Текст книги "Методология и социология психологии"

В результате перечисленных и других подобных им обстоятельств описанная выше систематизация основных видов психологического объяснения выглядит несколько упрощенной, во-первых, не учитывающей ряда реально используемых видов объяснения, во-вторых, изрядно обедняющей возможности их синтеза и взаимовлияния. Вместе с тем эта систематизация не эфемерна, а задает реальную матрицу видов объяснения, которые имеются в распоряжении психолога. Опираясь на эту матрицу, можно проследить соотношение объяснений, используемых в научной психологии, во-первых, с житейскими психологическими объяснениями, во-вторых, с объяснениями, характерными для естественных наук.

В социальной психологии получила широкое распространение трактовка социального познания как причинного объяснения социальных событий (см.: Андреева, 2000), а его центрального звена – межличностного познания – как поэтапного «восхождения» интерпретатора поведения от наблюдаемых им действий к лежащим в их основе интенциям и диспозициям субъекта (там же). Так, согласно теории «корреспондентных выведений», разработанной Е. Джонсом и К. Дэвисом, объясняя эти действия, мы сначала решаем, свободны ли они, выражают ли интенции и диспозиции их субъекта или совершены под внешним принуждением, и в первом случае сначала выводим из действий интенции субъекта, затем – на основе интенций – его диспозиции, а на основе диспозиций – его устойчивые и «глубинные» личностные характеристики (там же). При этом выведение личностных характеристик служит, согласно теории Е. Джонса и К. Дэвиса, наиболее глубоким уровнем и конечным пунктом межличностного познания, на котором процесс житейского объяснения заканчивается2626
  Согласно теории Д. Бема, объяснение нами нашего собственного поведения, а также своих эмоций и других внутренних состояний строится по такой же схеме (Bem, 1965).


[Закрыть].

Научное психологическое объяснение тоже использует обращение к интенциям, диспозициям и качествам личности, но, в отличие от житейского объяснения, не останавливается на них. Интенции, диспозиции и качества личности, которыми объясняется то или иное действие, сами требуют объяснения, и в той точке, в которой житейское объяснение заканчивается, научное психологическое объяснение только начинается, а телеологические объяснения – в терминах интенций, диспозиций и качеств личности – «принадлежат области здравого смысла, то есть преднауки» (Никитин, 1970, с. 99)2727
  Высказывается, впрочем, и такая точка зрения: «Не исключена возможность, что обществознанию со временем удастся установить телеологические законы, т. е. законы, связывающие определенные цели с определенными действиями, „поведениями“, другими целями и т. д. <…> Тогда телеологические объяснения социальных явлений превратятся из преднаучных в научные» (Никитин, 1970, с. 99–100).


[Закрыть].

Возьмем, к примеру, такую ситуацию. Некий Альберт настойчиво ищет высокооплачиваемую работу – объясняемое поведение. «Житейский» интерпретатор этого поведения, согласно теории Е. Джонса и К. Дэвиса, сначала рассмотрит все внешние причины, которые могут заставить Альберта вести себя соответствующим образом (наличие расточительной жены, голодных детей и т. п.), и, «сняв» их, обратится к его личности, сначала выведя соответствующие интенции – желание иметь побольше денег, а затем и диспозиции – жадность, любовь к деньгам и др. Возможно, он из этих «лежащих на поверхности» диспозиций выведет другие личностные характеристики Альберта, предполагающие более глубокое проникновение в его личность, но, «докопавшись», скажем, до его детства и узнав, что оно прошло в нищете и богатство всегда символизировало для Альберта успех и благополучие, на этом, скорее всего, остановится. Аналогичным образом построит свое объяснение и практикующий психолог, по крайней мере базирующийся на принципах психоанализа, для которого «докопаться» до формирования тех или иных качеств личности в ее раннем детстве означает полноту объяснения. Но достаточно ли этого для научной психологии? Очевидно, нет, поскольку, если научное психологическое объяснение будет строиться подобным образом, психологи будут давать более или менее удовлетворительные – в рамках определенной логики – объяснения конкретных случаев, но не смогут объяснять общие закономерности, с выявления и объяснения которых, собственно, и начинается наука.

В случае с Альбертом дальнейшие разворачивание научного объяснения может выглядеть следующим образом. Его раскрытые на первых этапах объяснения диспозиции и личностные качества – любовь к деньгам и др. – могут быть объяснены либо подведением под эмпирическое обобщение «все люди любят деньги», либо – под более осторожную и имеющую статистический смысл формулу «большинство людей, живущих в рыночном обществе, любят деньги», либо – путем подведения под соответствующую теорию, например под теорию справедливости, один из базовых постулатов которой звучит как «все люди стремятся к максимизации своих выигрышей и минимизации своих проигрышей» (Equity theory, 1978), либо под какую-либо другую общую теорию или закономерность. Соответствующее объяснение наверняка устроит представителя научной психологии, хотя ввиду видимой тривиальности таких обобщений, как «все люди любят деньги», дефицита подходящих теорий и других подобных факторов, даже научное психологическое объяснение далеко не всегда восходит до данной стадии – стадии подведения объясняемого явления под общий закон или теорию.

Сопоставим подобные объяснения с объяснениями, характерными для естественных наук. Вынеся за скобки разнообразие этих наук и их различия в плане стандартов объяснения, воспользуемся традиционным приемом, приняв в качестве эталона характерное для «лидера естествознания» – физики – и рассмотрев один из наиболее хрестоматийных сюжетов из ее истории. Наблюдение Ньютоном яблока, падающего на землю, вполне сопоставимо с наблюдением «житейским» психологом или представителем научной психологии поведения Альберта, ищущего высокооплачиваемую работу. Если бы Ньютон жил в эпоху анимистического мышления, он мог бы объяснить это падение интенциями и диспозициями самого яблока, но он жил во времена, когда в западной культуре такие объяснения уже не давались. Если бы он, пронаблюдав одну-другую сотню падающих яблок, остановился на обобщении «все яблоки падают на землю», его объяснение было бы сопоставимо с объяснениями, которые предлагают психологи, прибегая к эмпирическим обобщениям. Если бы он сделал еще шаг дальше и, понаблюдав, как на землю падают другие предметы, объяснил падение яблок тем, что «все тяжелые предметы падают на землю», его объяснение было бы сопоставимо с тем, которое может дать поведению Альберта теория справедливого обмена. Но в обоих случаях Ньютон не открыл бы закона всемирного тяготения.

Эмпирические обобщения психологической науки и базовые положения психологических теорий, которые используются в качестве «конечных пунктов» научного психологического объяснения, как правило, сами требуют объяснения. А соотношение естественнонаучного, в данном случае физического, объяснения с научным психологическим объяснением напоминает соотношение последнего с житейским психологическим объяснением: научное психологическое объяснение начинается там, где заканчивается житейское объяснение, а естественнонаучное объяснение начинается там, где заканчивается типовое научное психологическое объяснение. Говоря языком формальной логики, эксплананс житейского психологического объяснения сопоставим с экспланандумом научного психологического объяснения, а эксплананс последнего находится на месте экспланандума естественнонаучного объяснения. В результате «настоящие науки начинаются там, где социальная наука останавливается: физика и химия начинаются объяснением эмпирических обобщений в терминах теоретических законов и связанных с ними теорий, в то время как большее, что могут сделать представители социальных наук, за исключением, возможно, экономистов, это вывести эмпирические законы из более общих законов того же плана» (Brown, 1963, р. 136). Соответственно, «предмет основного интереса представителей естественных наук – это теории, которые позволяют им объяснять эмпирические законы, а не, по контрасту с представителями социальных наук, установление самих этих законов» (ibid., р. 145).

Кардинальные различия объяснения в психологии и в естественных науках усугубляются и тем обстоятельством, что часто в основу психологических объяснений кладутся не эмпирические законы, а такие понятие, как либидо, морбидо и т. п., которые сами по себе требуют не только объяснения, но и до сих пор отсутствующих доказательств того, что за ними стоит какая-либо реальность.

В структуре идеального – полного (существующего только в идеале) и развернутого (встречающегося и на практике) – психологического объяснения можно выделить две части. Первая часть, назовем ее «первичным объяснением», – это объяснение частного случая: поведения конкретного субъекта и т. д., позволяющее представить его как случай общий. Интенциональные, диспозиционные, каузальные и другие объяснения, используемые на данном этапе, позволяют деиндивидуализировать объясняемое поведение или какое-либо другое событие, представив его как проявление достаточно типовых интенций, диспозиций, качеств личности или группы. Если естественные науки попросту «пропускают» этот этап, поскольку объясняемые ими объекты, например «падающие с неба камни», для них априорно деиндивидуализированы и подведены под общую категорию метеоритов, под которой стираются их индивидуальные различия, то для психологии и для других социогуманитарных наук он очень важен и необходим, позволяя перейти от индивидуальных случаев к общим категориям и не только не препятствуя выработке подлинно научных объяснений, но, напротив, обеспечивая их возможность. Вторая часть, назовем ее «вторичным объяснением», это дальнейшее объяснение продукта «первичного объяснения» – интенций, диспозиций, качеств личности, характеристик группы и др. – более общими категориями, эмпирическими законами или теориями.

На первом этапе индивидуальное деиндивидуализируется, вариативное превращается в (относительно) инвариантное, единичные явления переводятся в разряд классов явлений, а на втором дается объяснение этих явлений как принадлежащих к определенному классу2828
  Как подчеркивает Ф. Хайек, наука вообще не объясняет индивидуальные предметы, но объясняет только типы предметов (Hayek, 1955). Впрочем, в отношении социогуманитарных наук это не вполне верно.


[Закрыть]. Тем не менее реальные психологические объяснения редко достигают второй стадии, в большинстве случаев заканчиваясь подведением индивидуальных явлений под классы. Именно данное обстоятельство создает впечатление «усеченности» большинства психологических объяснений, отсутствия в их основании законосодержащих конструкций, их недостаточной «научности» и непохожести на объяснения, характерные для точных наук. И действительно, если достаточно полные и развернутые психологические объяснения, содержащие обе части, весьма похожи на объяснения естественных наук, то объяснения, не выходящие за пределы первой части, больше похожи на житейские объяснения. Соответственно, о непохожести на объяснения точных наук можно говорить не в отношении всех психологических объяснений, а в отношении их большинства, что, впрочем, не слишком радикально улучшает ситуацию.

Если же обсуждать данную проблему с позиций критериев «научности», что нередко делается, то отличие собственно научных объяснений заключается не в отсутствии первой стадии (не все науки могут через нее «перешагнуть), на которой научное объяснение мало отличается от житейского, а в наличии второй, на которой объясняемое явление связывается с общими законами и теориями.

В связи с особенностями психологического объяснения встает и еще одна – помимо традиционной проблемы «непохожести» психологии на точные науки – ее болезненная проблема: проблема редукционизма.

В подавляющем большинстве авторитетных психологических изданий редукционизм характеризуется как один из самых главных «методологических грехов», которого должен избежать любой здравомыслящий психолог (показательны термин «ползучий редукционизм» и другие подобные выражения). А объяснение психологических явлений путем их сведения к явлениям биологическим или к социальным преподносятся неофитам как один из самых поучительных примеров того, что методологически грамотному психологу ни в коем случае не следует делать. В то же время у редукционизма имеется вполне невинный и, скорее всего, необходимый для любого объяснения смысл – выход, в процессе объяснения, за пределы самой объясняемой системы.

У психологов этот естественный методологический ход почему-то традиционно вызывает бурное негодование, а через всю историю психологии красной нитью проходит противоположная позиция – объяснение психического из самого психического. Известное правило Э. Шпрангера «psychologica – psychological» (объяснять психическое через психическое) в той или иной форме акцентируется и К. Юнгом, который писал: «Я посоветовал бы ограничиться психологической областью без каких либо допущений о природе биологических процессов, лежащих в их основании» (Юнг, 1995, c. 91), и другими классиками психологической науки2929
  Аналогичным образом, как правило, ведут себя и представители сопредельных с психологией научных дисциплин, нередко противясь редукции своего дисциплинарного объяснения к психологическому. Э. Дюркгейм, например, писал: «Детерминирующую причину социального факта следует искать среди предшествовавших ему социальных фактов, а не среди состояний индивидуального сознания» (Durkheim, 1938, р. 110–111). А согласно принципу «социологического холизма», «социальная система составляет единое целое», и поэтому «социальные явления могут быть объяснены только макросоциальными, а не психологическими законами, и при этом хотя бы значительная часть психологических явлений тоже может быть объяснена макросоциальными законами» (цит. по: Brown, 1963, p. 167). То есть, по мнению социологов, социологический редукционизм в отношении психологических явлений оправдан, а психологический редукционизм в отношении социальных явлений – нет. И вообще в подобных ситуациях ученые часто ведут себя как «дисциплинарные шовинисты». Во-первых, восхваляя междисциплинарность, они бдительно оберегают границы своих дисциплин от вторжений смежников, во-вторых, они, как политики, прибегают к двойным стандартам, разрешая себе то, что запрещают другим. Впрочем, справедливости ради надо признать, что бывает и по-другому. У. Томас, например, пишет: «Причиной социального или психологического феномена никогда не является другой социальный или психологический феномен, а всегда комбинация социального и психологического феномена» (цит. по: Brown, 1963, р. 166), «а любые социальные изменения – продукт постоянного взаимодействия индивидуального сознания и объективной социальной реальности» (ibid., p. 167). Но такие наддисциплинарные, «не шовинистические» позиции скорее служат исключениями, чем правилами.


[Закрыть].

Разумеется, то, что субстратом психического служит головной мозг, признают все материалистически настроенные психологи. Но материалистический настрой не мешает им держать знания об этом субстрате «в уме», вынося их за скобки при объяснении психических процессов. А попытки распространения физиологических или каких-либо других биологических объяснений на психологические явления либо вызывают у них агрессивную реакцию, либо, если подобное позволяют себе сами физиологи, попросту игнорируются как неуклюжие поступки «не местных».

Реакция психологов на то, что принято считать социологическим редукционизмом, менее однозначна. На уровне общих деклараций он объявляется именно редукционизмом, который методологически некорректен и не лучше любого другого редукционизма. В то же время немало подобных констатаций принадлежит советским психологам, которые одновременно расписывались в верности марксистской парадигме, в психологической науке представлявшей собой ярко выраженный вариант социологического редукционизма. Как пишет Е. А. Сергиенко, «социальная детерминация поведения человека, в ее прямолинейном варианте, доминировала в научной парадигме (психологии. – А. Ю.)» (Сергиенко, 2002, с. 15). Популярные как за рубежом, так и в нашей стране представления о личности как о «совокупности всех общественных отношений» или, по крайней мере, как о точке их пересечения тоже могут быть истолкованы как вариант социологического редукционизма. Весьма близка к нему и общая траектория формирования психических процессов «извне вовнутрь» – от интерпсихического к интрапсихическому, канонизированная советской психологией и принесшая ей известность за рубежом.

В общем, декларированный в психологии в качестве одного из худших видов «методологического криминала» редукционизм в то же время широко распространен и, по всей видимости, неизбежен. А декларированное отношение к нему напоминает весьма характерное для науки, как и для обыденной жизни, провозглашение норм и принципов, которые заведомо не могут быть соблюдены. В отношении же самого редукционизма можно сформулировать более категоричную позицию, причем обратную той, которая стоит за его отнесением к одному из главных «методологических грехов» психологической науки. Редукционизм, т. е. выход за пределы изучаемой системы при ее объяснении, не только неизбежен, но и необходим в науке, являясь основой углубления объяснений и выхода их на тот уровень, который принято считать научным.

С целью обоснования этого крамольного тезиса вновь обратимся к случаю Ньютона. Если бы он объяснял падение яблок чем-то, относящимся к самим яблокам, такое объяснение имело бы много общего с шпрангеровским «psychologica – psychological». Ботаники и любители яблок, возможно, были бы удовлетворены, но до открытия закона всемирного тяготения осталось бы очень далеко. Если бы он абстрагировался от яблок, рассмотрев их как частный случай тяжелых тел, но пытался объяснить падение этих тел их собственными свойствами, он оказался бы на уровне объяснения, сопоставимым с тем уровнем, на котором нет грани между индивидом, группой и обществом и все они рассматриваются как социальные объекты, погруженные в единую систему детерминации (пример ее построения – синтетическая система каузальности, о которой пишет У. Томас). Но и в этом случае, предполагающем выход за пределы объясняемой системы, закон всемирного тяготения не был бы открыт. Понадобился еще один «выход», да такой, что первоначальный объект анализа – яблоко – оказался включенным во вселенскую перспективу, где от исходных свойств этого объекта осталось мало. И именно эти «выходы», т. е. поэтапное помещение объясняемого объекта во все более широкую перспективу, где размывались его исходные свойства, позволило его объяснить. А если бы Ньютон объяснял падения яблок свойствами самих яблок, он не смог бы объяснить, почему они падают на землю.

Каждое эпохальное научное открытие в целом вписывается в эту логику, а в своей совокупности подобные случаи демонстрируют, что подлинно научное объяснение предполагает поэтапную редукцию – последовательную трансформацию объясняемых явлений во все более широкие системы координат, сопровождающуюся абстрагированием от их исходных свойств. Если следовать этой схеме, а ей следуют все естественные науки, то придется признать, что психологии придется не только «легализовать» все основные виды редукционизма, которых она упорно стремится избежать – биологического, социального и др., но и сделать их ориентирами психологического объяснения. В отсутствие же таких ориентиров психологическое объяснение неизбежно будет вращаться в кругу понятий, которые сами требуют объяснения, иметь больше сходства с житейскими, чем с научными объяснениями, а психологическая наука останется вдалеке от той упорядоченной системы знания, о которой давно вожделеют психологи.

Рассмотрим в качестве примера психологическое объяснение, в основе которого лежит «магическая» формула 7 ± 2. Объяснение: «данный испытуемый не может сразу запомнить больше 9 элементов стимульного ряда потому, что объем его непосредственной памяти составляет 7 ± 2 элемента», по всей видимости, вполне удовлетворит большинство психологов, в том числе и принадлежащих к естественнонаучной парадигме, хотя суть этого объяснения состоит либо в экспликации тавтологии: «данный испытуемый не может запомнить больше 9 элементов стимульного ряда, поскольку ни один человек не может запомнить больше 9 элементов стимульного ряда», либо в лучшем случае в воспроизводстве простейшего силлогизма: «ни один человек не может запомнить больше 9 элементов стимульного ряда, испытуемый Н. – человек, поэтому и он не может запомнить больше 9 элементов стимульного ряда».

Аналогичный пример псевдообъяснения приводит Дж. Хосперс: «Иногда утверждают, что событие объяснено, когда оно представлено как частный случай некоторого общего закона. Почему самоубийств в Нью-Йорке больше (в отношении к численности населения), чем в Мадуэлл-Флэтс? Потому, что в больших городах всегда больше самоубийств. Но, конечно, это не объяснение, поскольку объясняющее положение представляет собой простое повторение общей формулы объясняемого положения» (Hospers, 1946, p. 340–341). Похожий случай рассматривает С. Стеббинг: «Молодая избирательница может спросить, почему данный политик посвящает большинство своих предвыборных речей открытому осуждению своих противников, и будет удовлетворена ответом, что политики всегда ведут себя подобным образом» (Stebbing, 1930, p. 390–391), однако «простое положение о том, что нечто всегда происходит определенным образом, не может быть принято как объяснение» (ibid., p. 391). У. Стэйс пишет: «Ваше объяснение частного явления путем сведения его к общему закону просто состоит в том, что мы говорим, что явление, происходящее теперь, является примером того, что происходит всегда. Фактически научный закон есть не что иное, как описание того, что происходит всегда. Он ничего не дает для объяснения, почему это происходит» (Stace, 1935, p. 412). То же самое акцентирует и Ж. Пиаже: «„Причину“ следует искать не на уровне „закона“, а на уровне дедукции одного какого-либо закона, исходя из другого или совокупности других, следовательно, на уровне дедуктивной конструкции» (Пиаже, 1966, с. 162). Е. П. Никитин подчеркивает, что «научный закон констатирует отношение необходимости между реальными объектами (реальный закон), но не показывает необходимости самого этого отношения (реального закона)» (Никитин, 1970, с. 118–119).

Представим себе редукционистское развитие приведенного выше психологического объяснения. Скажем, эмпирическое обобщение – формула 7 ± 2 – будет объяснено тем, что человек не может сразу запомнить больше 9 единиц информации в силу устройства своего мозга (редукционистский переход на другой уровень объяснения), а эта закономерность, зафиксированная уже на другом уровне объяснения – некими нейрофизиологическими механизмами. Подобное – редукционистское – объяснение мало отличалось бы от объяснений в естественных науках и отвечало бы самым строгим стандартам подлинно научного объяснения, недостижимым для психологических объяснений, которые избегают редукционизма3030
  Подобный редукционизм, естественно, может быть не двух-, а многоступенчатым. А его наиболее оптимальным вариантом Ж. Пиаже считает поэтапное сведение психологических явлений к физическим процессам, подчеркивая, что «психологическое объяснение обязательно предполагает сведение высшего к низшему, сведение, органический характер которого обеспечивает незаменимую модель (которая может привести даже к физикализму)» (Пиаже, 1966, с. 185–186), а «физикалистское сведение обладает двумя достоинствами: с одной стороны, оно может в некоторых случаях вносить уточнения в органическое сведение, а с другой стороны, способствует открытию самых плодотворных абстрактных моделей, которыми мы только располагаем сегодня» (там же, с. 175).


[Закрыть].