Текст книги "Методология и социология психологии"

Периферическую область психологических теорий можно разделить на два компонента: а) собственно теоретический, б) эмпирический. Теоретическая «периферия» включает вспомогательные утверждения теории и систему их аргументации, эмпирическая – подкрепляющий теорию эмпирический или обыденный опыт.

Вспомогательные утверждения теорий в социогуманитарных науках соотносимы с тем, что В. С. Стёпин, говоря о точных науках, называет «частными теоретическими схемами», отмечая, что «последние конкретизируют фундаментальную теоретическую схему применительно к ситуациям различных задач и обеспечивают переход от анализа общих характеристик исследуемой реальности и ее фундаментальных законов к рассмотрению отдельных конкретных типов взаимодействия, в которых в специфической форме проявляются указанные законы» (Стёпин, 2000, с. 126). Однако специфика социогуманитарных дисциплин побуждает к существенной корректировке данного понятия, о необходимости которой пишет тот же автор: «Разумеется, применение уже развитых методологических схем в новой области предполагает их корректировку, а часто – достаточно радикальное изменение соответственно специфике той или иной научной дисциплины» (там же, с. 305). Вспомогательные утверждения теорий в социогуманитарных науках отличаются от частных теоретических схем точных наук прежде всего своей аморфностью и недостаточной упорядоченностью, которые, во-первых, не позволяют говорить об этом малоупорядоченном множестве общих утверждений как о четких схемах (а стало быть, диктуют необходимость модификации соответствующего понятия), во-вторых, делают их вычленение еще более сложным, чем вычленение базовых утверждений. Кроме того, в социогуманитарных дисциплинах вспомогательные утверждения теорий связаны с их базовыми утверждениями отношениями не столько логической, сколько «терминологической дедуктивности», объединены в основном терминами, а не содержанием. В типовом случае они охватывают всю совокупность утверждений общетеоретического характера, которые автор теории – индивидуальный или коллективный – формулирует в процессе ее построения. В то же время некоторые из таких утверждений могут постепенно, путем накопления их повторений, отливаться в достаточно стабильную и монолитную часть теории. Например, одно из излюбленных утверждений советских социальных психологов о том, что все социально-психологические процессы существуют и эволюционируют только в контекс те совместной деятельности, можно считать принадлежащим к числу базовых утверждений теории деятельности, но при этом выросшим из вспомогательного утверждения (Значение идей А. Н. Леонтьева…, 1983).

Эмпирический компонент периферии социогуманитарных теорий в общем сопоставим с тем эмпирическим опытом, на который опираются естественнонаучные теории и который прочно ассоциируется с ними, как, например, эксперимент Майкельсона – Морли с теорией относительности. Однако эмпирическая периферия социогуманитарных концепций куда более широка, отношения с ней их ядерной – центральной – части более сложны и разноплановы. А все разнообразие психологической эмпирии с позиций каждой конкретной теории делится на две части: а) на «свою» и б) «чужую» эмпирию.

Каждая из этих частей эмпирической периферии, в свою очередь, тоже делится надвое. «Своя» эмпирия – во-первых, на тот эмпирический опыт, на который опираются базовые и вспомогательные утверждения теории и которыми подкреплены, т. е. ее своего рода «опорную» эмпирию, во-вторых, на результаты эмпирических исследований, выполненных на основе данной теории, и выявленные в этих исследованиях феномены – эмпирию «надстроечную». Вторая часть «своей» эмпирии по объему существенно превосходит первую, поскольку практически каждая психологическая теория порождает целое направление эмпирических исследований, которое подчас разрастается настолько, что теория «не поспевает» за ним, т. е. оказывается неспособной обобщить полученные данные3535
  Яркий пример – теория каузальной атрибуции, которая к концу 1970-х годов, когда каузальная атрибуция, наряду с группами и аттитюдами, превратилась в одну из трех наиболее интенсивно разрабатываемых областей социально-психологической проблематики, оказалась неспособной обобщить и осмыслить то множество новых фактов, которые были обнаружены в ее же русле.


[Закрыть]. Эта часть «своей» эмпирии, конечно, может использоваться (и используется) для выполнения той функции, которую выполняет первая часть, – подтверждения теории, для чего, естественно, имеются все предпосылки, поскольку результаты эмпирических исследований, направленных на подтверждение теории, обычно интерпретируются на ее же основе, – хорошо известная и в естественных науках ситуация теоретико-эмпирического «круга»3636
  Наиболее выразительный результат – это судьба так называемых «решающих экспериментов» в социогуманитарных науках, призванных разрешить спор соперничающих теорий в тех редких случаях, когда они, вопреки сложившейся традиции «несоизмеримости» и обитания на своих собственных «территориях», все же находят какие-либо точки пересечения. Так, когнитивизм и бихевиоризм некогда вступили в дискуссию о том, что же первично – установки или поведение, весьма напоминавшую небезызвестный вопрос о яйце и курице. Все без исключения «решающие эксперименты», выполненные в русле когнитивизма, продемонстрировали первичность установок, а все без исключения эксперименты, осуществленные в рамках бихевиоризма, зафиксировали первичность поведения. С тех пор психологи стали воздерживаться от «решающих экспериментов», хотя отдельные попытки их проведения иногда предпринимаются.


[Закрыть]. Но все же их основная функция другая – экспансия теории, ее распространение на все более широкую область эмпирических феноменов, что в социогуманитарном сообществе эквивалентно укреплению позиций теории и рассматривается как аналог ее развития. А как только экспансия теории заканчивается, начинается ее стагнация, вскоре переходящая в деградацию, которая выражается в значительном уменьшении количества сторонников, выполненных на ее основе эмпирических исследований и т. д. Когда теория не растет, подпитываясь все новым эмпирическим опытом, она постепенно если и не умирает, но вырождается, но если она, напротив, «съедает» слишком много, утрачивая свои первоначальные объяснительный потенциал и предметную отнесенность, ее ожидает та же участь.

К «чужой» для теории эмпирии относятся феномены и результаты эмпирических исследований, выявленные и полученные на основе других концепций. Она может быть разделена на, во-первых, релевантную, во-вторых, иррелевантную эмпирию.

Релевантная эмпирия – это результаты эмпирических исследований, полученные в рамках других концепций, но «задевающие» данную теорию, находящиеся в области ее «жизненных интересов». Наиболее радикальный, хотя и редкий в реальности случай ее формирования – это получение в русле других концепций данных, которые могут поколебать позиции данной теории, противореча ее базовым утверждениям. Ни активно развивающаяся теория, находящаяся в стадии своего рода теоретической «пассионарности», ни стагнирующая и поэтому вынужденная постоянно защищаться от «пассионирующих», не может этот опыт проигнорировать, особенно если ее соперница заостряет его. Его надо либо «отбить», либо ассимилировать, переинтерпретировав выгодным для себя образом. Типовые приемы для этого в общем те же, что и в естественных науках, хотя и с большим удельным весом чисто социальных и идеологических инструментов.

Но все же чаще эмпирически установленные факты попадают в сферу релевантной для теории эмпирии не потому, что опасны, а потому, что интересны для нее, представляя собой эмпирический материал, который потенциально может быть использован для ее экспансии и укрепления ее позиций. «Чужая» эмпирия активно ассимилируется теорией и в тех случаях, когда ей не хватает «своей» собственной эмпирии, например, в условиях, когда национальная наука по тем ли иным причинам развивается преимущественно в теоретическом, а не в эмпирическом русле. Скажем, советские психологические теории на первом этапе своего развития, когда собственной эмпирии им явно не хватало, активно использовали факты и феномены, выявленные зарубежными психологами – в рамках концепций бихевиоризма, когнитивизма, психоанализа и др. Как правило, теория переинтерпретирует и ассимилирует «чужую» эмпирию не в защитных целях, а ради удовлетворения постоянной потребности в эмпирической подпитке, аналогичной потребности живых организмов в питании.

Случаются и ситуации, когда теория не просто подпитывается «чужой» эмпирией, но и имеет ее первоначальным источником своего «питания», вырастая из ее переинтерпретации. Так, например, концепция Д. Бема, утверждающая, что люди выводят свои установки из наблюдения за своим поведением, а также дополняющая ее очень популярная парадигма «ложной обратной связи»3737
  Ее суть состоит в том, что человеку сообщают ложную информацию о его поведенческих и физиологических реакциях, которая существенно влияет на его эмоциональные состояния. Так, например, мужчины в качестве наиболее привлекательных оценивают фотографии тех женщин, предъявлению которых сопутствует фиктивная информация о более интенсивных сердечных сокращениях (Baumrind, 1985).


[Закрыть], возникли в результате переинтерпретации Д. Бемом – бихевиористом по происхождению – результатов эмпирических исследований, выполненных в русле когнитивистской теории когнитивного диссонанса (Bem, 1965)3838
  Например, данных о том, что за меньшую плату люди иногда работают лучше, чем за большую (которые, естественно, не должны наводить на крупномасштабные социально-экономические обобщения). Д. Бем объяснил данный факт тем, что, работая за малую плату, мы осознанно или неосознанно задаем себе вопрос: «А почему же мы все-таки работаем?» – и отвечаем на него: «Наверное, потому, что эта работа нам нравится», что усиливает мотивацию, т. е. выводим свои установки из интерпретации своего поведения (Bem, 1965).


[Закрыть]. Далее эта теория породила «свою», и очень обильную, эмпирию, но ассимиляция «чужой» эмпирии прочно запечатлелось в ее родословной.

Иррелевантная для теории «чужая» эмпирия – это эмпирические данные и феномены, выявленные в русле других концепций и не входящие в зону ее «жизненных интересов». Иррелевантность основной части «чужой» эмпирии служит оборотной стороной наличия у каждой теории «своей» эмпирии. Эта эмпирия порождена данной теорией, накоплена в результате исследования важных именно для нее проблем, описана в ее категориях, проинтерпретирована на ее основе и часто вообще не имеет смысла вне ее рамок. Соответственно, для других теорий она иррелевантна, т. е. не вписывается в их смысловое поле, неинтересна, незначима и вообще как бы не существует для них. Подобная ситуация встречается и в естественных науках – при сосуществовании несоизмеримых парадигм, но все же она характерна прежде всего для наук социогуманитарных, являясь результатом их разобщенности на «государства в государстве», каждое из которых живет по собственным законам, включающим общие правила получения, интерпретации и верификации эмпирических данных.

Иногда, правда, игнорирование «чужой» феноменологии проистекает не из ее иррелевантности, а, напротив, из высокой релевантности и нежелательности, т. е. из отрицательной релевантности, как в случае Галилея, противники которого попросту отказывались смотреть в изобретенный им телескоп, или Б. Ф. Скиннера, который с гордостью признавался в том, что не читает журналы, публикующие неудобные для бихевиористов данные. Однако в социогуманитарных науках иррелевантность «чужой» эмпирии значительно чаще не имеет под собой скрытой отрицательной релевантности, а означает ее существование в совершенно ином смысловом поле – как разговор на незнакомом языке, который обычно воспринимается как бессмысленный шум.

Структуру психологических теорий можно было бы описать как состоящую из центра и периферии, которые включают описанные компоненты и ими исчерпываются, если бы в методологической рефлексии науки не существовало традиции, заложенной работами М. Полани и его последователей (Полани, 1985). Но подобно тому как в структуре любого формализованного знания имплицитно присутствует некое неформализуемое, неявное знание, причем их пропорция обычно оценивается в соотношении 1:10 (De May, 1992), любая научная теория, в особенности социогуманитарная, тоже всегда включает некоторый неявный компонент. Этот компонент можно условно назвать скрытой областью теории, имея в виду, что она эксплицируется лишь путем специально организованной рефлексии, а в официальной жизни теории практически всегда остается за кадром.

Описанное М. Полани личностное знание нередко трактуется таким образом, будто оно играет важную роль в процессе построения научных теорий, но утрачивают ее, когда данный процесс заканчивается, оставаясь вне готовых форм научного знания, таких как теории. Если бы это было верно, то научные концепции во всех случаях представляли бы собой четко очерченные, полностью формализованные и абсолютно однозначно воспринимаемые когнитивные конструкции. Однако в действительности едва ли найдутся хотя бы два человека, которые абсолютно одинаково понимали бы, скажем, теорию деятельности3939
  В этом любой психолог легко может убедиться на собственном опыте. Вместе с тем экспликацию различных пониманий одной и той же теории можно было бы сделать и предметом эмпирического изучения, заложив таким образом основания нового направления исследований – эмпирической методологии науки.


[Закрыть], и именно в расхождении способов ее понимания (и развития) коренится основная причина противостояния двух школ – последователей А. Н. Леонтьева и последователей С. Л. Рубинштейна – в отечественной психологии. Любая теория включает в себя множество неявных смыслов и имплицитных утверждений, понимание которых всегда индивидуально и осуществляется на уровне личностного знания, что и порождает главную причину расхождения смысловых полей при восприятии теорий.

Таким образом, личностное знание не только играет важнейшую роль в процессе построения научных теорий, но и составляет существенную часть самих теорий, а также образует неизбежный фон их восприятия. Вместе с тем скрытая область научных теорий заполнена не только этим знанием. Физик Р. Герох, внесший большой вклад в развитие теории относительности, писал: «С моей точки зрения, теории состоят из неисчислимого количества идей, аргументов, предчувствий, неопределенных ощущений, ценностных суждений и так далее, объединенных в своеобразный лабиринт. Именно это скопление называется „теорией“» (Geroch, 1978, p. 183). В данной характеристике не только оттенена роль неформализуемых элементов теории, но и обозначено, что они не сводятся только к знанию, включая и компоненты, которые собственно знаниевыми, да и вообще когнитивными, назвать нельзя.

Все ключевые методологические установки, заложившие основания науки Нового времени, – рационализм, прагматизм и др., как и любые социальные установки, имели не только когнитивный, но также эмоциональный и поведенческий компоненты. Например, рационализм проистекал из стремления подчинить стихию чувств господству разума (Гайденко, 1987; Косарева, 1989), т. е. был не только системой идей, но и выражал определенные желания, представлял собой сгусток коллективных эмоций, а длительное господство рационализма и эмпиризма в западной культуре было бы невозможным без соответствующей эмоциональной основы и закрепления в поведенческих образцах. То же самое можно сказать и о любой методологии, например о позитивизме, которая как система исследовательских установок тоже имеет не только когнитивную, но также эмоциональную и поведенческую составляющие, что делает отнюдь не абстрактными метафорами такие понятия, как, например, «методологические эмоции» (Юревич, 2000). А поскольку в любой теории запечатлена соответствующая методология4040
  Это особенно заметно в случае психологических теорий, являющихся не просто теориями, разработанными на основе определенной методологии, а органическим сплавом теории и методологии. Симптоматичны такие характеристики: «теории – это правила» (Franklin, 1982), предписывающие, что и как делать исследователю, т. е. теории определяются через функции, свойственные методологии.


[Закрыть], то ее некогнитивные компоненты становятся и составными частями соответствующих концепций, в результате чего их неформальная часть формируется не только личностным знанием, но и эмоциями и образцами поведения, всегда имеющими личностную окраску.

В принципе это утверждение хотя и звучит несколько необычно, но выражает неэксплицированную очевидность и даже тривиальность для философской методологии науки, вытекающую из логики ее ключевых понятий. Так, любая психологическая теория задает определенную исследовательскую традицию, исследовательская же традиция, в трактовке этого понятия Л. Лауданом и его последователями, явно не сводится только к ее когнитивному содержанию (Laudan, 1977). То же самое можно сказать о парадигмах и других «единицах» развития науки, теснейшим образом сопряженных с научными теориями. Все они являются органическим единством: а) знания – явного и неявного, б) эмоционально закрепленных мотивов и намерений, в) поведенческих образцов, т. е. основных компонентов социальной установки.

И все же при достаточной универсальности подобной структуры научных теорий их эмоциональная составляющая наиболее выражена в социогуманитарных науках. И дело даже не в тесной связи последних с идеологией, в результате которой в утверждениях теории подчас бывают запечатлены определенные идеологические стремления (пример марксизма общеизвестен), а в том, что в состав любой социогуманитарной теории имплицитно входит некоторый эмоционально-личностный опыт ее автора. Именно поэтому все психологические теории в значительной мере выражают личностно-психологические особенности их авторов (Richards, 1987). Они предстают как генерализованные на других людей экспликации внутреннего мира их авторов и их собственных психологических проблем4141
  Отметим, что предпринимаются попытки и происхождение естественнонаучных теорий трактовать подобным образом. Например, Ф. Манюэль рассматривает открытие И. Ньютоном закона всемирного тяготения как продукт психологической трансформации тяги этого ученого к своей матери, с которой он был разлучен в раннем детстве (Manuel, 1968).


[Закрыть]. В частности, многочисленные психобиографии З. Фрейда и его личные признания демонстрируют, как остро он переживал, скажем, страх перед кастрацией или эдипов комплекс, не оставляя сомнений в том, что введение соответствующих понятий было проекцией его личных психологических трудностей, а соответствующие метафоры были почерпнуты им из той специфической культуры, в которой он сформировался. Можно поставить и любопытный умственный эксперимент, представив себе, что основоположник психоанализа был бы… женщиной. Интересно, как бы в этом случае выглядели в его теории страх кастрации или эдипов комплекс?

В общем, вывод о том, что в состав психологических теорий входит не только личностное знание, но и личностные переживания автора и что именно из рефлексии над переживаниями эти теории зарождаются, должен звучать как вполне банальное обобщение опыта психологической науки.

Понятие о неявной области научных теорий нуждается в расширении и в другую сторону: эта область, помимо личностного знания, включает не только личностные переживания и образцы поведения, но и знание, переживания и образцы поведения надличностные. Отметим здесь, что если в философской методологии науки неявное знание в основном ассоциируется с личностным, то в социологии науки – в работах Д. Блура, Б. Барнса, Д. Маккензи и др. – акцент делается на том, что научное знание, в том числе и естественнонаучное, «конструируется в стенах лабораторий», являясь выражением исследовательских традиций, идей и смыслов, специфических для каждой научной группы (Современная западная социология науки, 1988). Это позволяет говорить о специфическом групповом знании (Аллахвердян и др., 1998), так же принципиально неформализуемом, как и личностное знание, но к последнему не сводимом. Групповое знание тоже входит в состав неформализуемой составляющей научной теории, а его удельный вес особенно велик в тех случаях, когда теория коллективно разрабатывается (что случается очень редко) или коллективно развивается (что бывает почти всегда). В результате формируются некие коллективные тезаурусы понимания теорий, ответственные, в частности, за то, что сторонники концепций всегда понимают их не так, как противники, или за то, что одна и та же теория понимается и развивается по-разному различными школами.

При этом также возникают соответствующие эмоции и формируются образцы поведения, которые, как исследовательские традиции, чаще носят не столько индивидуальный, сколько коллективный характер. Причем его имеют не только такие эмоции, как, скажем, эмоциональная привязанность к «своей» теории4242
  Н. Агнью и С. Пайк приводят такую аналогию: «Научное исследование напоминает любовную интригу… отвержение однажды принятой теории напоминает отвержение любимой девушки, – оно требует большего, чем негативная информация о ней» (Agney, Pyke, 1969, p. 128).


[Закрыть], готовность защищать ее при любых обстоятельствах4343
  П. Бурдье пишет о том, что взаимоотношения между теориями могут проявляться и в таких формах, как драки в парламентах, политические убийства, уголовные преследования и даже ввод войск на территории, занимаемые сторонниками другой теории (Бурдье, 1994). Соответственно, шансы теории на победу над другими теориями тем выше, чем она ближе к статусу социального института – к форме, в которой ее «силовое поле» преобразуется в ее «социальное поле» (там же). Аналогичные мысли высказывает и А. Г. Ослон, описывающий взаимоотношения между теориями как «захват», «охват», «дезертирство» и др., характерные для описания военных действий (Ослон, 1006).


[Закрыть], своеобразная идентификация с нею (Eiduson, 1962), не слишком ласковые чувства к ее противникам, в общем-то внешние по отношению к самой теории, но ощущения и чувства, составляющие ее внутреннюю ткань. Так, один из аргументов когнитивистов в упомянутом выше споре с бихевиористами состоял в том, что можно «физически ощущать» первичность установок по отношению к поведению, хотя в логике этого спора было неясно, что именно первично – само это ощущение, даже если оно действительно возникает, или желание подтвердить свою теорию путем вызывания у себя соответствующего ощущения (кстати, вторая возможность органичнее вписалась бы в логику когнитивизма, ибо означала бы первичность установки).

Рис. 1. Структура психологических теорий

Таким образом, в неявной области психологических теорий можно уловить: а) личностный и б) групповой компоненты, в свою очередь разделив каждый из них на когнитивную, эмоциональную и поведенческую части. Разумеется, и существование этой области, и ее ключевые компоненты не служат привилегией социогуманитарных наук. Многочисленные упоминания обо всем этом можно найти и в работах методологов науки, относящихся к естествознанию. Однако, во-первых, сама область неявного знания в социогуманитарных теориях существенно шире, во-вторых, удельный вес ее эмоционального компонента заметно больше, чем в естественнонаучных теориях. И именно данные обстоятельства делают теории, разрабатываемые в социогуманитарных дисциплинах, куда более аморфными, мало определенными и допускающими различные понимания.

Дабы описанная структура психологических теорий тоже не предстала в аморфном и мало определенном виде, характерном для самих этих теорий, ее целесообразно отобразить в виде схемы, которая, хочется надеется, если и не устранит, то, по крайней мере, сведет к минимуму индивидуальные и групповые вариации ее понимания (рисунок 1).

«Факты – упрямая вещь» – одна из тех сакраментальных метафор, на которых не одно столетие воспитывались и научное, и обыденное мышление. Мессир Воланд даже считал, что «факт – самая упрямая в мире вещь» (Булгаков, 2002, с. 265), хотя о том, какая из великого множества существующих в нашем мире вещей является самой упрямой, можно поспорить даже с таким авторитетом. А такие высказывания, как «это же факт», «подтверждено фактами» и т. п., традиционно служили конечными пунктами наиболее убедительной аргументации, по достижении которых ее дальнейшее развертывание утрачивало смысл.

Произошедшее в истекшем веке радикальное изменение представлений о методологических основаниях научного познания поколебало казавшийся незыблемым статус фактов. «Наука вообще не знает „голых“ фактов, а те „факты“, которые включены в наше познание, уже рассмотрены определенным образом, а следовательно, существенно концептуализированы», – утверждал П. Фейерабенд (Фейерабенд, 1986, с. 149). «Сегодняшние факты – это вчерашние фантазии и завтрашние мифы» (Mahoney, 1976, р. 18), – писал другой «сокрушитель» традиционного статуса научных фактов М. Махо-ни. В постмодернистской методологии научного познания прочно утвердились представления о том, что факты всегда «теоретически нагружены»4444
  Далее это несколько метафоричное выражение употребляется без кавычек – ввиду его привычности для философской методологии науки и широкой распространенности в ней.


[Закрыть] и обретают смысл только в рамках определенной интерпретативной структуры, которая задается теориями, парадигмами, исследовательскими программами, исследовательскими традициями и т. п. И вполне симптоматично следующее определение научного факта: «Научным фактом называется такой элемент научного знания, смысл и значение которого раскрывается в теоретической интерпретации, допускающей логическое редуцирование к чувственно-практическим формам познания, осуществляемым непосредственно или косвенным путем» (Елсуков, 1979, с. 156).

Новая методология науки породила и систему «практических рекомендаций» по преодолению упрямства фактов. Тот же М. Махони дает ряд советов тому, кто не хочет отказываться от любимой теории под давлением противоречащих ей фактов:

• Отрицайте валидность фактов (вследствие артефактов, не-воспроизводимости, плохого измерения, методологических недостатков, сомнений в профессионализме экспериментатора).

• Признайте эти факты, но отрицайте, что они способны повлиять на поддерживаемую вами теорию (т. е. переинтерпретируйте их как иррелевантные, малосущественные и т. д.).

• Совершите «эсхатологический шаг» – признайте и факты, и то, что они бросают вызов вашей теории, но утверждайте, что «в конце концов», когда будут собраны все релевантные данные, достоверность этой теории будет доказана (Mahoney, 1976, р. 159).

Подобные советы, впрочем, могут пригодиться разве что дилетанту, а любой маститый ученный со времен Ньютона, который был признан «большим мастером спасения теорий» (ibid., р. 159), владеет этим искусством в совершенстве, причем среди соответствующих стратегий явный приоритет отдается наиболее элементарной – простому игнорированию фактов. Известно, что ученые крайне редко читают те научные журналы, которые публикуют «неудобные» для них данные. А некоторые из них, такие как Б. Ф. Скиннер, даже с гордостью признавались в этом. Подобные образцы поведения имеют давнюю традицию. Как отмечалось выше, некоторые из оппонентов Галилея попросту отказывались смотреть в изобретенный им телескоп.

Но если факт все же признан «чистым», не может быть проигнорирован, переинтерпретации не поддается, он все равно не разрушителен для теории. У нее есть резервное средство ассимиляции противоречащих ей фактов – различные ad hoc построения. Всевозможные дополнения к утверждениям теории придают им расширительный смысл, в который могут быть вписаны даже противоречащие этим утверждениям факты. Поэтому попытки эмпирической проверки теорий – так называемые «решающие эксперименты» – обычно дают неоднозначные результаты. Более того, эти результаты обычно интерпретируются на основе проверяемой теории, и она, как правило, получает подтверждение. В результате, вопреки мрачной сентенции Т. Хаксли «великая трагедия науки состоит в том, что гадкий факт может убить прекрасную теорию» (Huxley, 1902, р. 63), факты ни «убить» теорию, ни сколь-либо серьезно навредить ей не могут. И вполне уместна приведенная выше аналогия: «Научное исследование сродни любовной интриге… отвержение однажды принятой теории напоминает отвержение любимой девушки, – оно требует большего, чем негативная информация о ней» (Agnew, Pyke, 1969, p. 128).

Утрата фактами статуса непререкаемого критерия истины произошло и в бытовом отношении к ним. Скажем, открывшаяся нам с долгожданным приходом демократии возможность наблюдать за большой политикой, которая прежде выглядела «битвой бульдогов под ковром», убедительно продемонстрировала, что непререкаемых политических истин не существует, у каждой политической силы есть «свои» факты, а из любого события она «делает» тот или иной факт в соответствии со своими политическими интересами. Возможно, единственным непререкаемым фактом стало то, что факты как таковые вообще отсутствуют, они не фиксируются, а порождаются – политическими силами, СМИ, участниками судебных тяжб и вообще всеми, кто имеет соответствующие способности и потребности. Упрямство фактов и в данном случае оказалось мифом.

Вследствие ренессанса паранауки (см.: Юревич, 2005; и др.) и расцвета всевозможных видов шарлатанства на наших сограждан одновременно обрушилась масса «фактов», от которых покачнулось их привычное мировосприятие. Им стали внушать, что можно привораживать любовников, насылать порчу, общаться с духами умерших, что астрологи могут предсказать любые события, что мысль элементарно передается на расстоянии без участия каких-либо материальных носителей, а в Гималаях, если отправить туда профессора Мулдашева, можно найти не только снежного человека и следы пребывания инопланетян, но и вообще все что угодно. Все это подается обывателю, в том числе и вполне респектабельными изданиями, в виде абсолютно достоверных «фактов», в результате чего у него остается лишь два выхода: либо, если он по природе своей доверчив, уверовать в то, что возможно все, а значит, грань между фактами и не-фактами абсолютно эфемерна, либо, если он скептик – прийти к выводу о том, что твердых фактов не существует, а подаваемое в качестве таковых сфабриковано заинтересованными лицами.

Вынося за скобки политические пертурбации, повсеместное мошенничество, очень характерное для нашего нынешнего общества, и прочие подобные обстоятельства, можно констатировать, что одним из главных источников нынешнего недоверия к фактам, сомнения в их упрямстве и непререкаемости все же служит происходящее в науке, где возникла видимость того, что «факты исчезают», подобно ощущению «материя исчезает», сопровождавшему революционные события в физике. А ощущение эфемерности фактов наиболее характерно для социогуманитарных наук, таких как психология, где оно оказалось обостренным постмодернистской методологией.

По критерию отношения к фактам представителей психологического сообщества можно разделить на три категории. Для одних, и таких подавляющее большинство, гносеологический статус фактов попросту безразличен. Они делают то, что привыкли делать, невзирая на бурные события в философской методологии науки, в частности на распространение постмодернистской методологии. Другие охотно подхватили постмодернистские представления, не без удовольствия, явившегося естественной реакцией на долгие годы господства позитивизма и упрощенных представлений о науке, акцентируя релятивность фактов, их зависимость от теорий и т. п. Третьи, напротив, агрессивно отреагировали на распространение подобных настроений и проявили озабоченность, сопоставимую с той, которая была вызвана формулой «материя исчезает», стремятся восстановить незыблемость фактов и в качестве таковых, и как конечного критерия истины.

Первая позиция, очевидно, в комментариях не нуждается. Что же касается двух других, то при всех их полярных различиях их объединяет недифференцированное отношение к фактам как к однотипному и гомогенному виду опыта. Как пишет А. Л. Никифоров, «большинство современных эпистемологов неявно исходит из „одномерного“ понимания фактов, т. е. истолковывает факт как нечто простое, как реальное положение дел, чувственный образ, предложение. При такой трактовке факт всегда принадлежит некоторой одной плоскости – языковой, перцептивной или физической» (Никифоров, 2006, с. 151). Однако факты неоднородны, в том многообразии эмпирического опыта, который ученые вообще и психологи в частности привыкли именовать фактами, можно выделить существенно различающиеся между собой составляющие4545
  В психологии, в условиях аморфности и неупорядоченности накапливаемого ею знания, весьма актуальна задача построения типологии фактов, подобной той, которая выстроена в других социогуманитарных науках (см., например, Ракитов, 1982).


[Закрыть]. А их разнообразие можно упорядочить, выстроив факты, устанавливаемые психологической наукой, в рамках системы как минимум пяти шкал, выражающих степень: 1) «жесткости» фактов, 2) их воспроизводимости, 3) контекстуальной зависимости, 4) теоретической нагруженности, 5) социализации.