Текст книги "Двойной удар Слепого"

Глава 9

Оперировал Ирину Быстрицкую один из лучших специалистов клиники доктора Хинкеля хирург Густав Фишер. Это был очень известный хирург-гинеколог, автор многочисленных статей и книг, имеющий богатую практику. Внешне этот лысый дородный мужчина с круглым лицом, с каким-то детским румянцем на круглых щеках и веселыми глазами меньше всего походил на хирурга. Можно было подумать что угодно – что он кондитер, бармен, рекламный агент, книготорговец…

Даже Глеб Сиверов, столкнись он с доктором Фишером в ресторане или на ипподроме, или в музее, даже он, довольно прозорливый человек, умеющий наблюдать за людьми, анализировать их поведение и по очень мелким деталям определять характер и род занятий, даже он, Глеб Сиверов, вряд ли догадался бы, что Густав Фишер – хирург.

Да, доктор Фишер абсолютно не был похож на хирурга. В первую очередь, в заблуждение вводили руки: у него были широкие массивные ладони и короткие толстые пальцы. Трудно было представить такие руки держащими тонкий хирургический инструмент. Но почему-то несоответствие внешности доктора Фишера и его профессии вселило в Глеба доверие к хирургу. Глеб, тревожившийся, сможет ли Ирина родить ребенка, почувствовал уверенность в благополучном исходе операции.

Владелец клиники предложил богатому клиенту, если тот желает, присутствовать в смотровом зале и следить за ходом операции. Глеб поблагодарил, но отказался:

– Нет, нет, господин Хинкель, лучше я подожду на улице.

– Что ж, пожалуйста, можете погулять в нашем маленьком саду.

Клаус Хинкель явно поскромничал, назвав сад маленьким. И Глеб, гуляя по чисто выметенным тропинкам ухоженного сада, скоро смог убедиться, что под сад отведено около шести гектаров земли. Он, как и вся территория клиники, был обнесен решетчатым забором, Глеб прогуливался, вдыхал влажный воздух, пропитанный запахами травы и близкого Женевского озера. Глебу было хорошо здесь, среди тишины и свежести, природа навевала умиротворение, тревоги улетучились.

Часа через полтора в сад вышла миловидная девушка в накинутом на плечи пальто, из-под которого выглядывал край голубого халата, и вежливо попросила Глеба подняться в кабинет доктора Хинкеля. Сиверов очень спокойно поинтересовался у девушки, закончилась ли операция и известен ли ее исход.

Девушка улыбнулась.

– Господин Каминский, доктор Густав Фишеродин из лучших хирургов в нашей клинике и, может быть, даже во всей Швейцарии. Так что я бы на вашем месте за благополучный исход операции не волновалась. К тому же, если бы произошло что-то неординарное, хирург сам бы вышел к вам, так у нас принято.

– Ну что ж, спасибо.

Доктор Хинкель, увидев Глеба, входившего в его просторный светлый кабинет с цветами на подоконниках, поднялся из-за стола и, подойдя к Сиверову, неторопливо и обстоятельно стал объяснять, что да как, но потом спохватился и, прикоснувшись к руке Глеба, сказал:

– Извините, господин Каминский, по-моему, я увлекся и посвящаю вас в такие подробности, которые, Скорее всего, интересны и понятны профессионалам.

– Да, мне хотелось бы узнать суть.

– Если быть кратким, то, как мне сказал доктор Фишер, операция прошла очень успешно. Он сделал все, что мог, и дальнейшая беременность и роды, надо надеяться, будут благополучными.

– Спасибо, – Глеб пожал сухощавую ладонь доктора Хинкеля и подумал: «Вот у него типичная рука хирурга».

– Может быть, господин Каминский, вы желаете переговорить и с доктором Фишером? Тогда он вас ждет. Через час у него еще одна операция, а пока он свободен.

– Нет-нет, что вы, доктор Хинкель, я хотел бы увидеть супругу.

– Она выйдет из наркоза примерно через час, – доктор взглянул на свои золотые часы, затем несколько мгновений размышлял и, подойдя к рабочему столу, нажал на кнопку селекторной связи:

– Фройляйн Лауденбах, пожалуйста… – Тут же появилась девушка, которая выходила за Глебом в сад. – Фройляйн Лауденбах, проводите господина Каминского в послеоперационную палату.

Глеб на прощание со всей теплотой поблагодарил Клауса Хинкеля и направился за худощавой высокой блондинкой. Она провела Глеба в небольшую палату с огромным, во всю стену, окном, наполовину закрытым белой шторой. Ирина лежала на высокой кровати, ее лицо было безмятежно, густые ресницы едва заметно, но часто подрагивали.

Глеб взял стул и сел рядом с кроватью. Ему хотелось взять Ирину за руку и перебирать ее тонкие длинные пальцы. Но он не позволил себе этого сделать – на запястьях Ирины были закреплены тонкие пластиковые браслеты, от которых тянулись разноцветные провода. У изголовья кровати стояли приборы, их экраны, пересекаемые изогнутыми линиями, излучали зеленоватый свет. Глеб смотрел, как вздрагивает, вибрирует линия, бежит по экрану от одного края к другому…

Глеб впервые не слышал, а видел, как бьется сердце Ирины.

– Доктор Хинкель сказал мне, – обратился Глеб к фройляйн Лауденбах, – что она придет в себя через час.

Девушка кивнула, тряхнув белой челкой, торчащей из-под голубого берета.

– Да.

– Тогда я хотел бы съездить за цветами.

– Конечно, конечно, господин Каминский, я распоряжусь, чтобы вас, когда вы вернетесь, пропустили в палату.

– Спасибо.

Глеб поднялся, поставил на место стул и, уже спустившись на лифте, выйдя на улицу, почувствовал громадное облегчение.

– Ну, слава тебе. Господи.

Он, никогда раньше всерьез не относившийся к религии, произнес эту обыденную фразу настолько искренне, что сам удивился.

Его автомобиль был припаркован немного в стороне, на стоянке у входа в клинику места не оказалось.

Глеб открыл дверцу, забрался в машину и включил приемник, который работал в РМ-диапазоне. Щелкая клавишей, он стал перебирать станции, не зная, на какой остановиться – спокойной классической музыки ему никак не удавалось найти.

Наконец он выбрал радиостанцию, которая передавала выпуск последних новостей. О России прошло только одно сообщение, в котором диктор объявил, что последние части регулярной армии покидают Чечню и там намечаются президентские выборы.

«С этими выборами будет возни, – с досадой подумал Глеб, – наверняка больше, чем с выборами Президента России. Ведь там на высокий пост станут претендовать не меньше десяти человек, и наверное, все те, кого российские власти называла бандитами и террористами, тоже попытаются занять президентское кресло с тем хотя бы, чтобы на время выборов получить иммунитет кандидатской неприкосновенности».

Как профессионал, Глеб подумал, что если сейчас кому-нибудь в ФСК или ГРУ придет в голову застрелить Басаева или Радуева, то наверняка это поднимет огромный шум не только в России, а и во всем мире.

Все теле– и радиостанции, газеты и журналы стали бы кричать о том, что Россия убрала неугодного ей политика, нарушив тем самым все законы. А у чеченцев тогда появился бы удобный предлог ответить России такими же экстремистскими действиями. И опять началась бы заваруха, рассыпался бы в прах тот хрупкий мир, который с таким трудом удалось установить. Скорее всего, мир в Чечне никто особенно и не устанавливал, просто воюющие устали убивать друг друга. Нельзя же два года стрелять и стрелять, нажимать и нажимать на курок, не зная, во имя чего идет бойня!

Глеб подумал о чеченцах так, словно они жили где-то очень далеко, например, в Южной Америке или Африке, а совсем не в России, не на Кавказе, где Глеб раньше любил бывать. Ведя машину, он вспомнил о том, как путешествовал по Чечне.

«Что такое Чечня? Триста пятьдесят километров в длину, нет там больших деревень, как в России, а маленькие селения. И всего лишь, может быть, десятка два или три более-менее крупных населенных пунктов, которые с большой натяжкой назовешь городами. А сейчас все эти деревушки и городки известны во всем мире».

Глеб почему-то с улыбкой вспомнил, как еще до Перестройки ему довелось пересечь всю Чечню на автомобиле. Вспомнил, насколько плохие там дороги, вспомнил, что там было множество магазинчиков, которые предназначались для торговли автомобильными запчастями. Но, как правило, ассортимент этих магазинчиков ограничивался снятым с разбившегося где-нибудь в ущелье «жигуля» или «запорожца» аккумулятором, даже не очищенным от грязи. Еще Глебу вспомнилось, что на дорогах Чечни местные женщины продавали кукурузу и стоил початок ровно рубль, не больше и не меньше, тогда как в Средней полосе, на Кубани, на Украине такая же кукуруза обходилась в двадцать-тридцать копеек. Вообще, все не магазинные цены начинались в Чечено-Ингушетии с рубля.

"Подумать только, – рассуждал Глеб, – вот Анечка, дочь Ирины, и не помнит, что когда-то существовали разнообразные мелкие монетки, они были полноценными деньгами, потому что на них можно было что-нибудь купить. Анечка не знает, что за два гривенника можно было купить золотистый початок кукурузы, посыпанный крупной солью, или порцию мороженого, или билет в кино. А что можно купить на современный медный полтинник?.. Интересно, с чем же столкнется мальчик, которого родит Ирина? Что увидит мой сын, когда начнет понимать, что происходит вокруг него?

Удивительное дело, – рассуждал Глеб, вытаскивая из кармана сигарету, – в последнее время жизнь меняется так быстро и с такой скоростью исчезают обычаи, появляются новые – и тоже исчезают, что даже не успеваешь этого заметить".

* * *

Глеб успел вернуться в клинику с ароматным букетом цветов – прекрасных орхидей – еще до того, как Ирина пришла в себя. Уже знакомая Глебу высокая худощавая блондинка, фройляйн Лауденбах, одна из помощниц Клауса Хинкеля, принесла в палату вазу и установила в нее цветы. С восхищением поглядывая то на цветы, то на Глеба, девушка сказала:

– Вы так любите свою жену!.. – в ее голосе прозвучала легкая грусть. Глеб понял эту грусть.

«Ничего, девушка, – подумал он, – может, и тебе повезет. Да наверняка повезет, и ты встретишь человека, который будет тебя любить, будет тобой дорожить и станет о тебе заботиться».

Фройляйн Лауденбах с беспокойством оглянулась. на Ирину, на щеках которой появился румянец. Затем подошла к Глебу и заговорила шепотом:

– Знаете, господин Каминский, когда больной после операции выходит из наркоза, его самочувствие может ухудшиться, может открыться рвота. И наверное, вам стоит приехать вечером. Вы оставьте цветы, я скажу вашей супруге, что вы были здесь. Лучше, господин Каминский, вам не присутствовать, вашей супруге потом будет тягостно вспоминать об этом.

Глеб понимающе кивнул. Уж что-что, а наркоз за свою жизнь он пережил не один раз и отлично помнил те гнусные ощущения, которые преследовали его после каждой операции.

«Не дай Бог, так же тяжело будет и Ирине!»

Глеб отчетливо помнил, как задыхался и скрежетал зубами, безуспешно пытаясь подавить в себе мучительную горячую волну тошноты.

"Неужели то же самое случится и с Ириной? Может быть, действительно фройляйн права, и я навещу Ирину вечером? А пока есть время, стоит поработать. Я хочу, порыться в записной книжке того русского толстяка.

Могу побиться об заклад, что отыщется информация, заслуживающая внимания".

Глеб взглянул на Ирину и заметил, что она, еще не придя в себя, зашевелилась на кровати, сдавленно застонала…

– Да-да, мне лучше уйти.

Глеб вспомнил, как ему было неприятно не то, что его вытошнило, а то, что это видели другие, и то, что этим он причинил окружающим неудобство. Поблагодарив фройляйн Лаудснбах, которая осталась в палате, Глеб покинул клинику и отправился в отель. Он заказал ужин в номер и стал изучать свою находку. Записная книжка говорит о хозяине гораздо больше, чем это может предположить человек, никогда не занимавшийся подобным анализом.

Многое из того, что Глебу стало известно через четыре часа кропотливой работы, следовало уточнить в Москве, перепроверить по своей личной картотеке.

Кое-какая информация его настораживала. Фамилии, время от времени появлявшиеся на маленьком экране, говорили, и говорили достаточно красноречиво, о том, что владелец электронной записной книжки не последний человек в России и его связи обширны как в деловом мире, так и в политическом.

Очень часто фигурировали фамилии членов кабинета министров, а также людей, занимающих ключевые посты в акционерных обществах «Газпром», «Нефтепром» и «Лукойл».

Появлялись и исчезали на экране служебные телефоны, квартирные телефоны, телефоны дач, мобильные телефоны, номера банковских счетов, названия документов, адреса мужчин и женщин в Москве, Санкт-Петербурге, Киеве, Минске, Берлине, Риме, Осло, Копенгагене… Больше всего Сиверова заинтересовал подраздел, где фиксировались прошедшие встречи и планировались новые, на которые владелец записной книжки способ вряд ли отправится. В общем, информация, которую извлекал Глеб, была невероятно интересна и полезна, тем более, для такого человека, как Слепой. Он еще не предполагал, как воспользуется этой информацией, но уже предчувствовал, что случайно подобранная записная книжка сыграет важную роль в его судьбе.

«Этот толстый деятель, конечно, знает намного больше, чем записано в его электронной книжке. И не иначе, высшим силам было угодно, чтобы я оказался в банке в тот момент, когда был совершен налет. Естественно, возвращать записную книжку хозяину я не стану, пусть побудет у меня. Скорее всего, никто не видел, как я се присвоил. А если кто и видел, то вряд ли вспомнит и скажет… Хозяин, естественно, станет ее искать. Потерять такую книжку – это намного хуже, чем потерять паспорт или кошелек с крупной суммой».

* * *

Перед самым католическим Рождеством, буквально за день до этого праздника, столь чтимого в Европе, на стол генерала Федора Филипповича Потапчука легла аналитическая записка, подготовленная специалистами из его управления. Записка уместилась на трех листах, и генерал Потапчук, наморщив лоб, сдвинув к переносице свои кустистые седые брови, держа в левой руке сигарету, с которой вот-вот уже готов был сорваться сизый цилиндрик пепла, а в правой – остро отточенный красный карандаш, просматривал записку с напряженным вниманием. Дочитав до конца и черкнув несколько пометок на широких полях, генерал Потапчук подытожил следующим образом:

– Не может быть! Это мои фантазии, – он с силой вдавил сигарету в дно хрустальной пепельницы и выдохнул клубочек голубоватого дыма. – Все это мои фантазии.

Но картина, которую генерал Потапчук сложил, как мозаику, из фактов, содержащихся в записке, не являлась плодом его воображения, как бы того ни хотелось генералу, а была реальной, законченной, и погрешности могли быть только в деталях. В целом же все убедительно свидетельствовало о крупномасштабном заговоре. В бумагах, лежащих перед генералом на огромном дубовом столе, помимо прочей разнообразной информации, содержалась информация по двум убийствам, найти логическую связь между которыми мог человек, располагающий определенными сведениями. И генерал Потапчук эту связь нашел.

Он поднялся из-за стола, не обращая внимания на боль от залеченных ран, быстро прошелся по кабинету. Затем схватил со стола пачку «Мальборо», вытряхнул сигарету, сунул се в рот, прикурил и резко выдохнул дым.

Два убийства, произошедшие почти одновременно.

В Норвегии был убит Валентин Батулин, а в Италии – Аль-Рашид. Два этих человека имели отношение к одному и тому же контракту по нефтепоставкам – они оба участвовали в подписании протокола о намерениях пятнадцатого февраля прошлого года. На начало нынешнего было намечено подписание основного контракта, по которому российская нефть станет поступать в Европу. С российской стороны этот контракт должен будет подписать Василий Черных, возглавляющий «Нефтепром». И сейчас – генерал Потапчук это прекрасно понимал – подписание контракта под угрозой срыва. Ведь двух участников подписания протокола о намерениях уже нет в живых. Да и переговоры о взаимоувязывании поставок норвежской нефти с российскими поставками Батулин, ясное дело, провести не успел. А в этих неофициальных переговорах ой как многое основывалось совсем не на официальных документах, новому человеку придется долго входить в доверие, вернее, покупать его.

Генерал Потапчук даже не стал нажимать кнопку селекторной связи – он стремительно вышел в приемную. Его помощник, молодой подполковник, уже давно не видел своего шефа таким возбужденным.

– Александр, мне срочно нужна информация по убийству Валентина Батулина под Оленом и информация по убийству Аль-Рашида в Риме. Вся, полная информация. Свяжись с нашими посольствами, с консульствами в Риме и Осло. Свяжись с нашими арабскими, норвежскими и итальянскими коллегами. – Мне эта информация нужна как можно скорее.

– Федор Филиппович, – подполковник встал со своего места, – но вы же понимаете, что, скорее всего, эта информация секретная и ни норвежцы, ни итальянцы не захотят поделиться ею с нами.

– Захотят, Александр, захотят. Пообещай им, что мы за это их отблагодарим. И если их интересует то, что известно лишь нам, мы подобную информацию им предоставим.

– Может, норвежцы нам и помогут, а вот арабы как пить дать заартачатся.

– Не рассуждай, Александр, не рассуждай, а действуй. И чем быстрее ты получишь факсы из-за границы, тем будет лучше для нас.

Генерал не стал больше ничего объяснять подчиненному, он хлопнул дверью и закрылся в своем кабинете, где начал расхаживать из угла в угол, от стены к стене, не решаясь вернуться к бумагам.

Его страшила им же самим выстроенная логическая цепочка, звенья которой были надежно скреплены друг с другом и каждое занимало свое место; логика прослеживалась с безжалостной очевидностью и влекла за собой очень далеко идущие выводы.

Генерал опять подошел к столу, облокотился на него и, склонясь над запиской, стал вчитываться в текст, проговаривая вслух слово за словом. В этот момент он был похож на еврея каббалиста, изучающего древние книги и пытающегося найти магическое заклинание, которое может раскрыть сокровенный смысл всего сущего.

Около получаса Потапчук колдовал над аналитической запиской. Потом сложил страницы тоненькой стопкой.

«И как это все мои бравые аналитики не заметили явную закономерность? Однако не стоит на них особенно пенять: это сейчас закономерность кажется простой и очевидной, как решение любой задачи, когда ответ уже найден».

– Так, так, – пробормотал Федор Филиппович, постукивая кончиками пальцев по крышке стола, – хоть и не хочется, хоть гонор и не позволяет, но придется напомнить о себе коллеге из девятого управления.

Генерал Потапчук взглядом стрелка, выбирающего цель, посмотрел на многочисленные телефонные аппараты, стоящие на приставном столике, наморщил лоб, вспоминая номер.

«Слишком давно я тебе не звонил, Андрей Николаевич, вот и выпал номер из памяти. Наверное, я старею, наверное, пора на покой. Ладно, ладно тебе, Федор Филиппович, есть еще порох в пороховницах, – приободрил он себя несколько иронично. – Такую штуку увидел, а вот молодые пропустили. И только ты, Федор Филиппович, разобрался, что к чему».

Генерал вытащил из стола записную книжку в кожаном переплете, провел пальцем по глянцевым страницам и остановился на букве "Р".

– Так-так, Решетов… Ага, вот он, попался.

Генерал снял трубку, быстро пробежал пальцами по клавишам. А затем с улыбкой, может, чуть ехидной, прижал трубку к уху.

– Решетов слушает, – раздался в наушнике усталый, как бы слегка надтреснутый голос.

– Здравствуй, Андреи Николаевич, Потапчук тебя приветствует. Как жив-здоров?

– Ба, Федор Филиппович! Сколько лет, сколько зим!

– Да уже месяца четыре, по-моему, не встречались.

– Наверное, у тебя какая-нибудь просьба? Ведь иначе ты не стал бы звонить. Я-то знаю, какой ты гордый. Нет, чтобы вот так, запросто, позвонить своему другу, пригласить на шашлыки или на Рождество.

– Так я же православный, Андреи Николаевич.

– Да и я не католик, как ты понимаешь. Какой же православный, Федор Филиппович, не любит праздники? Не важно, католические они, иудейские, коммунистические, лишь бы, как говорят, был повод.

– Наверное, придется мне с тобой встретиться, – сказал генерал Потапчук и тяжело вздохнул.

– А что это ты там пыхтишь, как загнанная лошадь?

– Ты знаешь, тяжеловато.

– Кстати, как ты там после госпиталя, оклемался?

– Вроде бы оклемался…

– Так что тебе надо?

– Есть у меня к тебе, Андрей Николаевич, разговор серьезный.

– Какой же?

– Сейчас тебе отправят по факсу одну бумагу. Ты посмотри ее, может, и ты разглядишь что-нибудь занятное.

– Что за бумага?

– Ни к чему разжевывать – сам увидишь. Давай вначале ознакомься, а потом поговорим поподробнее, но, естественно, при личной встрече.

– Хорошо, договор, посылай, жду.

Генерал Потапчук усмехнулся, кладя трубку на рычаги аппарата.

Он взял три страницы аналитической записки и вышел в приемную. Один из его помощников сидел за компьютером. Генерал положил перед ним листочки.

– Немедленно отправь в «девятку» лично генералу Решетову.

– Будет сделано, Федор Филиппович.

Обратившись к другому помощнику, Потапчук распорядился приготовить кофе и принести ему в кабинет пачку сигарет Чувствовалось, он слегка взбодрился и повеселел.

Через час раздался звонок генерала Решетова.

– Так что ты там увидел, Федор Филиппович?

– Что я увидел? – хмыкнул в трубку Потапчук, пощипывая мочку уха. – Я-то увидел, Андрей Николаевич, кое-что, а что увидел ты?

– Думаю, мы увидели одно и то же, – ничего не выражающим тоном произнес генерал Решетов. – Я к тебе приеду или ты ко мне?

– Как хочешь.

– Тогда я еду. Через полчаса встречай.

Через полчаса генерал Решетов – а это был высокий статный мужчина, как раз такой, от которых женщины теряют головы, – вошел в кабинет Федора Филипповича Потапчука.

– Ну, здравствуй, старый хитрый лис, – протягивая ладонь для рукопожатия, поприветствовал гость хозяина.

– Здравствуй, Андрей Николаевич. Присаживайся, устраивайся поудобнее. Вот кофе, вот чашки, вот сигареты.

Решетов опустился в кресло и забросил ногу на ногу, оглядел кабинет.

– Да, давненько я у тебя не бывал. Но ты, Федор Филиппович, совершенно не меняешься. Только кабинеты у тебя каждый раз другие, а привычки все те же.

Ты так и не стал героем нашего времени. Не завел себе длинноногую секретаршу, всякие эти жалюзи, потолочные вентиляторы, компьютеры… Все у тебя по старинке. Небось, и пишешь по-прежнему – простым карандашом на маленьких листочках?

– Да, Андрей Николаевич. Не люблю я все эти новшества. Модная мишура, от которой никакого проку.

Настоящий разведчик должен работать головой – вот его настоящее оружие, вот его компьютер, – генерал Потапчук постучал себя указательным пальцем по высокому лбу. – Из такого компьютера никто ничего не стащит.

– Прав ты, Федор Филиппович, как всегда. Так что ты мне скажешь? – Решетов следил за перемещениями хозяина кабинета, который с размеренностью маятника двигался туда-обратно по диагонали мягкого ковра, держа на отлете дымящуюся сигарету.

– А я думал, ты мне скажешь.

Генералы пока еще не спешили раскрыть друг перед другом карты и обмениваться мнениями по фактам, изложенным в аналитической записке.

– Что нам с тобой темнить и играть в прятки? – Решетов поднялся с кресла, расправил широкие плечи, сунул руки в карманы брюк и почти вплотную подошел к замершему на месте Потапчуку. – Ты хочешь сказать, что эти два убийства связаны?

– Это, по-моему, очевидно, – буркнул Потапчук.

– А дальше, дальше что ты мне скажешь? – напряженно вглядывался в лицо собеседника Решетов.

– Пока еще убиты только два человека.

– А сколько нужно? – как на базаре, спросил Решетов.

В пальцах Потапчука появилась уже новая сигарета, он в задумчивости разминал се, просыпая крупицы табака на ковер.

– Это смотря кому нужно. Нам с тобой ни сколько не нужно, а вот кому-то другому – вынь да положь, чтоб три трупа было. Контракт-то трехсторонний…

Федор Филиппович замолчал. Молчал и Андрей Николаевич.

– Ты, наверное, хочешь сказать, – почти шепотом проговорил наконец Решетов, – третьей жертвой должен стать мой Степаныч?

– Вот именно, – разворачиваясь на месте и щелкая зажигалкой, ответил генерал Потапчук. Его лицо приобрело отрешенное выражение.

– Да нет, что ты, Федор, этого не может быть! Это невозможно. Мы своего так охраняем, что подобраться к нему практически невозможно.

– Полагаю, и Аль-Рашид беспокоился о своей безопасности, да и Валентин Батулин тоже не лыком шит.

– Да, не лыком шит, а отдыхать поехал один… А кому это выгодно? – спросил Решетов, глядя вниз на носки своих начищенных башмаков.

– Вот это я и хотел спросить у тебя, Андрей Николаевич. Ты ближе к нефтяному королю, тебе и виднее.

– Желающих сорвать контракт – пруд пруди.

– А как бы ты поступил, если бы тебе было надо сорвать контракт?

– – Я действовал бы, скорее всего, так же, как и они. Хотя никогда себя к подобным ситуациям не примеривал.

– А стоило бы, генерал… – Федор Филиппович подошел к своему огромному письменному столу, абсолютно чистому и пустому, как футбольное поле по окончании сезона. Он уселся в кресло и несколько раз качнулся. – Думаю, они попытаются добраться и до Черных.

Генерал Решетов как-то в момент осунулся, даже постарел, на его побледневшем лице явственно проступили морщины, глубокие складки.

– Обязательно попытаются, – прошептал он потерянной добавил совсем уже по-стариковски:

– Оборони Господь.

– Есть у меня и еще одна мысль. Не исключено, что я опережаю события, но в таком деле лучше поспешить, чем задержаться.

Решетов взял себя в руки и выглядел более уверенно.

– Говори скорее, что ты тянешь кота за хвост!

– А мысль вот какая. Правда, она…

– Да ладно, хватит, Федор Филиппович, говори! – уже грубовато прикрикнул Андрей Николаевич, будто разговаривал не с приятелем, а с нерадивым подчиненным.

И Потапчук увидел, что его коллега из девятого управления сильно волнуется. Он заметил, как у Решетова побелели костяшки пальцев, сжавшихся в кулаки.

– По всей вероятности, за это дело возьмется человек, мне достаточно известный. Я давно наблюдаю за его работой и могу тебе сказать, это профессионал экстра-класса.

– Кто? – коротко спросил Решетов.

– Олег Мерцалов. Но думаю, тебе ни имя, ни фамилия ничего не говорят.

– Действительно, ничего о таком не знаю.

– Так вот, я тебе кое-что расскажу и, если тебе интересно, могу показать кое-какие снимки.

Андрей Николаевич подобрался, словно большой сильный кот, готовящийся схватить зазевавшегося воробья.

– Ну же, продолжай, Федор Филиппович! – взмолился Решетов. Теперь он чувствовал себя подчиненным, будто, по меньшей мере, опустился в звании до майора.

Генерал Потапчук открыл один из многочисленных ящиков своего письменного, стола и достал тонкую пластиковую папку.

– Вот, посмотри. Это фотографии Мерцалова.

– Так это же наш российский офицер!

– Не российский, а советский. В восьмидесятых служил капитаном спецназа и, по официальным сведениям, погиб в Афганистане. Были свидетели его гибели, но тело якобы не смогли извлечь из ущелья, где он – опять же якобы – погиб. А потом уже по своим каналам я узнал, что Мерцалов принял ислам и работает теперь, естественно, не на нас, а против. Враг опасный. Мы его хорошо обучили, думаю, что и они его обучили очень многому. За ним длинный шлейф заказных убийств.

Все, конечно, мне не известны, но вот кое-какие, смотри, – Потапчук подал Решетову лист бумаги, испещренный строками мелкого шрифта. – Смотри, смотри…

Вот Ближний Восток, Израиль, Турция, а вот и Европа пошла.

– Он, наверное, очень богат, твой Мерцалов? Скольких людей ликвидировал, да к тому же не абы каких, известных.

– Да, не бедный, надо полагать.

– А откуда у тебя, Федор Филиппович, если не секрет, эти фотографии?

– Наш человек доставил их, рискуя жизнью. Ты, надеюсь, понимаешь, что если бы его засекли, то он прожил бы не долго?

– Да, понимаю, – кивнул Решетов. – Ты хочешь сказать, этот твой Мерцалов настолько неуловим, что сможет подобраться к нашему подопечному?

– Запросто – ты же сам видишь, какие за ним тянутся дела. И еще мне кажется, но я пока это не проверил, что и в Норвегии, и Италии поработал именно он.

– Так там же расхождение по времени в несколько дней!

– А что ты, Андрей Николаевич, считаешь, тяжело попасть из Норвегии в Италию для такого человека, как он?

– Считаю, тяжеловато. Гарантирую, Интерпол его ищет.

– Ищет, ищет… Уже несколько лет ищет. Фотографии Мерцалова у них пока нет.

– Так в чем дело, Федор Филиппович? Давай разошлем его фотографии, и пусть суетится Интерпол.

– А ты что думаешь, он сейчас в Норвегии дожидается, пока его схватят? Такие люди, насколько мне известно, – Потапчук поднял вверх указательный палец, – на месте не сидят. Сделал дело – и улетел, или уехал, или уплыл…

– Послушай, – Решетов вновь весь подобрался, напрягся, – а что, если сейчас этот твой Мерцалов уже в России?

– Вполне может быть, – с расстановкой проговорил Федор Филиппович. – Может быть, он уже в Москве.

Русский язык знает, на иностранца не похож.

– Да, я думаю, родной язык он не забыл.

Решетов посмотрел на пачку сигарет, лежащую на столе.

– Кури, кури!

– Дорогие сигареты позволяете себе курить, Федор Филиппович.

– Дорогие потому, что о здоровье пекусь. Курево – единственная радость, которая мне осталась.

– А что, алкоголь из списков радостей ты уже исключил?

– Не я исключил, Андрей Николаевич, врачи исключили. – – Можно подумать, ты их сильно слушаешь!

– Слушать не слушаю, а организм уже не принимает.

– Да, стареем мы с тобой. И что будет, когда мы уйдем на пенсию?

– Кого ты имеешь в виду? Себя и меня?

– Ну нас всех – старую гвардию, тех, кто работал при Андропове.

– Да уж, и не говори, Андрей… Хотя свято место пусто не бывает. Придут молодые, они тоже много чего умеют.

– Как, же умеют!.. Вот твои аналитики читали записку, сами составляли ее – и ничего не заметили?

– А ты не трогай, Николаич, моих людей. Они не заметили – так я увидел.

– Ты стреляный воробей, – с грустью в голосе обронил Решетов.

– Я-то стреляный. Надеюсь, они вскоре такими же станут.

– Надейся, надейся, а сам не плошай.

– Так что будем делать? – глядя в глаза Решетову, спросил Потапчук.

– Что будем делать… Надо размножить фотографии, послать в Интерпол. Надо сдать этого мерзавца Мерцалова! Пусть его обложат со всех сторон, и тогда, будь уверен, он не ускользнет.

– Хотелось бы верить.

– Черт подери, как здорово, – пробормотал Решетов, стукнув кулаком по столу, – что у тебя есть эта фотография! А скажи, если не секрет, много заплатили за снимки и фотографию?

– Нисколько, – покачал головой генерал Потапчук. – Тот, кто передал нам снимки, действовал из идейных соображений.

– Не верю я всем этим идейным. Но, все равно, дай Бог ему здоровья! – Решетов прошелся по кабинету, взял снимок и стал его рассматривать. – Думаю, мы его найдем. И не таких отыскивали, тем более, есть изображение.