Текст книги "Я вернусь..."

Глава 6

Зимин попал в Клуб где-то в середине июля, то есть тогда, когда Клуба еще и в проекте не было, а был только Адреналин, носившийся со своим открытием как с писаной торбой и даже не успевший еще ни с кем этим своим открытием поделиться. Иными словами, Зимин удостоился чести стать одним из отцов-основателей Клуба, и эта, пусть немного сомнительная, честь приятно щекотала его большое, активное и созидательное тщеславие.

Семен Михайлович Зимин в детстве и ранней юности носил кличку Буденный, поскольку был полным тезкой прославленного кавалериста и рос в те времена, когда этого кавалериста помнили не только одни пенсионеры. С детства же Буденный дружил с учившимся в параллельном классе и жившим в соседнем дворе Лехой-Рамзесом, впоследствии получившим немного обидную, но гораздо более точную кличку Адреналин. Оба росли без отцов, и вообще, в судьбах Буденного и Рамзеса было очень много общего – в частности, то обстоятельство, что пробиваться к более или менее нормальной, обеспеченной жизни обоим пришлось, что называется, с нуля, безо всякой поддержки, самим, из грязи, убожества и нищеты последних, как тогда казалось, московских коммуналок. И они таки пробились, каждый своим извилистым путем, как два плутающих дождевых червя, но ни на час не теряли при этом дружеской связи. Бог знает, на чем держалась эта их связь чуть ли не три десятка лет и почему она не оборвалась, как это часто бывает, сразу же по окончании школы. Тем более что Буденный и Рамзес, при всем сходстве их судеб, сами совсем не походили друг на друга.

Сенька Зимин по прозвищу Буденный не имел в своем активе ни быстрого ума, ни неотразимого обаяния – ровным счетом ничего из того, что сделало Адреналина тем, кем он стал к тридцати пяти годам. Зато у Буденного было железное упорство и твердая решимость выйти в люди, не в слесаря какие-нибудь и не в машинисты, блин, тепловоза, а в настоящие, большие люди.

После школы он с большим трудом – буквально все в жизни стоило ему большого труда, но Буденный привык и не жаловался, – поступил в химико-технологический. Кто-то напел ему в уши, что светлое будущее человечества на восемьдесят пять процентов зависит от большой химии, а он поверил. Это была последняя отрыжка полученного им в семье и школе романтического воспитания – хотелось ему, видите ли, стать полезным и даже незаменимым членом общества, академиком, там, или, скажем, министром, – но уже к концу третьего курса до него стало понемногу доходить, что на стезе большой химии ничего особенно приятного ему не светит и что мир устроен совсем не так, как его учили в школе, а так, как в старом анекдоте про генеральского сынка, которому втемяшилось стать адмиралом. Так папа-генерал прямо ему на это ответил: "Ничего не выйдет, сынок, быть тебе, как я, генералом бронетанковых войск". – "А почему?" – спрашивает недогадливый сынок. – "А потому, мой мальчик, что у адмирала тоже сын имеется".

Сыновья имелись и у министров, и у академиков, и даже у директоров гигантов большой химии. А не сыновья, так дочки, а если не дочки, то племянники или племянницы... Словом, на этом празднике жизни Сеньке Буденному была изначально уготована роль официанта – подай-принеси, отойди-подвинься.

Тем не менее Зимин, стиснув зубы, закончил институт. Без бумажки ты букашка, а с бумажкой – человек – это он усвоил твердо. Без какого-никакого диплома с тобой нигде и разговаривать не станут. Кому ты такой нужен – хоть здесь, хоть за границей?

Одним словом, когда грянули времена кооперативов и частного предпринимательства, Зимин активно ударился в бизнес. Здесь ему тоже пришлось довольно туго, поскольку никакого начального капитала у него и в помине не было, а братва наезжала, и в каждом официальном кабинете за каждую паршивую бумажонку приходилось платить, платить и еще раз платить. Но он прорвался, оставив на всевозможных рогатках и препонах половину собственной шкуры и добрую треть мяса, а когда, прорвавшись, огляделся вокруг бешеными, все еще налитыми кровью глазами, обнаружил на очень небольшом удалении от себя фирму Рамзеса-Адреналина, которая занималась почти тем же, что и его контора, и с которой ему сам бог велел иметь дела.

И пошло и поехало. Бизнес у них шел неплохо и шел бы еще лучше, если бы не Адреналинова страсть к игре, из-за которой не только сам Адреналин, но и его верный друг и партнер Зимин не раз оказывались на самом краешке финансовой пропасти, откуда нет возврата. Один лишь Зимин знал разгадку пресловутых Адреналиновых чудес, когда тот, как легендарная птица Феникс, раз за разом восставал из пепла после своих катастрофических загулов. Не было никаких чудес. Не было, не было и не было! Даже сам Адреналин не догадывался, чего стоили Зимину эти его чудеса. Сколько Зимин бегал, просил, унижался, раздавал и, главное, впоследствии выполнял немыслимые обещания, сколько раз дочиста выгребал собственную кассу, чтобы оплатить долги этого придурка! Зачем? Да черт его знает! Любил он этого чокнутого, как сказал все тот же Пушкин, любовью брата, а может быть, еще сильней. Ну и где-то там, на далеком горизонте, мерещились Зимину какие-то смутные, но грандиозные перспективы. Если бы только Адреналин избавился от своей пагубной страсти, они бы горы свернули, и тогда все эти Чубайсы, Вяхиревы и прочие мамонты отечественной экономики тихо томились бы у них в передней, ожидая аудиенции.

После третьего крупного проигрыша Зимин имел с Адреналином длинный и нелицеприятный разговор – не дружеский, нет, а такой, какой бывает между деловыми партнерами, когда один из них начинает валять дурака и крупно подводить другого. Адреналин тогда твердо пообещал взять себя в руки, и, возможно, именно это обещание послужило причиной его отчаянного отказа играть на активы собственной фирмы – отказа, который привел к таким непредсказуемым последствиям.

Зимин ничего об этих последствиях не знал. Он вообще ничего не знал, кроме того, что Адреналин опять играл, проигрался в пух и прах, учинил безобразное побоище в чужой квартире и был заточен на пятнадцать суток за антиобщественное поведение. Отсидка в милиции привела к срыву одной очень крупной и, что самое обидное, долгосрочной сделки с американцами, сулившей просто фантастические барыши. Зимин сражался за эту сделку, как лев, в течение целых восьми месяцев, и вот все пошло козе под хвост из-за очередной выходки неисправимого Адреналина!

Поэтому нет ничего удивительного, что Зимин пулей примчался в офис Адреналина, как только узнал, что этого мерзавца выпустили из кутузки. Он всю дорогу пытался придумать речь – выдержанную, культурную, без крика и брани, но такую, чтобы даже этот отморозок наконец понял, какое он, в сущности, подлое дерьмо. Однако в голове все время крутилась самая что ни на есть нецензурная брань, и в офис к Адреналину Зимин прибыл, находясь уже в последнем градусе бешенства.

То есть это он так думал, что в последнем. В тот день ему предстояло узнать много нового о себе и окружающем мире, и одним из его открытий было то, что самого последнего градуса у бешенства не бывает.

Это самое первое свое открытие он сделал, когда, вихрем ворвавшись в приемную Адреналина, обнаружил, что секретарши на месте нет, дверь кабинета заперта, а из-за нее доносятся хриплые женские стоны самого интимного свойства. Зимин покосился на пустое кресло секретарши, вполголоса отпустил крепкое словцо и решил немного подождать – в конце концов, это не могло продолжаться долго. Прошло десять минут, потом двадцать, потом полчаса, а стоны за дверью не только не стихали, но, напротив, становились все громче и утробнее, пока не превратились сначала в крики, потом в вопли и, наконец, чуть ли не в визг, непрерывный и пронзительный. Терпеть подобное издевательство у Зимина просто не осталось никаких сил, поэтому он пулей сорвался с кресла, подскочил к двери кабинета и с ходу забарабанил в нее кулаком.

Он успел слегка запыхаться, когда из-за двери сквозь непрерывный бабий крик раздался задыхающийся голос Адреналина:

– Пошел в жопу, дурак! Я занят!

Это было чересчур. Зимин повернулся к двери спиной и трижды изо всех сил саданул по ней каблуком. В ответ в дверь что-то тяжело и глухо ударилось изнутри – похоже, стул. Зимин снова забарабанил по двери каблуком и, срывая голос, заорал:

– Алексей, открой немедленно! Это я, Зимин!

Вопли и стоны за дверью сразу пошли на убыль и наконец смолкли. Через минуту, которая показалась Зимину вечностью, замок щелкнул, дверь приоткрылась, и из нее боком выскользнула секретарша. При виде ее у Зимина отвисла челюсть. Это было еще то зрелище! Растрепанная, красная как рак, потная, задыхающаяся, со странно косящими и опасно вытаращенными, почему-то жутко удивленными глазами, в размазанной до самых глаз помаде и с потекшей тушью, двигалась она как-то очень неловко. Зимин даже не понял, в чем дело, а когда понял, схватился за голову: девчонка просто не могла держать ноги вместе и шла враскорячку, как, пропади она пропадом, корова после случки. Жакет у нее был застегнут сикось-накось, через две пуговицы на третью, и из выреза криво и очень откровенно свешивался беленький кружевной лифчик – весь целиком, за исключением единственной бретельки, на которой он и держался.

– Здрасс, Семехалч, – заплетающимся языком пролепетало видение и бочком скользнуло мимо Зимина. На пороге видение задержалось и оглянулось назад, и Зимину показалось, что в глазах секретарши мелькнуло жгучее сожаление и еще что-то, чему не было названия, – что-то темное, звериное, дикое.

Отвечать на приветствие Зимин не стал: девчонке в ее теперешнем состоянии было все равно, а уж ему-то и подавно. Он толкнул дверь и вошел в кабинет.

В кабинете царил полный разгром и воняло борделем. Возле двери, прямо под ногами, валялся сломанный стул – очевидно, тот самый, которым Адреналин запустил в дверь. Весь ковер вокруг письменного стола был усеян разбросанными в полном беспорядке бумагами, а поверх бумаг на боку лежал страшно дорогой жидкокристаллический монитор Адреналинова компьютера. Там же, в полуметре от монитора, валялась перевернутая бутылка "Джонни Уокера", содержимое которой щедро пропитало бумаги и ковер под ними. Если бы не весьма откровенный запашок, который остается после продолжительного секса, можно было бы подумать, что в кабинете дрались. Адреналиново кресло пустовало, если не считать свисавших с его высокой спинки кружевных дамских трусиков, и широкий Адреналинов стол был пуст и вдобавок густо и обильно забрызган беловатой слизистой дрянью, а на самом краешке этого пустого загаженного стола сидел, гнусно ухмыляясь и дымя сигаретой, хозяин кабинета.

Пиджака на нем не было, галстука не было тоже, рубашка выглядела так, словно Адреналин не снимал ее ни днем, ни ночью в течение, по крайней мере, двух недель, да и брюки недалеко от нее ушли. Адреналин был небрит, грязен и, кажется, очень доволен собой.

– А, это ты, – сказал он, не дав Зимину открыть рот. – Слушай, ты так не вовремя... Чертовски много работы, я просто не справляюсь.

Зимин с отвращением заметил, что у него расстегнута ширинка.

– Штаны застегни, работник, – процедил он сквозь зубы. – Ты что творишь, а?

Адреналин ответил односложно, одним коротеньким непечатным словечком исчерпывающе описав процесс, прерванный появлением Зимина.

– Кстати, – добавил он, небрежно задергивая "молнию" на брюках, – ты не хочешь ее дотрахать? По-моему, она ушла неудовлетворенной. Ты не волнуйся, она не будет возражать. Ей сейчас что я, что ты, что колхозный хряк – все едино.

– Слушай, ты, животное, – подходя к нему вплотную, прошипел Зимин, – ты хотя бы знаешь, во что нам обошлась твоя выходка?

– Ты про контракт, что ли? – невинно тараща глаза и не делая ни малейшей попытки освободиться, спросил Адреналин. – Который с американцами? Да плюнь ты на него, Сеня! Что нам американцы? Они – империалисты. А ты у нас кто? Ты у нас – Буденный! Мы кгасные кавагегисты, тгям, тгям, тгям, и нету лучше конника, чем наш Абгам, – кривляясь, картаво пропел он.

Странно, но перегаром от него не пахло. Застарелым потом – да, пахло, кислой вонью немытого тела шибало за версту, и женскими духами, и вообще бабой, и давно не чищенными зубами. И никотином, само собой, от него разило, как из старой прокуренной трубки, но вот алкоголем – ни-ни. "Неужто наркотики? – испуганно подумал Зимин. – Тогда – все, труба".

– Не надо на меня так смотреть, Семен Михайлович, – насмешливо продолжал Адреналин. – Если хочешь честно, то плевать я хотел на твой контракт, на убытки твои дурацкие. И вообще на все на свете я плевать хотел, потому что цена всему этому – кусок овечьего дерьма. Я там, на нарах, все хорошенько обдумал и решил, что с меня хватит. Хватит, понял? И мне сразу стало хорошо. Отлично! Ты видел, что я сделал с этой телкой? Месяц назад я о таком даже не мечтал и не верил, что так бывает. А теперь могу – хоть час, хоть два, хоть сутки. Потому что мне хорошо! А ты? Вот упустил ты из-за меня этот свой идиотский контракт, плохо тебе от этого, хоть в петлю полезай, и кто в этом виноват, ты отлично знаешь, и что дальше? Вот ты пришел сюда, ко мне – зачем? Что делать станешь? Ну, схватил ты меня за грудки, а дальше, дальше-то что? Речи толкать? В суд на меня подашь? Или может, костоломов наймешь? Ну?! Вот он я, виновник всех твоих несчастий, и я тебе говорю: говно твои несчастья, и счастье твое – тоже говно, грош ему цена, как и тебе самому! И что дальше?

Зимин все еще сжимал левой рукой собранную в комок на груди рубашку Адреналина. Не отдавая себе отчета в собственных действиях, почти ослеп-нув от бешенства, он притянул Адреналина к себе, онемевшими губами пробормотал: "Обойдемся без костоломов" – и, неумело размахнувшись, влепил Адреналину пощечину.

Адреналин захохотал.

– Баба, – сказал он. – Баба в штанах! Хочешь бить – бей, а если трусишь, держи руки при себе. Пригодятся для интимной жизни.

Зимин был крупнее Адреналина и гораздо сильнее его, потому что, в отличие от своего приятеля, регулярно посещал тренажерный зал и даже пробегал по утрам неизменные три километра. Зачем он это делал, Зимин и сам не знал; просто тренажерный зал и хорошая спортивная форма были такими же атрибутами той жизни, к которой он всегда стремился, как и белая рубашка с галстуком, кабинет с персональным компьютером, миловидная дрессированная секретарша и хороший дорогой автомобиль. И вот тут, глядя с близкого расстояния в небритую, потную, нагло ухмыляющуюся рожу своего лучшего друга и делового партнера, Зимин сделал свое второе за этот день великое открытие: оказывается, хорошая спортивная форма годилась не только для того, чтобы не было стыдно раздеться в бане. В ситуации, которая сложилась здесь, вот в этом загаженном кабинете, Зимин был кругом прав, а Адреналин, напротив, виноват. При этом вел себя Адреналин вызывающе и нагло, словно напрашиваясь на драку; Зимину даже почудилось на мгновение, что Адреналин его провоцирует. О, Адреналин был великим провокатором, как и все азартные люди с живым умом и беспокойным характером. Но сейчас Зимин на это плевать хотел: он был сильнее, Адреналин вел себя недопустимо, и буквально ничто не мешало ему, Зимину, размазать этого ублюдка ровным слоем по стенам его собственного кабинета – размазать так, чтобы его было легче закрасить, чем отскрести.

Еще секунду Зимин боролся с искушением под насмешливым, откровенно изучающим взглядом Адреналина, а потом, поскольку слишком близкая дистанция не позволяла как следует ударить в лицо, от души навернул этому уроду в ухо...

...Потом, когда все уже кончилось, они сидели прямо на полу среди перевернутой мебели, тяжело дышали и мрачно курили, не глядя друг на друга. То есть это Зимин курил мрачно и избегал смотреть на Адреналина, а Адреналин-то как раз был весел, как птичка, и периодически бросал на Зимина загадочные, но при этом весьма доброжелательные взгляды.

– Ну что, – спросил он, увидев, что Зимин немного успокоился, – полегчало?

Зимин свирепо на него покосился, но сразу же вслед за этим вдруг ухмыльнулся, почти так же, как давеча ухмылялся Адреналин, и неожиданно для себя самого заявил:

– Представь себе, да, полегчало. Знал бы ты, сколько раз я мечтал набить тебе морду!

– Аналогично, коллега! – вскричал Адреналин и торопливо, елозя задом по паркету, отталкиваясь руками и перебирая ногами в давно не чищенных ботинках, подполз к Зимину поближе. – Ну, расслабься и дыши глубже! – сказал он, дружески толкнув Зимина в плечо.

Зимин поморщился – плечо болело.

– Вот это вот и есть настоящий мужской разговор, – объявил Адреналин. – Как в семнадцатом веке: напакостил – к ответу! И кто сильнее, тот и прав.

– Сейчас, слава богу, не семнадцатый век, – осторожно возразил Зимин, трогая челюсть. Он чувствовал себя каким-то опустошенным и одновременно умиротворенным, как после хорошего секса, но никак не мог понять, к чему клонит Адреналин.

А тот больше не ухмылялся, не корчил из себя идиота и вообще вел себя, как в лучшие свои времена.

– По-твоему, это хорошо? – спросил Адреналин и тут же сам ответил на свой вопрос: – Погано это, Сеня. Вот ты, по собственному твоему признанию, давно хотел набить мне морду, но сделал это почему-то только сегодня, да и то потому лишь, что я тебя спровоцировал. Хорошо это, Сеня? Отвратительно! Во-первых, потому, что нечестно, а во-вторых... Ты Фрейда читал? Не ври, знаю, что не читал. Я сам не читал, да и кто его в наше время читает? Однако я, например, знаю, что он утверждал: подавление собственных инстинктов приводит к самым неприятным последствиям. Они, инстинкты, никуда не деваются оттого, что их, видите ли, подавляют. Они уходят вглубь и начинают разрушать тебя изнутри, ища дорогу на волю. Буравят, долбят, житья тебе не дают, а потом находят слабину и – бац! – готово: ты или убил кого-нибудь, или сам повесился, или запил по-черному... Почему вокруг столько несчастных людей? Почему мы все до одного, если разобраться, несчастливы? Да потому, что с самого рождения живем, как бараны в загоне, подавляя самые естественные свои желания: этого нельзя, того нельзя, ничего нельзя, а вот это вот можно, но только регулярно, по твердому расписанию. Это ни-ни, то не смей, а раз в год в добровольно-принудительном порядке пожалуйте в налоговую инспекцию по месту жительства для стрижки шерсти. В общем, жри, что дают, и не мемекай. Правда, даже среди баранов встречаются отдельные индивидуумы, которых это не устраивает. Они мемекают, бодаются, не желают стричься и вообще ведут себя непредсказуемым образом. Таких обычно пускают на шашлык, чтобы воду не мутили. Но ведь и тех, которые ведут себя как положено, тоже пускают на шашлык! Так объясни мне, Сеня, в чем тогда разница? Молчи, я сам тебе скажу, потому что я об этом думал, а ты – нет. Разница, Сеня, в том, что строптивый баран хотя бы пытается жить так, как ему велит его природа. А мы, Сеня, не бараны, мы человеки и имеем право... На что? Да на все! Вот ты мне сейчас скажешь: а закон? А что – закон? Законы кто писал – Господь Бог? Да плевать он на нас хотел! Законы писали такие же человеки, как мы с тобой, только очень хитрые. Вот ты мне скажи: часто они, эти творцы законов, выполняют ими же самими установленные правила? Да почти что никогда!

Он замолчал, засуетился, оглядываясь по сторонам, отыскал валявшийся в углу вверх ногами селектор, перевернул его, поиграл кнопками и велел секретарше принести два черных кофе без сахара. Зимин, как правило, предпочитал капуччино, но сейчас вдруг почувствовал, что черный без сахара – именно то, чего ему недостает.

– Вот, скажем, этот твой контракт, – продолжал Адреналин, рассеянно поднимая с пола два стула. Один стул он подвинул к Зимину, а на второй уселся сам. – Контракт! За контракт, если хочешь, я могу извиниться...

– Толку мне от твоих извинений, – сказал Зимин уже без злости и даже без горечи, просто по инерции. Контракт уплыл безнадежно, и изменить это было уже нельзя – никак, ни при каких обстоятельствах.

– Правильно, – сказал Адреналин. – От извинений толку никакого. От мордобоя в данном случае толку столько же, но тебе хотя бы полегчало. Ведь полегчало же, правда? Еще как полегчало! Значит, толк все-таки есть. Ну, а от контракта твоего, если бы мы его подписали, какой был бы толк? Деньги? А зачем? Скажи мне, Сеня, зачем нам с тобой столько денег? В дело вложить? Да зачем, блин?! Чтобы заработать еще больше, вот зачем. И что? Если тратиться только на необходимое, что у каждого из нас и так есть, хватит на три жизни. Так за каким хреном тогда тебе деньги? Ремонт в квартире сделать? Тачку новую купить, чтобы круче, чем у соседа? Это что, главное мерило человеческих достоинств – квартира и тачка? Смешно, ей-богу! Вот если вы с соседом выйдете один на один и ты его голыми руками разделаешь под орех, тогда вам обоим станет ясно, кто из вас человек.

Вошла секретарша с кофе. Она уже успела привести в порядок свой туалет, умыться, причесаться и заново подмазаться, но вид у нее был отрешенный и отсутствующий, как будто пять минут назад она узрела Второе Пришествие. Двигалась она по-прежнему неловко и осторожно, словно каждое движение причиняло ей сильную боль в самых интимных местах. Дикого беспорядка, который царил в кабинете, она, кажется, не заметила.

– Трусы свои забери, – сказал ей Адреналин.

Не дрогнув ни единым мускулом лица, секретарша составила кофейные причиндалы на чудом уцелевший во время драки журнальный столик со стеклянной крышкой, обогнула большой, загаженный следами Адреналиновой любви стол, спокойно сняла кружевную тряпицу со спинки кресла, положила этот трофей на опустевший поднос и так же безмятежно удалилась. В выражении ее лица, в каждом ее движении читалась сознательная и уверенная покорность львицы, только что отдавшейся льву и собирающейся сделать это вновь. Ни тени смущения не было на ее просветленном лице, как будто не ей только что грубо приказали забрать со спинки кресла забытые там трусики – и это при совершенно постороннем человеке! Она несла эту чертову тряпку как знамя, и Зимин вдруг понял, в чем тут дело. Адреналин всегда умел обращать людей в свою веру, вот только веры настоящей у него до сих пор не было, а теперь, кажется, появилась, и девчонка была, несомненно, обращена, причем самым простым и надежным способом – через наглядную демонстрацию чуда.

Зимин поймал себя на том, что он и сам близок к этому состоянию слепой веры в чудо. Да, в конце концов, в этом не было ничего удивительного. Ему ведь тоже кое-что наглядно продемонстрировали, и демонстрация прошла вполне успешно. Он искал и не находил слабое звено в стальной цепи рассуждений Адреналина; не находил потому, что его там не было. Все, что так старательно втолковывал ему Адреналин, Зимин знал и без него, думал об этом тысячу раз, но вот практических выводов сделать так и не сумел. Или просто не отважился? То есть, говоря простыми словами, побоялся? Так, что ли?

По всему выходило, что так.

– Завтра же ее уволю к чертовой матери, – вдруг сказал Адреналин, глядя на закрывшуюся за секретаршей дверь. – А то начнутся сплетни, разговоры, да еще, чего доброго, моногамию начнет разводить... Бабы моногамны от природы, и винить их за это нельзя, но мне-то это зачем?

Зимина слегка покоробило это заявление, но, подумав, он пришел к выводу, что по-своему Адреналин прав. Вот именно, по-своему! Похоже, отныне Адреналин твердо решил все делать только по-своему и никак иначе. Принятое им решение уволить эту девчонку было жестким и даже жестоким, но не более жестоким, чем прямой удар кулаком в морду. А в таком ударе, как успел убедиться Зимин, не было ничего страшного. Пожалуй, ложь и впрямь была страшнее – если не по внешнему виду, то уж по своим далеко идущим последствиям.

– Вот гляди, – снова заговорил Адреналин, шумно, по-свински, прихлебывая горячий кофе. – Ты, к примеру, считаешь, что пробивал себе дорогу в жизни кулаками. Ты сам мне не раз об этом говорил, причем вот этими самыми словами: пробивал, мол, кулаками, зубами прогрызал... Не помнишь? Это потому, что говорил ты мне такие вещи только после второй бутылки, а тебя уже после первого стакана вырубает начисто... Пить ты не умеешь, Сеня, не в обиду тебе будет сказано. А почему? Да потому что задерган, устал, нездоров... Из-за денег, между прочим, из-за этой вонючей кучи дерьма! Так вот, насчет кулаков. Кулаками, говоришь, пробивал? Ты вспомни, вспомни только, как все было! Сколько раз ты чужие жирные задницы лизал, когда их зубами надо было рвать? Сколько раз совал на лапу, когда надо было сунуть в рыло? Тебе жрать было нечего, а ты французский коньяк ручьями лил, заливал уродам глаза, а эти глаза выдавливать надо было, выдавливать, а не заливать! Кровь надо было лить, а не коньяк, Сеня, кровь! Взять хотя бы этот твой контракт, из-за которого ты восемь месяцев перед американцами на брюхе ползал. Восемь месяцев! И не ты один, мы вместе ползали и еще, помню, радовались, какие мы удачливые да деловые да как мы ловко всех обошли и американцам глаза запорошили... Восемь месяцев мы с тобой ради этого контракта дерьмо жрали. Но ведь это же было только начало! Чтобы удержать этих заокеанских говнюков при себе, нам с тобой всю жизнь перед ними стелиться пришлось бы! Тебя это устраивает? Меня – нет. И хорошо, что меня на той вашей встрече не было, не то получился бы такой международный скандал, что любо-дорого глянуть!

Зимин невольно вспомнил ту встречу и то, как переглядывались, слушая его натужную трепотню и бросая красноречивые взгляды на часы, гладкие, лощеные американцы, и свой стыд, и унижение, и то, как они разом, не сговариваясь, встали и пошли к дверям, больше не слушая его и вообще не обращая на него внимания, как будто перед ними не живой человек распинался, а жужжала надоедливая муха... Потом он вдруг представил себе, как это могло бы быть, представил, как берет за галстук главу американской делегации, тычет его гладкой мордой в разложенный на столе контракт, тычет и приговаривает: "Это контракт?.. это, по-твоему, контракт, сволочь?.. Ах ты гнида заморская, ах ты подонок мордатый! Вот тебе твои условия, вот, вот, вот! Жри их, падаль! Жри, я сказал! Негров своих на таких условиях нанимай, пускай они на тебя даром ишачат, а мы – русские! Русские не сдаются – слыхал?! Не сдаются!" И мордой об стол – хрясть, хрясть, хрясть!

Он с трудом перевел дыхание и только теперь заметил, что у него трясутся руки, да не просто трясутся, а буквально ходят ходуном. Ах, Адреналин, ах, чертяка! Умел, умел он быть убедительным, умел найти в человеке слабое место и разбередить душу! И в то же время Зимин мог голову дать на отсечение, что говорил Адреналин только то, что думал, говорил от души и ни капли не кривил душой, чтобы перетянуть собеседника на свою сторону. Он уверовал и теперь просто и искренне открывал перед Зиминым постулаты своей веры.

На это просто нельзя было не купиться, как нельзя было не любить Адреналина.

– Слушай, – отчаянным голосом сказал Зимин, – дай мне в морду, а?

Адреналин улыбнулся – тепло, по-старому, открыто и дружески – и сказал:

– Не сейчас, старик. Не сейчас и не здесь, ладно? Есть одно дело, которое необходимо завершить. Поможешь?

– Само собой, – сказал Зимин, даже не удосужившись поинтересоваться, что это за дело такое. Сейчас он был готов пойти с Адреналином хоть в ад.

– Знаешь, – вставая со стула и возвращая на стол пустую кофейную чашку, сказал Адреналин, – я ведь завязал играть. Правда. На этот раз – правда. С концами.

– Да ну?! – изумился Зимин, хотя изумляться тут было нечему. Этого следовало ожидать, да и потом, какая теперь разница? Пускай бы играл на здоровье, кому какое дело?

– Правда-правда, – сказал Адреналин. – Пойдем, я тебе все расскажу, покажу и дам попробовать.

И они пошли.