Текст книги "Методология и социология психологии"

Беглое рассмотрение структуры психологического знания, помимо выполнения собственно систематизаторских целей, позволяет сделать ряд выводов относительно его характера и строения.

1 В структуре этого знания можно выделить компоненты, в общем-то являющиеся стандартными составляющими любого научного знания и служащие «строительными лесами» системы познания в любой науке. Вместе с тем в психологии и строение этих «лесов», и вид некоторых из их «ступеней» обладают спецификой. Например, большое значение имеют базовые «идеологии», знание контекста и др., которые для многих наук малоактуальны.

2 Психологическое знание выглядит довольно-таки бессистемно. Выстроить какую-либо единую «пирамиду» этого знания не представляется возможным. В принципе, можно построить несколько таких «пирамид» – на идейно-методологических основаниях бихевиоризма, когнитивизма, психоанализа и др., каждая из которых будет возвышаться сколь гордо, столь и одиноко. Но и любая из подобных «локальных пирамид», скорее всего, окажется очень неустойчивой, ибо и знание, накопленное в рамках каждой из этих идейно-методологических ориентаций, тоже трудно уложить в единую систему. А некоторые элементы психологического знания, например инструментальные технологии, могут вообще остаться за пределами таких пирамидальных конструкций.

3 Психологическое знание релятивно, причем можно выделить три основных слагаемых этой релятивности. Во-первых, то, что считается знанием в рамках одних психологических школ и направлений, далеко не всегда признается таковым в контексте других, т. е. психологическое знание «привязано» к определенному идейно-методологическому контексту его производства. Во-вторых, оно «привязано» к определенному объекту и к той социокультурной (макро– и микро-) среде, в которую он погружен, а знание, полученное применительно к одной культуре, часто оказывается неприменимой к другим культурам. В-третьих, психологическое знание ситуативно и «привязано» к определенному времени: скажем, коэффициенты корреляции, измеренные на одной и той же выборке спустя некоторое время, всегда оказываются несколько другими.

4 Психологическое знание в значительной мере зависимо от процесса его социализации, т. е. от оформления психологического опыта в соответствии с определенными правилами. Не всякое психологическое знание признается собственно знанием, а чтобы стать таковым, оно должно пройти достаточно длительную «социальную обработку», на которую далеко не у всех психологов, в т. ч. и у исследователей, хватает сил, времени и возможностей. В результате реальный массив психологического знания намного превосходит официальное знание научной психологии. Во многом поэтому создается впечатление, иногда верное, иногда нет, будто, например, практикующие психологи в своей работе опираются не на научное знание, а на смесь интуиции и обыденного опыта.

5 В то же время все это не означает, что психологическое знание эфемерно и мало похоже на то, что принято считать знанием в точных науках. Психологическое знание – это тоже Знание (да простит читатель такую тавтологию), но, во-первых, знание плохо организованное, во-вторых, знание «скользящее», изменяющееся вслед за его постоянно изменяющимся объектом. В то же время неорганизованность, релятивность и бессистемность психологического знания не следует абсолютизировать, а тем более демонизировать.

В принципе любая книга по психологии – это определенным образом организованное психологическое знание, а его абсолютно хаотическое нагромождение встречается разве что в тезисах конференций, да и то лишь в том случае, если составители соответствующих сборников не дают себе труда его систематизировать. В то же время это организованность особого рода, отличающаяся от типовой организации знания в точных науках и определяющаяся не столько онтологией изучаемых объектов (хотя и ею тоже), сколько потребностями познающего субъекта – в основном, потребностями психологического сообщества в облегчении понимания и изучения этих объектов.

Релятивность психологического знания тоже не следует переоценивать. При всем его «скользящем» характере в нем остаются инвариантные и неизменные компоненты, например, психологические законы, хотя их инвариантность и неизменность тоже не вполне таковы (вспомним 7 ± 2), как их принято понимать в естественных науках.

У озабоченных состоянием психологического знания имеются три варианта (у всех прочих психологов, составляющих основную часть психологического сообщества, есть и четвертый вариант, описанный в начале этого параграфа – просто не задумываться о состоянии психологического знания): либо смириться с «вечным кризисом» психологической науки, воспринимая ее как науку, находящуюся на допарадигмальной стадии развития и списывая все ее недостатки на ее недоразвитость; либо ждать как манны небесной формирования единой парадигмы, о которой давно вожделеет психологическое сообщество, которая объединит эту науку и придаст психологическому знанию организованный, устойчивый и надситуативный характер; либо попытаться найти нетрадиционные варианты организации психологического знания, не глядя с перманентной завистью вослед точным наукам, которые, кстати, не так «точны», как их принято воспринимать в среде гуманитариев, многие из которых до сих пор разделяют позитивистский образ естествознания.

У. Вемар суммирует основные «мифы» о науке, лежащие в основе ее традиционного – позитивистского – образа.

1 Научное знание основано на твердых эмпирических фактах.

2 Теории выводятся из фактов (а следовательно, вторичны по отношению к ним).

3 Наука развивается посредством постепенного накопления фактов.

4 Поскольку факты формируют основания нашего знания, они независимы от теорий и имеют самостоятельное значение.

5 Теории (или гипотезы) логически выводятся из фактов посредством рациональной индукции.

6 Теории (или гипотезы) принимаются или отвергаются исключительно на основе их способности выдержать проверку экспериментом (Weimer, 1976).

Приведенную систему утверждений можно использовать в качестве теста на выявление общей методологической позиции исследователя, относя полностью согласных с нею к радикальным позитивистам, полностью несогласных – к столь же радикальным постмодернистам, согласных лишь частично – к представителям «умеренных» методологических ориентаций.

Тем не менее именно данная траектория научного познания, названная Б. Веймером «мифической» (ibid.), в целом ряде научных дисциплин, в том числе и в психологии, считается нормативной и закреплена в стандартной структуре диссертаций, научных статей и т. п. В соответствии с воплощенным в ней образом науки ученый, представляющий собой некий беспристрастный и обезличенный «автомат по вычерпыванию знания из фактов» (Eiduson, 1962), выводит из теорий гипотезы, проверяет их в эмпирических исследованиях, путем обобщения результатов исследований строит новые теории и т. д. Согласно позитивистскому представлению о науке, бывает или, по крайней мере, должно быть только так, а все, что не вписывается в данную траекторию познания, следует элиминировать из науки как «неправильное» или, что еще хуже, как «субъективное». Согласно новому взгляду на науку, утвердившемуся благодаря работам Т. Куна, П. Фейерабенда, У. Селларса, М. Полани и др., так вообще не бывает, поскольку факты всегда «теоретически нагружены», т. е. устанавливаются и интерпретируются на основе соответствующих теорий, теории принимаются и отвергаются не под давлением фактов, а под влиянием совсем других обстоятельств, а соответствующий образ научного познания – не что иное, как набор мифов о нем. Согласно третьей, более умеренной позиции, так бывает, но бывает и по-другому, универсализированная позитивизмом траектория приращения научного знания возможна, но возможны и другие, непохожие на нее траектории.

И действительно даже на фоне постмодернистских и прочих современных представлений о постнеклассической науке, сделавших ее позитивистский образ по меньшей мере старомодным, не соответствующим новым, да и старым реалиям, все же трудно отрицать, что ученые ставят эксперименты и проводят другие эмпирические исследования, при всей своей предвзятости и приверженности определенным теориям проверяют их опытом, полученные результаты далеко не всегда интерпретируют так, как им хочется, нередко строят обобщения, опираясь именно на эмпирические данные, а не на что-то другое. Позитивистский образ научного познания все же не следует списывать в тираж как полностью ошибочный или как сыгравший важную роль на определенном этапе развития науки, но в современной науке выглядящий как архаизм, а противоположный ему постмодернистский образ не следует считать безоговорочно победившим. Приращение психологического знания тем способом, который зафиксирован в описанных выше «мифах» о науке, не так уж «мифичен», а представляет собой один из реальных путей развития знания. (Иначе всех психологов-эмпириков пришлось бы объявить либо слабоумными, не понимающими истинный смысл того, что они делают, либо шарлатанами, умышленно искажающими этот смысл.)

Однако и в случае признания универсализированной позитивизмом траектории научного познания, с одной стороны, и лишения ее того универсализированного смысла, который был вложен в нее позитивизмом – с другой, она тоже нуждается в существенном расширении. Приведем ряд высказываний, принадлежащих видным исследователям науки, хорошо известным и в психологии. «Ученый – это не видеокамера и не магнитофон» (Maslow, 1966, p. 122). Каждому исследователю свойственно индивидуальное «личное уравнение», определяющее его возможности как наблюдателя (Полани, 1985). «Реальность лежит за пределами наблюдаемого и поэтому скорее выводится, чем воспринимается» (Maslow, 1966, p. 74). Развитие технологии экспериментирования сопровождается возрастанием количества интерпретативных звеньев, что равнозначно возрастанию его субъективной опосредованности (Pinch, 1985). Любой познавательный акт в качестве своей основы помимо формализованного знания науки требует неформализуемого «личностного знания» (Полани, 1985). Научное исследование – это «наведение мостов между зримым и воображаемым» (Eiduson, 1962, p. 134).

Все это, в отличие от постмодернистского образа науки, не разрушает традиционный – позитивистский – образ научного познания, однако, сохраняя воплощенную в нем познавательную траекторию – от фактов к теориям, смягчает, расширяет и в значительной мере «психологизирует» его, примиряя «объективное и беспристрастное» познание с выражением психологических особенностей познающего субъекта (см.: Юревич, 2001). В нынешних условиях, отмеченных расширением влияния постмодернистской методологии, это, наверное, единственно возможный вариант «спасения» позитивистского образа науки, позволяющий не выплеснуть с водой и ребенка: сохранить здравое содержание этого образа, одновременно преодолев его искусственную линейность и излишний ригоризм, примирив его с противоречащей ему реальностью.

Уместно и, видимо, весьма своевременно и обратное действие – дополнение постмодернистского образа науки элементами традиционной позитивистской логики, которое в таком случае выглядит не как его позитивистское ограничение, а как расширение. Излюбленное постмодернистами высказывание А. Эйнштейна «именно теория определяет результаты наблюдения» (цит. по: Mahoney, 1976, p. 16) можно трактовать так: не только теория определяет результаты наблюдения. А в известном высказывании П. Фейерабенда «теория, выдвигаемая ученым, зависит не только от фактов, имеющихся в его распоряжении, но и от традиции, представителем которой он является, от математического аппарата, которым случайно владеет, от его вкусов, его эстетических взглядов, от мнения его друзей и других элементов, которые существуют не в фактах, а в мышлении теоретика и, следовательно, носят субъективный характер» (Фейерабенд, 1986, с. 54) можно уловить и признание того, что от фактов она все же зависит.

В результате представляется, что «примирительная» позиция, объединяющая традиционный – позитивистский – и современный – постмодернистский – взгляды на науку, полезна для каждого из них, позволяя сохранить их здравые стороны и при этом преодолеть свойственные им крайности. А универсализированная позитивизмом траектория научного познания, при ее соответствующем расширении и «психологизации», выглядит не вымышленной, а реальной его траекторией, но при этом не единственно возможной, а одной из них.

Вторая базовая траектория психологического познания проложена практической психологией. Формально практическая или прикладная психология – это психологическая практика, имеющая такое же отношение к психологии как к науке, какое инженерная практика имеет к физике. Однако в действительности психологическая практика – это «больше чем практика», так как представляет собой достаточно самостоятельную область психологического познания.

Любопытно, что самостоятельности и (в значительной мере) самодостаточности этой области, как правило, придается негативный смысл, и подобная самодостаточность обычно отмечается в связи с разобщенностью, а то и «схизисом» (Василюк, 1996) исследовательской (или академической) и практической психологии. Исследовательская и практическая психология – это фактически две разные науки (Эткинд, 1987), использующие разные «языки», разные «единицы» анализа и различные «логики» его построения (Van der Vleist, 1982). А Ф. Е. Василюк акцентирует их социальную разобщенность в виде размежевания соответствующих сообществ: «Психологическая практика и психологическая наука живут параллельной жизнью как две субличности диссоциированной личности: у них нет взаимного интереса, разные авторитеты (уверен, что больше половины психологов-практиков затруднились бы назвать фамилии директоров академических институтов, а директора, в свою очередь, вряд ли информированы о „звездах“ психологической практики), разные системы образования и экономического существования в социуме, непересекающиеся круги общения с западными коллегами» (Василюк, 1996, с. 26).

Любопытно и то, что, когда на фоне разобщенности академической и практической психологии даются характеристики каждой из них – дабы показать, в чем они расходятся, практическая психология обычно выглядит «лучше» академической, а вина за их нестыковку возлагается на психологию академическую, по мнению ее «обвинителей», слишком консервативную и неразворотливую, чтобы производить применимое на практике знание. Причем в последнее время наметилась тенденция измерять современность, прогрессивность и прочие позитивные, а равно и противоположные им негативные характеристики двух областей психологии степенью их вовлеченности в культуру постмодернизма и освоения соответствующей методологии. И в этом плане практическая психология тоже выглядит «лучше» академической (см.: Polkinhorne, 1994; Sass, 1994; Gergen, 1994; и др.).

В результате теоретическое знание академической психологии часто вступает в конфликт с эмпирическим знанием современности, психологическая практика предпочитает теоретическому знанию гетерогенные и качественные знания повседневной жизни, приобретающие достоверность в личном опыте (Gergen, 1994), а практическая психология представляет собой достаточно самостоятельную область психологического познания и психологической науки (следовательно, противопоставление практической психологии исследовательской психологии логически некорректно), которая не ждет, пока академическая наука снабдит ее необходимым знанием, а это знание самостоятельно добывает. «Практика – это не только трансформация психического содержания, но и процесс самопознания, познания группы, других людей, познание психопрактического процесса, новых реальностей, т. е. в ней наличествует исследовательский компонент» (Карицкий, 2003, с. 143). И симптоматично, что она осуществляет собственную методологическую рефлексию и строит собственную рефлексивную методологию (там же), что характерно для различных областей научного познания и знаменует их вступление в фазу зрелости.

Познавательный, знаниесозидающий потенциал практической психологии связан не только с дефицитом академического знания, которое может быть использовано на практике1010
  В данной связи можно высказать наблюдение о том, что «неудобоваримость» знания, производимого академической психологией, для психологической практики обусловлено не столько его излишней «теоретичностью», как принято считать, сколько, напротив, его «эмпиричностью». Типовой продукт исследования, выполненного в русле академической психологии, – это коэффициенты корреляции между переменными, демонстрирующие, «что на что влияет», и имеющие весьма отдаленное отношение к потребностям практической психологии.


[Закрыть]. Психолог-практик не только заполняет «белые пятна» в структуре академического знания и создает новое психологическое знание не только потому, что ему не хватает знания, производимого академической психологией. Очевидно, сказываются не только дефицит существующего знания, но и неизбежно творческий характер самой практической психологии, имеющий как минимум три слагаемых. Во-первых, случаи, с которыми имеет дело практический психолог, всегда индивидуальны, обобщенного знания, которым он обладает, всегда недостаточно для решения стоящих перед ним уникальных проблем, и они не могут быть решены путем проекции общих алгоритмов. В результате всегда приходится адаптировать обобщенное знание и соответствующие алгоритмы к индивидуальным случаям, что неизбежно оборачивается созданием нового знания. Во-вторых, психолог-практик не только конкретизирует и модифицирует общее, но и делает обратное – обобщает индивидуальное, формулируя свой личный опыт в общезначимых терминах, а иногда и в виде общих закономерностей. И это тоже порождает новое знание. В-третьих, любая ситуация взаимодействия психолога-практика с его клиентом уникальна вследствие не только того, что уникален клиент, но и того, что уникальны сам психолог и ситуация его взаимодействия с клиентом, что неизбежно порождает новое знание об этом взаимодействии.

Знание, вырабатываемое практической психологией, имеет ряд существенных отличий от знания, которое принято ассоциировать с академической психологией и на котором лежит печать традиций, заложенных в эпоху создания первых психологических лабораторий.

Исходной точкой его выработки служит анализ конкретных ситуаций (сопоставимый с тем, что в академической психологии принято называть case studies), а объект познания для практического психолога – индивидуальный клиент или группа, в то время как типовой объект академической психологии – выборка, в которой индивидуальные особенности входящих в нее индивидов, как правило, растворены. Как отмечает Р. Браун, «в социальных науках, как и вообще в науке, индивидуальные действия представляют интерес только как представители некоторого класса действий» (Brown, 1963, p. 73). Разумеется, «объекты», с которыми имеет дело практический психолог, т. е. конкретные люди, не только индивидуализированы для него, но и воспринимаются им как представители некоторых классов объектов, а свои обобщения он строит на основе сопоставления и обобщения их индивидуальных особенностей. Однако в данном случае общее надстраивается над индивидуальным и в определенном смысле вторично по отношению к нему, в то время как академический психолог имеет дело именно с классами объектов – с выборками, а не с отдельными испытуемыми, от индивидуальных особенностей которых он обычно абстрагируется.

Знание, производимое практической психологией, как правило, не квантифицировано, т. е. представлено не в форме коэффициентов корреляции, статистических закономерностей и т. п., а в виде личных наблюдений, ноу-хау и т. д., и не проходит через сито математического анализа, без которого очень редко обходятся исследования академических психологов. В результате оно значительно чаще имеет характер личностного или «группового» знания, чем знание академической психологии, хотя и в последней соответствующие виды знания достаточно распространены.

Это знание в большинстве случаев не верифицировано – по крайней мере, в тех формах, которые признаны нормативными в академической психологии. В типовом случае практический психолог формулирует его в виде своего личного опыта, основными критериями достоверности которого выступает богатство этого опыта, пропорциональное тому, насколько долго накопивший его психолог занимается психологической практикой, его авторитету в сообществе психологов-практиков и т. п., а не подтверждающие данный опыт эмпирические исследования. Поэтому симптоматично, например, то, что, хотя выросший из психотерапевтический практики психоанализ (как теория) стал одной из самых влиятельных психологических концепций и превратился в своего рода «религию» западного общества (Беккер, Босков, 1961), ни одно из его основополагающих утверждений до сих пор не получило сколь-либо убедительного эмпирического подтверждения (Аллахвердов, 2003; и др.). Психологи-практики, использующие в своей работе базовые представления психоанализа, либо просто верят в истинность этих представлений, рассматривая их как аксиомы, не нуждающиеся в доказательствах, либо воспринимают в качестве подтверждения успешность основанной на них практической деятельности. И то и другое, разумеется, очень далеко от тех стандартов верификации, которые приняты в академической психологии.

Знание практической психологии основано на конвенциях, а еще чаще включает в себя конвенции, которые в академической психологии выглядели бы очень странными или, по крайней мере, потребовали бы эмпирических подтверждений. Например, конвенции о том, что те или иные детали сновидений имеют определенный психологический смысл, о психологическом значении рисунков пациентов и т. п. Такие утверждения, как «мужчины стремятся к богатству из-за того, что конкурировали со своими отцами за любовь своих матерей» (Brown, 1963, p. 71), звучат почти анекдотично для тех, кто не разделяет конвенций психоанализа. Сами же конвенции подкрепляются не фактами, а верой, не слишком принципиально отличающейся от веры ряда племен в то, что дожди вызываются ритуальными танцами. Одна из главных традиций психоанализа – во всем видеть скрытую сексуальность – тоже выглядит как конвенция, не получившая обязательного для академической психологии эмпирического подтверждения.

Вместе с тем налицо тенденции не только к углублению разрыва между практической и академической психологией и возрастание дистанции между соответствующими локусами психологического сообщества, но и к их сближению, причем не столько тем способом, который традиционно считается нормативным для науки – «подстраивания» практической психологии под академическую и вырастания из нее как своего рода «психологической инженерии», но и обратным.

К примеру, анализ «единичных случаев», изучение уникальных жизненных ситуаций и т. д. получает все большее распространение и в академической психологии, что в немало степени было подготовлено идеями классиков отечественной психологии. Например, Л. С. Выготский стремился вывести законы психологии искусства из «анализа одной басни, одной новеллы и одной трагедии» (Выготский, 1983, с. 405) и при этом подчеркивал, что «засилье индукции и математической обработки и недоразвитие анализа значительно погубили дело Вундта и экспериментальной психологии» (там же, с. 402). Вследствие размывания традиционных позитивистских ориентиров академической психологии в современной постнеклассической науке (Стёпин, 1990) такие атрибуты практической психологии, как качественный анализ, изучение единичных случаев, признание значимости уникального опыта, полученного в обход репрезентативных выборок и подсчета коэффициентов корреляции, становятся все более распространенными и в исследовательской психологии. Ф. Е. Василюк провозгласил, что «нет ничего теоретичнее хорошей практики» (Василюк, 1996), выразив претензии практической психологии на создание теоретического знания, которое традиционно считалось прерогативой академической психологии. Налицо и тенденция к развитию методологического самоанализа практической психологии, традиционно ассоциировавшегося с академической наукой и явившегося естественной реакцией на разрастание и усложнение психологической практики (см.: Вачков, 2003; Карицкий, 2003; и др.). А в академическом сообществе – как отечественном, так и зарубежном – все более разрастается описанный Д. Полкинхорном слой «близких к практике» исследователей (Polkinhorne, 1994), которые успешно сочетают академическую научную деятельность с практической.

Все эти и подобные им процессы имеют две стороны: во-первых, изменение традиционной академической психологии, ее «движение» навстречу психологии практической, в том числе и в плане усвоения характерных для нее стандартов, во-вторых, легализация и признание практической психологии (в том числе и психологией академической) в качестве не только области психологической практики, но и сферы производства психологического знания, а также признание того знания, которое она производит, вполне «научным».