Текст книги "Пушкин и пустота. Рождение культуры из духа реальности"

В возрастном диапазоне 25–30 лет жизнь заставила мужчину урожая 1958–1960 годов взглянуть на прошлое, соотнести его с настоящим и ужаснуться.

Мужчина начал испытывать ненадуманную усталость, соотнес ее с настроениями чеховских героев. По инерции вспомнилось признание 27-летнего Треплева: «Молодость мою вдруг как оторвало, и мне кажется, что я прожил на свете девяносто лет», – но это было самообманом.

Подстерег второй эсхатологический кризис – перестройка. Исчез очередной горизонт коллективистской мечты о всеобщем счастье.

Эпоха перестройки не озаботилась созданием культового текста, рассказывающего о молодом современнике. Шестидесятники бросились в воспоминания о лагерной правде и критику сталинизма. В таком репертуаре сложно отыскать роль для себя, особенно если нуждаешься в философской рефлексии и художественном обобщении.

Драматизм происходящего диктовал потребность найти автора, который помог бы разобраться, что происходит в голове и душе. Осозналась необходимость в тексте-путеводителе по лабиринту возрастных ощущений, в тексте-документе, который со всем трагизмом смог бы засвидетельствовать экзистенциальную тоску. Ассортимент литературных ровесников оказался велик. На память тотчас напросились «сердитые молодые люди», персонажи из «Смерти героя» Р. Олдингтона, «Великого Гэтсби» Ф. Фицджеральда, «Мартина Идена» Д. Лондона. Их судьба служила предостережением всякому, кто попытается заявить свои права на жизненную самодеятельность.

Каждый из этих героев жил во времена, по-своему знаменательные и героические. Принадлежность к веку катастроф обольщала перспективами: твори, дерзай – время перемен на твоей стороне. Эпохи больших событий, оформленные импровизациями случая, казалось бы, давали шанс Уинтерборну избежать скуки обыденности, Гэтсби – получить в обладание то, о чем мечтал; Мартину Идену – добиться читательского признания.

Как они все были сердиты, не удовлетворены жизнью и великолепно обречены! Но захотелось родного и чуть более оптимистического. Оттого дороже и убедительнее прозвучала «Зависть» Ю. Олеши – повесть о человеке, прописанном в поворотном времени.

Переломное время – индустриализации ли, перестройки – оформляется пышной лозунговой риторикой, человеку обещают свежие песни и надежды.

Казалось, что для каждого наступил черед становиться скороспелым оптимистом. И любой ровесник Кавалерова через полвека готов был подписаться под признанием героя: «Конец эпохи, переходное время, требует своих легенд и сказок. Что же, я счастлив, что буду героем одной из таких сказок».

Жизнь сочиняет ноты оптимистических песен и для возрастного кризиса. Мир обещает много, слишком много: «Моя молодость совпала с молодостью века. И это прекрасная судьба – если так совпадает: молодость века и молодость человека».

Опыт жизнепроживания предшественников предостерегает: за жизненные успехи платят высокую цену: смерть Уинтерборна на поле боя, последний выдох Идена в океанской глубине, гибель Гэтсби, поражение Кавалерова во всех жизненных правах. Судьбы литературных персонажей усилят похмельную горечь тех, кого перестройка разочаровала, наградив острым ощущением потери социальных смыслов.

Почему-то, как всегда, ничего не вышло. Вроде, и молод, и жаждется инициативно приложить ум и душу к строительству бытия. Человек изголодался по жизненному творчеству.

Те, кто были чуть постарше, «молодые реформаторы», с чужого уверенного голоса, неистовствуя, пели осанну представителю поколения, единственному, способному наладить бесприютную жизнь. Рефрен политических либо экономических песен был неизменен: «Тебе страшно повезло! Ты живешь в такое время… Ты сам можешь держать удар и форму. Ты сам – олицетворение сильного удара и убедительной формы». Поколению, чьи молодость и доверчивость были взяты напрокат, заговорщически подмигивали.

Молодой человек бросился в пучину жизни, научился высказывать широкий взгляд на вещи, ему понравилась спортивная терминология капитализма – равный старт для всех. И он стартовал, стартовал, стартовал, пока не обнаружил, что так и не удалось встать с колен.

Опыт прорисовки конфликта Ю. Олешей в «Зависти» актуален для понимания перестроечной ситуации. Молодой мечтатель, а потом и персонаж «Ампир В» В. Пелевина, неожиданно обнаружил, что его колени ободраны в кровь, а все призовые места распределены еще до начала состязания: «В общем, войти в мыслящую элиту нашей страны мне не удалось. Разумеется, как и все лузеры, я утешал сам себя тем, что не захотел этого сам».

Интерес к соревновательности не покинул только тех, кто стартовал раньше. Это они – объекты зависти, это они – будущие лоцманы в финансовых потоках, капитаны грядущих дефолтов.

Жизнь учит реализму. Точнее, жизнь спонсирует обманчивыми обещаниями, но всегда правильными заклинаниями в ироническом стиле К. Воннегута: «Лучшей жизни никогда не бывало! Поглядите, какое равенство! Взгляните, как отовсюду изгнали сексуальное ханжество. Красота! Раньше у человека все внутри холодело, стоило ему только подумать о насилии, о прелюбодеянии! А теперь делай что хочешь и радуйся!»

На самом деле реализму учит Курт Воннегут: настоящая жизнь – это «повесть о людях, главный герой в ней – накопленный ими капитал, так же, как в повести о пчелах главным героем мог бы стать накопленный ими мед». «Такие дела», – как говорил другой герой Воннегута.

«Такие дела» – вот эпиграф к новой эпохе. Знаки союзничества оказались шулерскими пассами в игре фальшивыми картами. Вчерашние комсомольские лидеры, еще недавно отчитывающие рядового товарища за потерю значка, с тем же пылом принялись отстаивать интересы ваучеризации. Кинулись приватизировать госсобственность. Что поделать, кто виноват, Пушкин наше все, преступление и мир, ваучеры и Муму, три сестры и МММ: «Такие дела».

Еще какой похабной: «Как ни тошнотворна тюремная мораль, другой ведь вообще не осталось. Кругом с арбузами телеги, и нет порядочных людей – все в точности так, как предвидел Лермонтов. Интересно, что „с арбузами телеги“ в современном русском-пелевинском-оборотневом означает „миллиардные иски“. Арбузы есть, а порядочных людей нет, одни гэбэшные вертухаи да журналисты-спинтрии, специализирующиеся на пропаганде либеральных ценностей».

Из всех выводов, которые можно было сделать, был извлечен самый печальный: порастратились силы, вера в самого себя поколебалась. Ребячливость сменилась недоумением, сердце оподлилось, лексикон отяготился желчными словами обиды. На другой стороне баррикад красовался оптимистический лозунг, восхваляющий новую генерацию приобретателей: «Красота спасет мир и доверит его крупному бизнесу! Если бы все наши банкиры были такими, мы бы жили при втором Возрождении». Сказано супер! Ай-да Пелевин! Ай-да, кошачья дочь!

Как хочется жизненной справедливости, как жаждется заявить о себе, еще на что-то способном. И даже, когда все упования обратятся в прах, неизменно будет звучать мелодия популярного трюизма «Надежда умирает последней». Как хочется вслед за героем Ю. Олеши воскликнуть: «О, как прекрасен поднимающийся мир! О, как разблистается праздник, куда нас не пустят! Я люблю его, этот мир, надвигающийся на меня, больше жизни, поклоняюсь ему и всеми силами ненавижу его! Я захлебываюсь, слезы катятся из моих глаз градом, но я хочу запустить пальцы в его одежду, разодрать. Не затирай! Не забирай того, что может принадлежать мне…».

В назначенный день чаемого искупления у представителей поколения случился приступ эмоциональной недужности: 25-30-летний человек эпохи постперестройки, издав заячий крик испуга, застывает, словно помпеянец, в жалкой позе разыгравшейся бессильной чувствительности. Полемика с веком, такая красивая и самонадеянная, желание жить и творчески сотрудничать со временем не осуществились. Роли, констатирует герой «Ампира В», распределены, функции расписаны, стены украшены новыми образчиками агитации: «Запомни: деньги – это не настоящая сущность, а объективация. Деньги – это красочный сон, который люди видят, чтобы объяснить нечто такое, что они чувствуют, но не понимают».

Настало время подводить неутешительные итоги. Жизнь голосом садистки-телеведущей определит того, кто не смог доказать свою состоятельность, кто оказался «слабым звеном» – виновным, посрамленным и обреченным.

На горизонте светила новая эсхатологическая дата – 2000 год. Одного хилиастического праздника оказалось мало, отметили повторно в 2001 году под звоны бокалов и глубокомысленные рассуждения из пелевинских «Чисел»: «Да, конечно. Вы хотите сказать, что формально у прихода Христа нет четкой даты. Но в христианстве, согласитесь, был своего рода эстетический и эсхатологический контур временной перспективы, в которой разворачивался проект. Это millennium, тысячелетие. Был один millennium. Ждали, ждали – никто не пришел. Был другой millennium. Ждали, ждали – не пришел. Теперь третий». Ожидание конца света так и не сбылось. Просто закончилась эпоха надежд и молодости.

Вероломство времени вынужденно компенсировалось любовью к постмодернизму. Юноша 1970-х не был готов к жизни, но любовь к буковкам хоть как-то редуцировала общественно-экономическую ущербность. Обнаружилось, что он освоил практику постмодернизма на личном опыте культурных предпочтений. Экс-юноша срочно нарастил мускулы новых терминов, удачно срифмовал собственную усталость с симулякром, сбивчивый самоанализ возвел в дискурсивную практику, а собственную забывчивость списал на феномен гипертекста.

Каким бы приверженцем постмодернизма ни был наш герой, от уроков романтизма и экзистенциализма он редко когда отказывался. Независимо от того, что был не прочь научно обсудить вместе с героем В. Пелевина «связь между подростковой эрекцией и смертью графа Толстого» и опубликовать статью на близкую тему в журнале «Царь Навухогорлоносор», этом органе «лингвистических нудистов, которые не признают лицемерных фиговых листков на прекрасном зверином теле русского языка».

Человек, который слышал всю сознательную жизнь о строительстве развитого социализма, весьма удачно подстроился под изменившийся мир и остроумно выстроил конспекты лекций для нового поколения, воспользовавшись рекомендациями из романа «Ампир В»: «Культурой анонимной диктатуры является развитой постмодернизм. Развитой постмодернизм – это такой этап в эволюции постмодерна, когда он перестает опираться на предшествующие культурные формации и развивается исключительно на своей собственной основе. Ваше поколение уже не знает классических культурных кодов. Илиада, Одиссея – все это забыто. Наступила эпоха цитат из массовой культуры, то есть предметом цитирования становятся прежние заимствования и цитаты, которые оторваны от первоисточника и истерты до абсолютной анонимности. Это наиболее адекватная культурная проекция режима анонимной диктатуры – и одновременно самый эффективный вклад халдейской культуры в создание Черного Шума».

А на вопросы новых юношей: «Нравится ли вам Мураками (Коэльо, Кундера, Павич, Барнс, Уэльбек, Паж, Бегбедер и проч.)?» – с игривой иронией отвечал: «Мне нравятся девушки, а что касается Мураками (и проч.), понимаете ли, в тотальной ситуации самоиронизирующего гипертекста…» Подобные и иные ненужные объяснения, как правило, завершаются жестом наигранного ужаса относительно того, что современное сознание клипово, и нельзя терпимо-равнодушно относиться к факту дискредитации книги. Некоторые приправляют лекции назиданием о пользе чтения осуждением «эпохи застоя».

За бортом нравоучений остается скрываемое и невысказываемое: любовь к романтической книжке, которая всю юность учила одному и тому же – уставать от жизни, красиво умирать и мечтать о несбыточном.

Сентиментальность, приправленная эклектичной жизненной философией, вычитанной из Достоевского, пропущенного через Камю, в свою очередь усиленного постмодернистской иронией, растиражировала себя в упаковке «ценностей поколения». А поколение только и делало, что попрошайничало на экзистенциальной паперти, получало пятерки по диамату, а когда повзрослело, стало само писать книги, снимать фильмы, давать интервью, вымогая право быть законодателем постмодернистской мудрости.

Некогда прожитое и прочитанное поколением нынешних 50-летних не лучшим образом отразилось на современной молодежи. Оскорбительной вариацией лермонтовской «Думы», ламентирует Е. Токарева, прозвучал очередной приговор «детей»: «Вы знаете, доктор, что наше поколение – это белая кость по сравнению с предыдущим? Когда я вижу этих жалких стариков, даже не очень старых, мне каждый раз хочется сделать вид, что я родился не от них, а произведен искусственным путем, какими-нибудь марсианами… Вот насколько наше поколение более продвинуто».

Новое время расставило акценты. Риторика советской эпохи – «Счастье – это когда тебя понимают» – сменилась новым прочтением дня сегодняшнего и классического наследия. Новым поколением, утверждает Е. Токарева, были найдены ответы на самые концептуальные школьные вопросы: «Любовь и брак – две вещи несовместные. Любовь – это миг самораскрытия, за который человеку потом стыдно всю жизнь. Ты раскрываешь другому человеку свою беззащитную душу, а он… а он в лучшем случае молчит в ответ. Как там у Пушкина? Татьяна раскрылась Онегину, а он плюнул ей в душу. Правда, она ему потом отомстила не по-детски. Когда он был в полном ауте, болтался без бабок, без статуса, в старомодном штатском сюртуке, а Татьяна сделала блестящую карьеру в свете, она его обломала. И поделом ему…»

В этом бодром пересказе «Евгения Онегина» обнаруживается симптоматичное явление, во многом пересматривающее дух и букву, в соответствии с которым поколение 1958–1960 годов выстраивало свою модель бытия и обетования.

Осозналась потребность подвергнуть ревизии доминантную категорию мысли и существования, которая на протяжении всей жизни поколения значилась в разряде святая святых. Собственная жизненная практика потребовала пересмотреть идею литературоцентризма отечественного сознания, разобраться в ней, соотнести с живой и собственной реальностью в противовес корпоративной убежденности ведомственных литературоведов. Речь не о сомнениях по поводу нужности и полезности классики, а о вопросе наделения классической литературы статусом, которому она давно уже не соответствует в изменившемся мире. Итоги размышлений оказались несколько обескураживающими и обидными для поколения, чья жизнь проходила под знаком литературоцентризма.

Справедливо, ох как справедливо, признание человека ХХ века, воннегутовского человека, некогда отчаянно исповедующего безусловный культ книги: «Милая Офелия! Эльсинор оказался вовсе не таким, как я ожидал, а может быть, их несколько, и я попал не в тот Эльсинор. Правда, школьная команда футболистов назвалась „Смелые датчане“. Но вся округа зовет их „Унылые датчане“. За три последних года они выиграли один раз, сделали ничью тоже один раз и проиграли двадцать четыре матча. Впрочем, проигрыш неизбежен, когда в полузащите становится Гамлет.

Может быть, я льщу себе, думая, что у меня много общего с Гамлетом, что и у меня есть важная миссия в жизни… У Гамлета было большое преимущество передо мной: тень его отца точно объяснила ему, что надо делать, а я действую безо всяких инструкций. Вот я и брожу. Брожу… Наберись терпения, Офелия. Любящий тебя Гамлет».

МЫСЛИ НА ЛЕСТНИЦЕ

БОЛЬШЕ ИЛИ МЕНЬШЕ. ЧЕМ ПОЭТ… КУДА УЖ МЕНЬШЕ…

Ян Валентин в конце своего романа «Звезда Стриндберга» высказал мысль, которая великолепно аттестует идею литературоцентризма в его советской версии: «В тех редких эпизодах, когда роман расходится с действительностью, действительность следует подправить».

Русского читателя убедили, что поэт в России больше, чем поэт. Остался невыясненным вопрос: а меньше чего поэт в России? Ответ не получен. Фиктивные права поэта защищены декларативной риторикой, литературоцентризмом.

Литературоцентризм официальной контрабандой проник в наше сознание – сознание человека ХХI века в нагрузку к именам славных классиков культуры, он наивен, как любой миф, но нежизнеспособен, как любая идея, пережившая свое время. Апология литературоцентризма превратилась в идею-кунштюк, в экскурсии, как писал В. Пелевин, «по казематам, которые никогда не станут побегом».

М. Горький как-то признался, что всему хорошему в себе он обязан книгам. Признание похвальное с точки зрения верности книге – авторитетному кладезю жизненных знаний и моральных навыков, имеющему пятивековую историю. В современной ситуации, когда ТВ настойчиво рекламирует определенный стиль жизни и поведения, любой юноша с полным правом может произнести с поправкой на изменившиеся средства подачи информации: «Всему в себе я обязан 120 каналам телевидения и палатке видеопроката». И не только телевидению. Новое поколение воспринимает как данность эстетику клипа, реферат «Войны и мира» на шесть страниц, двухчасовую экранизацию «Илиады». Навязывать ему книгу, апеллировать к мифу литературоцентризма значит заведомо обрекать поколения на взаимонепонимание. Генерация рожденных книгой уходит в прошлое. На смену пришло новое поколение. У него не только свои песни, но главное: у него иные носители культуры. Конфликт «отцов и детей» утрачивает границы тургеневской идеологичности, покидает книгу и прописывается в сфере предпочтений тех или иных средств культурной коммуникации.

Фальшивомонетчики Отцы и дети

– Впрочем, мы друг друга понять не можем; я, по крайней мере, не имею чести вас понимать.

– Еще бы! – воскликнул Базаров. – Человек все в состоянии понять – и как трепещет эфир, и что на солнце происходит; а как другой человек может иначе сморкаться, чем он сам сморкается, этого он понять не в состоянии.

И. С. Тургенев, Отцы и дети

На этом клочке пергамента старательным детским почерком выведено печатными буквами пять слов, значение которых я тщетно у него добивалась: Газ. Телефон. Сто тысяч рублей. «Это ничего не значит. Это магия», – неизменно отвечал он на мои расспросы.

А. Жид, Фальшивомонетчики

– Вот в том-то и беда, что мы не умеем говорить спичи! Аркадий, скажи ты.

И. С. Тургенев, Отцы и дети

– Но как решаются ставить подобные мерзости на сцене? А публика аплодировала! И в театре были дети, дети, которых привели с собой родители, зная содержание пьесы… Это чудовищно. И это в театре, который субсидирует государство!

А. Жид, Фальшивомонетчики

Мужик показал обоим приятелям свое плоское и подслеповатое лицо.

– Жена-то?

– Есть. Как не быть жене?

– Ты ее бьешь?

– Жену-то? Всяко случается. Без причины не бьем.

– И прекрасно. Ну, а она тебя бьет?

И. С. Тургенев, Отцы и дети

С теоретической точки зрения дуэль – нелепость; ну, а с практической точки зрения – это дело другое.

И. С. Тургенев, Отцы и дети

О чаяниях реальных смыслов и отсутствии проекта будущего

РЕЧЬ ДЛЯ ЛИФТА

СЧАСТЬЕ – ЭТО КОГДА ТЕБЯ ПОНИМАЮТ ВСЯКИЕ КОЗЛЫ?

У каждого человека однажды может состояться встреча со своей судьбой. К примеру в лифте.

– Неплохо выглядишь.

– Я выгляжу так же ужасно и мерзко, как и ты. Вот, собственно, и весь диалог в лифте.

Рекламировать особо нечего. Продавать тоже. Просто нужно опечалиться. А потом взбодриться.

Конечно же хочется пнуть ногой свою дряхлую лицемерную сущность. Но самая дряхлая лицемерная сущность своднически нашептывает: ты должен считать себя удачливым и перестать осуждать других людей. Но я не хочу переставать, возразишь ты самому себе, – я не хочу вешать трубку, пока разговор не закончен, пока еще есть что сказать. А мне есть что сказать этим тупорылым молодым подонкам.

Хотя, признаться, большая часть этих молодых подонков довольно честна; они просто делают то, что делают. Как и ты, лет двадцать-тридцать-сорок тому назад.

Как тут не вспомнить отрывок из мемуаров когда-то юного человека: «В детстве я часто рисовал. Обычно мои картинки схематично изображали родителей – с рогами, или закрученными хвостами, или другими признаками того, что мне тогда казалось их истинной сущностью». Потом этот экс-юноша посмотрится в зеркало и подумает: «Когда же я успел обрасти рогами и хвостом? И шерстистым характером. И клочковатыми идейками. И еще многим чем отвратительным и предосудительным».

Махнет рукой, подтянет трусы и подумает: «Нет смысла цепляться за прошлое. Да, я потерял какую-то существенную часть себя, зато приобрел преимущество над прежним собой – тем, которому постоянно что-то было нужно, куда-то торопилось, что-то требовалось – то деньги, то красивая девушка, то секс, то секс, то секс, то деньги, то успех, то хорошая религия, то деньги, то секс, то деньги…»

Спроси себя, допроси себя: как часто ты показываешь фокусы самому себе? Идешь в магазин, приобретаешь какое-то фокусническое оборудование, готовишься, готовишься, а потом выходишь в пустую комнату и демонстрируешь самому себе фокус с монеткой.

Парень, зачем ты это делаешь? Здесь два объяснения. Первое: у тебя в кармане есть мелочь. Второе: просто твоя жизнь перекручена, перевернута и превращена в дерьмо.

Раньше ты цитировал проникновенную мысль «Счастье – это когда тебя понимают». Теперь ты понял главное: «Я не хочу понимать этих козлов. Это не совсем счастье, но это правда».