Текст книги "Двойной удар Слепого"

Глава 23

Пятнадцатого января, когда Москва еще тонула в утренних сумерках, когда люди спешили на работу, Марина села в свой «ниссан», запустила двигатель и, обогревая выстуженный за ночь салон, включила печку. Она медленно отъехала от гостиницы «Украина». Ее путь лежал на Ваганьковское кладбище. Она собиралась попасть туда еще раз до того, как все должно решиться.

Нужно было наметить окончательный план действий и подготовить надежные пути отхода.

На этом старом знаменитом московском кладбище была небольшая церквушка с колокольней. Могила, которая интересовала Барби, по идее должна была неплохо просматриваться с церковной колокольни.

Марина брела по аллее, прислушиваясь к поскрипыванию снега под ногами. Она была спокойна и уверена в себе.

У церкви толпились люди, и Марина, сама не ведая зачем, направилась сперва туда. Она не имела привычки посещать храмы, не была религиозной, но какая-то сила подталкивала сейчас Марину к церкви.

Тяжелая дверь скрипнула, и на Марину дохнуло запахом горячего воска. Это был давно забытый ею запах, древний, как сама жизнь.

В маленькой церкви было немноголюдно. Марина натянула на голову капюшон куртки, зная, что женщинам в храме следует покрывать голову. Не перекрестившись, она прошла по центральному нефу, свернула направо и остановилась. Священник вел службу. Это был немолодой мужчина с негустой седой бородкой, бледным, морщинистым лицом и большими голубыми, наивными, как у ребенка, глазами. Его риза поблескивала золотом, так же поблескивали в мерцающем свете десятков свечей оклады икон.

Какая-то старушка, маленькая, согбенная, тронула Марину за плечо.

– Доченька, детка, что ты убиваешься?

– Я? – вопросительно взглянула на старуху Марина.

– Ты, ты, родная.

– Да нет, что вы, я не убиваюсь, у меня все хорошо.

– Это тебе только кажется, родная. Тебе обязательно надо причаститься и пройти исповедь.

– Мне – исповедь?

– Да, да, – зашептала старуха, опять тронув Марину за плечо. – Вот, возьми, родная, свечку, зажги, поставь и помолись.

Марина послушно взяла тонкую свечку из дрожащих старушечьих пальцев.

– Пойдем, деточка, я тебе покажу, куда поставить.

Старушка подвела Марину к одной из икон.

– Это, деточка, Николай Чудотворец. Проси его о чем угодно – все сделает и от бед убережет.

Марина подошла к иконе, наклонила свечу, зажгла и долго – это у нее никак не получалось – пыталась установить в углубление.

– А ты капни туда немного воска, – посоветовала старушка.

Марина так и сделала. Свеча ровно застыла в подставке, трепеща тонкой прядкой пламени, оплывая воском.

– А теперь помолись, помолись, родная. Бог он ведь всех нас любит и отпустит тебе твои грехи. – Старушка опустилась на колени.

Марина открыла было рот сказать, что нет у нее никаких грехов, но осеклась, сообразив – грехов за ней столько, что хватило бы на всех присутствующих сейчас на утренней службе. А прихожане истово крестились, их губы шептали слова молитвы, повторяя за седобородым батюшкой с большими голубыми глазами.

А Марина смотрела на образ Николая Чудотворца, и мысли ее витали очень далеко. Она вспоминала детство, вспоминала бабушку, которая несколько раз водила ее в церковь, но не здесь, не в Москве. Они тогда ездили в Троице-Сергиеву лавру, и Марина была просто поражена торжественностью службы, пением хора, сиянием свечей, великолепным убранством храма. Она навсегда запомнила те посещения церкви.

И сейчас чувство прежнего восторга и трепета могло бы вернуться, если бы не мысли о завтрашнем дне.

То ли священник выделил Марину, потому что в церкви не было больше молодых женщин, то ли по какой-то другой причине, но он, продолжая читать молитву, медленно приблизился к Сорокиной. Старушка, которая дала Марине свечу, поднялась с каменных плит пола и поцеловала ему руку.

Марина отвела глаза от иконы, посмотрела на священника. Священник улыбнулся. Его улыбка поразила Марину – простодушная и открытая, как у ребенка. Он что-то произнес на старославянском, старушка перекрестилась.

Марина склонила голову.

"И зачем я сюда пришла? – подумала она и тут же нашла ответ:

– Наверное, потому, что больше уже никогда мне не войти в церковь, я больше никогда не увижу эти иконы, сверкание окладов, не увижу этих набожных старушек, нищих на паперти. Не увижу и этого кладбища, занесенного снегом. Я уеду отсюда, вернее, убегу за тем, чтобы никогда не вернуться".

– Пути Господни неисповедимы, дочка, – донесся до ее ушей шепот старушки.

«Неисповедимы… Неисповедимы… Неисповедимы…» – эхом зазвучало в сознании Марины.

"Что значит неисповедимы? – спросила она себя. – Может, это значит то, что если Богу будет угодно, он пришлет меня сюда снова? А что если Богу угодно, чтобы я убивала людей? Ведь говорят и верят, что все в его руках и без его воли даже волос не упадет с головы.

Может быть, я никакая и не грешница? Нет, нет, грешница!"

Ее охватило смятение, сжалось сердце. Воздух, пропахший ладаном и воском, сделался густым и тяжелым, Марина почувствовала, что задыхается. Ей показалось, что стены, колонны, иконы, пылающие свечи – все это вдруг вздрогнуло и стало надвигаться на нее зловеще и неумолимо.

«Боже, что происходит?»

Марину качнуло, она неимоверным усилием воли заставила себя удержаться на ногах, чтобы не рухнуть на холодные каменные плиты.

Маринину душу захлестнул смертельный ужас. Марина затравленно огляделась и встретилась взглядом с иконой Божьей Матери, держащей на руках Младенца.

Глаза женщины, изображенной на темном сандаловом дереве, излучали милосердие и скорбное понимание.

Марина, не отводя взгляда от образа, медленно перевела дух. Самообладание возвратилось к ней. Она резко развернулась и устремилась к выходу.

На крыльце она вдохнула холодный морозный воздух и заметила, что утренние сумерки сменились прозрачным солнечным днем, по снегу вытянулись голубые тени деревьев. И тонкие прутья оград на могилах тоже бросили ажурные тени на ослепительно-белый снег, чистый и нетронутый.

«Завтра на этот снег прольется кровь, и она будет яркая, красная, как рассветное солнце».

Марина дважды обошла вокруг церкви, а затем по узкой аллее пошла в противоположную от кладбищенских ворот сторону. Через полчаса она вернулась к храму, полностью удовлетворенная своими расчетами.

«Да, если машину поставить на улице с противоположной стороны от центрального входа, у маленькой калитки, то добежать до туда от церкви много времени не займет, к тому же удобно, что отходить можно будет по этой боковой аллейке, она достаточно укрыта от глаз. Тьфу-тьфу-тьфу, расклад пока благоприятен. Но надо забраться на колокольню и посмотреть сверху на кладбище».

Марину интересовало, будет ли оттуда хорошо просматриваться могила матери Черных. Все-таки стрелять с земли довольно сложно. А еще сложнее в такой ситуации остаться незамеченной.

Марина вновь вошла в церковь.

Служба закончилась. Марина увидела священника, который уже успел переодеться в мирское. Его пальто было застегнуто на все пуговицы, шапку он держал в руках. Он оживленно разговаривал с окружающими его старухами прихожанками.

Марина подошла. Наклонившись к одной из старух, негромко спросила:

– Как зовут батюшку?

– Епифаний, деточка.

– Отец Епифаний, – окликнула Марина священника, – я хочу с вами поговорить.

Батюшка повернулся к ней с доброй и приветливой улыбкой.

– Что тебя волнует, дочь моя?

– Знаете, я фотограф, снимаю кладбища. И я хотела бы, если вы, конечно, разрешите, подняться на колокольню, взглянуть на кладбище сверху, а завтра произвести съемку.

– Вы фотограф?

– Да, и приехала сюда из Израиля. Мне заказали серию репортажей о русских кладбищах.

– Вы русская?

– Да, но живу теперь там, в Иерусалиме.

– Вы иудейка?

– Нет, что вы, батюшка, конечно, православная!

Меня крестила бабушка в Сергиевом Посаде.

– Понятно, понятно.

– Вы мне позволите, батюшка, подняться на колокольню?

Священник замялся.

– Но мне неловко перед вами: вы посторонний человек, а там такой беспорядок… И лестница давно требует ремонта, ходить по ней небезопасно. Я даже беспокоюсь за нашего звонаря, ему часто приходится подниматься.

Марина по-своему истолковала слова священнослужителя.

– Батюшка, я пожертвую на обустройство храма.

Она вытащила из сумки двести долларов – десять двадцатидолларовых банкнот.

– Вот, возьмите, батюшка, пустите их на ремонт вашего храма.

Отец Епифаний смутился чуть ли не до слез.

– Простите, дочь моя, я не к тому…

– Я тоже не к тому. Возьмите деньги, батюшка, они от чистого сердца.

– Спасибо, дочь моя, это богоугодное дело.

Он принял деньги и, не убирая их в карман сказал:

– Пойдемте, – взяв Марину под локоть, он заспешил в боковой неф, откуда они попали в маленькое сырое помещение, заваленное всяким хламом – ведрами, метлами, поломанной мебелью и еще бог знает чем.

– Сюда, сюда, дочь моя.

– Сейчас я без аппаратуры, я просто хочу взглянуть. А снимать буду завтра.

– Когда вы придете завтра?

– Пока не знаю. Если вы не возражаете, завтра я хотела бы поработать на колокольне часа три, может, четыре, чтобы сделать снимки в разных световых режимах.

– Пожалуйста, пожалуйста, родная, – священник толкнул низкую дверь. – Вот, сюда, пожалуйста. Электричество здесь не работает, сейчас я вам зажгу свечу, и с ней вы поднимайтесь наверх. Только будьте осторожны на лестнице, там все ступеньки на ладан дышат.

Отец Епифаний принес зажженную свечу и передал ее Марине. Она, взяв свечу в левую руку, стала подниматься наверх. Ступени действительно были шаткими и нещадно скрипучими, но тем не менее Марина благополучно добралась до самого верха колокольни. На звоннице было невероятно холодно, ветер продувал до костей. Несколько голубей, заполошенно захлопав крыльями, сорвались с колокольни и понеслись над кладбищем.

Марина минут десять тщательно осматривала открывающийся сверху вид. Позиция была не из лучших.

С колокольни могилу матери Черных заслоняли ветви деревьев. И Марина подосадовала: «Будь они неладны, эти деревья! Обзор загораживают не сильно, но если пуля коснется даже тоненькой ветки – уйдет в сторону».

Проход к могиле просматривался плохо. Но зато были прекрасно видны центральные ворота и площадка возле них.

«Ну что ж, вариант, конечно, не фонтан. Но выбор не богат: стрелять с земли тоже неудобно. Попробую выстрелить отсюда. А если не повезет, тогда спущусь вниз и буду стрелять из-за памятника», – она наметила себе гранитный памятник метрах в пятидесяти от могилы матери Черных.

Марина спустилась с колокольни. Священник ждал ее внизу.

– Батюшка, не будете ли вы так любезны сказать, чтобы меня пустили сюда завтра? Вдруг вас не застану.

– Да, я распоряжусь прямо сейчас.

Священник подошел к двум старухам и молодой женщине, занятым уборкой церкви. Он им что-то долго объяснял, время от времени указывая на Марину, стоящую у квадратной колонны.

Затем он сказал Марине:

– Вот, подойдете к этим женщинам, они вас пропустят. Хотите утром, хотите вечером – словом, в любое время.

Марина распрощалась с отцом Епифанием.

* * *

Вечером она сидела в ресторане гостиницы и с аппетитом ела салат из крабов, запивая его белым вином.

За ее столик подсел молодой, не старше двадцати, парень, смазливый и нагловатый, который поначалу принял Марину за иностранку, каких в Москве сейчас тысячи. Он предложил Марине провести с ним ночь, посулив продемонстрировать умопомрачительные чудеса своего сексуального мастерства. Платить за райское наслаждение должна была Марина – сто баксов. Марина без лишних церемоний послала милого юношу к чертовой матери.

Он, нимало не обескураженный отказом, ретировался и уже через пять минут сидел за столиком немолодой, костлявой, с вытянутым бесцветным лицом туристки – по виду не то немки, не то скандинавки. Он что-то толковал иностранке на ломаном английском и делал всем своим молодым телом такие движения, будто постельные забавы уже начались.

Марина еще не успела закончить ужин, как увидела, что худая иностранка лет сорока шести, оставив на столике деньги, покидает ресторан вместе с проституирующим парнем.

«Ну вот ты и нашел то, что тебе нужно. А мне нужно сегодня хорошо выспаться, чтобы завтра быть в форме и действовать наверняка. Я не имею права промахнуться».

* * *

В то время, когда Марина ужинала в ресторане, Глеб Сиверов, генерал Потапчук и еще двое оперативников из управления Потапчука бродили по кладбищу.

– Хорошо здесь! – говорил Глеб, обращаясь к генералу.

– Чем же здесь хорошо, Глеб?

– Тихо, спокойно.

– А мне здесь неуютно. Ты твердо уверен, что именно здесь Барби решила выстрелить?

– Да, генерал.

Глеб двигался теми же аллеями, между теми же могилами, где ходила и Марина. Время от времени он смотрел под ноги, словно пытаясь в мешанине тысяч следов определить, была ли здесь та, ради которой, собственно, все и затевается.

– Послушайте, Федор Филиппович, я думаю, машина должна подъехать к центральному входу. А стрелять эта чертова Барби станет вот оттуда, – Глеб кивнул на церковь.

– С колокольни?

– Именно оттуда. Во всяком случае, лично я избрал бы эту точку.

– А почему ты думаешь, Глеб, что она не спрячется где-нибудь среди могил, и, когда Степаныч подойдет к ограде, нажмет на курок?

– Вполне может быть. Но я бы так делать не стал.

– В любом случае, нам надо взять ее с поличным.

– Я постараюсь это сделать. А вы сделаете все так, как я скажу.

– Хорошо.

Еще какое-то время они ходили по кладбищу, потом Сиверов расстался с генералом Потапчуком. Тот с оперативниками поехал в управление, а Глеб отправился на своей машине в объезд вокруг кладбища.

Поздним вечером все те, кто был задействован в операции, собрались у генерала Потапчука. И генерал вместе с Глебом проинструктировал каждого, четко распределил обязанности.

Когда сотрудники разошлись, Сиверов сказал генералу:

– Ну, Федор Филиппович, ждать осталось совсем немного. Завтра все решится.

– Если мы ее упустим, Глеб, будет обидно, – сказал генерал.

– Не должны упустить.

– Я надеюсь только на тебя и на твою интуицию.

– Здесь, генерал, действует уже не интуиция, а чистая логика.

* * *

Черный лимузин «главного нефтяника» в сопровождении двух джипов охраны и автомобиля ГАИ выехал из Кремля через Боровицкие ворота ровно в семнадцать часов. Уверенно расчищая себе дорогу в густом транспортном потоке, кортеж помчался к Ваганьковскому кладбищу.

* * *

Барби уже не первый час сидела на продуваемой всеми ветрами колокольне и терпеливо ждала. Холода она не ощущала – только нервное напряжение и азарт хищника, подкарауливающего добычу.

* * *

В семнадцать пятнадцать процессия из четырех автомобилей остановилась у центральных ворот кладбища. Из переднего джипа выскочили двое охранников и подбежали к воротам. А двое из заднего джипа быстро направились по центральной аллее.

Черных не появлялся из своей машины с полминуты, хотя один из телохранителей, широкоплечий здоровяк, уже огляделся по сторонам и открыл дверцу. Наконец из дверцы медленно показалась голова Василия Степановича в зимней меховой шапке.

Марина, сидя на колокольне, прижала приклад к щеке и внимательно следила за всем происходящим через оптический прицел. Она уже решила, что не станет дожидаться, пока объект подойдет к могиле, а будет стрелять, когда он выберется из автомобиля.

Барби видела, как охранник открыл дверцу лимузина, видела шапку Черных, затем увидела, как блеснули его очки в тонкой золотой оправе. Он отдавал какие-то распоряжения своим людям.

Указательный палец Марины почувствовал металлический холод курка. Она тщательно прицелилась – так тщательно, как не целилась еще никогда. Черных в это время разворачивался лицом к кладбищу. Перекрестие прицела уперлось в его висок.

Барби нажала курок.

Она ощутила толчок в плечо, затем увидела, как голова Черных дернулась, очки слетели.

Возле машины поднялся переполох. Барби медленно выдохнула, отшвырнула винтовку, подняла люк в полу звонницы и по скрипучим ступеням стала быстро спускаться вниз.

«Скорее! Скорее!» – подгоняла она себя.

И вдруг почувствовала, что ей не хватает дыхания.

Чьи-то сильные пальцы стальными тисками сжали ее горло.

– Ну что, Барби, вот и все, – услышала она спокойный мужской голос. – Надеюсь, ты не промахнулась?

– Fuck! Козел! Пусти! – прохрипела Марина, судорожно пытаясь освободиться от железной хватки.

– Не дергайся! Твоя песня спета, – тихо и уверенно произнес Сиверов.

И тут вмешалась случайность – непредвиденная, как водится, и нелепая. Хлипкие ступеньки, не выдержав двойной тяжести, затрещали, и твердая опора ушла из-под ног Сиверова. Он упал на спину, не разжимая пальцев на горле женщины. Они с грохотом покатились вниз по крутым ступеням…

А когда Глеб через несколько секунд пришел в себя, он обнаружил, что рядом с ним никого нет. Он услышал, как взвизгнули внизу дверные петли, и бросился в погоню за Барби.

А та, расталкивая прихожан, собравшихся на вечернюю службу, выскочила на крыльцо церкви и, перепрыгнув через нищего, который сидел прямо у входа с протянутой рукой, пустилась бежать не к центральным воротам, а в обход церкви, к узкой аллее, которая вела к калитке.

Глеб понял: преступница уходит. Он выхватил колет и огромными прыжками кинулся за ней. Он видел, как она мелькнула на аллее, видел, как она сбросила куртку.

Он опаздывал секунд на восемь – десять, не больше. Но в такой ситуации каждая секунда на вес золота и восемь секунд – огромное преимущество.

«Ну где же эти мудаки?! Я же сказал, чтобы один был у калитки!»

Когда Глеб добежал до калитки, он увидел распростертого на земле старшего лейтенанта, одного из сотрудников генерала Потапчука. Голова офицера была запрокинута, изо рта и из носа текла на белый снег ярко-красная кровь. Глеб также увидел, как фыркнул выхлопными газами серебристый «ниссан», стремительно сорвался с места и помчался прямо по трамвайным путям. Глеб знал наверняка, что если он выстрелит, то не промахнется. Но стрелять в женщину Слепой не мог.

Поблизости остановилось такси. Глеб бросился к нему, распахнул дверцу и, схватив за плечо водителя, легко вытряхнул его из машины.

– Извини, мужик, тебе все сейчас объяснят.

Таксист попытался что-то сказать, но, увидев, как сверкнул пистолет в руке Глеба, сообразил, что лучше не спорить.

Желтое такси неслось вдогонку за серебристым «ниссаном». «Волга» была на хорошем ходу. Слепой вскоре настиг автомобиль Барби и, поравнявшись с ним, ударил в левое крыло. Колеса «ниссана» оторвались от скользкой дороги, машину занесло. Марина не справилась с управлением, и «ниссан» врезался в стоящий на обочине фургон для перевозки мебели.

Когда Глеб выскочил из «волги» и, держа на изготовку пистолет, открыл дверцу «ниссана», женщина сидела, уткнувшись головой в руль. Ее темный парик сполз набок и весь был пропитан кровью. Кровь капала на резиновый коврик.

Сиверов нащупал артерию на шее Барби и тяжело вздохнул.

Операция была закончена.

* * *

В семнадцать сорок ко входу на Ваганьково подъехал кортеж из четырех машин. Из черного правительственного лимузина не спеша выбрался Василий Степанович Черных с букетом пунцовых роз в руке. Он степенно пошел по аллее в сопровождении охранников. Затем повернулся к ним и попросил постоять.

А сам подошел к могиле матери и, склонив голову, положил цветы у подножия мраморного памятника.

* * *

После вечерней службы подчиненные генерала Решетова попросили отца Епифания, настоятеля кладбищенской церкви, поехать вместе с ними. Священник встревожился, подумав, что, не ровен час, вернулись те страшные времена, когда служителей культа забирали прямо из храмов. Но его успокоили, объяснили, что он всего лишь должен дать показания о женщине, которая находилась на колокольне во время службы.

А Федор Филиппович Потапчук, Андрей Николаевич Решетов и Глеб Петрович Сиверов сидели в кабинете Потапчука. На низком столике стояла бутылка коньяка.

– Ну вот и все, – наполняя коньяком рюмки, устало объявил Потапчук. – Барби больше нет, дело можно закрывать.

– Я допустил промашку, – вздохнул Глеб. – Я рассчитал, казалось, все, но никак не мог ожидать, что ступени лестницы на колокольню окажутся гнилыми.

Если бы я предусмотрел и это, поводов для торжества было бы больше. Если бы не они, то все могло бы закончиться по-другому.

– Не казните себя, Глеб Петрович, – сказал генерал Решетов. – Вы и без того предусмотрели очень многое. – Теперь генерал Решетов называл Глеба по имени-отчеству, всячески подчеркивая свое уважение к этому непостижимому агенту Потапчука. – За успех безнадежного дела! – Решетов поднял рюмку. – И за вас, Глеб Петрович. По правде сказать, я до самого конца не верил в ваш план, считая его авантюрой чистой воды, а вас – фантазером.

Генерал Потапчук победоносно улыбнулся.

– Но теперь ты убедился, Андрей Николаевич?

– Да, убедился. Пуля Барби поразила резиновую куклу точно в висок.

– Я знал, что она не промахнется, что ей понадобится единственный выстрел. Все-таки она была профессионалом высшей пробы, – сказал Глеб.

– Плохо, что она ничего уже не расскажет, – сокрушенно покачал седой головой Потапчук и потер виски.

Но в следующее мгновение он вновь улыбался, глаза его заискрились. – Ну, да бог с ним. Мы сделали все, что могли.

– Послушай, Федор Филиппович, а как назовем эту операцию? Ведь ее провели совместно два управления – твое и мое.

Потапчук задумался, затем хитро подмигнул Глебу:

– Может, ты придумаешь название?

– Могу предложить. Только думаю, оно вам не подойдет – не впишется в официальные бумаги.

– Что за название, Глеб?

– Говорите, говорите, не стесняйтесь, Глеб Петрович.

– Я бы назвал всю эту операцию… – Глеб хмыкнул, – «Двойной удар Слепого».

– Как-как? – воскликнул Решетов.

– «Двойной удар Слепого», Андрей Николаевич.

– Какого такого Слепого?

Генерал Потапчук не стал объяснять генералу Решетову, что Слепой – это кличка Глеба Петровича Сиверова.

Мужчины допили коньяк.

Потапчук спохватился:

– Слушай, Андрей Николаевич, а чучело твои люди вернули?

Решетов не понял.

– Чучело?

– Ну, резинового хозяина «Нефтепрома» отвезли телевизионщикам?

– А, да, я поручил. Там все сделали. Даже дырку от пули в виске наши умельцы залатали так, что комар носа не подточит.

– А НТВешники не дознаются, зачем мы брали «Степаныча»?

– Вряд ли. Мы им сказали, что «главный нефтяник» захотел сфотографироваться с куклой на память.

– Они сопротивлялись?

– Еще как! Не хотели давать. Они трясутся над каждой своей куклой, все-таки этот паноптикум их кормит, и кормит сытно. Приглашали Степаныча сфотографироваться у них в студии, но мы настояли на том, что он не хочет огласки. Они так причитали, будто с усопшим прощались.

– Но мы же не надолго забирали.

– Съемочную смену им сорвали.

– Ничего, наверстают, – сказал Глеб, – они ребятки расторопные. И в принципе, могли бы обойтись и без «главного нефтяника». Внесли бы изменения в сценарий, будто он куда-то отбыл, заболел, ушел в отпуск…

Решетов сказал:

– Между прочим, на Дальний Восток он не летит.

Все это дело отменилось.

– А куда летит? – спросил Глеб.

– В Швейцарию летит.

– А потом?

– В Давос.

– Понятно, – кивнул Глеб и посмотрел на Потапчука.

– Ты, Глеб, хочешь мне что-то сказать?

– Пока ничего, Федор Филиппович, завтра поговорим. У меня к вам есть кое-какие вопросы.

– А, ты о том деле?

– Да, о нем самом.

– Забудь покуда, Глеб. Когда будет надо, я тебя найду. А сейчас отдыхай, ты хорошо поработал. И побереги свою Ирину.

– Вот к ней я сейчас и поеду. Я не видел ее уже целую вечность.

– Не ври – всего несколько дней!