Текст книги "«Слово о полку Игореве»: Взгляд лингвиста"

К сожалению, рассматриваемая фраза СПИ есть результат некоторого исправления дошедшего до нас реального текста (а именно, часть и въ морѣ погрузиста переставлена сюда из позиции на две строки ниже, где она совершенно неуместна по контексту и куда она попала, по-видимому, по вине переписчика). Тем самым, несмотря на то, что эта перестановка обладает высокой убедительностью и с ней согласны почти все комментаторы, данный пример все же нельзя считать вполне надежным.

§ 13. Общий вывод ясен: в «Слове о полку Игореве» картина поведения энклитик как в целом, так и во многих деталях чрезвычайно близка к тому, что наблюдается в древнерусских памятниках, и прежде всего в ранних берестяных грамотах и в прямой речи в Киевской летописи по Ипат. При этом имеющиеся нарушения (в частности, двойное ся) носят точно такой же характер, как в списках XV–XVI веков с раннедревнерусских оригиналов.

Особо отметим, что поведение энклитик в СПИ соответствует древнерусским правилам даже в большей степени, чем полагал Якобсон (1948: 152): он считал нарушениями и относил за счет поздних переписчиков некоторые примеры из СПИ, которые в действительности вполне однотипны с материалом берестяных грамот XII века.

Если СПИ создано Анонимом, то и эта картина достигнута его искусством.

В русском языке XVIII века закон Вакернагеля уже не действовал (точнее, от его действия сохранились лишь ничтожные остатки). Таким образом, Анониму русский язык его времени в данном отношении уже ни в чем помочь не мог. Очень мало помогало ему и знание церковнославянского языка, поскольку в церковных текстах этот закон реализовался чрезвычайно слабо: чтобы убедиться в этом, достаточно взглянуть на показатели Мариинского евангелия и Острожской библии в таблице из § 12. Каким же образом ему все-таки удалось соблюсти закон Вакернагеля в построенном им тексте?

Мыслимые ответы: 1) в силу точного научного знания; 2) в силу некоей исключительной способности интуитивно схватывать язык прочтенных древних текстов с полнотой, позволяющей строить на нем безупречно правильные новые тексты; 3) в силу того, что он был носителем какого-то славянского языка, где закон Вакернагеля еще действовал.

Версия 1 требует признания того, что здесь, как и во многих других пунктах, Аноним опередил лингвистическую науку – в данном случае даже не только славистику – на сто-двести лет (не пожелав при этом оставить потомству ни слова из своих научных трудов). В частности, он, а не Якоб Вакернагель, оказался первооткрывателем знаменитого закона (ср. Якобсон 1966: 690). Он выявил состав древнерусских энклитик. Он открыл, что они имеют ранговую организацию, и установил их ранги.

Самый большой труд он вложил в изучение энклитики ся. Он открыл, что в XII веке эта энклитика ставилась левее глагола гораздо чаще, чем в древнейших текстах – таких, как старославянские евангелия, и чем в поздних текстах – таких, как Задонщина или Острожская библия.

Но разве не мог Аноним взять правила распределения ся просто из того же самого источника, который он и без того заведомо использовал, – из Ипатьевской летописи? В принципе мог – но только в том случае, если бы он изучил ее столь глубоко, чтобы открыть в ее составе особый компонент, отличающийся иными правилами для ся, – прямую речь в той части летописи, которая относится к XII веку. Лишь после этого он мог бы принять решение имитировать поведение ся, свойственное именно этому компоненту летописи. А если бы он взял за образец Ипатьевскую летопись как единое целое, то у него никоим образом не получилась бы та картина поведения ся, которую мы видим в СПИ. Таким образом, только для того, чтобы выявить правила постановки энклитики ся, он должен был проделать специальное исследование, для которого пришлось бы проштудировать всю летопись, выписывая и анализируя сотни примеров с чисто технических точек зрения, – совершенно безотносительно к тому, что он извлекал из этой летописи с точки зрения содержания и литературных особенностей.

Замечание. Недоверчивый читатель здесь может, правда, сказать: «А так ли уж необходимо было Анониму знать все эти правила? Ведь приведенные выше правила не очень жестки (например, во многих случаях в принципе допустима как препозиция, так и постпозиция ся). Пусть даже Аноним принимал решения наугад – в памятниках скорее всего отыщутся какие-нибудь подходящие параллели». Но это иллюзия. Не говоря уже о том, что свободный выбор между препозицией и постпозицией ся возможен далеко не всегда, этим выбором поиск правильного места для ся во фразе отнюдь не ограничивается. Во фразе (даже длинной) в нормальном случае имеется лишь одно или два допустимых места для ся; все остальные были бы ошибочными. Например, во фразе жены Рускiя въсплакашас‹я› (82) в принципе ся могло бы стоять не в конце, а после жены; но положение ся после Рускiя уже было бы ошибочным. Между тем в СПИ нет ни одной фразы с заведомо ошибочным положением ся. Таким образом, ставя ся наугад, сочинитель имел бы практически нулевые шансы получить тот текст СПИ, который мы имеем (или другой, но столь же правильный).

Версия 2 требует признания гениальности в сфере подражания. По этой версии Аноним без всякой лингвистической теории, в силу одной лишь интуиции и неограниченной способности бессознательно подражать прочитанным текстам, каждый раз безошибочно угадывал, в каком порядке расставить слова в сочиняемых древнерусских фразах (а сочинять ему бесспорно пришлось: из одних лишь вычитанных из рукописей готовых фраз составить СПИ невозможно). Подробнее о версиях этого рода см. ниже статью «Об имитации…».

Что касается версии 3, то действительно верно, что некоторые славянские языки сохраняют закон Вакернагеля гораздо полнее, чем русский; таков прежде всего сербскохорватский. Однако в том, что касается состава энклитик, их места в предложении и взаимного порядка, никакие два славянских языка не совпадают полностью между собой. Пришлось бы допустить, что Аноним знал, чем отличается в этом отношении, скажем, сербский язык XVIII в. от древнерусского языка XII в., и сумел нигде не допустить соответствующих ошибок. Понятно, что для этого надо знать древнерусский язык практически столь же глубоко, как и при версии 1. Подробнее об этой проблеме см. ниже, § 14а и «О Добровском…», § 12.

§ 13а. Проведенный разбор проблемы энклитик в СПИ полезно дополнить кратким изложением печатной дискуссии, которая состоялась у меня по этому поводу с М. Мозером (статьи Мозер 2005 и Зализняк 2007).

М. Мозер не утверждает, что СПИ – это подделка, он лишь выражает недоверие к доказательной силе аргумента об энклитиках. «Едва ли можно утверждать, – пишет он (Мозер 2005: 280), – что ситуация с энклитиками в Игоревой песни требует недоступного для предполагаемого фальсификатора знания исторического синтаксиса. Их доказательная сила в отношении подлинности Игоревой песни остается дискуссионной».

Выше было показано, что в количественном измерении СПИ обнаруживает тот же тип соотношения препозиции и постпозиции ся, что в памятниках XII века, близких к живой речи, – в ранних берестяных грамотах и прямой речи в Киевской летописи. При этом сходство обнаруживается не только при суммарном подсчете, но и порознь в каждой из выделенных нами основных категорий фраз.

М. Мозер фактически трактует указанное сходство как случайное, хотя и не говорит об этом в явной форме. Его мысль сводится к тому, что представленная в СПИ картина поведения ся могла сложиться более или менее стихийно, в силу различных индивидуальных факторов, проявившихся в разных группах фраз.

Вот какие соображения он высказывает по поводу каждой из рассматриваемых категорий фраз с возвратным глаголом.

1 (фразы с подчиненным инфинитивом). Здесь в СПИ имеется всего один пример, и он содержит ся в препозиции: А чи диво ся, братiе, стару помолодити. Комментарий М. Мозера (с. 279): «Тот факт, что один пример с инфинитивом обнаруживает препозицию ся, едва ли может рассматриваться как особо показательный – для этого имеется слишком много соответствий в других древневосточнославянских текстах».

2 (фразы с начальным местоименным словом). Здесь М. Мозер указывает на то, что для сочетания ту ся, представленного в СПИ трижды, есть много примеров в древних текстах, в частности, в Киевской летописи. Правда, тут же он добросовестно констатирует, что в Киевской летописи наряду с таким ту ся имеется даже несколько большее число примеров, где ся стоит во фразе с ту не так: и ту скуписѧ, и ту скупишасѧ, и ту бломишасѧ, и ту снѧшасѧ. Он комментирует это так: «Фальсификатор мог усвоить конструкцию ту + ся + глагол совсем из другого текста». И добавляет, что соответствие для ту ся часто встречается в польском и в хорватском.

3 (фразы с начальным знаменательным словом). В СПИ препозиция ся представлена в 6 случаях из 10. Комментарий М. Мозера: «Предполагаемый фальсификатор, должно быть, установил только то, что – как в каком-то другом известном ему славянском языке вплоть до его времени – употреблялись оба варианта».

4 (фразы с начальной двучленной группой). Комментарий М. Мозера (с. 280): «Если здесь из пяти примеров один обнаруживает препозицию ся, то речь идет ровно об одном примере двойного ся (Вежи ся Половецкiи подвизашася), тем самым не о чистой препозиции – но в древнейших восточнославянских текстах препозиция засвидетельствована крайне редко, а двойное ся, как уже упомянуто, вообще не засвидетельствовано».

5 (фразы с причастием в нечленной форме). В СПИ примеров препозиции ся нет. Комментарий М. Мозера: «Это в конечном счете незначимо (insignifikant): правда, в древнейших текстах препозиция чаще, но предполагаемый фальсификатор, должно быть, не приобрел знания об этом (muss dies ja nicht in Erfahrung gebracht haben)».

Таким образом, на каждый пункт находится соображение ad hoc, которое должно материал этого пункта как-то обесценить. В пункте 1 М. Мозер ссылается на то, что так бывает во многих древневосточнославянских памятниках. В пункте 2 – на то, что в Киевской летописи большей частью не так, но фальсификатор в этом случае мог опираться на какой-то иной памятник. В пункте 3 – просто на то, что в памятниках бывает и так, и так. Про пункт 4 сказано только, что тут всего один пример препозиции из пяти, и тот не вполне чистый. Для пункта 5 предположено, что фальсификатор мог просто не знать, как обстоит дело в древнейших текстах.

При этом в изложении М. Мозера дело выглядит так, что объяснения требуют только примеры с препозицией ся, а примеры с постпозицией представляют собой как бы нейтральный, ни о чем не говорящий фон, и можно не учитывать ни их структуру, ни их количество; иначе говоря, чтобы объяснить всю ситуацию с размещением ся в СПИ, достаточно найти для каждой из имеющихся в СПИ фраз с препозицией ся какие-то индивидуальные причины, которые могли бы привести сочинителя к именно такому построению фразы.

Между тем на самом деле объяснения требуют не одни лишь фразы с препозицией ся, а распределение случаев его препозиции и постпозиции. Так, согласно М. Мозеру, пункт 4 не имеет большого значения по той причине, что здесь на пять примеров с ся приходится всего один пример с препозицией ся. Но в действительности здесь существенно как раз это соотношение «всего один пример из пяти»: оно очень похоже на ситуацию в этой категории фраз в древнерусских памятниках. И нуждается в объяснении именно это сходство между СПИ и древними памятниками, а не просто конкретный пример препозиции.

Но рассмотрим все же и те конкретные соображения М. Мозера по поводу фраз СПИ с препозицией ся, из которых, по его мнению, вытекает, что все эти фразы могли быть построены фальсификатором без особых затруднений и не требовали от него ни больших лингвистических знаний, ни каких-то необыкновенных способностей.

Мог ли фальсификатор механически скопировать готовое сочетание ту ся из какого-то древнерусского памятника или из польского или хорватского языка? В принципе, конечно, мог. Я могу в этом пункте пойти даже дальше М. Мозера и предложить следующее простое (а в рамках версии поддельности даже как бы напрашивающееся) решение. Ведь в Задонщине (в списке И-1) есть сочетание туто ся. И фальсификатор, если он существовал, несомненно опирался в своем сочинительстве на Задонщину. И тогда ему незачем было далеко ходить за сочетанием туто ся (или, что то же, ту ся): оно уже содержалось в его образце{14}14
  Понятно, что именно на это туто ся в Задонщине сторонники подлинности СПИ указывают как на заимствование из СПИ; но в рамках версии поддельности здесь, конечно, естественно предполагать заимствование в противоположном направлении.


[Закрыть].

Так что три примера с ту ся в СПИ действительно можно сравнительно легко объяснить как продукты копирования. Но проблема не сводится к этим трем самым легким примерам. Чтобы сделать вывод о том, что вообще в данном вопросе задача фальсификатора была не так уж сложна, необходимо уметь как-то объяснить все имеющиеся примеры.

И вот тут более глубокий и точнее документированный анализ показывает, что целый ряд из них искусственно создать далеко не так просто, как это выглядит в беглом обзоре у М. Мозера.

Нет необходимости подробно разбирать все фразы СПИ с препозицией ся. Ограничимся двумя наиболее показательными примерами.

Первый из них – фраза А чи диво ся, братiе, стару помолодити. Она содержит инфинитив с препозицией ся, причем не контактной, а дистантной.

Заметим предварительно, что фальсификатор явно как-то различал – если не на основе лингвистического знания, то хотя бы интуитивно – разные категории фраз с возвратным глаголом. Из этого фактически исходит и М. Мозер: иначе каким образом фальсификатор мог бы, например, применить принцип «бывает и так, и так» только к категории 3, а не ко всем пяти?

И М. Мозер признает, что фальсификатор должен был использовать в своем деле в качестве образцов древние восточнославянские памятники – даже если он, кроме того, в той или иной мере опирался на какой-то живой славянский язык. В вопросе о том, сознательно или неосознанно он действовал в этих случаях, М. Мозер, судя по приведенной выше цитате, по-видимому, склоняется ко второму. Но для нас непринципиально в данном случае, сознательно или неосознанно фальсификатор отражал свои образцы. Важно то, что имело место отражение образцов.

Обратимся же к этим предполагаемым образцам.

Рассмотрим отношение числа фраз с инфинитивом (возвратного глагола) и дистантной препозицией ся к общему числу фраз с неначальным инфинитивом (возвратного глагола). Вот какая картина обнаруживается в памятниках (для расширения кругозора включаем в список также и некоторые старославянские памятники):

На фоне этих данных выглядит уже довольно легковесным утверждение М. Мозера, что фраза из СПИ не составляет ничего особо примечательного, поскольку для нее «имеется слишком много соответствий в других древневосточнославянских текстах». Таких соответствий, конечно, можно насчитать какое-то количество, если их просуммировать по крупицам по всем памятникам. Но все же человек, знакомящийся с разными памятниками подряд, в среднем примерно в 10 раз чаще встречает другие способы построения фразы с возвратным инфинитивом.

А нет ли все-таки такого источника, где доля фраз с дистантной препозицией была бы существенно выше – ну хотя бы достигала половины случаев? Оказывается, есть: это прямая речь в Киевской летописи (и напомним, что это как раз один из тех двух источников, с которыми СПИ сближается по целому ряду признаков). В ней данное соотношение составляет 15 из 30 (тогда как в авторской речи в той же летописи – 6 из 65). Попутно отметим, что такой же порядок элементов, как в СПИ, имеет единственная фраза рассматриваемой структуры, встретившаяся в ранних берестяных грамотах: могоу сѧ съ тобою ѧти на водоу в грамоте XII века № 238.

А не могла ли именно прямая речь в Киевской летописи послужить для фальсификатора искомым образцом? Могла – но только при условии, что фальсификатор каким-то образом догадался, что прежде чем использовать эту летопись в качестве образца, ее следует вначале расщепить на два основных компонента: без этого данный источник «невидим», он растворяется в авторской речи, у которой совсем другие характеристики.

Таким образом, очень трудно объяснить, на каком базисе фальсификатор развил такую интуицию, которая позволила ему построить фразу А чи диво ся, братiе, стару помолодити. Ведь 90 процентов прочитанного им материала подсказывало ему другую конструкцию – с постпозицией ся (… стару помолодитися) или по крайней мере с контактной препозицией (… стару ся помолодити).

Но и это еще не все: не следует забывать, что фальсификатор не просто сочинил эту фразу. Если СПИ создал он, то он взял эту фразу из Задонщины, где она выглядит как Добро бы, брате, в то время стару помолодит(ь)ся. И вот в этой уже готовой фразе, совершенно похожей на подавляющее большинство известных ему фраз с возвратным инфинитивом, он по какому-то неизвестному побуждению счел нужным изменить место ся, причем заменив постпозицию даже не на контактную препозицию, которая все же не столь редка, а на максимально редкую дистантную препозицию.

Как мы уже выяснили, невозможно предполагать, что он часто встречал фразы с дистантной препозицией ся при инфинитиве и потому просто привык именно так строить фразу. Остается только предположить – если не прибегать к жалкой версии о чисто случайной перестановке ся, – что он знал, что дистантная препозиция создаст впечатление древности, и именно ради этого сознательно переставил ся.

Разумеется, этого знания можно было достичь с помощью научного анализа. Что же касается предположения о том, что можно того же самого достичь с помощью чистой интуиции, то счесть его правдоподобным очень трудно. Во всяком случае это нас ведет к тому же допущению, к которому версия поддельности СПИ уже приводила при анализе целого ряда других аспектов этого памятника, – что подделыватель был гением интуиции.

Нельзя ли, однако, вообще обойтись без апелляции к древнерусским памятникам, а объяснить то же самое тем, что фальсификатор знал какой-то живой славянский язык, где энклитики сохраняют древний порядок (или даже просто тем, что это был его родной язык)? Правда, именно в этом пункте М. Мозер не апеллирует к инославянскому источнику, но он упоминает о возможности такого источника в некоторых других случаях.

Ситуация в разных славянских языках здесь неодинакова. Так, например, в польском дистантная препозиция się вообще редка и фразы рассматриваемой структуры составляют лишь ничтожную часть общего массива фраз с возвратным инфинитивом. В сербском дистантная препозиция се как таковая используется шире, чем в других славянских языках. Но как раз в сочетании с инфинитивом она встречается весьма редко – по той простой причине, что малоупотребителен сам инфинитив: в его функции в большинстве случаев используется конструкция «да + презенс», например, хоћу да речем 'хочу сказать'. (А в болгарском инфинитив вообще исчез.)

Но допустим все же, что в данном пункте фальсификатор сумел произвести синтаксическое заимствование, скажем, из сербского.

Если фальсификатор просто свободно говорил по-сербски и допускал сербизмы неосознанно, то чем можно объяснить, если не ссылаться в очередной раз на случайность, что он заимствовал черту, представленную также и в древнерусском источнике (причем в таком, с которым СПИ и в ряде других отношений сходно, – в прямой речи из Киевской летописи), но при этом не заимствовал сербских черт, отсутствовавших в древнерусском, например, таких, как имперфекты типа *хочаше или типа *дотецияше (в соответствии с сербскими хоћаше, дотециjaше) или обороты типа хотяше да пѣснь творитъ вместо хотяше пѣснь творити, или вариант му вместо ему и т. д.?

Если же он скопировал эту сербскую черту обдуманно, полагая, что она придаст его фальсификату более древний облик, то тот же самый вопрос принимает вид: как он сумел сделать среди разных сербских черт такой правильный, с точки зрения данной цели, выбор? И как он мог счесть данную конструкцию за древнюю в условиях, когда ни в евангельских текстах, ни в более поздних церковнославянских памятниках, ни в большинстве древнерусских она почти не встречается?

Аналогичная трудность возникнет и с любым другим славянским языком. (См. продолжение разбора данной проблемы ниже, в § 14а.)

Другой пример – фраза Вежи ся Половецкiи подвизашася (с двойным ся).

М. Мозер лишь бегло упоминает эту фразу, не уделяя ей никакого особого внимания. Между тем в действительности для создания этой фразы фальсификатор должен был бы подняться до самых вершин своего искусства.

Первое ся стоит здесь в точном соответствии с законом Вакернагеля, причем оно вклинено в группу «существительное + согласованное с ним прилагательное». И именно таким должен был быть порядок слов в первоначальном состоянии славянской фразы.

Однако во фразах с начальной группой такой структуры эта древнейшая синтаксическая модель очень рано начинает вытесняться другими конструкциями. В древнерусских памятниках, даже XI–XII веков, она сохраняется лишь в чрезвычайно редких случаях.

Рассмотрим фразы с начальной группой «существительное (в том числе местоименное) + согласованное с ним прилагательное (в том числе местоименное) или управляемое им слово» (в любом порядке) и сказуемым, имеющим при себе ся.

Подсчитаем отношение числа случаев вклинивания ся в начальную группу указанной структуры к общему количеству таких фраз. Число случаев вклинивания записано ниже (если это не нуль) в виде а + b, где а – число случаев с группой «существительное + согласованное с ним прилагательное», b – с группой «существительное + управляемое им слово». Общее количество фраз указывается суммарно для случаев а и b.

Вот результаты этих подсчетов для ряда важных древних памятников.

Приведем несколько иллюстраций из категории а (т. е. той, к которой относится интересующая нас фраза из СПИ); как видно из подсчетов, такие примеры представляют собой исключительную редкость:

съ гроубою сѧ чадью пьрѣхъ (Житие Мефодия по Усп. сб., 107а);

си же сѧ злоба сключи въ дь Възнесень Гса нашего Ісса Хса (ПВЛ по Лавр., [1093], 73 об.);

се съ симъ ны сѧ полком нѣлзѣ бити сею рѣкою (прямая речь в Киевской летописи по Ипат., [1148], 132 об.);

того сѧ всего ступаѥмъ (Синод. НПЛ, [1242], 130);

да то ся мѣсто зоветь Месопотамия («Хождение» игумена Даниила; заметим, что из 5 примеров в этом памятнике 4 практически одинаковых).

Мы ясно видим теперь тот предельно узкий базис, на который должна была опираться интуиция фальсификатора, чтобы создать фразу Вежи ся Половецкiи подвизашася, точнее, чтобы именно так поставить в ней первое ся. При такой исключительной редкости фраз данной структуры совершенно непостижимо, каким образом фальсификатор почувствовал, что это не странные ошибки, а как раз древнейшая синтаксическая модель, которую стоит запомнить и использовать.

Не помогут здесь и ссылки на живые славянские языки: ни в одном из них такая конструкция не является сколько-нибудь частотной.

Что же касается второго ся, то про него М. Мозер говорит лишь то, что «в древнейших восточнославянских текстах ‹…› двойное ся ‹…› вообще не засвидетельствовано». По-видимому, смысл этого указания в том, что здесь можно усматривать улику против фальсификатора, который в данном случае не сумел построить правильную раннедревнерусскую фразу.

Но откуда же тогда все-таки взялось второе ся?

В живых языках XVIII века никакого двойного ся уже не было. Двойное ся – это явление переходного периода в истории восточнославянских языков, когда древнее правило расстановки энклитик (закон Вакернагеля) постепенно ослабевало, но еще не исчезло, а новое правило (требующее постоянной постпозиции ся) еще не победило полностью; в основном это XV–XVI века.

Тем самым двойное ся относится к той же группе представленных в СПИ явлений, что южнославянская орфография (о которой см. § 17) или ряд морфологических эффектов XV–XVI веков, которых тоже нет ни в рукописях XII–XIII веков, ни в практике XVIII века, – они ограничены неким средним периодом истории русского языка. Эта группа явлений создает наибольшие трудности для версии об искусственном создании СПИ в XVIII веке, поскольку фальсификатор не мог познакомиться с ними ни по древнейшим источникам, ни из языковой реальности (и письменной практики) своего времени. Единственная возможность состояла в знакомстве с рукописями XV–XVI веков и усвоении тех их специфических особенностей, которые отличают их как от древнейших, так и от позднейших рукописей.

При этом необходимо учитывать, что даже и в рукописях XV–XVI веков двойное ся представлено со статистической точки зрения крайне редко – в обследованном нами материале это 0,4 % от общего числа ся при неначальном глаголе (28 случаев из примерно 6600). Чтобы заметить это явление и как-то зафиксировать в сознании (или подсознании), нужно было «проработать» множество таких рукописей.

Из всего этого ясно, что человек конца XVIII века поставить второе ся в силу собственных речевых или письменных автоматизмов никоим образом не мог. Ничего не давали ему здесь и живые славянские языки: двойного ся в них нет. Он мог только сымитировать – сознательно или неосознанно – эффект, встречавшийся ему в мизерном проценте случаев в рукописях XV–XVI веков.

Как же все-таки ему это удалось? Ничего не остается, как в очередной раз прибегнуть либо к гипотезе о беспрецедентной силе интуиции, либо к гипотезе о превосходном лингвистическом анализе (на десятилетия раньше возникновения лингвистической науки нового времени) в сочетании с изысканным коварством – желанием создать у лингвистов отдаленного будущего иллюзию древнего текста, переписанного в XV–XVI веках.

Таким образом, эта линия объяснения требует гипотез, несравненно более сложных и малоправдоподобных, чем прямолинейное предположение о том, что второе ся появилось под пером в точности тех, для кого оно было естественно и характерно, – писцов XV–XVI веков.

Релятивизатор то

§ 14. В работе Зализняк 1981 было изучено функционирование в древнерусском языке так наз. релятивизаторов, т. е. частиц, превращающих вопросительные местоимения в относительные (или подкрепляющих уже имеющееся относительное значение). Основные древнерусские релятивизаторы – же и то.

Там же был специально рассмотрен пример из СПИ, где выступает относительное местоимение которыи то (с релятивизатором то): Тiи бо два храбрая Святъславлича, Игорь и Всеволодъ, уже лжу убуди, которую то бяше успилъ отецъ ихъ Святъславь грозный великый кiевскый (88).

Имеется, правда, давняя традиция рассматривать здесь отрезок которую то как результат двойной порчи (которую якобы стоит вместо которою, а то – вместо ту). Но, в частности, в Якобсон 1948 принято исходное чтение, и Л. А. Булаховский (1950: 463) убедительно показал, что ни в какой правке это место текста не нуждается. Полагаю, что сторонникам версии о порче было просто неизвестно относительное местоимение которыи то (оно не фигурирует ни в каких грамматиках древнерусского языка), поэтому они воспринимали здесь слово то как лишнее и считали нужным это место как-то исправить. Реальный текст СПИ ('ложь разбудили, которую усыпил…') здесь в действительности синтаксически и семантически гораздо лучше, чем «правленый» ('ложь разбудили которою [ссорою]; ее усыпил…'): в последнем аномально отсутствие союза а и неуклюже все построение, где сперва сообщается о пробуждении, а потом о предшествующем усыплении.

В работе А. Тимберлейка (1999: 778) содержится своего рода компромисс: считая, что для которыи в собственно относительной функции (причем уже без элементов древнего значения 'который из двух') конец XII в. – это слишком рано, он предположил, что в первоначальном тексте здесь стояло юже, а слово которую принадлежит переписчику (о частице то он при этом просто не упоминает).

С нашей точки зрения, для такого предположения нет оснований: во-первых, если бы которую принадлежало переписчику XV–XVI в., то при нем не было бы то – для релятивизатора то это слишком позднее время; во-вторых, которыи в собственно относительной функции (с релятивизатором же или то или без такового), причем при такой же постпозиции придаточного, как и в современном языке, с несомненностью присутствует уже, в частности, в Киевской летописи XII в. (по Ипат.). Нами отмечено 13 примеров; вот некоторые из них:

посла Всеволодъ Сополка в Новъгородъ…, смолвѧсѧ с новьгородьци, которыхъ то былъ прилъ ([1142], л. 114 об.);

не бѣ бо тоѣ землѣ в Роуси, котора же єго не хотѧшеть ни любѧшеть ([1179], л. 215 об.);

поскочиша же и ти половци силы половѣцькии, коториѣ же далече рѣкы стохоуть ([1185], л. 223 об.);

иде к Рюрикови… с моужи тѣми, котории же его ввели бѧхоуть в Галичь ([1189], л. 229 об.);

дажь стоиши в томъ рѧдоу, то ты намъ братъ, пакы ли поминаешь давны тѧжа, которыи былѣ при Ростиславѣ, то стоупилъ еси рѧдоу ([1190], л. 232);

и тако заша стадъ множество и вежа, которѣ бѣхоуть стались в лоузѣ ([1190], л. 232 об.);

ажь, брате, жаловалсѧ на мене про волость, которые же еси просилъ ([1195], л. 236 об.);

и ѧ тни городы ты, которы же бѧшет емоу далъ в Роускои земли ([1197], л. 241).

А. Тимберлейк придает особое значение тому, что в примере из СПИ которую, в отличие от большинства ранних примеров, не имеет коннотации выбора из ограниченного набора возможностей. Однако и среди приведенных примеров из Ипат. есть совершенно такие же; самый чистый в этом отношении пример – давны тѧжа, которыи былѣ при Ростиславѣ ([1190], л. 232).

Таким образом, в конце XII в. относительное которыи уже было вполне активно (по крайней мере в некоторых регионах), так что в этом пункте никакого анахронизма в СПИ нет.

Сочетание слова которыи с релятивизатором то известно в двух разных синтаксических функциях – субстантивной и адъективной. При которыи то в субстантивной функции определяемое существительное не повторяется (модель человѣкъ, которого то мы видѣли); в современном русском языке ему соответствует слово который. При которыи то в адъективной функции оно повторяется (модель человѣкъ, которого то человѣка мы видѣли); в современном русском языке его функциональным соответствием может служить слово каковой.

Для которыи то в субстантивной функции в настоящее время мы можем указать, помимо рассматриваемой фразы из СПИ, всего четыре примера:

1) приведенный выше пример из Ипат. [1142] (… с новьгородьци, которыхъ то былъ прилъ);

2) и взѧти ѥмоу та правда, котора то в томь городѣ (смоленская грамота 1229 г., список Е 1-й пол. XIII в., (94); то же в списке D 1270–1277 гг., (107); в списке F XIV в. то отсутствует);

3) великому кзю Всеволоду, оц҃ю его Юрью кзю кыевьскому, дѣду его Волод(и)меру Иманаху [вместо Манамаху], которымъ то половоци дѣти своя ношаху в колыбѣли («Слово о погибели русской земли», XIII в.);