Текст книги "Методология и социология психологии"

Третья базовая траектория психологического познания сопряжена с обыденным познанием.

Наука выросла из обыденного познания и до сих пор опирается на него. А. Эйнштейн писал, что «вся наука является не чем иным, как усовершенствованием повседневного мышления» (Эйнштейн, 1967, с. 200), а Л. де Бройль – что «мы конструируем наши понятия и образы, воодушевляясь нашим повседневным опытом» (Broglie de, 1936, p. 242). В. С. Стёпин отмечает, что «в процессе становления и развития картин мира наука активно использует образы, аналогии, ассоциации, уходящие корнями в предметно-практическую деятельность человека (образы корпускулы, волны, сплошной среды, образы соотношения части и целого как наглядных представлений и системной организации объектов и т. д.» (Стёпин, 1989, с. 10). А образ науки как «организованного здравого смысла» общепризнан в современном науковедении (Jason, 1985).

Запечатленное в «филогенезе» науки воспроизводится и в «онтогенезе» каждого конкретного ученого. «Став ученым, человек не перестает быть субъектом обычного донаучного опыта и связанной с ним практической деятельности. Поэтому система смыслов, обслуживающих эту деятельность и включенных в механизм обычного восприятия, принципиально не может быть вытеснена предметными смыслами, определяемыми на уровне научного познания» (Лекторский, 1980, с. 189). Причина очень проста: «Большая, а, возможно, и основная часть предметного мышления ученого формируется в тот период, когда он еще не стал профессиональным ученым. Основы этого мышления закладываются в его детстве» (Holton, 1978, р. 103). В результате, как отмечает В. П. Филатов, освоение ученым форм познания, характерных для науки, сравнимо с обучением второму – иностранному – языку, которое всегда осуществляется на базе родного языка – обыденного познания (Филатов, 1989, с. 126). Причем зависимость от обыденного опыта и привычных схем его осмысления существует во всех науках, даже в наиболее развитых и, казалось бы, давно дистанцировавшихся от этого опыта, таких как физика. В частности, «физики накладывают семантику социального мира, в котором живут, на синтаксис научной теории» (Miller, 1989, р. 333). А Гейзенбергу принадлежит такое признание: «Наша привычная интуиция заставляет нас приписывать электронам тот же тип реальности, которым обладают объекты окружающего нас социального мира, хотя это явно ошибочно» (ibid., p. 330)1111
  Эта же тенденция отчетливо представлена и в «филогенезе» физической науки. «Вся физика, ее определения и вся ее структура первоначально имела в известном смысле антропоморфный характер», – писал М. Планк (Планк, 1966, с. 25).


[Закрыть].

Психология вписывается в общую схему взаимоотношений науки и обыденного познания, однако при этом взаимоотношения научной психологии и обыденного психологического познания носят особый характер. Одна из главных причин состоит в том, что так называемый «человек с улицы» хотя и осуществляет физическое, химическое, биологическое и т. п. познание, обладая соответствующими рецепторами и органам чувств, все-таки это познание имеет меньше сходства с познавательным процессом, осуществляемым соответственно физикой, химией и биологией, чем постоянно осуществляемое им обыденное психологическое познание – себя и других людей – с познанием, которое реализует научная психология.

Для научной психологии близость к обыденному психологическому познанию порождает неоднозначную ситуацию. С одной стороны, обыденная психология, существующая на несколько тысячелетий дольше психологии как науки, накопила богатейшее психологическое знание и служит для нее важнейшей точкой опоры. Этот вид психологического знания можно называть «живым» знанием, индивидуально приобретаемым человеком в его повседневной жизни и обобщающим его уникальный личностный опыт (Филатов, 1990)1212
  В. П. Филатов считает целесообразным различать это знание и системы донаучного знания, такие как мифология, религия, алхимия и др. (Филатов, 1990).


[Закрыть]. И вполне симптоматична попытка Г. Келли выстроить систему научной психологии с опорой на обыденную психологию, переведя ключевые понятия последней на «язык» научных категорий (Attribution…, 1970). С другой стороны, эта близость и богатые возможности обыденной психологии в качестве источника психологического знания создают опасность для научной психологии, заключая в себе постоянную угрозу ее статусу как науки и заставляя ее постоянно отвечать на вопрос: «Чем научное психологическое познание отличается от обыденного и зачем нужны профессиональные психологи, если каждый человек – психолог?» Это вынуждает научную психологию постоянно поддерживать дистанцию с психологией обыденной, трактовать ее наблюдения и обобщения как ненаучные. А в «зазор» между научной и обыденной психологией постоянно встраивается поп-психология1313
  Более подробно о ней – ниже.


[Закрыть], наиболее типичными примерами которой служат книги «Как заводить друзей?», «Как нравиться женщинам?» и т. п., авторы которых дают советы, опираясь в большей степени на здравый смысл, чем на научное знание, что выглядит как постоянное подсыпание песка в охранительный ров вокруг крепости.

Несмотря на форсирование дистанции с обыденным психологическим познанием научная психология не может абстрагироваться от него. Одна причина – родовая для всей науки и состоит в ее описанной выше «онтогенетической» и «филогенетической» зависимости от обыденного познания. Другая – «видовая» для психологии и коренится в том, что любой психолог одновременно является субъектом и научного, и обыденного психологического познания, будучи неспособным произвольно «включать» одно из них, «выключая» другое. К тому же знания научной психологии всегда «не хватает», причем не только психологу-практику, но и психологу-исследователю, и он вынужден регулярно восполнять недостаток научного знания своим личностным знанием, основным источником которого служит его обыденный опыт.

Здесь, правда, нужно сделать оговорку о том, что обыденный опыт профессионального психолога не вполне тождественен обыденному психологическому опыту «человека с улицы». Обыденный психологический опыт профессионального психолога приобретается им на фоне профессионального знания, часто ассимилируется и интерпретируется на основе научных категорий, а основой его приобретения является не просто здравый смысл «человека с улицы», а профессиональный здравый смысл. Этот профессиональный здравый смысл служит прослойкой между научным и обыденным психологическим познанием, сближая их и содействуя их взаимообогащению, но отнесение его исключительно к области научного опыта представляет собой либо профессиональный самообман, либо профессиональную конвенцию, призванную придать больший научный «вес» деятельности профессиональных психологов.

Разумеется, зависимость от обыденного психологического познания более характерна для психологов-практиков, деятельность которых имеет больше общего с искусством, нежели с применением научного знания и использованием стандартных, отработанных наукой алгоритмов, область которых покрывает лишь незначительную часть необходимого практике. Однако и в исследовательской психологии эта зависимость выражена достаточно отчетливо. М. Полани пишет о том, что «Внелогическое суждение является универсальным способом соединения элементов научного знания, не элиминируемым никакими формальными процедурами» (Полани, 1985, с. 195). Основой этого «внелогического суждения», связывающего между собой элементы научного знания, во многих случаях служит здравый смысл и опыт психолога, приобретаемый вне сферы его профессиональной деятельности. А те гипотезы, которые направляют основную часть психологических исследований, хотя и подаются их авторами – в соответствии с позитивистскими стандартами – как «вытекающие» из теорий и других общих утверждений психологической науки, в действительности нередко представляют собой формулировку интуитивных ощущений психологов, результирующих их обыденный опыт. Даже бихевиорист Э. Толмен был вынужден признать, что, когда существует слишком много степеней свободы в интерпретации эмпирических данных, исследователь неизбежно черпает объяснительные схемы из своей собственной феноменологии (Tolman, 1959). Им сделано и еще одно любопытное признание: пытаясь предсказать поведение изучаемых им крыс, он идентифицировал себя с ними и обнаруживал в себе стремление в прямом смысле слова «побывать в их шкуре», регулярно задавая себе вопрос: «А что бы я сделал на ее (крысы. – А. Ю.) месте?» (ibid.).

Но, пожалуй, наиболее яркий пример в данном плане – сами психологические теории. В соответствии со стандартными, опять же, позитивистскими представлениями о науке они строятся путем обобщения эмпирических данных, путем пересмотра, уточнения, развития других теорий или конкретизации неких более общих общеметодологических принципов. Возможно, так действительно бывает (вновь не будем списывать в тираж позитивистские представления как абсолютно неверные, впадая в прямо противоположную крайность). Но налицо и другой способ построения психологических теорий. Например, теории психоанализа, которую З. Фрейд построил на основе обобщения своего опыта общения с пациентами, а также рефлексии над своими собственными психологическими проблемами. Или теории его последователя – Дж. Салливена, который занялся изучением шизофрении, поскольку сам страдал от нее, и основную часть своих теоретических обобщений построил на основе саморефлексии (Perry, 1982). В работах У. Джемса Дж. Ричардс не только обнаружил проявление его психологических особенностей, но и проследил перепады его настроения (Richards, 1987)1414
  Он же, по мнению его психобиографов, воплотил свои личные особенности в созданную им философскую систему: будучи прагматиком по своему личностному складу, Джеймс свои бытовые прагматические установки возвел в ранг общефилософских принципов (Bjork, 1983).


[Закрыть]. Таких примеров в психологии, как, впрочем, и в других науках о человеке, предостаточно, в результате чего Б. Эйдюсон сформулировала обобщение о том, что «теории о природе человека являются интеллектуальными средствами выражения в меньшей степени объективной реальности, чем психологических особенностей их авторов» (Eiduson, 1962, р. 197). Хотя противопоставление одного другому не вполне корректно: психолог может «выражать», адекватно понимать и объяснять именно эту объективную реальность, «пропуская» ее через свой личный опыт и фиксируя в своих собственных психологических особенностях.

Л. Хьел и Д. Зиглер отмечают, что в основе психологических теорий лежит система имплицитных, не всегда осознаваемых представлений о человеческой природе, выражающая личный опыт авторов этих теорий (Хьел, Зиглер, 1997). А Дж. Ричардс подчеркивает, что, хотя все теории, создаваемые в науках о человеке и обществе, несут на себе печать личностных особенностей их авторов, нет ни одной науки, в которой эта связь проявлялась бы с такой отчетливостью, как в психологии (Richards, 1987). Подобная зависимость представляется естественной и неизбежной, хотя и не вписывается в традиционное – позитивистское – самосознание психологической науки и противоречит ее стремлению выглядеть системой познания, изучающий и обобщающей исключительно внешний (по отношению к самому исследователю) опыт. Во-первых, по крайней мере во многих случаях, «творческое поведение – это сублимация глубоких негативных переживаний» (Albert, Runco, 1986, p. 335)1515
  Авторы этой формулы придают ей универсальный смысл, видя в сублимации негативных переживаний главный стимул творчества, что выглядит, опять же если не разделять психоаналитических конвенций, весьма спорно.


[Закрыть]. Психология в данном плане «удобна» тем, что психолог может познавать именно то, что он сублимирует, т. е. делать объектом профессионального психологического познания то, что гнетет лично его – как в случаях Фрейда или Салливена, и в таких ситуациях проекция психологических особенностей самих психологов на разрабатываемые ими теории неизбежна. Во-вторых, как подчеркивает Дж. Холтон, ученый всегда стремится «уяснять отдаленное, неизвестное и трудное в терминах близкого, самоочевидного и известного по опыту повседневной жизни» (Holton, 1978, p. 102). А для психолога наиболее «близок и самоочевиден» его собственный психологический опыт, порожденный его самоанализом, и в этом случае, как пишет А. Маслоу, «познание себя самого логически и психологически первично по отношению к познанию внешнего мира» (Maslow, 1966, p. 48)1616
  Отсюда, в частности, проистекают такие формулы, как «понимая нечто, субъект понимает самого себя и, лишь понимая себя, способен понять нечто» (Порус, 1990, с. 264), «познай самого себя – это одна из главных заповедей силы и счастья человека» (Фромм, 1990, с. 208) и др.


[Закрыть].

Означает ли все это дискредитацию психологических теорий, ввиду того что в них запечатлена проекция психологических особенностей их авторов, или другую крайность – необязательность общепринятых в психологии исследовательских приемов вследствие того, что находимое психологом в других он может найти и в себе? Подобные выводы могли бы стать квинтэссенцией двух экстремальных – позитивистского и постмодернистского – способов видения науки, а одновременно и иллюстрацией абсурдности таких «экстримов».

Обращение психолога к самому себе как к объекту психологического осмысления – это обращение к человеческой психике, данной ему наиболее естественным и доступным для анализа способом. А запечатление в психологических теориях личностных особенностей их авторов – это отражение в теориях важных и общезначимых свойств человеческой психологии, даже если эти свойства не универсальны, а свойственны людям определенного типа (данное обстоятельство, впрочем, тоже необходимо учитывать, рассматривая претензии психологических теорий на универсальность). Когда древние медики ставили медицинские эксперименты на самих себе, они в принципе делали то же самое, и подчас страдали они сами, но не общезначимость делавшихся ими открытий1717
  В какой-то степени этим путем идут и некоторые современные специалисты по детской психологии, изучая ее закономерности на своих собственных детях.


[Закрыть]. Вместе с тем психолог никогда не может быть уверен в общезначимости своего личного опыта и в достаточной универсальности закономерностей, выявленных им путем саморефлексии. Это создает потребность в проведении исследований на других людях, в набирании статистики и т. п., в результате чего самоанализ органически дополняется традиционным арсеналом исследовательской психологии, и одно ни в коей мере не исключает другого, а стремление найти в других найденное психологом в самом себе – вполне правомерный ориентир психологического исследования. Смещается – относительно позитивистских ориентиров – не весь исследовательский арсенал психологии, а лишь исходная точка психологического познания, которой может быть не только внешний для психолога объект, но и его самоанализ.

Таким образом, можно констатировать, что научной психологии свойственен плюрализм способов познания, а основными источниками психологического знания служат: а) специально организованное – в соответствии с научными стандартами – психологическое исследование, б) психологическая практика, в) обыденный опыт. Традиционная психология в качестве собственно научного признавала только первый, что, разумеется, не было методологическим или каким-либо другим артефактом и сыграло немалую позитивную роль в становлении психологии как науки. Вместе с тем такое сужение «легальных» источников психологического познания создавало его существенно искаженный образ, во многом содействовало созданию и углублению разрыва между исследовательской и практической психологией, препятствовало экспликации истинной методологии этого познания и интеграции психологии. Новый образ психологического познания и соответствующая методология, формирующиеся в постнеклассической науке, основанные на размывании монистических принципов, знаменуемый идеями «методологического плюрализма» (Смирнов, 2004), «методологического либерализма» (Юревич, 2001а) и др., включают не только новое отношение к психологическим теориям и т. п., но и новое отношение к источникам психологического знания, среди которых нет «единственно правильного» или «единственно научного». Этот образ предполагает не только признание различных, традиционно конфликтовавших друг с другом систем психологического знания – когнитивизма, бихевиоризма, психоанализа и др. как равно адекватных способов понимания и изучения психологической реальности, но и легитимизацию различных способов психологического познания как взаимодополняющих и обогащающих друг друга.

Проблема объяснения имеет первостепенное значение для всех научных дисциплин, ибо объяснение – одна из главных функций науки (Никитин, 1970). А для психологической науки она обладает особой значимостью, поскольку не решенный до сих пор вопрос о том, каким должно быть психологическое объяснение, эквивалентен ее ключевому методологическому выбору, и в соотношении психологического объяснения с объяснением, характерным для других наук, традиционно видится одна из главных особенностей психологии.

Принято считать, что объяснение в психологии, как и в других социогуманитарных дисциплинах, радикально отличается от естественнонаучного объяснения, что служит одной из главных причин (кстати, тоже объяснение) «отставания» наук о человеке и обществе от наук о природе. К. Гемпель описывает три аргумента, которые обычно приводятся в подтверждение этой позиции. Во-первых, события, объясняемые социогуманитарными науками, «включающие активность индивида или групп людей, уникальны и единичны, что делает их недоступными для причинного объяснения, поскольку последнее, основываясь на закономерностях, предполагает повторяемость объясняемого явления» (Гемпель, 1998, с. 98). Во-вторых, «выработка научных обобщений – и, следовательно, принципов объяснения – для человеческого поведения невозможна, поскольку реакции человека зависят не только от определенной ситуации, но и от его прошлого» (там же, с. 99). В-третьих, «объяснение любого события, включающего целесообразное поведение, требует отсылки к мотивации и, следовательно, скорее телеологического, чем причинного анализа» (там же, с. 100). Он же – К. Гемпель – последовательно опровергает все три аргумента, демонстрируя, что, во-первых, «каждое отдельное явление в физических науках не менее, чем в психологии или социальных науках, уникально в том смысле, что оно, во всех своих характеристиках, не повторяется» (там же, с. 99), во-вторых, «не существует a priori причины, по которой невозможно выработать обобщения, способные охватить зависимость поведения от предшествующей жизни агента» (там же, с. 99), в-третьих, «определяющие мотивы и убеждения… нужно отнести к антецедентным условиям мотивационного объяснения и на этом основании устранить формальное различие между мотивационным и причинным объяснением» (там же, с. 100). В результате, по его мнению, какие-либо принципиальные различия между объяснением в социогуманитарных и естественных науках отсутствуют, а «решающим требованием для любого правильного объяснения (вне зависимости от того, какая именно наука его дает. – А. Ю.) остается то, что его экспланандум должен подводиться под общие законы» (там же, с. 105).

Эта аргументация, которую трудно не признать убедительной, размывает и ключевые различия между каузальными и телеологическими объяснениями, первые из которых традиционно ассоциируются с естественными науками, а вторые – с социогуманитарными. Ю. фон Вригдт, например, показывает, что из любого телеологического объяснения легко можно «сделать» каузальное объяснение, изменив форму соответствующих высказываний, представив цели, мотивы и т. п. действующего субъекта в качестве причин действия (Вригдт, 1986)1818
  Что можно сформулировать и как общую тенденцию в развитии науки. В частности, «относительная простота и широкая распространенность причинного объяснения (особенно на ранних этапах развития науки) привели к тому, что новые виды объяснения, возникшие с развитием познания, стали формулироваться на языке причинного объяснения» (Никитин, 1970, с. 89). А по мнению Дж. Хосперса, «всякое объяснение есть в том или ином смысле причинное объяснение» (Hospers, 1946, р. 343).


[Закрыть]. Даже в физике, как отмечает Дж. Кемени, «причинное и телеологическое объяснения столь тесно переплетаются, что трудно найти чистый пример одного из них» (Kemeny, 1959, р. 172). А для психолога, как и для представителя других социогуманитарных наук, объясняющего чужое поведение, мотивы, планы и цели действующего субъекта, как правило, выступают не только в качестве эксплананса, который объясняет данное поведение, но и в качестве экспланандума, который сам нуждается в объяснении1919
  Яркий пример – объяснение этнологами, такими как М. Мид (Мид, 1988), Леви-Строс (Леви-Строс, 1980) и др., не только поступков представителей изучаемых ими культур определенными установками и верованиями, но и того, почему они имеют эти установки и верования, составляющее суть этнологического исследования.


[Закрыть], в результате чего телеологические объяснения не противостоят каузальным, а предполагают их, служа первым этапом – этапом выстраивания экспланандума – в их построении2020
  Показательно, что Б. Брейтвейт, например, различает два вида телеологических объяснений: а) функциональные объяснения, б) объяснения преднамеренной деятельности человека путем указания его целей, относя второй тип объяснения к категории причинных объяснений (Braithwaite, 1953, р. 335).


[Закрыть].

Какого-либо стандартного, типового, а тем более нормативного объяснения в психологии не существует, используется большое разнообразие типов объяснения, выбор которых определяется особенностями изучаемых объектов, базовыми методологическими ориентациями самих психологов и другими подобными факторами. В результате объяснения, которые дают изучаемым объектам нейропсихологи, очень существенно отличаются от объяснений, практикуемых психологами гуманистической ориентации, а, скажем, объяснения психоаналитиков выглядят как экзотика за пределами основополагающих принципов психоанализа. Тем не менее широкое множество психологических объяснений можно упорядочить, выделив их базовые типы. Например, вслед за Р. Брауном эти объяснения можно разделить на 7 основных типов: 1) генетические объяснения, 2) интенциональные объяснения, 3) диспозиционные объяснения, 4) причинные объяснения, 5) функциональные объяснения, 6) эмпирические обобщения, 7) объяснения на основе теорий (Brown, 1963)2121
  Психологические объяснения, естественно, можно систематизировать и другими способами. Например, как и все прочие научные объяснения, разделить их на субстанциональные, атрибутивные, причинные, следственные, структурные, на – в другом измерении – фактологические, номологические, теориологические и др. (Никитин, 1970). Или вслед за Ж. Пиаже разделить их на «сведение психического к органическому» и «интерпретацию посредством общих моделей» (Пиаже, 1966, с. 193). Однако приведенная выше классификация представляется в наибольшей степени отвечающей природе объяснения в социогуманитарных науках и позволяющей проанализировать ключевые свойства психологического объяснения.


[Закрыть].

Смысл этих типов, видимо, ясен из их названия, а также наверняка знаком большинству психологов по опыту их ежедневной деятельности. Поэтому в данном контексте, видимо, достаточно лишь их самой общей характеристики. Генетические объяснения представляют собой выстраивание цепи событий, которые сделали неизбежным объясняемое явление, а также реконструкцию порождающего их механизма. Интенциональные объяснения – это объяснения действий целями и намерениями их субъектов. Диспозиционные объяснения – объяснения действий в терминах более или менее устойчивых личностных характеристик их субъектов. Причинные объяснения охватывают объяснения событий в терминах более широкого класса причин, нежели интенции и диспозиции их участников, и включают, в частности, внешние воздействующие на них факторы, в том числе и несоциального характера2222
  Отметим в данной связи такое свойство причинного объяснения: «причинное объяснение часто исследует объект не имманентно, а „со стороны“, посредством указания другого, внешнего объекта» (Никитин, 1970, с. 88).


[Закрыть]. Функциональные объяснения даются в терминах целей, которым служит объясняемый объект, и его функций. Эмпирические обобщения представляют собой обобщения эмпирического опыта – научного или обыденного – и строятся по схемам: «все люди в подобных условиях ведут себя аналогичным образом», «таковы пределы человеческих возможностей» и т. п.2323
  Характерным примером объяснения этого типа в психологии может служить объяснение того факта, что данный испытуемый не может сразу запомнить 10 единиц предъявляемой информации, объемом непосредственной памяти, составляющим 7 ± 2 элемента, т. е. объяснение единичного события эмпирическим обобщением.


[Закрыть] Объяснение на основе теорий представляют собой трактовку объясняемого явления как частного случая ее общих утверждений.

Р. Браун подчеркивает, что «семь указанных видов объяснения являются независимыми друг друга» (Brown, 1963, р. 42), и рассматривает их в качестве таковых. Однако в реальности эти типы не разделены какими-либо гносеологическими барьерами и вступают между собой в разноплановые отношения. Например, интенциональные объяснения часто развиваются в диспозиционные объяснения, и те и другие, как было показано выше, могут быть преобразованы в причинные объяснения и т. д. Большинство реальных объяснений, фигурирующих в психологической, как и в любой другой социогуманитарной науке, не сводятся к какому-либо одному из выделенных Р. Брауном типов, а представляют собой их переплетение, включая апелляцию и к интенциям субъектов объясняемого поведения, и к их диспозициям, и к предшествовавшим этим действиям событиям, и к внешним факторам, оказавшим влияние на объясняемые действия. Как пишет Е. П. Никитин, «в научной практике, как правило, даются сложные объяснения: комбинированные и смешанные» (Никитин, 1970, с. 107). Например, в психологии, как и в биологии, достаточно широкое распространение получили эволюционные объяснения, состоящие в указании на то, что то или иное свойство человеческой психики выполняет определенную приспособительную функцию, которая является продуктом эволюции, т. е. объяснения, представляющие собой синтез генетического и функционального объяснения. Смешения – «миксты» – базовых видов объяснения могут порождать достаточно самостоятельные виды объяснения, такие как, например, эволюционные объяснения, что увеличивает количество их основных типов.

Кроме того, психологические объяснения, как правило, имеют «скрытую часть», представленную «неявными» допущениями и т. п., вынесение которой за скобки способствует закреплению иллюзии, будто эти объяснения в большинстве случаев делают упор на что-то одно – интенции, диспозиции, эмпирические обобщения, функции и др. Например, существование какого-либо психологического процесса объясняется через его функции, т. е. дается функциональное объяснение. Для большинства психологов такое объяснение является самодостаточным, поскольку сразу же актуализирует дарвиновскую парадигму, согласно которой эволюция закрепляет то, что функционально полезно. Таким образом, за функциональным объяснением может стоять и генетическое объяснение, и эмпирическое обобщение, и даже соответствующая теория, но они как бы находятся в «скрытой области» этого объяснения, отсутствуя в нем самом, но создавая для него необходимые точки опоры, без которых такое объяснение «зависло бы в воздухе»2424
  Е. П. Никитин называет подобные объяснения «репродуктивными объяснениями». Он пишет, что «репродуктивное объяснение» – воспроизведение ранее открытого наукой объяснения определенного объекта – «особенно при его частом повторении неизбежно приводит к тому, что некоторые части первоначальной структуры продуктивного объяснения в целях упрощения опускаются и в дальнейшем рассматриваются как нечто само собой разумеющееся… репродуктивное объяснение в своем внешнем формальном выражении в языке, как правило (хотя и необязательно), приобретает энтимемный вид» (Никитин, 1970, с. 24–25).


[Закрыть]. Подобную функцию «неявной опорной области» научных психологических объяснений может выполнять и житейское психологическое знание. Например, психологические феномены могут объясняться тем, что очевидно для каждого, нередко «останавливая» процесс научного объяснения и делая его дальнейшее разворачивание излишним (зачем объяснять очевидное?). За этой «очевидностью» нередко стоят не только общезначимые структуры понимания, которому нередко подчинено психологическое объяснение, но и эмпирические обобщения, причем обобщения не только научной психологии, но и обыденной2525
  Е. П. Никитин пишет по данному поводу: «В обыденном опыте мы часто сталкиваемся с однотипными ситуациями. Эти ситуации, «миллиарды раз повторяясь», закрепляются в обыденном сознании в виде «канонических», «самоочевидных» истин, своеобразных «бытовых аксиом»… без этих «бытовых аксиом» обыденное объяснение было бы невозможно. Они и по своим формам и по выполняемым в рассуждении функциям сходны с законами науки. Однако в силу своей тривиальности они в процессе рассуждения используются неявно» (Никитин, 1970, с. 25).


[Закрыть].