои на пленку и потом продает кассеты по всей Москве.

Реакция Витька оказалась именно той, которую ожидал Мирон.

– Да ну?! Так это ж западло. Адреналин узнает – пасть порвет. Да я сам порву, без Адреналина. Вот же, суки! А кто, ты не в курсе?

Мирон отрицательно покачал головой и отхлебнул пива.

– Пожрать не хочешь? – спросил он, кивая на стол.

– Не-а, – снова сказал Витек.

Тут его позвали из зала, и он ушел, напоследок пообещав Мирону держать в секрете полученную о г него информацию и разузнать, как найти Адреналина. Мирон же прикончил свой поздний завтрак, бросил на стол рядом с грязной тарелкой деньги и отправился домой – отсыпаться и лечить физиономию.

* * *

И впрямь, никто на свете не знал, где жил Адреналин после того, как тот продал в конце августа свою шикарную квартиру, чтобы заплатить последний в своей жизни карточный долг. Поначалу он этого специально не скрывал – просто к слову не приходилось, да никто его об этом и не спрашивал. Позже, когда завертелись веселые дела с лохотронщиками и владельцами казино, когда забегали по всей Москве, разыскивая его, свирепые мордовороты с сизыми от бритья черепами и со стволами в карманах кожаных курток, когда у родной московской милиции появилась к нему масса вопросов по поводу погромов в общественных местах, драк, поджогов и тому подобных противоправных действий, Адреналин стал скрывать место своего обитания сознательно и даже научился мастерски заметать следы.

Жил он все это время за городом, километрах в пятидесяти, в богом забытой, обреченной на вымирание деревушке со смешным названием Пригорок. Место было голое, сухое, бесплодное и, несмотря на близость к Москве, настолько труднодоступное, что его обходили стороной даже вездесущие дачники. Именно здесь, продав квартиру, Адреналин за бесценок приобрел большой, в меру гнилой, находящийся на полпути к полному разрушению деревянный дом с хронически подтекающей крышей. Здесь он и поселился – жил, спал на шаткой кровати с ржавой панцирной сеткой, топил обломками гнилого завалившегося забора размытую дождями, чадящую, грозящую в любую минуту рассыпаться на отдельные кирпичи русскую печку, мерз, думал, жрал что придется и пил отдающее навозом молоко от единственной на всю деревню тощей коровы, которую держала его соседка баба Маня.

Вместе с домом Адреналину достались во владение кое-какие хозяйственные постройки, в частности большой, черный от старости, с опасно провисшим потолком и вросшими в землю воротами сарай. Там, в сухой, пахнущей мышами полутьме, Адреналин однажды обнаружил брошенный старыми хозяевами за полной ненадобностью "Запорожец" самой первой, легендарной модели. Древний, горбатый, с насквозь проржавевшими крыльями, припорошенный соломенной трухой и густо заляпанный окаменевшим от старости куриным пометом, он стоял в сарае и обиженно таращился круглыми глазами фар на белый свет сквозь щели гнилых ворот. Впрочем, при ближайшем рассмотрении выяснилось, что машинка еще ничего. Конечно, аккумулятора не было и в помине, приводным ремням и обивке салона здорово досталось от мышей, а лысая резина покрышек потрескалась от старости, но двигатель, по крайней мере, был на месте.

Чинить автомобили Адреналин не умел, но испытывал к ним очень теплые чувства. А что тут удивительного? Чтобы любить, например, девушек, вовсе не обязательно досконально разбираться в их устройстве и уметь устранять то и дело возникающие в этом устройстве неисправности. Главное тут, как и с автомобилями, вовремя менять резину, знать, какой косметикой пользоваться, куда что наливать, что и чем смазывать, на что нажимать и за что дергать, чтобы процесс пошел. Девушек и автомобили Адреналин любил, но автомобили, в отличие от девушек, он еще и жалел. Автомобиль можно было гонять, пока у него не заклинит двигатель, бить, мять, прыгать на нем с кочки на кочку и возить в нем пьяные компании из десяти человек. Для этого он, автомобиль, и построен, чтобы им пользовались, как душа пожелает. Единственное, чего, по мнению Адреналина, нельзя было делать с автомобилями, так это заживо хоронить их в грязном сарае на долгие, долгие годы. Словом, "Запорожца" Адреналин пожалел, нашел умельцев, пригнал буксир, заплатил, и умельцы в считанные дни привели ходовую часть древней тележки в полный порядок. Что же до кузовного ремонта, то здесь Адреналин ограничился тем, что собственноручно отскоблил машину от птичьего дерьма. После этого он даже разок прокатился на "Запорожце" по деревне, отчаянно тарахтя, скрежеща шестернями коробки передач, распугивая редких кур и заставляя еще более редких старух в заросших крапивой палисадниках осенять свои морщинистые лбы крестным знамением.

До зимы, до самого Нового года, "Запорожец" простоял на своем старом месте в сарае – правда, с открытыми настежь воротами, чтобы не скучал. А потом Адреналинову красавицу, красную "карреру", постигла печальная участь, и пришла очередь обитателю сарая тряхнуть стариной. Конечно, это была никакая не машина, Адреналин доезжал на ней в основном до ближайшей железнодорожной станции и лишь изредка до Москвы, до первого входа в метро. Но худо ли, бедно ли, а "Запорожец" ездил, покорял пространство, да и вычислить Адреналина теперь, когда он перемещался в этой ржавой консервной банке, стало намного сложнее, чем раньше, когда он гонял повсюду на своей вызывающе красной "каррере". Умен был Адреналин, ничего не скажешь. По-своему, конечно, но умен, и машину свою там, на рынке, он подпалил неспроста, не только для того, чтобы подразнить Зимина.

Впрочем, как раз Зимин-то, в отличие от иных-прочих, был прекрасно осведомлен о том, где скрывается его приятель. Адреналин ему на эту тему, конечно, ничего не говорил, но Зимин давно усвоил, что миром правит информация – вернее, тот, у кого ее больше. И, исходя из этого постулата, без всякой конкретной цели, ничего особенного не имея в виду и руководствуясь лишь похвальной тягой к знанию, Зимин еще в конце сентября, то есть уже через месяц после приобретения Адреналином дома, доподлинно выяснил месторасположение Адреналиновой норы и поставил в памяти крестик. Выяснил он это без затей, путем примитивной слежки. Сидя за рулем, Адреналин никогда не смотрел в зеркало заднего вида по той простой причине, что догнать его и ударить сзади, как правило, не мог никто. Бывали, конечно, желающие, но Адреналин и его бешеная "каррера", смешанные в равных пропорциях, вступали в бурную химическую реакцию, и получалось в результате этой реакции черт знает что – не динамит даже, а какое-то фантастическое ядерное топливо для звездолетов. Словом, оглядываться Адреналину во время езды было незачем, да и некогда – знай успевай вертеть баранку, чтобы не расшибиться в лепешку. Так что следить за ним было одно удовольствие – если, конечно, не брать во внимание риск свернуть себе шею.

Зимин не побоялся, рискнул, и теперь вымирающая деревня Пригорок, и старый дом со скрипучей кроватью и русской печкой, и сарай, и реанимированный "Запорожец", и даже баба Маня с ее коровой – словом, все лежало на полочке в его мозгу, аккуратно упакованное в ту же коробку, что и остальная информация, имевшая отношение к Адреналину. Виртуальная эта коробка была тяжелой и угловатой и тяготила Зимина ужасно, и на протяжении последних безумных месяцев ему не раз мечталось о том, чтобы как-нибудь от этой тяжести избавиться – выбросить, спалить к чертовой бабушке и забыть вместе с самим Адреналином. Какой только дряни не было в этой туго набитой коробке! Была там, например, совершенно дурацкая история о том, как Адреналин сражался с грабителями.

Грабили, как это ни странно, вовсе не Адреналина, а соседку его бабу Маню, и грабили не местные алкаши, которых в Пригорке не осталось по причине поголовного их вымирания, и не гастролеры какие-нибудь, а родной внук с дружками. Нищая баба Маня считалась в деревне едва ли не олигархом местного значения – как же, корову имеет, молоко продает! Общественное мнение, как всегда, склонялось в сторону некоторой гиперболизации, то бишь преувеличения, и обитательницы заросших крапивой палисадников, лузгая беззубыми деснами семечки, в отсутствие бабы Мани шептались о том, что скаредная старуха хранит за иконами фантастическое сокровище – двести пятьдесят долларов США в жестяной баночке из-под цейлонского чая. Разумеется, завистливые подружки детских игр семидесятипятилетней бабы Мани привирали: не было никакой жестяной баночки, и икон никаких в доме бабы Мани не было. Сбережения, правда, были, и именно в американских долларах, но хранила их баба Маня у себя под матрасом, в полиэтиленовом прозрачном пакетике, и было там никаких не двести пятьдесят баксов, а всего-то шестьдесят восемь. Хранила их баба Маня и берегла, понятное дело, на собственные похороны – не хотелось ей обременять дочку и зятя. При жизни не хотелось, а уж после смерти и подавно. Да и не знала она, честно говоря, поспеют ли дочка с зятем на ее похороны. Телефона-то нет! Может, только через месяц и узнают...

Каким таким манером скудные пенсионные рублики бабы Мани превращались в еще более скудные доллары, в деревне не знали. Обменного пункта в Пригорке не было, соседняя деревня этим сомнительным благом цивилизации похвастаться тоже не могла, а в райцентр баба Маня не ездила по причине его удаленности и своего преклонного возраста. Да и на чем ездить-то – на корове, что ли? Автобус до райцентра ходил три раза в неделю, и останавливался он в пяти километрах от Пригорка – для старухи крюк неблизкий, да еще через лес, да еще и, смешно сказать, с деньгами. С капиталами, значит. Мало ли, кто в лесу встретится?

Не того она опасалась. Ох, не того!

Деньги ей, надо думать, менял любимый внучок, двадцатилетний оболтус, проживавший в столице. Ну, или почти в столице, чего мелочиться-то? В Сходне, в общем, он проживал. Как он там проживал и чем промышлял, никому не интересно, но как-то в конце ноября, вечерком, а точнее, на ночь глядя, в компании с тремя такими же отморозками внучок этот пожаловал к бабуле на чьем-то раздолбанном "Москвиче", имея в виду завладеть похоронными бабкиными деньгами.

Баба Маня деньги отдавать не хотела даже после того, как один из внучковых корешей разбил ей губу. Упрямая оказалась старуха, прижимистая. Но не зря же, в самом деле, парни ехали из самой Москвы!

Бабку завалили на кровать, связали какими-то тряпками и включили в сеть старенький утюг. Перемудрили ребята! Всего-то и надо было, что пошарить под матрасом, а они – утюг... Высокий уровень информированности подвел, образованность излишняя. Горе от ума, в общем.

Ребята были все как один, молодые, крепкие, хорошо откормленные и пьяные просто до изумления. И уходили бы они упрямую старуху насмерть как пить дать, уходили бы, но тут явился Адреналин.

Бабка-то, понятное дело, не молчала. Голосила она, да так, что по всей деревне было слышно. А у Адреналина в доме было холодно, разваленная печка ни черта не грела, и вертелся он на своей скрипучей коечке под драным одеяльцем, мечтая поскорее пригреться и уснуть. А тут этот визг! Адреналин послушал-послушал, повертелся, даже одеяло на голову натянул, чтобы громкость уменьшить, а потом все-таки не утерпел, разозлился, встал и пошел на соседнее подворье поглядеть, чего это баба Маня так голосит. Палец, что ли, мышеловкой прищемила?

Дверь, натурально, была нараспашку, вот он и вошел. Вошел, стал на пороге – руки в карманах, сигарета на губе, – огляделся недовольно, брезгливо поморщился и спросил, не вынимая рук из карманов, а сигареты изо рта:

– Чего орете, уроды? Неужели потише нельзя? Я уже спать лег.

Баба Маня от неожиданности пискнула и замолчала. Да и чего ей было орать-то? Утюг ведь еще даже толком не нагрелся...

Но уроды – они уроды и есть. Дошло до них, что там, на пороге, стоит непредвиденное осложнение, а вот что за осложнение, каковы его истинные размеры и последствия – нет, не дошло. Рассудили они просто: нет человека – нет проблемы. Зачем им свидетель, в самом-то деле? А что бабусю потом тоже придется мочить – ну, так она свое уже пожила. Все так думали, даже любящий внук.

Былинным богатырем Адреналин сроду не был, над качками всегда потешался, а если они, качки, начинали по этому поводу быковать, лупил их нещадно, чтоб знали: за правду не обижаются. В общем, выглядел он несолидно, и болтавшийся на голой груди под телогреечкой засаленный лотерейный билетик на кожаном шнурочке представительности ему не добавлял. По этой причине четверо сходненских отморозков решили, что справятся с незваным гостем легко, играючи. Теоретически они были правы, но...

Отметелил их Адреналин так, что насилу ноги унесли, и даже, что характерно, сигарету из зубов не выпустил. Метелит-метелит, потом остановится, сделает пару затяжек, сплюнет сквозь зубы в сторонку, сигарету обратно в зубы сунет и дальше метелит. Больше всех досталось любимому внучку бабы Мани. Его Адреналин бил по морде, и не голыми руками, как обычно, а утюгом, который уже успел к тому времени хорошо нагреться и при каждом ударе издавал короткое и выразительное "пш!". Правда, Адреналин был уже не тот, что раньше, контроля над собой не потерял и убивать никого не стал. Он вовремя остановился, перешагнул через лежавшего на дороге внучка и отправился во двор вместе с утюгом. Там, во дворе, этим самым многострадальным утюгом он принялся обстоятельно утюжить "Москвич", на котором приехали московские гости. Вот там он сигаретку свою и выплюнул – сгорела она у него, истлела до самого фильтра, а другой при себе не было – дома сигареты остались, на столе.

"Москвич" этот стоял потом на подворье у бабы Мани целую неделю, а на восьмой день приехал за ним из столицы эвакуатор, погрузил эту груду мятого железа на платформу и увез – может, в ремонт, а может, на свалку. Каким манером, на чем и когда добрались к себе домой московские гости и добрались ли вообще, никто не знал, но предполагали, что все-таки добрались – эвакуатор-то, небось, не баба Маня вызвала! Она и слова-то такого сроду не слыхала – "эвакуатор"... Среди деревенских старух Адреналин прослыл народным героем и всеобщим сынком, коего надлежит почитать и баловать. Правда, у местного участкового возникли к нему какие-то вопросы, и он то и дело наведывался в Пригорок на своем стареньком "Ковровце", но застать беспокойного новосела дома так и не смог: хитроумный Адреналин, издали заслышав тарахтенье мотоцикла, давал тягу огородами и отсиживался либо в бурьяне за сараем, либо у кого-нибудь из своих престарелых обожательниц. Потом ему это надоело, он сам съездил в соседнюю деревню, заглянул в отделение и переговорил с участковым. В ходе беседы из рук в руки незаметно перешел некий пухлый конверт, и с тех пор участковый успокоился, перестал мотаться по морозу на мотоцикле, наживать простуду и попусту жечь бензин и вообще, казалось, забыл о существовании деревни Пригорок. Да и что он там, в самом деле, потерял? Населявшие деревню старухи в количестве восьми человек общественный порядок не нарушали, а от посягательств извне их надежно защищал крутой парень Адреналин. Так, во всяком случае, считал участковый; так же считали и старухи, а Адреналин не стал их разубеждать – надо полагать, просто поленился. В общем-то, и на общественный порядок, и на старух ему было наплевать. Тоже мне, нашли себе шерифа на общественных началах! Адреналин просто не любил, когда ему мешали спать, вот и все.

Вот такая история. И спрашивается, что с нее толку? Выбросить бы ее вон из головы, стереть, уничтожить! Но как раз вот это Зимину никак не удавалось. Голова – не компьютер, и то, что попало в память, нажатием кнопки не уберешь. Потом, со временем, само сотрется... может быть. А может, и не сотрется. Если Адреналин будет жить и продолжать пить из Семена Зимина кровь, то информация о нем, ясное дело, не сотрется из памяти Зимина. Попробуй забыть про комара, который с противным писком кружит в темноте над твоей кроватью, примериваясь, куда бы половчее вогнать свой хоботок! Ты стараешься прихлопнуть надоедливую тварь, как только она сядет тебе на щеку.

Подкараулить, хлопнуть посильнее, и все – свободен. Можешь смело забывать, что кто-то когда-то надоедливо пищал над твоим изголовьем, пил кровь и нарушал твой сон. А можешь, наоборот, устроить маленькой мрази пышные похороны, поставить на могилке мраморный обелиск и каждый день ходить к нему и лить над ним слезы.

Зимин встрепенулся, тряхнул головой, отгоняя посторонние мысли. О чем он думает? Как всегда, об Адреналине. Но Адреналин ждал двадцать два года и может подождать еще. Сейчас у Семена Зимина другие проблемы – пусть не такие важные и наболевшие, как Адреналин, но гораздо более насущные.

Он задумчиво побарабанил пальцами по шипастой резиновой оплетке руля. Как быть? С чего начать? И, главное, откуда дует ветер?

А ветерок и впрямь был нехороший. Сегодня, прямо с утра пораньше, друг Мишель преподнес ему сюрприз. По длинной, запутанной цепочке оптовиков и распространителей до Мишеля дошло тревожное известие: какой-то фраер с внешностью отставного боксера и с разбитой вдребезги мордой проявлял повышенный интерес к кассетам определенного содержания. Кассеты ему были проданы – сдуру, конечно, по недомыслию, – а на следующий день этот битый фраер явился снова и начал выпытывать у лоточника, откуда берутся кассеты, кто их поставляет и, главное, как бы это сделать ставку на кого-нибудь из бойцов. Лоточник, хоть и дурак, на этот раз не оплошал, отправил фраера восвояси ни с чем, а сам тут же кинулся стучать хозяину лотка: шухер, мол, бомба!

Информация поступила оперативно, и Зимин мог бы получить ее в тот самый день, когда битый фраер вторично засветился у лотка, но вот беда: Зимин в это время сидел у себя на даче, в потайном подполе под баней, и готовил препарат. Готовил, наплевав на принципы и осторожность, потому как было у него чувство, что препарат ему вскорости срочно понадобится. Процесс был сложный, и Зимин, приступая к работе, всегда выключал телефон: стоило хоть чуточку отвлечься, и многоступенчатый процесс синтеза мог полететь к чертям и вместо препарата с заданными свойствами могло получиться что угодно – от крысиного яда до какого-нибудь галлюциногена. И надо же было такому случиться, что, закончив работу и прибрав рабочее место, Зимин забыл снова включить телефон! Мишель, бедняга, названивал ему всю ночь, а он спал сном праведника и обнаружил, что телефон не работает, только утром, вернувшись в Москву!

Зимин поморщился, снова ощутив неприятный холодок под ложечкой. Это был страх – обыкновенный страх, только и всего. Затевая рискованную аферу с кассетами, он предполагал, что когда-нибудь кто-то из клубменов случайно наткнется на одну из записей и узнает среди персонажей фильма себя. Это было маловероятно, свое свободное время господа клубмены проводили по-другому, адреналина в крови им хватало и без дурацких фильмов, но даже самые невероятные события порой все-таки происходят. Зимин был к этому готов, но все равно испугался. Как, уже? Так быстро?! Как там говорил Лузгин? Жадность фраера сгубила... Ну, это мы еще посмотрим, сгубила или нет. И вообще, неизвестно, кто тут фраер...

"Ах да, – спохватился он, – Лузгин! Я ведь к нему так и не зашел, хотя обещал. В принципе, нужды в этом не было, мы с ним обо всем договорились, но все-таки... Не струсил бы он ненароком! Сегодня ведь вторник. Кажется, он договорился о встрече с этим своим благотворителем, со спонсором этим безмозглым, именно на вторник".

Впереди, на углу, за пеленой косо летящего снега, появилась знакомая долговязая фигура. Зимин досадливо поморщился: надо же, ждал-ждал, дождался наконец и так некстати! Впрочем, пара минут у него еще оставалась, и он полез в карман за телефоном, другой рукой нашаривая за пазухой хрустящий конверт с деньгами, предназначенными для передачи долговязому виртуозу, знатоку и ценителю творчества революционного поэта В. В. Маяковского.

Номер Лузгина не отвечал, и это было странно. В душу Зимина опять закралось нехорошее предчувствие, но он поспешно его отогнал и набрал номер адвокатского мобильника.

На сей раз Лузгин ответил. Судя по голосу, он что-то жевал.

– Ты почему не в конторе? – без предисловий зашипел в трубку Зимин. – Ты что, забыл?.. Где тебя носит?

Странно, но Лузгин сразу понял, кто его беспокоит, хотя Зимин не говорил, а шипел от душившей его бессильной ярости. "Струсил, – стучало у Зимина в мозгу. – Струсил, ублюдок, спрятался, залег на дно!"

– Ничего я не забыл, – обиженно ответил адвокат. – А где меня носит... В Первой Градской, в травматологии! Ногу я сломал, представляешь? Двойной перелом левой голени, как тебе это нравится? Гололед! Подошел к машине, поскользнулся да так под машину и уехал. Лбом об дверцу треснулся...

– Дверца цела? – с отвращением процедил Зимин.

– Как бы не так, – фыркнул адвокат. – Вот такая вмятина! Я, пока на тротуаре валялся в ожидании "скорой", прикинул: на сотню баксов потянет ремонтик-то! Это не считая убытков от вынужденного простоя...

– Плевал я на твои убытки, – перебил его Зимин. – С нашим делом что?

– А что ему будет? Клиенту я позвонил – сам, лично, не через секретаршу. Извинился, все объяснил. Он человек воспитанный, вежливый, посочувствовал мне, просил выздоравливать поскорее и обещал подождать. Очень я ему понравился.

– Это потому, что он дурак, – сказал Зимин.

– Не спорю, – ответил адвокат и тихонько охнул.

– Ты чего охаешь? – спросил Зимин.

– Нога, – проворчал адвокат. – Ногу побеспокоил...

– Врешь ты все, по-моему, – подозрительно сказал Зимин. – Ни в какой ты не в больнице, а на даче у себя, со своей секретуткой. Прячешься, Андрей Никифорович?

– Что за глупости? – возмутился Лузгин. – Что ты себе позволяешь? От кого я, по-твоему, прячусь? Уж не от тебя ли, Семен Михайлович? Много на себя берешь! Не веришь мне, так не поленись, набери номер Первой Градской, проверь. А заодно спроси там, не примет ли тебя хороший психиатр. По поводу паранойи в начальной стадии.

– Почему "там"? – опять насторожился Зимин. – Если ты в больнице, то с твоей точки зрения "там" – это "тут". В терминологии путаешься, господин стряпчий? Совсем заврался?

– "Тут" – это у меня в палате, – сдержанно ответил Лузгин. – А "там" – это в справочном бюро, куда ты позвонишь, когда перестанешь клевать мне мозги. Какая муха тебя укусила?

– Не люблю совпадений, – проворчал Зимин. Он поднял глаза и увидел долговязого ценителя поэзии. Тот уже был здесь – стоял, нетерпеливо переминаясь, перед запертой дверцей и, сложившись пополам, заглядывал в запорошенное снегом окошко. – Прямо как ты, – добавил он и потянулся через соседнее сиденье, чтобы открыть дверцу. – Ладно, выздоравливай. У меня тут дела, я потом тебе перезвоню.

– Можешь не напрягаться, – буркнул Лузгин. – Очень ты мне нужен со своими звонками!

Зимин прервал связь и раздраженно бросил телефон на заднее сиденье. Калека, черт бы его побрал! Инвалид умственного труда...

– Привет, – усаживаясь рядом с Зиминым, сказал долговязый. – Дела решаешь? Базары трешь?

Зимин покосился на него с холодным удивлением, как на говорящего таракана.

– Что-то ты сегодня больно разговорчивый, – сказал он тоном, который, по идее, должен был сразу поставить долговязого на подобающее ему место. – К чему бы это?

– К дождю, наверное, – даже и не подумав становиться на место, ухмыльнулся долговязый. – Я, конечно, могу и помолчать, только не было бы хуже...

– Черт, – ни к кому не обращаясь, уронил в пространство Зимин. – И этот туда же! Вы что, сговорились сегодня?

– Ни с кем я не сговаривался, – возразил долговязый. – А что именно сегодня, так это ты сам виноват. Я тебя, между прочим, уже почти сутки разыскиваю. Опять, небось, зелье свое готовил? Звоню, звоню – никакого эффекта!

– Так, – упавшим голосом сказал Зимин. – И ты, значит, тоже? Ну, я же говорю: сговорились! И что у тебя за новости? Поганые, надо полагать?

Долговязый вынул сигареты и закурил, даже не подумав спросить у Зимина разрешения. Растаявший снег капельками поблескивал на его длинных и волнистых каштановых волосах, собранных на затылке в перехваченный кожаным шнурком хвост. Талая вода блестела и на его длинном, немного смахивающем на лошадиную морду лице, и долговязый, раскурив сигарету, вытер лицо ладонью.

– Поганые? – переспросил он, выдержав драматическую паузу. – Это кому как. Кому поганые, а кому – чистый, не облагаемый налогом доход. Мне, например. Большой доход, понял?

– Пойму, когда перестанешь кривляться и начнешь говорить по-человечески, – сдерживаясь, пообещал Зимин.

– Как скажешь. В общем, кое-кто раскопал твои кассеты и намерен устроить большую бучу. И еще этот кое-кто подозревает, что Сидяков, например, перекинулся не сам по себе, а с чьей-то помощью.

– Кое-кто? – с ударением спросил Зимин.

– Ты мне деньги должен, – напомнил долговязый.

Зимин сдержал желание выругаться, полез за пазуху и передал долговязому конверт. Тот без тени смущения полез в конверт, пересчитал деньги и снова уставился на Зимина ничего не выражающим взглядом.

Намек был ясен. Зимин все-таки не удержался, выругался, опять полез за пазуху и резко, как пистолет, выдернул из кармана бумажник. Трясущейся рукой он выгреб из бумажника все, что там было, ссыпал в горсть мелочь и сунул мятый, рассыпающийся ком бумажек и монет в руки долговязому.

– На, подавись! Видишь, нету больше. Карманы выворачивать?

– Надо будет, так и вывернешь, – спокойно произнес долговязый, распихивая деньги по карманам. Рассыпавшуюся по сиденью мелочь он собирать не стал. – Миронов под тебя копает. Помнишь его? Плотный такой, коренастый, бывший боксер.

– Миронов? А, Мирон! Газетчик, да? Что ж, ничего удивительного. Сказывается привычка рыться на помойках, вынюхивать... Ну что ж тут поделаешь. В конце концов, Адреналин прав: каждый сам выбирает, когда ему уйти в тень.

Он перегнулся через спинку, взял с заднего сиденья свой портфель и, порывшись в нем, осторожно подал долговязому крошечный бумажный сверток. Долговязый не менее осторожно принял у него сверток и спрятал его в нагрудный карман куртки. Карман он застегнул на "молнию" и для верности аккуратно пригладил сверху ладонью.

– Зверская штука, – сказал он. – Интересно, что будет, если ее в супчик плеснуть?

– Не стоит, – сказал Зимин. – Хватит того, что ты туда плюешь. По-моему, твоя слюна ядовитее. Ты кусать своих клиентов не пробовал?

Долговязый Витек не обиделся.

– Надо будет попробовать, – сказал он. – Ну, ладно. А деньги когда?

– Будут тебе деньги, – устало пообещал Зимин. – Будут, не волнуйся. Ты, главное, дело сделай.

– В пятницу? – уточнил Витек.

– Ты что, ошалел? К Клубу его нельзя подпускать на пушечный выстрел! Смерти моей хочешь?

– Не-а, – честно ответил Витек, – не хочу. – Если ты помрешь, кто мне тогда башлять будет? Так, значит, до пятницы?

– И чем скорее, тем лучше, – кривя рот, сказал Зимин. – Пока он еще что-нибудь не придумал.

– Не придумает, – пообещал Витек и вышел из машины.

Проводив его взглядом, Зимин собрал рассыпанные по сиденью монеты, проверил, не закатилось ли что-нибудь под сиденье, ссыпал монеты обратно в бумажник, бумажник спрятал в карман и только после этого запустил двигатель.